Текст книги "В следующее новолуние"
Автор книги: Турборг Недреос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Annotation
Аннотация отсутствует
ТУРБОРГ НЕДРЕОС
О ТВОРЧЕСТВЕ ТУРБОРГ НЕДРЕОС
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
ТУРБОРГ НЕДРЕОС
В следующее новолуние
В СЕРИИ «СОВРЕМЕННАЯ ЗАРУБЕЖНАЯ ПОВЕСТЬ»
Вышли в свет:
Э. Галгоци. На полпути (Венгрия)
Р. Клысь. Какаду (Польша)
Т. Стиген. На пути к границе (Норвегия)
Ф. Бебей. Сын Агаты Модно (Камерун)
К. Вудворд. Земля Сахария (Куба)
А. Ла Гума. В конце сезона туманов (ЮАР)
Я. Сигурдардоттир. Песнь одного дня (Исландия)
Г. Саэди. Страх (Иран)
Готовится к печати:
Д. Болдуин. Если Бийл-стрит могла бы заговорить (США)
О ТВОРЧЕСТВЕ ТУРБОРГ НЕДРЕОС
Общеизвестен факт того особенного «подъема в области литературы»[1], который пережила Норвегия в последней трети XIX века. Творчество крупнейших норвежских писателей XX века, таких, как Сигрид Ундсет, Юхан Фалькбергет, Тарьей Весос, Юхан Борген, Аксель Сандемосе, Сигурд Хёль, опирающееся на лучшие традиции прошлого, занимает достойное место в мировом литературном процессе, отличаясь как глубоким национальным своеобразием, так и высоким художественным уровнем.
Среди этих писателей можно назвать и Турборг Недреос. Ее имя стало известно читателям в 1945 году, когда вышли два сборника ее новелл «Третий звонок» и «За шкафом стоит топор». Сборник «За шкафом стоит топор», сразу же обративший на себя внимание критики, принадлежит к лучшим произведениям на военную тему в Норвегии.
Трагические события оккупации родины фашистами оставили неизгладимый след в сознании норвежцев и явились важным рубежом в развитии общественной мысли, идеологии и культуры в стране. В эти суровые годы, когда происходило четкое разграничение политических симпатий и сплочение всех прогрессивных сил, в годы, ставшие поворотным моментом в сознании многих представителей норвежской интеллигенции, формировалось мировоззрение и творческая индивидуальность Турборг Недреос. Воспоминание об этом времени она выразила в пламенных строчках стихов:
Я помню зиму… Много лет назад
была в оковах вся моя страна,
ее терзали ужас, мрак и стыд,
ее топтал пятой железный враг.
Но где-то в тайной глубине души,
как тлеющий под пеплом уголек,
народ норвежский бережно хранил
надежду и стремление к борьбе!
И были те, что, стиснув зубы, шли
на битву против грозного врага.
Другие же – их было большинство, —
дрожа от ненависти и тоски,
сжимали молча в гневе кулаки.[2]
(«Я помню зиму». Перевод С. Болотина)
Атмосферу в стране, попранной врагом, дух народа, побежденного, но непокоренного, передает сборник «За шкафом стоит топор», представляющий собой ряд новелл-зарисовок. Перед нами проходят разные люди: это и участник Сопротивления Трюгве, готовый умереть в борьбе за освобождение страны, и старик из рассказа «За шкафом стоит топор», не приемлющий жестокости войны, и Эллен (героиня одноименного рассказа), недалекое, слабое существо, затерявшееся в сумятице войны, ставшее ее жертвой. Лейтмотив сборника – тема ненависти к оккупантам, переполняющей сердца людей, взволнованный рассказ о судьбах которых и составляет содержание книги.
За этим сборником последовали новые произведения Т. Недреос, и среди них два романа. «Из лунного света ничего не растет» – первая проба пера писательницы в этом жанре, лирическое повествование о любви, о жажде жизни, о трагических противоречиях действительности, делающих счастье фатально невозможным. Роман написан от лица безымянной женщины, рассказывающей историю своей неудачной любви. За несколько наивно-спокойным тоном повествования угадывается сильный накал страстей – это придает роману сходство с произведениями Гамсуна.
Совершенно в другом ключе написан роман «Горячие руки» – произведение «тенденциозное», политическое, содержащее призыв против милитаризации, против участия Норвегии в НАТО и подчинения страны американским интересам. Пером писательницы водит здесь политический запал, гневный голос публициста врывается в художественную ткань произведения. Книга эта, по своей проблематике перекликающаяся с «Атомной станцией» X. Лакснесса, написанной несколькими годами ранее, – явление весьма симптоматичное для своего времени.
Романы «Из лунного света ничего не растет» и «Горячие руки» характеризуют тот широкий диапазон ви́дения мира, который присущ Турборг Недреос как художнику, ее умение разглядеть социальную подоплеку и политическую расстановку сил, определяющую поступки людей, и в то же время уловить и передать малейшие движения человеческой души.
В 1950 году вышел сборник новелл «Волшебное стеклышко», отмеченный литературной премией и, по единодушному мнению критики, ставший событием в литературной жизни страны. «Волшебное стеклышко» – своеобразный цикл новелл, объединенных главной героиней, девочкой Хердис. Сборник рассказывает о ребенке, но это отнюдь не «детская книжка». И дело тут не только в том, что детство Хердис и ее подруг не назовешь безоблачным, полным одних лишь радостных открытий – сословные различия, резко проводящие грань между людьми, жестокость, неблаговидные поступки взрослых невольно фиксируются детским сознанием и накладывают на него свой отпечаток. Перед нами не просто «мир взрослых», традиционно увиденный глазами ребенка, а конкретная социальная картина определенной эпохи, показанная через детское сознание (сборник ретроспективен, действие отнесено к началу века).
Сборники «Волшебное стеклышко» и отчасти «Остановка» (1953) предваряют роман Турборг Недреос «Музыка голубого колодца» – произведение, в котором наиболее полно проявилось художественное мастерство писательницы. Героиня «Музыки голубого колодца» – все та же Хердис, что и в «Волшебном стеклышке», представляющем собой как бы собрание эскизов, из которых впоследствии сложился роман. Некоторые из новелл целиком стали главами романа, другие вошли в него в более обобщенном и разработанном виде, третьи легли в основу отдельных деталей и сюжетных мотивировок, послужив материалом для дальнейшей творческой фантазии писательницы. Каждая из глав выглядит как бы отдельной новеллой, рассказывающей о каком-либо событии в жизни Хердис, и обладает определенной законченностью, но от этого роман не распадается на ряд не связанных между собой эпизодов. Он, несомненно, обладает необходимой целостностью, а отдельные главы – как элементы, детали, – органически входят в общую картину, создаваемую художником.
Символ колодца многозначен: это и неизвестное, непознанное, что постоянно влечет героиню, и нечто потустороннее, противостоящее жизни. Известный норвежский критик Вилли Далл считает, что первую главу романа, где Хердис, заслушавшись только ей слышимой музыкой голубого колодца, падает в него, а потом лишь ценой больших усилий выбирается обратно, можно толковать как предостережение от падения в колодец эстетизма и забвения действительности – той опасности, которая часто угрожает художнику. А Турборг Недреос в одном из интервью сказала: «У нас у всех есть склонность падать в колодец. Но мы обладаем и огромной волей к жизни, способностью вылезти из него…»
В другом интервью писательница заявила: «Я твердо убеждена, что искусство это правда, а правда всегда тенденциозна»[3]. В этих словах она четко выразила свое творческое кредо, неразрывно связанное как с ее мировоззрением, так и с ее политической позицией.
Турборг Недреос – не только автор художественных произведений: ее многочисленные выступления в печати затрагивают различные актуальные проблемы современности. Она – активный участник движения «Нет – Общему рынку», борец за мир, искренний друг Советского Союза.
И вот перед нами новая повесть Турборг Недреос «В следующее новолуние». «Как удивительно быть человеком! Ведь человек – это не просто существо, обладающее руками, ногами, глазами, ушами, носом, животом и всем остальным, что ему положено. Человек – это еще все то, что он переживает. Каким-то загадочным образом в нем сочетаются люди и вещи, с которыми он так или иначе связан». Эти слова, несущие на себе печать детской непосредственности Хердис, ее радостного удивления перед жизнью, открывают повесть, являющуюся продолжением «Музыки голубого колодца», книги, известной советскому читателю[4].
В духовном мире Хердис, представленном писательницей, органически сплелись ощущение своей эпохи и сугубо индивидуальное, личное: чувства пробуждающейся женщины и восприятие красоты окружающей природы.
Торговый Берген, где происходит действие обеих книг, представлявший в 20-е годы, по словам современницы Недреос писательницы Йоханны Бугге Ульсен, «кипящий недовольством котел», нашел в них свое конкретное отражение.
Вначале разговоры окружающих о войне, революции в России, бирже и росте цен как бы скользят по поверхности сознания одиннадцатилетней Хердис, героини первой книги, скользят, не задевая ее глубоко. Но тот холод, который она однажды ощущает, видя выселенную из квартиры подругу Эвелин на улице среди разбросанных вещей, проникает в «уютный замкнутый круг», «который был домом» Хердис, и накладывает тень на ее дальнейшее существование. Хердис ощущает свою причастность ко времени, которое «шагает над миром в сапогах, подкованных железом». Она начинает понимать, что это время задело дом дедушки и бабушки, откуда исчезли все картины, превратившись в кофе, сахар, хлеб. Оно побудило ее отца, скромного конторского служащего, заняться неподобающими спекуляциями на бирже, что привело его – об этом рассказывается уже на страницах повести «В следующее новолуние» – к краху и отчаянию. Хердис хочет спастись от всего этого, спрятаться в мир своих детских иллюзий. Когда в городе начинается пожар, она бежит на чердак, чтобы взять свое «волшебное стеклышко» и вновь увидеть через него окружающее в радужном свете, унестись в мир сказок и грез. Но она теперь видит только то, что видит каждый. Колдовство исчезло. «Впервые и душой, и нервами, и всеми чувствами она поняла, что такое ВОЙНА. Тяжел был груз этой новой истины. И Хердис держала его в руках как горький кровавый и бесценный дар».
Наступает прозрение, важный сдвиг в пробуждающемся сознании Хердис.
Повесть «В следующее новолуние» охватывает отрочество героини. Новолуние – новая фаза луны, новый период становления личности Хердис. Героиня вся устремлена в будущее, переполнена предчувствием того загадочного, тайного, неизведанного, что готовит ей жизнь, постоянно прислушивается «к тайне, что спрятана в ней самой». «В следующее новолуние», так же как и «Музыку голубого колодца», трудно пересказать, в книге нет развития сюжета в привычном понимании, так как отдельные события в жизни Хердис, часто не равноценные сами по себе, одинаково важны для ее внутреннего мира, стоящего в центре повествования, – каждое из них поворачивает ее образ новой гранью к читателю.
Хердис – поэтическая натура, окружающий мир представляет для нее гармонию красок и звуков. Она фантазирует о замерзшем эхе, которое, когда вернулось солнце, оттаяло и «запело, заговорило, закричало, забормотало, заплакало», прислушивается к журчанию ручья, в котором ей слышится песня. Музыка слышится ей повсюду, она неотделима от ее существования.
Вот героиня, почти уже ставшая молодой девушкой, плывет на пароходе из Копенгагена к себе на родину. «Она распевала во все горло и протягивала руки к струе за кормой, словно хотела одарить море радостным изобилием своих песен». Оказавшийся рядом с Хердис случайный спутник, человек в выгоревшем кителе, который заслушался ее пением, вызывает у нее неожиданный порыв откровенности. Завороженная красотой окружающей природы, присутствием незнакомого человека, внушившего ей доверие и симпатию, ощущением своей «взрослости», Хердис начинает рассказывать о себе, о своей жизни в Копенгагене, о Юлии, своей рано умершей подруге. Ее сокровенные мысли и чувства, как будто бы долго сдерживаемые, прорываются неожиданным потоком. И, быть может, под влиянием того, что они проплывали «опасную зону» (ту часть моря, которая еще не была окончательно разминирована), или при взгляде на выгоревший китель своего спутника, Хердис заговорила о своем кузене Киве, пропавшем без вести во время войны. Все его родные надеются, что Киве жив. Ибо невозможно поверить в смерть юноши, писавшего оптимистические письма, в которых была уверенность, что эта война – последняя в мире, что войны больше никогда не будет – ведь было бы слишком жестоко «сбрасывать на людей бомбы с аэропланов». И вдруг, вопреки собственным словам, Хердис понимает, что Киве больше нет, что «три года спустя после окончания «последней в мире войны» от Киве Керна из Гамбурга осталась лишь одна тишина».
Так неожиданно в лирическую струю повести врывается столь характерная для Турборг Недреос тема войны. События общечеловеческой значимости предстают в неразрывной связи с сугубо личными, интимными переживаниями Хердис, миром ее грез и фантазий, казалось бы далеких от этих событий.
Основные черты характера героини Турборг Недреос – искренность, жизнелюбие и то нравственное чутье, которое делает ее непримиримой к лицемерию. Хердис решает отказаться от конфирмации, несмотря на все связанные с ней соблазны – подарки, наряды, праздник. «Я не хочу давать обещания, которые не смогу выполнить», – говорит она. И только сострадание к бабушке, ждущей этого праздника чуть ли не как главного события в своей трудной и безрадостной жизни, заставляет ее переменить решение.
Интересен образ Давида, в чем-то оттеняющий и дополняющий образ героини. Неизлечимо больной, он, так же как и она, полон любви к жизни.
Хердис переживает «трудный» отроческий возраст. В ней сильно стремление к независимости. Она пытается отстоять свое право принимать самостоятельные решения, делать свой нравственный выбор. В изображении молодой девушки с ее непосредственностью и эмоциональностью, живым и пытливым умом и критическим взглядом на окружающее можно видеть преемственность Турборг Недреос по отношению к выдающимся норвежским писательницам прошлого – Камилле Коллет, Амалии Скрам и Сигрид Ундсет, в творчестве которых судьба женщины, поступающей в соответствии со своими устремлениями, вопреки традиционной морали, занимает главное место.
С другой стороны, мотив «бунта» Хердис («Мы отказываемся от всего, что давит и стягивает») перекликается с темой «бунта» подростка из буржуазной среды, характерной для всей западной литературы XX века, в особенности второй его половины. Этот мотив приобретает своеобразное звучание в связи с тем, что действие повести происходит в начале века, в норвежской провинции.
Характеризуя писательское мастерство Турборг Недреос в своем исследовании о норвежской прозе 40—70-х годов, критик Вилли Далл пишет: «Она – трезвый реалист как в выборе темы, так и в подаче материала, но именно потому, что она реалист, она понимает: мечта и фантазия являются элементами действительности». Эта особенность творческого метода писательницы проявилась и в ее последней книге.
Э. Панкратова
ЭХО
Как удивительно быть человеком! Ведь человек – это не просто существо с руками, ногами, глазами, ушами, носом, животом и всем остальным, что ему положено. Человек – это еще и все то, что он переживает. Каким-то загадочным образом в нем сочетаются люди и вещи, с которыми он так или иначе связан. И то, что человек успел пережить за одиннадцать лет жизни, вовсе не так уж мало. Подумать только, одиннадцать лет! Особенно если учесть, что каждый год – это целая вечность.
В один прекрасный день человек обнаруживает, что он не совсем такой, каким себя считал. И все переживания, занимавшие в нем определенное место, в один прекрасный день оказываются совсем не такими, какими он их считал. И это происходит не внезапно, не так, чтобы можно было твердо сказать: вот ТОГДА.
Когда-то, давным-давно, человек считал, например, что именно его мать и именно его отец, а не кто-нибудь там другой, были, так сказать, полом, по которому он ходит. И вот однажды этот пол заколебался у него под ногами, а это и страшно, и горько для того, у кого нет ни сестер, ни братьев, с кем можно разделить горе. Такое горе не под силу одному человеку…
Как давно это было! Еще до того, как она познакомилась с дядей Элиасом. И до того, как она пережила всякое другое. Вещи. Места. События. И неприятности.
Новые заботы и новые неприятности. Но!.. Но неприятности проходили. И тогда она испытывала нечто похожее на счастье.
Странно получается! Чтобы испытать счастье, сперва надо испытать страх, отчаяние, горе…
Хердис мучительно вздрогнула, когда в бормочущей, покашливающей тишине свистящий шепот произнес ее имя, и сразу почувствовала, что ей холодно, что ей давно уже холодно. Ее взгляд неохотно оторвался от голых верхушек деревьев и бегущих облаков, на которые она смотрела, конечно, с идиотским видом, потому что совсем забыла, где находится. И теперь, хотя пастор уже перестал говорить, ей все еще слышалась его речь, несущаяся, точно бурная река слов, из которых одни выбрасывало на берег, а другие уносило вдаль. «Единственная истинная жизнь – это вечная жизнь, свободная от тщеты земной…»
Тщета земная тщета земная тщета…
Чья-то рука вернула Хердис в шеренгу, из которой она нечаянно вышла. Они были обязаны стоять в строю, как на параде. Но она все равно не пела вместе со всеми. Под черной перчаткой фру Марк Хердис сделалась тяжелой и неподатливой. Наконец она снова в шеренге – четырнадцать девочек из одного класса. Фру Мэрк скользнула взглядом по лицам девочек и тихонько начала петь. Они тоже запели. Все, кроме Хердис. Невыносимо. Господи, как невыносимо стоять в строю пара за парой. Когда Хердис во время бесконечно долгой надгробной речи пастора вышла из строя, ей это потребовалось затем, чтобы стать самой собою. Там, в строю, она была длинным посмешищем. А вне его она была обыкновенной одиннадцатилетней девочкой обычного роста. Вне строя она могла бы даже шевелить губами, делая вид, будто поет вместе со всеми:
Того, кто в житейской юдоли
Отведал лишь горя и боли,
Ждет в царстве небесном награда —
Покой первозданного сада.
Но ее губы были крепко сжаты и зубы стиснуты.
Аромат цветов, поднимавшийся из открытой могилы, в сердце Хердис превращался в льдинки. Она пошарила глазами по верхушкам деревьев, ища там свои недавние мысли. Кажется, они были о счастье…
В ту же минуту она почувствовала на себе взгляд фру Марк, выцветший, заплаканный и беспредельно огорченный. Сейчас фру Мэрк была огорчена из-за Хердис. Хердис снова оторвала взгляд от верхушек деревьев, где разлетелись подхваченные ветром ее приятные мысли, и неохотно повернула лицо в ту же сторону, куда смотрели все, но петь так и не стала.
Дул пронизывающий сырой ветер, однако дождь перестал. Девочкам было не по пути с Хердис. Ни Боргхильд, ни Гудрун на похороны не пришли, они боялись заразиться. А вот она пришла, потому что… Собственно, почему она пришла? Ради переживаний. Ради пения и музыки. Ради цветов и слез. Именно ради слез! Она плакала навзрыд, лицо у нее распухло, глаза отекли. Хотя она и сама не могла бы объяснить – почему? Это были грустные слезы, но приятные – удивительно приятные.
Лаура училась с ней в одном классе. Хердис знала наизусть ее лицо, как и все остальные лица в классе. Но Лаура никогда не была близкой подругой Хердис, такой, которой ей теперь будет недоставать. Часто она казалась Хердис просто глупой. Но вот она умерла и как бы перестала быть глупой. И ее лицо, пепельно-серое, хмурое, с прищуренными глазами и светлыми, падающими на лоб прядями, вдруг стало лицом, которое Хердис даже немного любила. Вот что значит умереть: тогда человека начинают любить.
Однако слезы Хердис иссякли еще в церкви. Те, которые она проливала сейчас, она проливала только потому, что ей было холодно. Она немного пробежалась, но почувствовала смертельную усталость. Конечно, устанешь, если простоишь целую вечность. И если тебе очень грустно, хотя под прекрасные звуки органа грустить даже приятно. Но когда орган умолк, грустить сразу стало тягостно. К тому же от слез у нее заложило нос. И Хердис обнаружила, что на самом деле она гораздо больше опечалена тем, что у нее сейчас, судя по всему, красный и блестящий нос, чем смертью Лауры.
Как странно, что я – это я.
Эта мысль настигла Хердис, когда она поднималась по лестнице дома на Береговой улице, и, как всегда, от нее у Хердис перехватило дыхание. Носовой платок был насквозь мокрый, она замерзла, из носа текло, но это была она и никто другой, именно она испытывала все эти ощущения, она принюхивалась к привычному домашнему запаху на этих ступенях, которые еще совсем недавно были чужими ступенями в чужом доме, и радовалась, что идет домой в этот дом, который больше не был чужим.
Мать сама открыла ей дверь.
– Боже мой, что с тобой?
– А что?
– Почему ты такая бледная?.. Ты не простудилась?
– Не знаю, – бросила Хердис и сняла мокрое пальто.
Она потянула носом, стараясь угадать, что будет на обед, но, как видно, у нее что-то случилось с обонянием. Вообще-то небольшая простуда ей вовсе не помешала бы, она могла бы поваляться в постели, почитать.
В гостиной было хорошо и тепло, даже прекрасно. Потрескивали дрова в камине. Непослушными пальцами Хердис начала расшнуровывать ботинки. От тепла пальцы заныли, из носа текло – платок был совершенно мокрый. Хердис поплелась к себе в комнату за чистым платком, шнурки путались у нее в ногах.
Теперь у Хердис была собственная комната. Но никто не затопил в ней печку, и в комнате царил ужасающий холод. Кровать была не убрана, грязная вода из таза не вылита, чистой воды в кувшине не было. Фу, какой беспорядок! Хердис охватила бешеная ярость. Для чего, интересно, держат служанку? Ведь за нее все приходится делать. Пальцами, которые плохо ей повиновались, Хердис снова вцепилась в ботинки. Всхлипывая от злости, она наконец стащила их с ног. Ноги были сухие, хотя казались мокрыми, все казалось таким, будто у нее мокрые ноги.
В ванной было очень тепло, большая медная колонка еще не погасла. Значит, мать совсем недавно наслаждалась ванной. В топке тлели угли. Хердис подбросила туда несколько поленьев. Ей захотелось нагреть воды и полежать в теплой ванне, чтобы оттаять. А пока вода греется, можно посмотреться в зеркало. Она заперла обе двери, выходящие в ванную, – из своей комнаты и из прихожей.
– Открой!
Нетерпеливый стук в дверь.
– Господи, ну что ты там делаешь?
Хердис не отвечала. А что, господи, она могла ответить? Она стояла перед зеркалом, и все лицо у нее было густо намазано материнским кольд-кремом. Хердис быстро стерла крем полотенцем. Полотенце стало грязным. Мать снова крикнула:
– Нельзя так надолго занимать уборную!
Это была здравая мысль, и Хердис промычала что-то невнятное.
– Поторопись, пожалуйста, другим тоже нужно!
Про колонку Хердис совсем забыла, в ней клокотала вода, и в ванной было нестерпимо жарко. Сейчас поднимется крик. Придется постоять за себя, почему ей разрешают купаться только по субботам? Хердис дернула за шнурок, спустила в унитазе воду, потом обождала минутку и открыла дверь.
Мать ворвалась в ванную и даже застонала от жары. Они одновременно увидели таз для умывания, стоявший на крышке унитаза. Хердис совершенно забыла о нем. Ведь она собиралась вылить грязную воду и вымыть этот дурацкий таз. Теперь все пропало. Сейчас будет крик. Она упрямо вскинула голову: ей тоже нужно…
– Ага! – сказала мать. И больше ни слова. Но глаза у нее превратились в сверкающие щелки. Они смотрели друг на друга в упор, Хердис шмыгнула носом, приготовившись к бою. Вот сейчас, сейчас…
Неожиданно мать разразилась смехом. Коротким негромким смехом.
– Боже мой, какая ты смешная! Ну, разумеется, прими ванну. Я вижу, что тебе это очень нужно.
Хердис отклонилась, когда рука матери приблизилась к ее лицу, но рука не ударила, она похлопала Хердис по щеке, не доставив ей этим особой радости.
– Я могу прийти и потереть тебе спину.
– Не надо!
Ни за что в жизни. Спасибо, не надо. Отныне никто не будет тереть ей спину. Никто не должен видеть ее голой…
Когда зазвонил звонок, Хердис первая бросилась открывать дверь.
Это был дедушка. За последнее время он стал еще меньше, голова совсем ушла в плечи и пряталась в потертом воротнике пальто, глаза бегали по сторонам и были похожи на глаза испуганной птицы.
Дедушка как будто не решался переступить порог.
Хердис широко распахнула дверь и попыталась улыбнуться. Но мать была уже тут как тут.
– О, папа! – Она помогла ему одолеть последние ступеньки, прижала его к себе. Слезы нежности застлали ей глаза.
– Ох, Франциска. Добрая моя девочка, ты любишь своего старого отца… Да, да, я уже совсем старый…
– Идем, папа, дай мне твой зонтик. Пальто… Проходи сюда.
Он зашептал, словно боясь вслух произнести то, что хотел:
– Кофе, Франциска! Если можешь, дай мне, пожалуйста, чашечку кофе. Не обязательно заваривать свежий. О, кофе, кофе! Я уже так давно не пил настоящего…
– Ну, конечно, папа! Конечно, я напою тебя настоящим крепким кофе! Садись, погрейся. Но… может, ты останешься обедать? Тогда мы выпьем кофе после обеда. Останешься?
– Кофе, – мечтательно произнес дедушка.
О, этот взгляд! Хердис помчалась на кухню, чтобы попросить Магду поставить воду.
Когда она вернулась в гостиную, дедушка стоял перед камином и грел руки. Он дул на них, тер их одна о другую и протягивал прямо в огонь с таким ненасытным выражением, словно изголодался по теплу.
– Да, Франциска! Я встретил на лестнице почтальона и взял у него вашу почту, так как все равно шел наверх. Он, бедняга, тоже сильно постарел. Но, знаешь, он очень дружелюбно разговаривал со мной.
Мать проглядывала почту, между бровей у нее появилась морщинка.
– Антверпен? – удивилась она. – Элиасу из Антверпена?
– Теперь почти никто не разговаривает со мной дружелюбно, – продолжал дедушка. – Все из-за того дела, им хотелось бы, чтобы меня засадили…
– О, господи, папа! Не надо так говорить! Ты не совершил никакого преступления, и все знают, что тебя тут же отпустили. Это была ошибка… Ах! – воскликнула она. – Да это же от Элиаса! Вот уж никогда бы…
Дедушка медленно поднял глаза:
– От Элиаса?
– Ну да, от младшего. От сына. Элиас заплатил за его учебу и вообще за все. Ему хотелось, чтобы мальчик приобрел специальность, получил образование. А он взял да ушел в море, нанялся на пароход. Наверняка на какую-нибудь старую калошу! И это в самый разгар войны против торгового флота! Такой удар для Элиаса!..
Хердис с любопытством перебирала газеты и письма.
Вот письмо с обратным адресом ее школы. Адресовано матери. Хердис сделалось жарко.
Внезапное озарение заставило ее засунуть письмо между газетами, но новое озарение надоумило протянуть его матери – пусть лучше прочтет при дедушке:
– Мама, мам… тебе письмо.
Мать схватила письмо, но удостоила его лишь тем вниманием, какое могли оказать ему ее пальцы, нервно теребившие конверт.
– Видишь ли… пока у Элиаса нет поводов для огорчения, он милый и добрый. Ему просто необходимо, чтобы все было хорошо, чтобы он был всем доволен…
Хердис вспотела от напряжения. Она сделала еще одну попытку:
– Ну, мама… тебе же письмо!
Мать вытащила из волос шпильку и вскрыла ею конверт, но даже не взглянула на письмо.
– Ты прекрасно все понимаешь, папа. Сейчас для него опасна любая неприятность. Вот уже несколько месяцев он ведет себя пай-мальчиком.
Дедушка вскинул голову, как насторожившаяся птица. Он хотел что-то сказать, но мать прервала его, она обвила его руками и стала осыпать быстрыми поцелуями его лоб, глаза и виски.
– Папа, ты не должен больше об этом думать. Ведь он был пьян. А пьяный он всегда вздорный и злой. Он так вовсе не считает. Не считает… Я его хорошо знаю.
Странная дрожь в животе у Хердис была вызвана не письмом из школы – в конце концов не так уж плохо она училась в последнее время. Нет, просто она вспомнила.
И снова пережила. Воспоминание плыло у нее перед глазами.
…Рюмки, бутылки, сифоны, несколько мужчин с багровыми лицами. Запах водочного перегара и застоявшегося табачного дыма, как всегда, когда выпивка длится долго.
Бледная, замкнутая мать с мрачной тревогой в глазах.
И дедушка. Худой, маленький, в кресле, сгорбившийся над чашкой кофе, которую он прикрывает одной рукой, словно боится, как бы ее не отобрали. О чем-то спорили, она по рассеянности забыла следить за разговором. Конечно, говорили о войне. О торпедированных норвежских судах. Неожиданно вырвалось одно слово: шпионы. Оно разлетелось на части, поднялось к потолку и застучало в стены. Шпионами были те люди, которые сообщали немцам, когда и где можно торпедировать норвежские суда, за это им платили деньги, они богатели и купались в золоте почти так же, как спекулянты.
Дедушка в своем кресле становится все меньше и меньше. Налитые кровью глаза дяди Элиаса. Безобразно перекошенный рот. Хердис слышит отдельные слова, обрывки фраз:
– Бедняги, говоришь?.. Бедняги? Значит, тебе жалко эту сволочь? Спекулировали и разорились… какого же черта они спекулировали? А когда сели в лужу, оправдывают себя тем, что, мол, их нужда заставила…
Дядя Элиас нарочно распалял свой гнев, он вскочил со стула, расправил плечи и с ненавистью уставился на дедушку.
И лицо матери, о, это лицо! Такое испуганное, такое несчастное, с глазами, полными слез.
– Элиас… Элиас, милый!..
Он даже не взглянул на нее. Подошел к дедушке.
– Я не желаю слышать эту мерзкую болтовню в своем доме. Ясно? Так что проваливай! Прочь из моего дома, говорю я. Чтоб я больше не видел здесь твоей хари!..
Он стал передразнивать дедушку с такой злобой, что всех прошиб холодный пот:
– Франциска, у тебя есть кофе? Я так мечтаю о чашечке кофе… с сахаром. Сахар! Ха-ха! Я тебя таким кофе напою, шпион проклятый!..
Худая, сгорбленная спина дедушки, мать, вся в слезах, помогающая ему надеть пальто.
– О, господи, папа!.. Не принимай это близко к сердцу. Он так не думает… он думает совсем иначе, я знаю. Ведь он совсем другой человек… но когда он пьет, он такой жестокий…
Хердис незаметно проскользнула в дверь следом за ними. Ей хотелось обнять дедушку, хотелось хоть что-нибудь сделать для него, его убогий вид разрывал ей сердце. Но она не могла ничего сделать. Не могла даже плакать. Ее просто-напросто не было, от нее осталось лишь мучительное эхо. Ее не существовало – она больше не понимала даже самое себя.
На одно мгновение дедушка прислонился лбом к плечу матери и зашаркал прочь.
Мать стояла в прихожей и все плакала, плакала. Она обняла Хердис за плечи, возможно, сама того не сознавая. Обычно это было приятно. Но сейчас Хердис чувствовала лишь тяжесть. Как будто несла безрадостную ношу. Из гостиной доносился скрипучий шум голосов, раскатистый смех и шипение сифонов с сельтерской. Мысли Хердис тоскливо вернулись к дедушкиной чашке, к горячему крепкому кофе, который он так и не выпил.
