Текст книги "В следующее новолуние"
Автор книги: Турборг Недреос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
У нее схватило живот, и это наверняка от воспоминаний. Но все обошлось. Она только страшно вздрогнула, когда распахнулась дверь – это Магда принесла кофе. Радость, озарившая дедушкино лицо, согрела Хердис, словно внезапно упавший солнечный луч.
– А-ах! Кофе! Настоящий… Какой аромат! И сахар… Я только одну ложечку…
– Пожалуйста, папа, бери, сколько хочешь, – сказала мать, и в голосе ее послышался не то смех, не то слезы.
Когда Магда вышла из комнаты, она прибавила тихо и проникновенно:
– О, папа, поверь мне, он так раскаивается…
Хердис слушала, как дедушка постанывает от удовольствия над чашкой кофе. Неожиданно у нее навернулись слезы, она и сама не знала, почему. Правда, она была сегодня на похоронах и всякое такое, но она уже почти забыла об этом. И у нее снова заложило нос.
Мать с дедушкой тихо беседовали. А она опять замечталась и забыла послушать, о чем они говорят. Если люди говорят тихо, значит, они говорят о чем-нибудь очень интересном.
– Я бы на твоем месте не придавала таким вещам большого значения, – говорила мать. – Мы всегда понимали, что она станет предметом пересудов. Если женщина так красива…
Ага, это про тетю Ракель. О ней говорил весь город. И хотя Хердис слышала разные намеки от своих школьных подружек, она так и не знала, в чем дело. Болтали про какого-то врача из больницы, где работала тетя Ракель. Будто он бросил жену и двоих детей и поселился в пансионате. Но какое отношение это могло иметь к тете Ракель, которая оставила работу в больнице, потому что получила место в частном доме. Теперь она работает у директора банка Реннеке: он вдовец и у него что-то с почками. А доктор из больницы снова вернулся к жене после весьма скандального загула, во время которого он бегал по городу, размахивая пистолетом, и совершал всякие глупые поступки; теперь он перевелся в больницу в Тронхейме.
А тетя Ракель? Однажды она пришла к матери Хердис. С Хердис едва поздоровалась. Они с матерью тут же удалились в каморку, где обычно гладили и чинили белье. И все время просидели там! Хердис, которой хотелось все же выяснить, что могла означать подобная невежливость по отношению к человеку, пришлось устроиться по соседству в буфетной. Но они говорили так тихо, что она ничего не слышала. Пока тетя Ракель не расплакалась и не повысила голос:
– Но ведь я в этом не виновата! Я не могу… Не вынесу. Я его не люблю. За этот год мне все стало ясно…
Мать шикнула на нее и заговорила очень тихо. Больше человек, сидевший в буфетной, так ничего и не узнал.
После того тетя Ракель ушла из больницы и получила место у Реннеке. Неужели люди не могут оставить в покое сестру милосердия, которая предпочла место в частном доме?
Оказывается, не могут. Хердис чутко ловила все слухи. Она слышала намеки, предположения, обрывки сплетен. Словно эхо, летевшее отовсюду. Оно, подобно камфарному маслу, втекало в уши Хердис, а попав внутрь, уже начинало жить своей собственной жизнью. Хердис помнила взгляд директора банка Реннеке, когда он в первый раз увидел тетю Ракель на празднике у Тиле; Хердис тоже присутствовала на этом празднике. Директора будто подменили, он весь засветился, словно свеча, когда, склонившись перед тетей Ракель, поцеловал ей руку.
В книге про барона Мюнхгаузена Хердис читала о трубаче, который вместе с войском попал в холодную Россию. Там был такой мороз, что трубач не мог извлечь из своей трубы ни одного звука – он дул изо всех сил, однако все ноты замерзали и превращались в льдинки. Но, несмотря на это, он продолжал дуть в свою онемевшую трубу. А после, когда он сидел в кабачке, где жарко топилась печь, ноты в его трубе оттаяли и труба весело заиграла сама собой.
Этот рассказ доставил Хердис много радости и пробудил в ней щекочущее желание самой придумать какую-нибудь историю, сочинить сказку, которая немного походила бы на эту, но все остальное было бы придумано Хердис. Например, про эхо в горной долине, где все оледенело и эхо замерзло. А много лет спустя, когда в долину снова вернулось солнце и стало тепло, эхо оттаяло и запело, заговорило, закричало, засмеялось, забормотало и заплакало, хотя все люди давно замерзли…
– Хердис, ты делаешь уроки? – неожиданно спросила мать.
Ну вот, она опять замечталась и забыла следить за разговором. «М-мм», – промычала она, и ее взгляд в первый раз упал на книгу, которую она случайно сняла с полки, чтобы загородиться ею: «Poetical Works of Lord Byron»[5]. Хердис ни слова не понимала в этой книге, зато в ней были интереснейшие картинки – на тот случай, если кто-нибудь полюбопытствует, зачем ей именно эта книга.
– Не будь такой наивной, Франциска, – услышала Хердис голос дедушки. – Он называл ее Ракель, это многие в театре слышали. Не сестра Ракель. Не фрёкен Керн. И на ней не было формы сестры милосердия, она была в черном платье, очень элегантном и дорогом. Нет, нет, не прерывай меня… И они прошли под руку и сели в машину.
– Типичные сплетни! – сказала мать, теперь они говорили уже не шепотом. – Хо-хо! Я всегда считала очень лестным, когда обо мне сплетничали. Никто не станет сплетничать о серых и скучных людях.
– Нет дыма без огня!
Мать встала и запрокинула голову, и каждый звук, который произносили ее уста, взлетал и качался на волнах ее смеха:
– Без огня! Увы! Увы тому, в ком нет огня! Уж ты-то должен был бы знать это. Тс-с!
И верно, на лестнице послышались шаги, легкие, почти неслышные шаги дяди Элиаса. Теперь Хердис хорошо знала их, они часто приносили ей радость, особенно когда были так легки, как сегодня. Но зато они прервали этот интереснейший разговор, часть которого она прозевала…
Впрочем, встреча дяди Элиаса и дедушки тоже обещала быть интересной. Мать уже была в прихожей, она ласково, как обычно, встретила дядю Элиаса и что-то сказала ему.
Дядя Элиас отвел глаза от настороженного взгляда, метнувшегося к нему с кресла, где сидел дедушка, но быстро подошел к дедушке и протянул ему руку.
– Очень, очень рад! Мы уже давненько не виделись.
Он засмеялся, по-прежнему не глядя дедушке в глаза:
– Надеюсь, ты останешься обедать? Я… хе-хе… Я плохо помню, но… По-моему, в последний раз я позволил себе… Фу, черт! В общем, прости, пожалуйста, если я тебя обидел…
– A-а, пустяки! Забудем об этом, – сказал дедушка.
…Моя мать сказала, что я должен поблагодарить за деньги на учение. Поэтому я благодарю за деньги на учение. Но у матери водянка, и она не может работать, и ей не на что будет жить, если я буду ходить в школу. Поэтому примите поклон от
уважающего Вас
Элиаса Нурвалда Хансена Рашлева
– Та-ак, – сказал дядя Элиас с почти незаметным вздохом и аккуратно вложил письмо обратно в конверт.
Некоторое время было очень тихо. Шум трамвая на Береговой ощущался корнями волос. Дедушка шелестел газетой, за которую он спрятался. Дядя Элиас заботливо разгладил конверт, прежде чем сунуть его в карман. Лоб у него покраснел.
– А я тоже получила сегодня письмо, – сказала мать, может, чуть-чуть громче, чем следовало, а может, так показалось из-за воцарившейся тишины.
Потом она прочла письмо вслух, внутри у Хердис все сжалось от ледяной дрожи, но дрожь тут же прошла, уступив место теплу, которое блаженно разлилось по всему телу.
Ведь письмо было хорошее. В нем говорилось, что Хердис стала проявлять больше интереса к урокам и что школьные занятия идут успешно. К сожалению, дядя Элиас слушал невнимательно, а ему не мешало бы послушать это как следует; в груди у Хердис шевельнулась радость, но вдруг что-то случилось. Мать нахмурила лоб и на секунду замолчала.
– Ох! – вздохнула она. – Ох, эти дети! Я ничего не понимаю! – воскликнула она.
И прочла дальше:
…Можно, конечно, сказать, что эти проступки не очень серьезны, но, поскольку они имеют отношение к школьной дисциплине и поскольку Хердис упорно отказывается подчиниться этой дисциплине, необходимо, принимая во внимание последствия, просить, чтобы со стороны семьи были приняты более серьезные меры, дабы выяснить, что является причиной столь упорного нарушения школьных правил.
Если не считать непроницаемого молчания, на которое мы наталкиваемся, когда в дружеской форме пытаемся обсудить с нею эти вопросы, остается сказать, что больше в поведении Хердис нет ничего предосудительного.
Уважающая Вас
Сильвия Мэрк,
классная наставница
– Ну, Хердис, что ты на это скажешь?
Хердис ничего не сказала. Она почувствовала, как у нее сжались губы. Мать продолжала:
– Я не понимаю. Почему ты непременно стремишься избежать… избежать того, чему подчиняются все остальные?.
Хердис молчала.
– Господи, как это на тебя похоже! «Тролль, будь самим собой»[6]. Ей говорят: стрижено, а она – брито! Одно упрямство. Даже в таких пустяках. Почему ты отказываешься стать в строй, когда все возвращаются в класс после перемены? Ты что, с кем-нибудь поссорилась?
– Нет.
– Так в чем же дело? Элиас, ты слышишь? Она себе все портит только потому, что ей не хочется возвращаться в строю после перемены. Так, Хердис?
Хердис подавленно молчала.
Дедушка шелестел газетой.
– Жаль, что девочек не берут в корпус лучников, – сказал наконец дядя Элиас. – Там бы тебя научили ходить в строю. – Дядя Элиас бросил на Хердис быстрый и явно дружелюбный взгляд. – Ты что, плакала?
– Я была на похоронах, – с чувством облегчения сказала Хердис. – И плакала очень сильно. Это так грустно! И странно. Ведь мы больше никогда не увидим Лауру.
Мать зарыдала.
– О, господи! Какой ужас! Такая чудная девочка!
– Никакая она не чудная, – сказала Хердис.
– Отчего она умерла? – спросил дедушка.
Хердис не знала, говорили, что от воспаления легких, но от какого-то необычного, нового.
– Испанка, – решительно сказал дедушка. – Вы только взгляните на газету – сплошные траурные объявления. Столько смертных случаев, особенно среди молодежи, еще никогда не бывало.
Вспыхнул разговор об испанке, о ее опустошительном шествии через Турцию по всей Европе, о горе и отчаянии, которые она сеет на своем пути, – особенно потому, что ее так легко спутать с обыкновенной простудой. Тетя Ракель, ежедневно приходящая к дедушке в Сандвикен на несколько часов, чтобы ухаживать за уже совсем парализованным Давидом, всегда надевает на лицо марлевую повязку, когда входит к нему в комнату. В Христиании плохо работает телефон, потому что почти все телефонистки больны, а в Хёугесунне поговаривают о том, чтобы закрыть школы.
– Ой, хоть бы и у нас тоже закрыли школы. Я видела очень много домов, перед которыми мостовая застелена можжевельником, – сказала Хердис, ей тоже хотелось принять участие в этом интересном разговоре. – Я уверена, что все эти люди умерли от испанки.
Ей было приятно видеть, что дядя Элиас забыл о своей трубке и она погасла. Он сидел, упершись локтями в колени, и не спускал с Хердис взгляда, явно свидетельствовавшего о том, что дяде Элиасу немного грустно. Тогда Хердис позаботилась чтобы ни у кого не осталось сомнения в том, что у нее заложило нос. Мать сказала:
– Ну, хватит этих разговоров. Боже милостивый! Из-за того, что Хердис ходила на похороны, у нас весь дом пропах можжевельником. Нет! Я хочу, чтобы мы приятно провели вечер. Папа, еще чашечку кофе?
Дядя Элиас вздрогнул несколько преувеличенно, словно и в самом деле хотел стряхнуть с себя тяжелое чувство.
– Но ты должна научиться маршировать в строю вместе со всеми, – сказал он Хердис. – А если бы ты была в корпусе лучников, что бы ты тогда делала?
– Подумаешь! – ответила Хердис. – Ведь лучники маршируют под музыку!
ИСПАНКА
Все началось с какой-то странной летучей боли в плечах, ногах, спине – всюду, боль налетела на нее, как шквал. Во время решения домашних примеров Хердис ни с того ни с сего начала плакать, ее колотило от озноба.
Выяснилось, что на этот раз Хердис действительно больна, серьезно больна, а не притворяется, чтобы привлечь к себе внимание. Ее уложили в постель, поставили ей градусник, и температура оказалась весьма высокой. Пришел врач, от него по-настоящему пахло врачом, он прикладывал к груди и к спине Хердис какую-то холодную штуку с резиновыми трубками, заставлял Хердис дышать и кашлять, и она чувствовала себя так скверно, что даже забыла о всякой неловкости.
Потом ее закутали в одеяло, как будто кастрюлю с картошкой, которую хотят сохранить горячей. Дядя Элиас сообщил в свой магазин, что некоторое время его не будет, и перебрался в комнату Хердис вместе со своими счетами, бухгалтерскими книгами, газетами и сифоном с сельтерской. Он настаивал, что за Хердис надо присматривать, чтобы она не сбросила одеяло и не застудилась.
Доктор выписал рецепт: капли и пилюли для Хердис плюс две бутылки коньяку, три бутылки виски и литр можжевеловой водки для домашних, чтобы эта столь заразная болезнь не распространилась на них.
Хердис проснулась от шума водопада, казалось, будто комната куда-то плывет.
Наконец стакан был полон. Дядя Элиас отставил сифон с сельтерской и икнул.
– Что, моя крошечка-малюточка Хердис уже проснулась? Нет, нет! Только не раскрывайся!
В одно мгновение он очутился возле кровати и подоткнул одеяло со всех сторон, чтобы она не могла высунуть наружу даже пальчик ноги.
– Мне очень жарко, я сейчас лопну!
– Тс-с! Что еще за глупости! Ты скоро поправишься.
Виски, разбавленное сельтерской, тихонько шипело в стакане дяди Элиаса.
– Я хочу пить, – сказала Хердис, бросив украдкой взгляд на пузырящийся стакан.
Дядя Элиас дал ей ложечку тепловатой воды, стоявшей на тумбочке. Холодного ей нельзя: это так же верно, как то, что его зовут Элиас.
– А в остальном я исполню любое твое желание. Любое! Дядя Элиас все сделает для своей крошечки-малюточки Хердис. Хочешь, я почитаю тебе сказки?
Она плыла по зеленым волнам, которые от лунных лучей сверкали, точно бриллианты, а водоросли, запутавшиеся в ее волосах, казались расплавленным золотом. Наверху на мраморной скале стоял Чарли, и у него на шляпе развевались перья. Принц Чарли. Но большевики все ближе и ближе подходили к Береговой, а она лежала, и к ее ногам был привязан мокрый рыбий хвост. Она попыталась освободиться от хвоста, чтобы ноги у нее стали как у обыкновенной принцессы, но шипящая волна выбросила ее на берег, и это шипение раскололо ей голову. Хердис приоткрыла один глаз и увидела сифон с сельтерской и руку дяди Элиаса. Но тут началась перестрелка, это была гражданская война в Финляндии, стреляли прямо в дверь. Дядя Элиас сказал «войдите», ручка двери повернулась, и в щели показалось лицо Магды.
– Пора обедать.
Хердис медленно покачивалась на месте, а вокруг развевались обрывки всевозможных видений, наконец они растаяли, оставив острую боль в затылке. Дядя Элиас сказал:
– Принесите мне обед сюда. Может, мы и Хердис уговорим что-нибудь съесть.
– Хозяйка считает, что вам лучше поесть в столовой.
– Я не отойду от девочки.
Хердис вздохнула. Паривший в комнате запах виски был ей даже приятен. От влажного тепла ногам в рыбьей чешуе тоже было приятно. Теперь ей было уже не так жарко. Когда Магда закрыла дверь, Хердис спросила:
– Я говорила во сне?
Дядя Элиас беззвучно засмеялся.
– Да, о Брест-Литовске. Несла какую-то чушь о Брест-Литовске.
Хердис на мгновение затаила дыхание.
– Брест-Литовск? А кто это?
Смех дяди Элиаса обрел звук.
– Я тебе о нем читал. Это город. Кажется, в Польше. Помнишь? Там они пытаются договориться о мире.
– Мир? А разве они не воюют?
– Конечно, воюют. И в этом не так-то легко разобраться. Немцы воюют с Антантой. Но русские больше не хотят воевать. Вот они и начали переговоры. В Брест-Литовске. О-ох! – вздохнул дядя Элиас во всю глубину своих легких и судорожно глотнул из стакана. – Бог знает, чем все это кончится, – сказал он мрачно и вытер рот тыльной стороной ладони. – Возможно, немцы еще захватят власть в России. Тогда хоть они остановят большевиков.
– И освободят царя?
– Царя? Да, наверно. Черт бы побрал их всех, вместе взятых!
– Ты на царя тоже сердишься?
– Сержусь? Не-ет! Дядя Элиас ни на кого не сердится… Да, да, войдите! Ах, это обед! Великолепный обед! Большое спасибо, поставьте его где-нибудь там.
Он сидел молча, сжав коленями руки, пока Магда накрывала на стол между сифоном, книгами и газетами, которые она осторожно сложила стопкой. Однако, когда она хотела передвинуть стакан с виски, дядя Элиас неожиданно проворно схватил его и крепко держал обеими руками, пока Магда заканчивала свою работу.
Потом воцарилась тишина. Обед стоял на столе, пахло горячей рыбной запеканкой, так она пахнет до того, как ее разрежут и запах рыбы заглушит все остальные.
Дядя Элиас впал в задумчивость. Он мрачно смотрел прямо перед собой и коротко постанывал.
По его блестящему носу зигзагом скатилась большая слеза. Он встряхнул головой и что-то пробормотал. Потом достал носовой платок и высморкался.
– Нет, нет, деточка! Дядя Элиас не сердится ни на одного человека в мире. Даже на Элиаса-младшего.
Он вынул из кармана письмо и огорченно взглянул на него.
То самое письмо. Ну, это еще не такое большое горе. Хердис спросила:
– И даже на большевиков?
Дядя Элиас спрятал письмо в карман; казалось, будто он очнулся после долгого сна.
Он поднял с пола бутылку, рука, наливавшая виски в стакан, немного дрожала.
– Большевики, – рыкнул он. – Большевики!
Сифон зашипел, и сельтерская полилась через край стакана.
– Это не люди! Это дьяволы!
– А знаешь, что говорит Матильда? Она говорит, что большевики хорошие. Она говорит…
– Кто эта Матильда?
– Моя лучшая подруга.
– Ага. Ты учишься с ней в одном классе?
– Нет. Мы раньше жили рядом в Сёльверстаде.
– А кто ее отец?
– Пекарь.
На секунду лицо дяди Элиаса словно распалось на части. Но тут же они связались в маленькие злые узелки.
– Бедное дитя. Она не ведает, что говорит. И это возмутительно!
Дядя Элиас вскочил и замер навытяжку. Он плакал от гнева. Хердис захотелось спрятаться под одеяло.
– Они хуже зверей. И если бы наши норвежские большевики получили здесь власть, судьбе твоей Матильды не позавидовали бы даже мертвые…
Голос его сорвался. И дядя Элиас зарыдал в носовой платок.
– А разве у нас тоже есть большевики? – испуганно спросила Хердис.
– Если бы их не было! Благослови тебя бог, дитя мое, ты… ты еще так невинна. – Он схватил со стола газету, пар от рыбной запеканки уже не шел. – Вот, тут все написано. Вот они, письмена на стене! Эти большевики устраивают собрания. Они хотят, чтобы у нас, как в России, были рабочие советы.
– Рабочие советы? Но ведь это очень опасно, – сказала Хердис ослабевшим голосом.
– Опасно! А тебе известно, что они обсуждают в этих своих рабочих советах… или там на собраниях? Они хотят вырвать у нас изо рта последний кусок. Они завидуют маслу, которое мы едим, даже хлебу. Только рабочие имеют право есть. А все остальные могут подыхать с голоду.
Хердис сказала:
– Дядя Элиас, дай мне, пожалуйста, кусочек запеканки.
Масло, к сожалению, застыло, но запеканка была еще теплая. Хердис запивала ее соком. Она вдруг подумала, что любит всякую еду, в которой есть яйца.
– А яйца они тоже хотят отнять у нас?
Дядя Элиас полистал газету.
– Вот, послушай. Они хотят конфисковать все частные склады продовольственных товаров. Хотят заставить продавать все продовольствие по максимально низким ценам. Таким образом они намерены помешать правящему классу и его прихвостням – ха-ха! прихвостням! – обжираться, в то время как бедняки получают продовольствие по карточкам.
Хердис восторженно прыснула: прихвостни!
Но дядя Элиас уже бубнил дальше, склонившись над газетой:
– М-мм… ага, вот, опять про этот восьмичасовой рабочий день! Ты понимаешь, Хердис? Вся беда в том, что они не хотят работать. Восьмичасовой рабочий день? Ха! А ты знаешь, сколько часов в день работаю я? Я должен принимать людей независимо от времени. Я прихожу в контору первый и ухожу последний. А иногда и вообще не ухожу! Потому что, если кто-нибудь захочет поговорить с торговцем Рашлевом, он должен в любую минуту застать торговца Рашлева, а иначе торговец Рашлев вылетит в трубу со своим магазином. Тебе это ясно, крошечка-малюточка Хердис?
Хердис кивнула. Это ей было ясно. Ведь случалось, что дядя Элиас по несколько дней не являлся домой…
– А ты будешь есть рыбную запеканку? – спросила Хердис.
– Радость труда! Вот в чем все дело, понятно? Им не хватает того, что называется радостью труда. Потому что радость труда – это… видишь ли, Хердис, это…
– Ешь, а то у тебя все остынет.
– Радость труда…
Он снова сел и послушно положил себе на тарелку рыбной запеканки.
– Радость труда так же важна, как детская вера. Потому что детская вера…
– Ты еще не попробовал запеканки!
– Верно. Давай есть. Во имя…
С грустью в глазах дядя Элиас отставил стакан с виски и склонил голову, зажав руки между коленями. Теперь он читал застольную молитву. Хердис смотрела в пространство.
Наконец он глубоко вздохнул и… тут зазвонил телефон.
– Да, это я.
– Ах, это ты! Здравствуй, здравствуй!
– Да, уж давненько…
– Конечно, хе-хе, это было бы недурно, но…
– Ну…
– Все молодцы-удальцы, говоришь? Ха-ха! Только…
– В контору? Нет, у меня нет времени. Да… нет… Видишь ли… Я перенес телефон сюда, к нашей девочке, потому что она больна… Что?.. Да, у нее испанка. Тут, знаешь, надо следить каждую минуту, она может раскрыться. Что, мадам?.. Об этом не может быть и речи! Я не хочу, чтобы она переутомлялась, а кроме того, она может заразиться…
– Да, да, речь идет о жизни и смерти, это я тебе точно говорю! А если с ребенком что-нибудь случится, что тогда? Вы все хотели со мной поговорить? Нет, нет. Мы поговорим в другой раз.
– Вот так. Я должен сказать тебе одну вещь: пошел ты к черту!
– Что? Плохо слышно? Я сказал…
– Прекрасно! Великолепно! Разумеется, мы друзья. Товарищи, черт побери! Этого еще не хватало. Но… Слушай внимательно: на мне лежит ответственность! Слышишь, ответственность! За ребенка. За дочь Циски.
– Потому что на мне лежит ответственность и за Циску.
– Хердис. Девочку зовут Хердис…
Хердис больше не слушала. Она лежала, свернувшись калачиком, и чувствовала себя не так уж плохо. Никто не бранил ее за то, что она не все доела.
Дядя Элиас на цыпочках подошел к ней, он хитро улыбался, это была приятная улыбка.
– Ты слышала, что я им сказал? Ни за что, сказал я. Они опять лезут ко мне со своим чертовым проектом. Поставь свое имя на бумаге и ни с того ни с сего заработай чертову уйму денег. Или потеряй все. Один за всех, все за одного. Нет, благодарю вас, уважаемые господа! Элиас Рашлев обыкновенный торговец, и отец его был торговцем, мы порядочные люди. Мы живем не тем, что ставим свое имя на лотерейных билетах. Слышишь, что я говорю? Лотерейный билет! Мы не бросаем на ветер то, что наши отцы добыли потом и кровью.
Неожиданно появилась мать, налетев, как свежий ветер. Она пришла с улицы, и от нее пахло дождем.
– Какой здесь спертый воздух! Элиас! Ты еще не обедал?
– Я разговаривал по телефону. Те-те-те! Только не открывай окно!
– Но ведь здесь задохнуться можно!
– Хердис простудится.
– Ох! А обед? Тебе надо поесть, Элиас.
Лицо дяди Элиаса приняло выражение, которое означало глубочайшее раздумье.
– Поесть…
Он печально кивнул:
– Конечно, мы могли бы есть со спокойной совестью, но ведь так много людей завидуют нашей пище.
– О, господи… Элиас!
– Они готовы отнять у нас последнюю корку хлеба. И это не только большевики. Нет. Франциска! Не только большевики! Но и американцы. Ты читала газеты? Жалкие выскочки! Они диктуют нам условия, на которых согласны поставлять нам товары. Сами утопают в богатстве, но делиться с другими не желают.
– Боже мой, Элиас, милый! Да не огорчайся ты из-за этого. Поди сюда, сядь…
– Ни за что! Я не сяду, Франциска! Я буду стоять с поднятой головой. Мы никогда не склонимся перед американскими условиями. Знаешь, чего требует от нас это дерьмо?..
– Этого я не знаю. Но я знаю, что тебе необходимо немного поесть!
– Знаешь, чего они требуют за то, что будут снабжать нас рисом, жирами, мукой и нефтью, а также станками и деталями к ним? Знаешь, чего они потребовали от нас? Они потребовали, чтобы мы отказались от своей самостоятельной нейтральной политики. Потребовали, чтобы мы расторгли свои торговые договоры… нарушили свои обещания! Но мужчина – это мужчина, и слово – это слово. Франциска, я клянусь тебе…
– Элиас, милый, я вижу, что ты очень устал и хочешь есть. Я возьму твой обед и подогрею его…
– Не прикасайся к моему обеду! Я и Хердис… Хердис и я… Мы прекрасно можем есть и холодный обед. Я Рашлев, и я воспитан неприхотливым.
Мать осторожно подвела его к столу.
– В таком случае покажи-ка мне, как ты будешь есть холодную рыбную запеканку.
Дядя Элиас послушно сел и послушно взял в руки нож и вилку. Подцепил кусочек застывшего масла.
Мать уже была возле Хердис, она поправила подушку и потрогала ее лоб доброй прохладной рукой. Потом рука скользнула по щеке и шее Хердис. Мать оживленно болтала и радовалась, что Хердис немного поела.
– Ты скоро поправишься, я это чувствую!
– Отойди от ребенка! – закричал дядя Элиас. – Я не хочу, чтобы ты тоже заболела!
– М-мм… а кто тебе звонил? – нежно, как цветок, прошелестела мать с таким выражением лица, будто мысли ее заняты совершенно другим.
– Э-э-э… Его милость ротмистр… помещик фон Эллерхюс. Они в городе, весь корпус лучников, и собираются показывать фокусы с колодой карт. Тиле говорит…
– Ведь ты обещал…
– За мое слово можешь поручиться головой. Не волнуйся, дорогая Циска. Им никогда не втянуть меня в это дело. Я сказал, что у нас весь дом в испанке и что я ужасно заразный.
– А они долго пробудут в городе?
– Думаю, что через несколько дней их на носилках перетащат на борт парохода, – тихонько засмеялся дядя Элиас.
– Ну, хорошо, а теперь поешь. Твой обед уже совершенно остыл.
– Им не перехитрить Элиаса Рашлева. Не пройдет! Я дал тебе слово, Франциска! А слово – это человек, и человек – это слово… Ик!.. Прошу прощения. А куда ты подевала мой стакан?
– Вот он, дружочек.
Мать протянула дяде Элиасу стакан с водой. Он принял его с отсутствующим выражением лица. Потом он стал подозрительно разглядывать стакан, как будто вода могла оказаться отравленной.
– Посмотрим, – сказал он печально, – посмотрим, что ты соблаговолила мне дать. А помнишь, как говорили старые мудрые викинги? Пей воду родниковую, пей воду ледниковую, пей все, что пьется и горячит голову! Вот как поступали настоящие норвежцы! Слышишь, Франциска? Пей все, что горячит голову. Найди мой стакан…
– Мне кажется, что голова у тебя уже достаточно разгорячилась, – засмеялась мать, пряча стакан подальше за графин. Стакан с виски.
Должно быть, Хердис заснула. Она проснулась от страшного грохота.
В комнате было совершенно темно.
Но шла оживленная перебранка. Хердис не сразу поняла, что это дядя Элиас чертыхается и клянет все на чем свет стоит, разглядеть его она не могла. С грохотом передвигалась мебель, звенели осколки стекла. Панический страх сдавил Хердис горло, и она не в силах была крикнуть. Она села в постели, с трудом ловя воздух.
Слабый отблеск, проникавший в комнату из окон противоположного дома, был единственным источником света, который постепенно позволил разглядеть все вещи. Умывальник, служивший Хердис комодом, был опрокинут, лампа с розовым абажуром исчезла, а вместе с ней и все безделушки, которыми Хердис украшала свой комод: фотографии, ваза для цветов, хрустальное блюдечко. Она услышала стон дяди Элиаса – может, он с кем-то борется? Хердис прислушивалась, губы у нее дрожали.
Неожиданно все стихло. Хердис закрыла рот ладонью. Откуда-то с полу послышался голос:
– Нет. Я тебе не клоун, не думай. Вот буду сидеть, где сижу, и все! Черт на цыпочках! Ха-ха-ха! Прищемил мне хвост дверью… Ты себе верен! Только бы… только… вот дьявол…
Дядя Элиас опять застонал и одновременно чем-то застучал в пол, двинул стулом. Слава богу, все-таки он один. Значит, он разговаривает сам с собой:
– Так, так, не будем волноваться. Ко всему надо относиться с юмором. Все-таки я Рашлев. Если бы мне только найти его… Вот черт, куда же он подевался? Эй, кувшинчик, выходи-ка из-за шкафа! Тпр-р-ру, Ана-ста-си-и-и-я! – протянул он вдруг голосом ротмистра Эллерхюса, каким тот обычно обращался к своей лошади. – Ана-ста-си-и-ия! Ха-ха-ха! Эй, кувшинчик-апельсинчик, ку-ку!.. Проказы кувшина с можжевеловой водкой – опера в трех действиях старого молодца-удальца Элиаса Рашлева. Ну, ну, иди же сюда! Ах ты, милый, славный, самый главный!.. Что, не идешь? Задаешься? Опять принялся за свои штучки! Я мужчина, я должен пить можжевеловую водку, когда нахожусь в военной… ик!.. ик!.. обстановке. Стой! Смирно!
Послышался грохот и приглушенный рев дяди Элиаса. Потом он захныкал:
– Чертовы осколки! Весь дом полон осколков. И темно, как у негра в желудке.
Он долго ворчал, бранился и снова двигал стулом.
– Ну что этому проклятому стулу от меня надо, чего он ко мне привязался? Покорнейше вас прошу, катитесь от меня подальше.
– Дядя Элиас, тебе помочь? – крикнула Хердис, без разрешения она не осмеливалась слезть с постели.
Судя по новому грохоту, дядя Элиас вступил в рукопашную схватку со стулом. Потом наступила подозрительная тишина. Хердис напряженно слушала.
– Никак это ты, моя крошечка-малюточка Хердис? – тоненьким голоском спросил дядя Элиас откуда-то из-за стола. – Хе-хе! А я и позабыл про тебя. Это потому, что здесь так темно и я тебя не вижу. Как ты себя чувствуешь?
– Спасибо, очень хорошо, – немного смущенно ответила Хердис. – Хочешь, я быстро зажгу свет и снова лягу?
– Ни шагу с постели! Ноги застудишь! Я… э-э… я должен это обдумать. Видишь ли, я не могу двинуться с места. Меня кто-то держит, а зачем, черт его знает. Этот проклятый стул что-то против меня замыслил, и я хочу узнать, что! Мы еще потолкуем с вами, зарубите это себе на носу!..
Хердис, как кошка, спрыгнула с кровати и включила свет.
– Элиас, милый, я вижу, что ты очень устал, – сказала мать, вытирая ему с лица кровь.
Она появилась в ту минуту, когда Хердис освобождала подтяжку дяди Элиаса, зацепившуюся за ножку стула.
Хердис сидела в постели и маленькими кусочками грызла яблоко, которое ей дала мать. Настольная лампа была сломана, ваза для цветов разбита, а хрустальное блюдечко треснуло пополам и его содержимое разлетелось во все стороны. Но, несмотря на это, Хердис каждой частичкой своего тела испытывала блаженство.
Дядя Элиас не пожелал обсуждать вопрос о том, устал он или нет.
– Не понимаю, – мрачно сказал он. – Обычно я никогда не падаю. Это все шнур… шнур от лампы. У меня запуталась нога. Я все прекрасно помню. Не думай, пожалуйста, будто я ничего не помню. И сразу стало темно. И я оказался на полу. А ведь ты знаешь, Франциска, когда темно, тогда ничего не видно. Не видно, кто там тебя держит за спину.
