Текст книги "Болеутолитель"
Автор книги: Уэйн Сэлли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
И за это извращенцы Чикаго платят пять тысяч?
Голова.
Все дело было в голове. Еще одна голова, покрытая редкими черными волосами, покоилась на груди дочери Мамы Томей, как на подушке. У Трембла была дома книжка о разных уродах. Там имелось фото чернокожей девушки, у которой из живота росла еще одна пара ног с частью туловища. Когда эта вторая голова наклонилась к левому локтю и легла на него, Трембл вынужден был заткнуть кулаком рот, чтобы сдержать крик.
Его присутствие, однако, еще не было замечено. Глаза второй головы закатились, оставив видимыми только белки. Они были какими-то грязно-серыми. Когда голова уютно устроилась на сгибе руки девушки, из ее открытого рта закапала слюна. Тут Трембл снова услышал чувственный женский стон.
Из той части комнаты, которая была от него скрыта, к кровати подошла стройная загорелая фигура. Она была полностью обнаженной. Это была ОНА.
Как загипнотизированный, он смотрел на крепкие груди и нежный соломенный пушок внизу. Он столько раз представлял себе это тело, воображал, мысленно раздевая ее, когда смотрел вечерние новости. Это была та самая дикторша, что умоляла Болеутолителя прекратить убийства невинных калек.
Трембл наблюдал, как завершает мастурбацию женщина, которая заставляет многих плакать во время своих передач. Большой палец ее руки и еще три пальца маслянисто поблескивали. На ногтях был тот же лак, что и во время выступлений, а пальцы двигались с той же ловкостью, с какой перелистывали страницы текста.
Когда она стала на колени между ногами откинувшейся назад девушки, с голодным блеском в глазах, Трембл зажмурился. Он положил руку себе на лоб и ощутил под мизинцем сильнейшую пульсацию жилки на виске.
Крик заставил его вновь открыть глаза.
Теперь лицо дикторши было погружено между бедрами девушки. Она кричала в оргазме. Мутантная голова не изображала никаких эмоций, если они вообще у нее когда-нибудь были.
Даже когда дикторша схватила ее за шею обеими руками и принялась душить, как будто это была тряпичная кукла для снятия стресса.
Ее прекрасные каштановые волосы, так знакомые зрителям новостей, дико метались, голова яростно подпрыгивала в промежности девушки-уродца. Голос звучал сдавленно. Может быть, она изрыгала проклятия своему бывшему супругу, а может быть выкрикивала имя президента телекомпании – все звуки глушились влажной плотью. Но голос ее становился все громче, и все сильнее ее длинные ногти совершенной формы впивались в кожу под челюстями мутантной головы. Лицо у той быстро наливалось кровью. Истечение слюны изо рта прекратилось.
Дочь Мамы Томей мотала нормальной головой из стороны в сторону, глаза были крепко зажмурены от страсти или от боли.
Пальцы дикторши блуждали по нижней голове, как будто пытаясь получить послание на азбуке Брейля. Она потянула книзу угол рта, что был ближе к Тремблу, разрывая кожу, процарапывая красную линию к уху. Крови при этом было очень мало. То, что вытекало, скорее можно было назвать сукровицей.
Другой рукой она оттянула язык твари и потом отпустила его, отчего он мягко шлепнул по губам. Вновь ее пальцы заходили по лицу.
Дочь застонала громче. Дикторша подняла свою голову, приготовила большие пальцы и, сливаясь в стоне с девушкой, втолкнула их в глазницы мутантной головы. По бледным щекам потекла густая жидкость, напоминая разбитое яйцо. Жидкость текла по щекам, попадая в ушные раковины.
Женщина дважды резко дернулась, сгорбившись над краем кровати, а затем подняла глаза кверху и выдохнула благодарю тебя,причем не девушке, а ее изувеченной голове, Трембл понял, что больше не в силах смотреть на это.
Глава 43
Когда Хейд шел по улочке между Стейт-стрит и Дирборн-стрит, порывы ветра с озера усилились. Близ одного из мостов, которые соединяли Луп с остальными частями города, какая-то кинокомпания снимала фильм. Хейд за несколько кварталов увидел прожектора.
Он не ощущал холода. Аура Отца согревала его. Как, впрочем, и нижнее белье, и свитер, поверх которых он надел свою замшевую куртку. Свитер принадлежал Винсу Дженсену, а надпись, которую Винс сделал на нем, гласила «ХУББА ХУББА».
«Да не будет у тебя долгов корми меня».Слова из повторяющегося сна. Их произнес вовсе не голос Отца. Но и не его собственный голос. Он стал слышать этот голос несколько месяцев назад, когда еще мог разговаривать с Отцом лицом к лицу.
Он внезапно все понял. Хейд стиснул руки.
Тот болеутолитель из 1958 года прошептал ему «ДА НЕ БУДЕТ У ТЕБЯ ДРУГИХ БОГОВ КРОМЕ ТЕБЯ».
Ощущение было острым.
Хейд остановился, чтобы съесть «ход-дог» и запить его банкой колы. Двигаясь дальше, он жевал и прихлебывал, наблюдая за электричкой, проходившей между зданиями. Он миновал двух мексиканцев, которые вели горячий спор о каких-то профсоюзных делах.
Возле Дирборна он пересек реку; Вербиирст жил неподалеку отсюда. Теперь он обитает в раю. Возрадуемся таинству жизни.
Проскочивший мимо таксист покрутил пальцем у виска, потому что Хейд чуть не угодил под колеса.
Он миновал Торговый Центр.
Порой он терялся в догадках: к чему он все-таки стремится, в чем пытается разобраться? Но одно он знал точно: он ценил жизнь не меньше, чем то, что будет после жизни. Тридцать один год тому назад ему на несколько минут показали, что будет после жизни. В том священном огне он возродился как единственный сын. И сам Иисус плакал по нему; плакал из-за того, что Фрэнсис Хейд вернулся.
Но распятый позволил юному Хейду посвятить остаток жизни тому, чтобы он приводил других пред его очи. Приводил из этого мира, где люди бессмысленно умирают каждый день. Он придает смысл их уходу.
Сегодня этого не произойдет, сегодня он просто гуляет. Ни одного человека в кресле. Но Отцу будет очень одиноко, если Хейд не поговорит с ним.
Он шел по направлению к кинотеатру, в котором показывали новые схватки Рэмбо и ему подобных. Новое поколение выбирает трахание и смерть. Плохо, что пепси-кола дискредитировала этот лозунг.
У Хейда был свой собственный лозунг.
Это мое тело.
* * *
ПАЛЕСТИНА: УБИЙСТВА «КОММИ» и ГОМИКОВ!
камнями, брошенными в оккупантов, будет вымощена дорога к НАРОДНОЙ ВОЙНЕ!!!
ХОМЕЙНИ ПАПА НОРТ SI DIOS ES TAN
GRANDE CUCARACHAS
Y – CHI–CHIS
ЧТО? ЧТО?
Тремалис осмотрел маленький дворик рядом с «Марклинном». Здесь периодически убирали, скорее всего – Натмен, а может быть, и Рив. Но эти надписи на стенах не трогал никто. Интересно, изменились ли за это время идеалы и убеждения тех, кто их писал? Он внимательно прочитал и обрывки наклеенных листовок.
КОГДА ВЫ КУРИТЕ, ВАШ МЛАДЕНЕЦ ДЕЛАЕТ ТО ЖЕ САМОЕ.
КОГДА ВЫ ПРИНИМАЕТЕ НАРКОТИКИ, ЕСЛИ ВЫ БЕРЕМЕННЫ, ВАШ МЛАДЕНЕЦ ТОЖЕ ПОЛУЧИТ СПИД.
– Ну вот, здесь они будут в безопасности, – сказал Шустек и добавил: – Ты готов к этому, Вик?
– Да, – ответил тот.
Образ шлюхи-уродца все еще стоял у него перед глазами, свежий, как только что полученная огнестрельная рана. Он уже давно перестал удивляться таинствам Дарящих Боль и Восторг. Он просто принял их причуды.
– Это мой мир, – сказал Шустек, – где я есть и что я есть – это одно и то же.
Тремалис никогда иначе и не думал.
* * *
Рив Тауни сидела на своей постели, кривясь в усмешке от того, с чем ей пришлось столкнуться этим днем… Она ходила в полицейский участок на Чикаго-авеню, чтобы получить у Дина Коновера список свидетелей и подозреваемых. Этот парень все время буквально раздевает ее глазами.
Пока Эйвен и Вик будут нести свое дежурство в инвалидных колясках, она собиралась кое с кем побеседовать. О Боже, как она хотела верить, что они действуют правильно, что они не совершают ужасную ошибку!
Но она понимала, что отступать теперь уже слишком поздно.
Просматривая поданные списки, она раскачивалась на стуле. Коновер поглаживал кобуру своего пистолета, как будто это должно было его возбудить. Потом он сказал, что ему нет необходимости носить бронежилет, потому что его кожу пули не пробивают.
Рив никак не могла понять, почему в этом деле так мало связного материала, хотя убийства продолжаются уже давно. Это было похоже на историю маньяка-убийцы Эда Гейна в Плейнфилде, штат Висконсин. Хотя весь город уместился бы на первых семи этажах любого здания в жилых кварталах Чикаго. Никто не мог уличить Гейна, даже когда он грабил свежие могилы убитых им женщин, чтобы отрезать соски их грудей, которые не успел отрезать для своей коллекции у еще живых. Потому что всем было наплевать друг на друга. Здесь было то же самое.
Интересно, думала она, сколько еще Болеутолитель будет продолжать свое грязное дело: пока не ошибется или пока не попадет под машину, или пока его не арестуют за что-то другое. Отец ее был полицейским; он участвовал в розыске Де Соузы, мальчика, в 1972 году. Преступник был по чистой случайности задержан в Миннесоте и рассказал шерифу обо всех деревьях, в которых замуровывал мальчиков. Де Соуза оказался одним из тринадцати обнаруженных потом трупов.
Суждено ли Эйвену или Вику встретить Болеутолителя? Смогут ли они использовать единственный элемент неожиданности, который дают им здоровые ноги? Поможет ли этот единственный козырь в молниеносной игре со смертью?
Смогут ли они убежать от того оружия, которое Болеутолитель выберет для них?
Она не знала. И не могла знать.
Глава 44
Хейд пересек Кларк-стрит на красный свет. В это позднее время в среду улицы все равно были пустынными.
Тишина и прелесть зимнего вечера принадлежали «наркам» и бродягам. Очарование зимнего вечера было отнято у него с грубой бесцеремонностью, с какой срывается золотая цепочка с шеи секретарши, неосторожно задержавшейся на работе до позднего вечера. Но в отличие от цепочки, которую потом шепотом предложат на продажу где-нибудь в темном переулке, вечер никто не вернет.
Этот вечер получат разве что члены уличных банд, сошедшиеся в лунном свете для крутой разборки, когда свет луны и звезд отражается в каждом лезвии.
Скоро для него тоже все кончится. Жертвы уже не боятся смерти. Пусть этот глупый город останется тем, кто принимает наркотики, но не пережил ни одного дня, когда его мучила бы дикая боль. Жуликам и лжецам с крепкими ногами, которые промышляют в поездах надземки, вместо того, чтобы заниматься честным бизнесом.
Нет, Хейд пойдет по стопам своего Отца. «Пусть меня распнут на скульптуре Миро», – заговорщицки прошептал он про себя. Он рассматривал статую, расположившуюся в нише «Брунсвик-билдинга» на Вашингтон-авеню и больше напоминавшую какого-то причудливого монстра, чем крест, что, однако, не отвратило его от идеи быть распятым на ней. Его идеи и идеи Отца, точнее, той части Отца, которая жила внутри Хейда и направляла его.
Хейд повернул в сторону площади и направился к скульптуре Пикассо. Кому-то могло прийти в голову, что во взаимном расположении скульптур – «Женщины» Миро и «Головы Женщины» Пикассо – смотрящих друг на друга, есть глубокий смысл. Одна из них напоминала шлюху, избитую сутенером, а другая – львицу-мутанта. «А ведь ты могла быть моей шлюхой», мысленно обратился он к скульптуре Миро, прикоснувшись к воображаемой шляпе.
Отец всегда находил забавными такие шутки Хейда. А Хейд, как и при жизни Отца, до сих пор пытался произвести на него впечатление, сделать ему приятное.
Июль 1965 года.
Фрэнсис Мадсен, когда двое мужчин одновременно мочатся в одну посудину, в этом нет ничего дурного. Не дергайся, мальчик мой.
Это всего лишь тело, плоть.
Это плоть моей плоти.
Прикоснись к нему, Фрэнсис. Давай же.
Это мое тело, предаю его тебе.
Вот видишь, сынок. Теперь ты по-настоящему начинаешь взрослеть.
Мошенники, нарки, шлюхи. Вот почему он не смог спасти все души, которые ему попадались. Отец принимал только те части, которые не успели согрешить.
* * *
Он заметил блеск металлического предмета и насторожился. Взгляни-ка на меня, дядя Винс,зазвучало в нем эхо детского голоса, возвращая в ожоговое отделение больницы. Никто не мог объяснить природу темного пятна в мозге Хейда, которое было видно на рентгеновском снимке.
Хейд припомнил, как плакал Винс Дженсен, но чем это было вызвано – последней надеждой сестры на то, что мальчик останется невредимым или его собственными дурными привычками? Вид шрамов очень долго оставался для Фрэнсиса невыносимым.
Осторожно подходя ближе, Хейд ни разу не подумал, что маслянистый блеск может исходить от пистолетного дула в руках какого-нибудь чернокожего. Отец всегда предупреждал его держаться от них подальше с тех пор, как ниггеры стали особенно опасными после убийства Мартина Лютера Кинга.
Он подошел еще ближе. Обогнул сзади скульптуру Пикассо, открыв лицо порывам ветра. Отец в его сердце. Его голос как второе сердцебиение. Боль в его душе. Во имя отца и сына и святого
(страха)
духа. Аминь.
Хейд остановился перед полым клинообразным элементом композиции Пикассо; за его спиной светил неяркий неон Рэндольф-стрит. Он подождал, пока мимо прошел чернокожий в армейской куртке с пресловутыми золотыми цепочками в руках. Расскажи-ка, как ты их добыл?
Четыре урны стояли вокруг угловатого творения Пикассо подобно часовым. Клинообразная часть коричневатой, как будто обгоревшей, скульптуры наклонилась вперед под углом примерно в тридцать градусов. Блеск, который обеспокоил Отца, шел прямо из образовавшейся щели.
То, что Хейд обнаружил здесь инвалида, кресло которого и являлось источником металлического блеска, не было странным. По-настоящему странной оказалась, однако, история,рассказанная этим несчастным.
Хейд наклонился и долго всматривался в щель, прежде чем его глаза привыкли к темноте. Когда человек осветил его карманным фонариком, похожим на карандаш, бесстрашный Болеутолитель едва не подпрыгнул от неожиданности. Из-за скрюченной позы инвалида щетина на его лице показалась Хейду иглами дикобраза, а темные пятна под глазами были как будто мазками дегтя.
Отец удивился, так же как и сам Хейд.
– В чем дело? – прозвучал слабый голос скрючившегося человека. Создавалось впечатление, что у него вовсе не было скелета. – Предупреждаю, что у меня есть пистолет, так что не пытайся делать глупости.
Угроза звучала примерно так же убедительно, как показания Оливера Норта на слушаниях по делу Иран-Контрас.
– Я не бандит, – Хейд едва сдержал смех. – Я просто… удивился.
– Нечему тут удивляться, – отозвался слабый голос. Миниатюрный фонарик еще раз вспыхнул и погас. – Меня зовут Мартин. Мартин Ласт. Присаживайся, я расскажу тебе о пришельцах.
Хейд опустился на колени и забрался в пустотелый клин. Тут было теплее, чем на ветру. От инвалида пахло так, как будто его умывание сводилось к нескольким брызгам деодоранта «Аква-Велва».
Мартин Ласт прижал фонарик к туловищу, отчего его ноздри показались входами в таинственные пещеры. Брови походили на затененные огоньки пламени. Он был закутан в старые одеяла. Рядом лежали пачки из-под печенья и серебристая фляжка.
Инвалидное кресло разделяло их и выглядело крепостью Ласта. Хейд обошел его, чтобы приблизиться к калеке, и спросил:
– О чем ты хотел рассказать, я не понял?
Он сощурил глаза от любопытства.
* * *
Оказалось, что Мартину Ласту двадцать пять лет и он страдает параличом нижних конечностей, считая, что в его заболевании виноваты маленькие серые существа с планеты, расположенной на расстоянии сорока световых лет от Земли.
– Моя мать всю жизнь страдала агорафобией, – сообщил он с полной серьезностью, – Психиатр, который работал с ней, сумел заставить ее рассказать, что с ней случилось на автомобильной стоянке возле Ривервью летом 1963 года.
Ривервью тогда представлял собой большой парк развлечений на северо-западе Чикаго, на берегу реки.
– Она тогда была беременна мной, так что это не было изнасилованием или чем-то в этом роде.
Ласт замолчал, как будто не решаясь продолжать. Затем перешел прямо к главному.
– Пришельцы, серые,они притронулись к ней, и в глазах ихнего бога я стал нечистым. Они помнят обо мне до сих пор, и только здесь я могу от них укрыться.
Он взглянул на Хейда глазами, полными муки. Хейд не был уверен, что сказанное этим парнем имеет какое-то отношение к нему или к Отцу. Что он имел в виду, когда говорил «их бог»? Он вполне мог принять идею о существовании космических пришельцев; такие истории время от времени печатались в газетах, которые Отец приносил домой. Но ведь есть только один Бог, один истинный Отец, который любил и одаривал всех своих тварей, больших и малых.
– Ты… ты хочешь сказать… что живешь здесь?
В этом городе не набралось бы миллиона интересных биографий, но несколько жителей старались сделать свои сказки по-настоящему оригинальными.
– Да, – сказал инвалид, лицо которого было охвачено тиком. – Они вставили железный прут во влагалище моей матери. Не уверен, что их целью было изуродовать меня, но что-то попало в матку.
– Так ты живешь здесь? – снова спросил Хейд, думая, что он задает этот вопрос в первый раз.
– Не всегда.
Воцарилась тишина. Хейд знал, что его собеседник сейчас вспоминает прошлое. Может быть, он будет делать это вслух.
– Я родился с дефектом. Ноги так и не исправились. Мать сочла причиной дефекта свой испуг. Это было задолго до того, как ей объяснили, что агорофобия – это страшная болезнь, занесенная пришельцами. Не ЦЕ 4. Возможно я – ЦЕ 5.
Хейд не понял, о чем это толкует парень. Какой-то шифр или код.
– Она, я имею в виду свою мать, как-то ходила по магазинам и наткнулась на книжку «Ритуалы посещений». Она рассказала мне про нее. Книжка ее очень напугала, и в прошлом году она выпила сулему и умерла, а я с тех пор живу здесь.
Он сделал паузу и издал такой вздох, словно его рот был не шире отверстия футбольного мяча.
Хейд хотел было что-то спросить, но тут Мартин Ласт снова заговорил, на этот раз хриплым шепотом:
– Я думаю, серыерассердились на меня за то, что я дал ей умереть, прежде, чем они сами с ней расправились.
Хейд внезапно подумал о том, каким ужасным было его собственное детство.
– По крайней мере теперь мне понятно, почему в детстве у меня всегда текла кровь из носу, – продолжал Ласт. – В книге сообщалось, как серыеимеют с женщинами. Когда они обнаружили, что у меня слабые ноги, то позволили ей меня сохранить, – он посмотрел на Хейда долгим взглядом. – Серыевиноваты в объединении Германии и в войне на Ближнем Востоке. Этот район будет назван Саудовской Америкой, а здесь будет введено военное положение. Они не смогут меня здесь отыскать.
Хейд так и не понял, кто такие «они», о которых говорит Ласт. Отец тоже не понял этого.
– Я тебе верю, – сказал Хейд.
– Правда? – откинулся назад Ласт, выдыхая клубы пара.
– Ты веришь в Бога? – спросил Хейд, – В Отца нашего?
– Я вижу красных тарантулов, которые спускаются с небоскребов, но они меня не видят, как раньше, когда я жил в Тамбалле.
Хейд понял намерения Отца и приблизился к калеке.
– Во имя Отца, – убеждал себя Хейд.
– А вибрации у них совсем не такие, как у нас, – Ласт оставался в своем собственном мире. – Согласно единой теории поля Эйнштейна.
Хейд протянул руку и прикоснулся к плечу калеки. Ладони его потеплели и ему показалось, что в нише статуи стало светлей.
– Они могут направить сюда свои летательные аппараты. В той книге сказано, что серыеживут на дне высохшего озера в Неваде.
– Твоя история восхитительна, – сказал Хейд, притянув инвалида к себе. – Почти, как скрижали.
Его грудь соприкоснулась с грудью Мартина, и глаза Хейда затуманились на мгновение. Скорее всего от света фонарика.
Хейду пришлось отойти в самую глубину ниши статуи, потянув за собой Мартина Ласта. Было похоже, что в руках у него живой плуг, колеблющийся из стороны в сторону.
– Почему мне так тепло? Может, у меня опять из носа кровь течет?
Это были последние слова Мартина Ласта, сказанные в тот момент, когда руки Хейда соприкоснулись на его позвоночнике. Существо человека, которого он обнимал, наполнило Хейда сиянием. Он еще ближе подтянул калеку к себе и поцеловал его, прежде чем поглотить его в блаженство вознесения.
Насытившись, Хейд заснул внутри творения Пикассо.
Глава 45
Эйвен Шустек чувствовал сильную боль. БОЛЬ БОЛЬ БОЛЬ раскалывает мне мозги БОЛЬ БОЛЬ раскалывает мне МОЗГИ, боль БОЛЬ БОЛЬ раскалывает мне МОЗГИ.
Вот оно в чем дело: утолители его боли исчезли. Его колпак для чайника, завязки которого давно истерлись, но еще годились в дело. Исчез. Свитер с надписью «Адская Кухня», ручные браслеты. Исчезли. Маленькие мешочки с таблетками и капсулами тоже исчезли.
Его костюм утолял боль.
Однако во всем этом было одно большое преимущество. В результате он оказался лишен облегчения. Боль помогала придать его лицу выражение потенциальной жертвы Болеутолителя.
Правое плечо Шустека (на этот период он перестал быть Американской Мечтой) наклонилось вперед, а рот исказила жалостная гримаса. Ботинки ему были тесны. Он нарочно обул такие.
Одна рука демонстративно терзала бежевое одеяло на его коленях.
Город оплачивал счета за психиатрическую помощь Шустеку в форме пособия по инвалидности, которое он получал регулярно. Власти штата готовы были поддерживать бездельников, бродяг и алкашей, чтобы не тратить бездну дополнительных усилий по патрулированию улиц, без особого, впрочем, эффекта.
«Марклинн» был в пределах видимости. На его лице отражались красные и голубые неоновые огни.
Шустек должен был гарантировать себя и от своих старых знакомых, если, не дай Бог, они по пьянке забредут сюда и увидят его; ему вовсе не улыбалось, чтобы Шефнер или Слэпки Ван дер Паттен сорвали всю операцию.
Он несколько дней не брился, не причесывался.
Мик Десмонд, бармен из «Мерди» помог полиции изготовить фоторобот парня, которого он видел возле отеля «Кэсс». Теперь Рив, получившая у своего воздыхателя Коновера этот портрет, показывала рисунок возможным свидетелям.
Рядом с силой захлопнулась дверь такси, и Эйвен судорожно дернулся, всем телом.
Это движение не было демонстративным.
* * *
Тремалис катил свои колеса по переходу метро на пересадке «Кларк-Лейк». Он должен был оставаться под землей, а Шустек – наверху. С конца декабря не было новых сообщений об убийствах Болеутолителя; детективы Дейвс и Петитт думали, что холодная погода побудила его впасть в зимнюю спячку. Или переместиться в места с более мягким климатом; Петитт даже разослал информацию во многие города вплоть до Нового Орлеана.
Все это было, конечно, очень мило, но пока ничего не давало Тремалису, в данную минуту представлявшего себе любовь и обожание, которые подарит ему Рив за то, что он, Вик Трембл, Обычный Парень,поймает Болеутолителя. Он продолжил путешествие на колесах, рисуя в своем воображении то, как он маленькими колесиками давит шею Болеутолителя, наваливаясь всем телом, чтобы убийца умер в судорогах агонии. Он вспомнил проститутку «Доброй Ночи», хорошо понимая теперь, как жажда убийства может принести удовлетворение.
Виктор продолжал маневрировать, привлекая к себе больше внимания, чем саксофонист у газетного киоска. К зависти последнего, едва появившись здесь, Тремалис набрал уже тридцать семь центов и автобусный жетон.
