Текст книги "В следующее новолуние"

Автор книги: Турборг Недреос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Пошли, дружочек, я помогу тебе лечь…

– Не прикасайся ко мне, женщина! Элиас Рашлев попал в… А где наша девочка?

Мать прикрыла дверь у него за спиной.

– Идем. О боже мой, ты хотя бы сел.

– Сел… сел… Нет! Прочь от меня! Пусть все видят меня во всем унижении. Клоун Элиас Рашлев! Понятно вам, уважаемый господин? Акционерное общество «Строительство транспорта»… хо-хо!.. отправилось к чертовой матери. А что я говорил? Дерьмо! – говорил я. Прибыль, доход, – твердили эти канальи. Долги, разорение! – говорил я.

– О, господи, Элиас, дорогой! Не надо так волноваться.

Лицо и губы у матери побелели. Она усадила его в кресло, шляпка Хердис куда-то исчезла. В кресле дядя Элиас как бы сжался и стал казаться гораздо меньше, на желтом лбу выступила испарина.

– Наша девочка, – сказал он. – Когда мы вошли, она играла такую красивую пьесу. Наша обожаемая Хердис. Она играла мою любимую пьесу… ту, которая содержит скрытый намек. Когда я буду умирать, она непременно сыграет ее для меня. Она мне обещала.

– Скрытый намек? – засмеялся Голштейн. – В самом деле, фрёкен Рашлев, а что вы играли, когда мы вошли?

– Ох, да зовите же ее просто Хердис, – сказала мать. – Она играла прелюдию Мендельсона… Элиас очень любит именно эту вещь.

– Да, со скрытым намеком, – повторил дядя Элиас. – Со скрытым намеком! Она сыграет ее, когда старый дядя Элиас будет лежать на смертном одре.

У него из глаз потекли слезы, он затряс головой так, что щеки и губы задрожали.

– Ну, до этого еще далеко! Господин Рашлев находится в самом расцвете сил!

– Черт бы побрал эти слезы! Да, я плачу! Потому что я согрешил против моей жены и против нашей девочки. Я даже не знаю, смогу ли я теперь дать ей хоть какое-нибудь приданое. Погрязнув в пьянстве и неправедности, я подписал эту проклятую бумагу. Бог карает за такие дела, господин… господин фон Гогенцоллерн.

– Насколько я понимаю, вы имеете в виду акционерное общество «Строительство транспорта»? Да, разумеется, я как раз слышал об этом. Однако не думаю, что вам следует так мрачно смотреть на вещи. Я полагаю, что речь пойдет об амортизации… тут замешано слишком много интересов и частично… да… весьма значительных компаний. Это займет много времени. И многое может произойти, пока дело коснется… так сказать… жизненных интересов. Как бы там ни было, я убежден, что никто не намерен причинить ущерб торговцу Рашлеву. Я… я немного знаком с этим делом.

Мать склонилась над дядей Элиасом и с непостижимой нежностью вытирала ему лицо. Она была совершенно серьезна и очень бледна, в это мгновение она была ослепительно прекрасна. Она подняла черные, как колодцы, глаза и проговорила в волнении:

– Вы… вы в этом уверены? О, вы понимаете…

– Я все прекрасно понимаю. Но предприятие с такими прочными традициями, как «Торговля машинами Рашлева», наверняка застраховано.

– Торговля машинами Рашлева, – пробормотал дядя Элиас.

Мать вынула у него из рук трость.

– Элиас, дорогой, это трость господина Голштейна…

Господин Голштейн принял трость с всепрощающим жестом.

– Должен сказать, что это не совсем обычная трость… я не пользуюсь ею как тростью. Это оружие обороны для того, кто состоит в «Опоре общества». – Он вскинул трость на плечо, как ружье. – Вот. Если кто-нибудь выступит против нас… Он получит по заслугам.

– «Опора общества»? – Мать неуверенно улыбнулась. – По правде говоря, я всегда думала, что это общество обеспечивает безработных даровыми обедами или что-то в этом роде.

Теперь Голштейн смеялся уже не под сурдинку. В его смехе звучало тепло, почти нежность.

– О-о-о! Это просто очаровательно! Даровые обеды? Нет! Это скорее порция здравого смысла для того, кто не желает работать. Мы грузим уголь, вяленую рыбу… – Он протянул руки. – Чем только не приходилось заниматься этим рукам!

Бриллиант на мизинце сверкнул ледяным блеском. Точно рассыпал по сторонам радужные выстрелы.

Неуверенная улыбка порхнула по губам матери.

– Я понимаю, это достойно восхищения… но… но разве это не штрейкбрехерство?

– Абсолютно правильно. Но ведь кто-то должен работать, когда рабочие не желают. Чтобы как можно скорее положить конец этой бессмысленной забастовке. Эти рабочие без колебаний нападают на всех, кто хочет работать. Поэтому моя трость всегда готова… К самообороне!

Неожиданно с кресла дяди Элиаса раздалась громкая икота, или отрыжка, или еще что-то. Он схватился за грудь, из уголка рта у него потекла слюна. Хердис прикрыла рот рукой и с испугом смотрела на дядю Элиаса и на мать, которая взяла его под руку, чтобы помочь ему подняться с кресла.

– Боже милостивый, ему опять плохо…

Голштейн бросился помогать ей. Дядя Элиас слабо протестовал:

– Я не болен!.. Я просто устал. Смертельно устал…

Наконец он позволил матери и Голштейну поднять себя с кресла. В дверях он запел куплеты из ревю, но забыл слова: «Где ты… был… сегодня ночью… тара-тара-тара-ра!» И это пение, и попытки дяди Элиаса шаркать в такт шлепанцами, и его склоненная шея, которая, казалось, стала тоньше, – все это пронзило Хердис острой жалостью. Она прикрыла глаза руками в безмолвном отчаянии из-за того, что в недалеком будущем она сама невольно горько разочарует его. Но тут ничего нельзя было поделать.

Возможно, они даже поссорятся. Последствия могут оказаться весьма серьезными. Но тут ничего нельзя изменить.

В голове у Хердис теснились неопределенные планы, и все они сходились на том, что ей придется самой зарабатывать себе на хлеб. У нее даже мороз по коже прошел от захватывающих предчувствий.

Перед ней открывалась настоящая жизнь, жизнь, о которой она так мало знала. А то, что фру Блюм намекала ей об учениках в музыкальной школе, – это-то во всяком случае могло осуществиться в любое время. Кто знает…

Когда в гостиную вернулся Голштейн, Хердис сидела, сжимая в объятиях «Рондо каприччиозо» и грезя о бурлящем океане открывающихся перед ней возможностей. Он тихонько прикрыл за собой дверь, и только тут Хердис его заметила.

– Да-а. – Она услыхала, как он вздохнул, пересекая гостиную. – Разумеется, я вам ужасно помешал. Надеюсь, вы простите меня… когда-нибудь.

Хердис не ответила. Не смогла.

– Мне бы очень хотелось, чтобы вы сыграли для меня… именно для меня.

Он приблизился к ней и говорил тихо-тихо и очень доброжелательно, почти льстиво:

– Вы еще так молоды. Но когда в один прекрасный день вы овладеете этим рондо, я непременно отыщу вас.

Она встала и отложила ноты на стул. Ей было тяжело от внезапно охватившего ее жара, она не знала, что делать.

Когда мать вернулась в гостиную, Хердис бросилась прочь. Она бежала, как теленок, громко топая ногами. Грохнула дверь.

В кухне она упала на скамью, уронила голову на руки и зарыдала.

Через несколько минут на кухню пришла мать.

– Хердис, что с тобой происходит?

Хердис подняла заплаканное лицо.

– Ну когда… когда же этот человек наконец уйдет?

Мать покачала головой.

– Хердис, можно подумать, что ты не в своем уме! Что он тебе сделал! Он так любезно помог… Ты знаешь, в каком состоянии он нашел Элиаса?..

– Но сейчас дядя Элиас уже лежит в постели и больше не нуждается в его помощи! Почему же он не уходит?

Мать помолчала, вертя дверную ручку.

– Хердис, доченька, бог знает что с тобой делается.

ДЕСЯТЬ ПРАВД

Во время игры в шахматы дядя Элиас начал икать. Сперва это было смешно.

– Бонжур, мадам! – сказала Хердис, когда после небольшого маневра ее ладья пошла в наступление.

– Ик! – вырвалось из горла у дяди Элиаса, и он хотел взять ее ладью своим слоном.

– Ик! Так нельзя! – с торжеством сказала Хердис. – А то твоему королю будет шах!

Это было верно. Дядя Элиас снова икнул, на этот раз очень сдержанно.

– Ик! – опять повторила Хердис. Теперь он был вынужден засмеяться.

Она видела, что у него слегка тряслись руки, когда он ставил на место слона. Некоторое время он сидел, погрузившись в размышления над следующим ходом… А может, он вовсе и не размышлял? Он не смотрел на доску. Хердис сцепила руки на затылке и стала раскачиваться на стуле. Дядя Элиас икнул несколько раз, но ей больше не хотелось его передразнивать. Это было уже не смешно, от ожидания, что сейчас он снова икнет, у нее сдавило грудь.

Дядя Элиас несколько дней не выходил из дома после того, как чужой человек нашел его в переулке Васкерэльвсмюгет, где он упал и сильно разбился. Теперь он утолял свою ежедневную жажду только ключевой водой, простоквашей и сельтерской.

– Твой ход, – сказала Хердис наконец.

Он продолжал смотреть перед собой, словно прислушивался к чему-то. Последовавшая за этим икота была более глубокая, чем предыдущая. Дядя Элиас даже дернулся. Потом он прикрыл свою королеву конем.

Хердис опустила руки и перестала качаться. Это почему же? Она ждала, что он предпримет обмен королевами. Если она сама начнет обмен, это нарушит ее дальнейшие расчеты.

Игра снова завладела ее вниманием, она уперлась локтями в стол и кусала суставы пальцев. Нужно было придумать новую комбинацию.

Было совершенно очевидно, что дядя Элиас ослабил свою позицию, передвинув этого коня, перед Хердис открывалось много новых возможностей. Надо было только все обдумать.

В комнате царила такая тишина, что новая икота прозвучала, как выстрел, хотя дядя Элиас сдерживался изо всех сил и даже не разжал губ. Это причинило Хердис боль и помешало обдумать забрезжившую комбинацию.

– Выпей немного сельтерской, сделай один большой глоток.

Дядя Элиас поднял на нее глаза, и она увидела, что белки глаз у него стали желтые. Неужели он заболел? Хердис предпочла бы, чтобы белки у него были налитые кровью, как всегда после выпивок.

Он похудел, лицо у него осунулось и покрылось какой-то нездоровой бледностью. Глаза, казалось, запали еще глубже. Разбитый лоб странно светился. Что происходит с ее дядей Элиасом?

Проступившую у него на висках седину Хердис заметила уже давно, она даже не помнила точно, когда. Но теперь он поседел еще больше и был какой-то всклокоченный. Милый мой, чудный дядечка Элиас! – подумала Хердис. Раздалась глубокая, мучительная икота, Хердис сказала:

– Знаешь что, я сейчас принесу тебе кусочек сахара, смоченный уксусом. Хочешь? Я где-то читала, что это помогает против икоты.

Он открыл рот, чтобы ответить, но снова закрыл его. В стакан с шипением полилась сельтерская, дядя Элиас выпил ее, взгляд его был неподвижен. Потом он рыгнул. Но даже без проблеска того веселья, каким обычно сопровождал подобную вольность.

– Твой ход, – сказал он до странности невыразительно.

В это время зазвонил телефон.

Хердис вернулась с пылающим лицом, счастливая, нервная и возбужденная.

– Ну? – спросил дядя Элиас между двумя икотами. – Я полагаю, что звонил господин фон Клеппестэ? Значит, конец нашему удовольствию. Да-а. – Он нашел свою трубку и стал развязывать кисет.

– Да нет же. Он идет на вечерние занятия. Я обещала встретить его после уроков. Это еще нескоро.

Садясь на место, она украдкой бросила взгляд на часы.

Разве ее ход? Ну, конечно! И о чем только она думает! Хердис попробовала сосредоточиться на игре.

В дверях показалась мать, многообещающий запах приплыл через прихожую из громадной кухни, которая в прежние времена обслуживалась немалым штатом прислуги.

– Надеюсь, ты поужинаешь с нами перед уходом? Я изжарила в духовке цыпленка, чтобы Элиас немного поел… Господи, неужели твоя икота еще не прошла? – Она была уже рядом с дядей Элиасом, намереваясь приласкать его, но ему не хотелось, чтобы ему мешали икать. Он выглядел совсем измученным. Неожиданно Хердис стукнула по столу и заорала во все горло:

– Бах!

Дядя Элиас сильно вздрогнул.

– Ну вот! Теперь твоя икота должна пройти! – сказала она, торжествуя, он с надеждой посмотрел на нее и в слабой улыбке приоткрыл скошенную сторону рта, прорвавшаяся в результате икота рассекла комнату, словно темное копье.

– Шах, – сказала Хердис после такого глупого хода, которого не сделал бы даже новичок.

Дядя Элиас взглянул на нее из-под бровей и сказал:

– По-моему, ты уже… ик… гуляешь… со своим потрошителем сейфов.

На этот раз она не засмеялась. Когда Винсент приглашал ее куда-нибудь, это обычно сопровождалось одним и тем же комментарием дяди Элиаса:

– Ага, наверно, он опять обчистил какой-нибудь сейф!

С первого же раза Винсент пришелся ему не по нраву, и замечания насчет ограбления сейфов были привычкой дяди Элиаса прятать свое неудовольствие за грубоватой шуткой.

Все дело было только в том, что дядя Элиас принадлежал другому веку, когда молодой человек, если ему случалось явиться в приличный дом без предупреждения, чтобы увести с собой хозяйскую дочку, приходил в строгом костюме с букетом цветов в руке. Винсент же явился в спортивной куртке и с трубкой в зубах, которую он вытащил изо рта, когда дядя Элиас открыл ему дверь: «Добрый день. Меня зовут Винсент Клеппестэ. Если не ошибаюсь, господин Рашлев?»

Дядя Элиас оставил дверь открытой и молча повернулся к нему спиной. Если не ошибаюсь, господин Рашлев? – в бешенстве передразнивал он потом Винсента при каждом удобном случае. Подумать только, хлыщ с трубкой в зубах… Если не ошибаюсь, господин Рашлев?.. В жизни не встречал ничего подобного… он совершенно невоспитан…

– Скажи, ты понимаешь, как ты ходишь? – спросил дядя Элиас Хердис. – Если хочешь… ик… можешь пойти снова.

Нет. Если человек сделал глупость, он должен отвечать за последствия.

– Я сдаюсь, – вздохнула Хердис и посмотрела на часы.

Хердис опоздала на несколько минут, от трамвая она бежала так, что у нее перехватило дыхание. А вдруг он уже ушел?.. Из освещенного подъезда поодиночке и парами еще выходили молодые люди. Она не сразу разглядела его, пытаясь прогнать страх, который постоянно просыпался в ней, когда она немного опаздывала, да и вообще. Хердис никогда не чувствовала себя уверенной. Тогда как он…

Ага, вот он, стоит в тени, куда не достигает свет из подъезда. Стоит и не спеша беседует с дамами, занимающимися вместе с ним на курсах. Какие-то стареющие девицы, которым уже перевалило за двадцать. Хердис старалась не смотреть на него – она не собирается никому мешать.

И когда он через несколько долгих, как вечность, минут взял ее под руку, ей пришлось немного помолчать, прежде чем ее ревность улетучилась настолько, что она смогла не выдать своих чувств.

Но в этом не было нужды. Он сказал:

– Что, малышка, ревнуешь?

– Фу! Воображала!

– Да. У меня есть причины воображать. Ну, куда мы пойдем? Может, в «Викторию»?

– Не-ет! Мне не хочется. Давай просто погуляем. Боюсь, что сегодня мне придется пораньше вернуться домой.

– Поскандалили?

– Нет… ничего подобного. Дядя Элиас не совсем здоров.

– С похмелья?

– Не говори так, Винсент.

– Ну, ладно. Не буду. Я только не понимаю, какое отношение имеешь ты к его пьян… прошу прощения… к его недомоганию?

Несколько шагов они прошли молча, наконец Винсент спросил:

– О чем думает малышка Хердис?

– Я?.. О дяде Элиасе. О том, что он единственный, кто чувствовал за меня… какую-то… ответственность.

– Вы только подумайте! Единственный человек. Ах ты, моя умница! Значит, ты еще не догадалась, что есть и еще кое-кто, кто… э-э… чувствует за тебя ответственность? Ах ты, моя мудрая старушка!

Она вырвала у него свою руку и пошла вперед, ускоряя шаг в смутном желании отделаться от него.

И тут же обернулась, испугавшись, смертельно испугавшись, что он позволит ей уйти.

В парке было так тихо, что им было слышно, как время от времени с ветки срывается лист и падает на гравий с едва ощутимым вздохом. И между ними тоже было тихо, Хердис даже услыхала далекий гудок паровоза. Губы у нее распухли и горели, словно их жалили пчелы, задыхаясь, она вырвалась из его объятий.

– Я не могу так больше, Винсент!

Он взял ее руку, погладил, сжал и стал целовать палец за пальцем.

– А я могу? Я хочу, чтобы ты была моей. По-настоящему.

– Ты это часто говоришь. А мы все продолжаем только… только эту игру.

Взявшись за руки, они медленно пошли дальше. Его выручала трубка, он все время, не зажигая, сосал и грыз ее.

– Пойми же, я должен беречь тебя. – Он усмехнулся. – По крайней мере, до конфирмации.

– Разве для этого обязательно нужно конфирмоваться? Впервые слышу. В таком случае, мне придется остаться старой девой, потому что я не собираюсь конфирмоваться.

– Господи, спаси и помилуй! Но ведь ты занимаешься у пастора и вообще готовишься? Что это за выдумки? При твоем уме!..

– Опять ты со мной говоришь таким тоном! Если я размышляю и имею самостоятельное мнение, это называется выдумками. – Она выдернула у него свою руку. – Ладно, считай, что это мои выдумки, но конфирмоваться я не буду!

– Эй, не беги так прытко! Твой дядя Винсент уже немолод. Хердис, потрогай, у меня замерзла рука.

– При чем тут дядя? Прекрати свои шутки. Хочешь подчеркнуть, что я еще ребенок и меня не надо принимать всерьез?

Когда он улыбался, его лицо покрывалось смешными тонкими морщинками.

– Ишь, огонь! Если бы ты знала, насколько серьезно я к тебе отношусь, то, может, и поняла бы, что я просто не хочу воспользоваться твоим темпераментом…

– Воспользоваться! Вот-вот, самое подходящее слово. Думаешь, я не понимаю, что за ним кроется? Разве все дело только в темпераменте, если… если я люблю тебя… Ведь я тебя люблю, Винсент!

Налетел ветер, кроны над ними вздохнули, и сухие листья на земле начали перешептываться.

– Это… это для меня несколько неожиданно, – проговорил наконец Винсент. – Мне остается только облачиться в воскресный костюм, взять букет цветов и отправиться к матушке Рашлев просить твоей руки. А?

Хердис даже задохнулась от гнева. Она наклонила голову, чтобы хоть немного овладеть собой. Ей было трудно найти слова, которые выразили бы ее возмущение.

– Просить моей руки, какая глупость!

Она посмотрела ему прямо в глаза.

– У моей матери! Как будто моя мать раздает мои руки! Я сама ими распоряжаюсь, и больше никто! Я вовсе не мою руку имела в виду! Речь идет обо мне самой! Обо мне!

Он засмеялся бесстыдно и беззвучно и снова стал противным и ужасно симпатичным Винсентом, которого она так любила… Но почему?

От смеха его глаза совсем скрылись. Небольшие, блестящие, голубые глаза. Почему?

Да потому, что это не такое уж и противное лицо было единственное, другого такого не было во всем мире.

Он снял шляпу и пригладил густые вьющиеся непослушные волосы.

– Вот черт побери! Ты… ты…

И вдруг его смех пропал. Зачастил мелкий дождь, Винсент подставил лицо дождю и закрыл глаза.

– Мне не хочется переделывать тебя, – сказал он, помолчав. – Но ты… пугаешь меня. Иногда ты пугаешь меня. Взрослому мужчине ты способна внушить чувство… ох!.. Нет. Давай говорить серьезно.

Она позволила его руке снова завладеть своей, и они медленно пошли дальше под мелкими перешептывающимися каплями, которые шуршали по гравию и напоминали о себе, лишь когда попадали на кожу.

– Для меня это все очень серьезно. Все. Ну, например, ты религиозна. Я об этом даже понятия не имел.

– Я, религиозна? Ну, знаешь…

– Конечно. Иначе ты преспокойно пошла бы на конфирмацию… Послушай. Более убежденного язычника, чем я, найти трудно. Но мне и в голову не пришло отказываться от конфирмации. Для настоящего язычника это все пустой звук. Если не считать, конечно, того… ну, ты сама понимаешь. Взрослого костюма, новой шляпы. Ну, и обеда с вином и подарками. Для тебя это выразилось бы, наверно, иначе. В доме торговца Рашлева это отмечалось бы, очевидно, более торжественно, чем у сапожника Клеппестэ. Тебе следует серьезно подумать, от чего ты отказываешься.

– Я уже подумала. Было бы хвастовством сказать, что это для меня ничего не значит. Но лучше без этого, чем… чем…

– Хердис, берегись!

– А я говорю – лучше! Чем… О, это так отвратительно безнравственно! Устраивать званый обед с вином и речами и использовать бога в качестве украшения для стола! Какая мерзкая ложь!

– Сейчас ты защищаешь бога, в которого, как ты утверждаешь, не веришь. Это религиозная реакция.

– Нет, не религиозная. Не знаю… может, просто более нравственная?

Винсент на ходу усмехнулся и покачал головой.

– Более нравственная! Смешной ребенок… Прошу прощения, манерная старая дева! Болтаешь о нравственности, а сама хотела соблазнить немолодого почтенного человека, который зарабатывает хлеб свой насущный, занимая весьма подчиненное положение, и не имеет возможности предложить богатой избалованной девочке хоть что-нибудь из того, к чему она привыкла.

Хердис высвободила руку и снова опередила его. В ней вспыхнула одна мысль, которую ей захотелось тут же высказать, но она не осмелилась. Могут ли двое людей по-разному понимать нравственность? Она попыталась привести в порядок растрепавшиеся волосы и закусила изнутри губу. Ей хотелось сказать ему, что ни один человек не может предложить ей ничего, кроме своей любви, своей готовности принять ее, и что она сама намерена позаботиться об остальном, если в этом будет необходимость. Но тогда он подумает, что она навязывается ему…

Она слышала, как он спешит у нее за спиной. Так было всегда. Она была быстрее и проворнее его, даже во время их прогулок в горы, которые он сам же открыл ей.

Запыхавшись, он окликнул ее. Хердис остановилась, подождала. И не осмелилась сказать ни слова. Она боялась. Она ужасно боялась потерять его. Когда он подошел и обнял ее, она стояла с закрытыми глазами.

Он так запыхался, что с трудом перевел дух.

– Ты говоришь – ложь! Послушай, Хердис, оставь свои философские рассуждения и ответь мне честно. Разве ты сама никогда не лжешь?

– Лгу. И ты это прекрасно знаешь. – Она открыла глаза и посмотрела на него. – Но ведь… не тебе…

– Мне бы хотелось этому верить. А ты помнишь тот день в Лёвстаккене? Когда мы…

– Помню, – сказала она, сразу ослабев от счастья. – Когда мы забыли спуститься.

– И что ты сказала дома?

– Что мы заблудились и вышли в другое место.

– Вот именно. И они тебе поверили только потому, что никогда в жизни не бывали в Лёвстаккене.

– Да, к счастью.

– Хердис, ты меня пугаешь. Ты так ловко лжешь.

– Ну и что, Винсент? Та ложь стоила десяти правд. Разве ты этого не понимаешь?

Он остановился и повернул ее к себе, с удивлением заглянул ей в лицо, потом снова взял ее руку.

– Десяти правд? Где ты это вычитала?

– По-моему, я это не вычитала… Кажется, я это придумала… сама придумала.

Они долго шли молча. Когда они по извилистым тропинкам спустились с Калфарета, он сказал ей тихо и веско, словно тщательно приготовился к этому:

– Ну, хорошо… а если солгать торжественно, с помпой, и назвать это конфирмацией? Неужели эта ложь, по-твоему, не будет стоить одной крохотной правды?

Она вздохнула, повернулась к нему и сплела пальцы у него на затылке.

– Нет, нет, Винсент. Даже половинки.

– И даже в том случае… если, например, твой отчим серьезно заболеет?

Хердис прижалась лбом к его подбородку и закрыла глаза. Ей нужно было подумать.

– Я уже думала об этом. Но я не нашла такой правды, которая могла бы извинить эту ложь.

Как обычно, они до исступления целовались в тени гаража. Пока они целовались, Хердис заметила, что в спальне у родителей горит свет. Свет? Так поздно?

Она одеревенела в объятиях Винсента.

Он поднял голову и посмотрел на нее, его руки прекратили свою жаркую охоту.

– Что с тобой, малышка?

– Мне надо идти.

На этот раз она не обернется, когда он будет уходить. Между ними как бы легло пустое пространство, а ведь они даже не поссорились. И ведь она любит его. Так что же такое нравственность?

Винсент был твердо уверен, что его нравственность истинна.

Но ее нравственность была противоположна его. И она ни в чем не была уверена, просто она так чувствовала и, наверно, задохнулась бы, если бы ей пришлось хоть что-нибудь изменить в своих взглядах.

И вдруг, неизвестно почему, она обернулась, чтобы взглянуть: а он смотрит, обернется ли она?

Но он, по обыкновению, быстро шел по дороге и не оборачивался, чтобы увидеть ее еще раз. Так было всегда. Это она всегда оборачивалась и немного растерянно смотрела на его прямую спину и чуть покачивающиеся плечи. Он не оглянулся, даже когда замедлил шаги, чтобы раскурить трубку, он только вскинул трость на плечо, как ружье, и скрылся за поворотом.

Идя в ванную, Хердис остановилась, взглянула на дверь спальни и прислушалась, открыв рот.

Икота не была больше сдержанной и приглушенной, непристойно громко она звучала через неравные промежутки, и каждый раз на Хердис с тяжелым толчком обрушивалось что-то больше всего похожее на страх.

Хоть бы он заговорил. Хоть бы одно словечко.

Но говорила только мать, ласково, грустно, даже с отчаянием.

Это была не обычная пьяная икота. Она внушала ужас.

Хердис уснула, когда загрохотали утренние поезда.

Блаженный покой был в этих звуках, в этой деятельности, усыплявшей людей атмосферой своей повседневной работы, непрерывностью своего ритма.

– Хердис! Проснись!

Испуганная мать трясла ее за плечо, Хердис спала некрепко и сразу заметила бессонное тревожное отчаяние матери. Она с трудом открыла глаза, принуждая себя осознать кошмар этого серого утра.

– Хердис… о, господи!

Хердис поднялась, чувствуя дурноту от прерванного сна и саднящую усталость:

– Что случилось, мама?

– Будь добра, посиди с ним. Я должна позвонить. А мне даже подумать страшно, чтобы оставить его одного. Хердис, ты меня слышишь? Ты поняла? Я должна позвонить врачу. Его икота все усиливается, он икал всю ночь. Пожалуйста, поскорей, будь добра…

Он сидел на кровати, на нем был халат, колени прикрывало шерстяное одеяло. Большие, испуганные глаза с глубокими ямами подглазий. После каждой болезненной икоты, от которой его плечи вздрагивали, он с трудом переводил дух, обессилевая все больше и больше. А она только стояла рядом, только стояла, схватившись рукой за шею, и судорожно глотала воздух.

Хердис открыла рот, чтобы что-то сказать, и снова закрыла его. В икоте наступила небольшая пауза – может, она прекратилась? Его глаза искали ее взгляд, словно он молил о помощи – она хотела улыбнуться, но у нее лишь слабо дрогнули губы. Он заговорил, делая короткие остановки после каждого слова:

– Хердис… моя… крошечка… малюточка… Хердис!.. Конец… пришел… твоему… дяде… Элиасу…

– Элиас! – Голос у нее сорвался. – Дядя Элиас! – Голос вернулся к ней. – Что мне сделать, чтобы помочь тебе?

Господи, какой идиотский вопрос! И все-таки она опять повторила в беспомощном отчаянии:

– Что мне сделать, чтобы помочь тебе?

Он икнул и покачал головой, потом выдавил со стоном:

– Сядь!

Она села на краешек стула и сдерживала дыхание каждый раз, когда он икал. Хоть бы мать поскорей вернулась! Это было чересчур тяжко. Ей хотелось взять его за руку, но она не могла, не смела. Он тяжело дышал, наконец он проговорил:

– Ты могла бы помолиться. Помолись за меня… Ик-к!.. За своего старого дядю Элиаса.

Ей пришлось опустить взгляд. Сердце у нее упало.

– Помолишься? – тихо спросил он, немного погодя.

О! Что же такое правда и что ложь? И что такое нравственность?

Ведь то, что ей следовало сейчас ответить, – это была правда. Но разве она могла бы сказать ему эту правду? Вместо ответа Хердис кивнула, губы у нее помертвели.

О сне больше не могло быть и речи.

Так же как и о вразумительной молитве, чтобы у дяди Элиаса прекратилась икота.

Хердис вспомнила, как пастор говорил им, будущим конфирмантам:

– Вера не всегда открывается человеку в молодые годы. Молодых людей занимают многие вещи – спорт, любовь, танцы, веселье, синематограф, развлечения. Никто не упрекает их за это. Но ты еще постучишься во врата веры… начнешь молиться! Может, молитва твоя будет сбивчивой, неуверенной, все равно, не теряй надежды! Если ты будешь молиться от всего сердца, господь явит твоей душе свою благодать, и в один прекрасный день тебе явится вера. С ее защитой, ее счастьем… и ее мудростью. Все вы от своих близких научились вечерней молитве. Не забывайте же читать ее, даже если временами вам будет казаться, что в ней нет никакого смысла… кажется, так теперь принято говорить?..

Хердис помнила все, что говорил пастор Сэтер. Он был очень умный.

Он «шел в ногу со временем» и был чрезвычайно популярен среди молодежи.

Но молиться за дядю Элиаса…

Она честно пыталась, однако обнаружила, что все это лишь жалкая комедия. Единственный ответ, который она получила, была мертвая пустота.

Было бы недостаточно сказать, что Анна испугалась. В это время суток?..

– Вас что, освободили от занятий? Так внезапно…

– Да… А вообще-то нет. Я вышла слишком рано. И решила прогулять. Мне надо поговорить с папой.

– Так ведь он в конторе! Но все равно, заходи… заходи…

В узеньком коридорчике Хердис сбросила мокрые ботинки и прошла в маленькую гостиную, где все окна были отворены настежь, а ковры и подушки вынесены на улицу. Она страшно устала и опустилась на первый попавшийся стул, не снимая пальто и все еще держа в руках свою школьную сумку. Откровенно зевнула и зябко поежилась.

– А когда он приходит домой?

– Обычно к обеду, сразу после двух. Хердис… ты останешься? Ты могла бы… правда, у меня на обед только молочный суп и рыба… Если б ты позвонила заранее!.. Телефон-то у нас есть, он необходим, чтобы я могла принимать заказы на бутерброды.

– Значит, я могу позвонить ему в контору?..

– Не-ет… Очень жаль, но он не любит, чтобы ему туда звонили, и просил меня никогда этого не делать. Видишь ли… Хердис, дай твое пальто, что с тобой, у тебя такой вид!..

Анна говорила очень быстро и нервно. Хердис хотела сразу уйти, но у нее не было сил.

Анна все еще держала в руках палку, которой выбивала пыль, волосы у нее были повязаны выгоревшим платком. За эти годы Анна как-то постепенно изменилась, и сейчас Хердис бросилось в глаза, что Анна сильно постарела. И дело было не в морщинах, нет, просто у Анны так осунулось лицо, что вся кожа обвисла и глаза немного выкатились. И плечи у нее изменились, и осанка…

– Вот я закончу уборку, и мы с тобой выпьем чаю.

Замечание о чае приободрило Хердис, она даже вызвалась помочь, но, стоя с тряпкой в руке и слушая, как Анна выбивает на дворе одеяла, пожалела о своем предложении.

В комнате пахло вымытым полом и не было видно ни пылинки. Взмахнув несколько раз тряпкой, Хердис покончила с вытиранием пыли и снова опустилась на стул…

Когда Анна принесла чай, Хердис до боли вздрогнула. Ковры и подушки уже лежали на месте, окна были закрыты, Анна успела привести себя в порядок и даже прошлась по волосам щипцами для завивки.

– Ты так сладко спала, когда я принесла ковры, что мне стало жаль будить тебя.

Волосы у Анны тоже изменились. И не только потому, что они поседели, они как-то выцвели. Будто запылились.

Она говорила без передышки. О Мерете, которая вечно простужается, потому что в квартире сквозняк, об улице, где Мерете приходится гулять и играть «бог знает с какими детьми».