Текст книги "В следующее новолуние"

Автор книги: Турборг Недреос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Это не я, дядя Элиас, это лошадь. А ты, наверное, подумал, что это я?

Дядя Элиас улыбнулся, если можно улыбаться одним уголком рта, переместил табак за другую щеку и на секунду встретился с ней глазами.

– Что захотел, то и подумал.

И его мысли опять унеслись куда-то вдаль.

Девочки, как могли, растянули смех, вызванный его словами, поговорили о лошадях, которых нельзя научить приличным манерам. Хердис чуть не плакала. Она и сама слышала, что в ее смехе нет ни капельки веселья.

Они с облегчением спрыгнули с тарантаса, который, как и следовало, остановился возле местной парикмахерской. Уставшие, промокшие и продрогшие, они стояли у парикмахерской и строили планы, как лучше всего выполнить поручение и не выпустить из-под надзора дядю Элиаса.

Пока они топтались у парикмахерской, оттуда вышел какой-то человек. Хердис сделала перед ним реверанс, но он не заметил ее и быстро направился к набережной.

– Вот дурак! – сказала она. – Даже не замечает, что с ним здороваются! Это Касперсен, – ответила она на вопрос Матильды. – Он служит в пароходной компании и был у нас в гостях.

Ларс уехал, у него были свои дела в Квалевикене. Но он будет ждать их на набережной. Примерно через часок, идет?

Девочки вдруг подумали, что это звучит неопределенно. Но они должны были дождаться, когда дядя Элиас выйдет из парикмахерской.

Матильда взяла записку, корзину и деньги, которые мать дала на покупки. Хердис не смела покинуть свой пост.

Она стояла под стрехой и, глядя на круживший по дороге дождь, раздумывала, чего именно на этот раз так опасалась мать. Может, это было связано с дамами?

Нет, она отбросила эту мысль, хотя и не очень решительно.

«Эти попойки, Хердис… из-за них может произойти все что угодно. Абсолютно все!» – сказала ей мать однажды в минуту откровенности.

Но… Здесь, в Квалевикене, не было особенно большого выбора дам. Во всяком случае, они с Матильдой будут настороже.

Какой-то человек быстро подъехал к парикмахерской. Под распахнутым плащом Хердис увидела красивую морскую форму, однако зюйдвестка помешала ей разглядеть его лицо. Она узнала этого человека, когда он остановился, явно испугавшись ее.

– Бог ты мой… хе-хе… Никак это маленькая фрёкен Хауге прохлаждается здесь в эту чертову… в эту собачью погоду?

Хердис, не улыбнувшись, сделала реверанс. Это был коммерсант Тиле.

– Как же тебя зовут?

– Хердис.

– Да, да, Хердис. Совершенно верно, Хауге всегда говорил про Хердис. Я помню день, когда ты родилась. Он несся из конторы домой и сообщал всем встречным и поперечным: бегу домой. Сегодня у меня родилась принцесса. Так и сказал. Ха-ха-ха! Значит, ты и есть принцесса Лейфа Хауге!

Потом Тиле сказал, что ему надо побриться. Хердис больше не слушала его, дверь парикмахерской захлопнулась.

Принцесса. «Сегодня у меня родилась принцесса».

У нее защипало в носу. Губы задрожали.

Эти слова когда-то сказал ее отец. Давно-давно.

Хердис подняла мокрый рукав плаща и посмотрела на часы, которые подарил ей отец. Подарил отец. Циферблат был покрыт каким-то студенистым налетом. Она поднесла часы к уху: они тикали, будто маленькое-премаленькое сердце. Ее собственное сердце стукнуло один раз и замерло. Словно ему захотелось повернуться.

Потом оно снова забилось, как надо.

Вернулась запыхавшаяся Матильда.

– Он все еще там?

Хердис кивнула:

– Угу.

Прошло уже очень много времени. Правда, Тиле тоже еще не вышел. Хердис стояла у самой двери, она не могла пропустить ни одного человека.

– Обычно он делает и массаж. И подстригается.

Они немного посмеялись: ведь дядя Элиас почти лысый, ему и стричь-то нечего.

Они истомились и устали. И проголодались, это стало ясно, когда из соседних домов потянуло жареной макрелью.

Они начали играть в классики, но земля была слишком мокрая и прыгать было противно.

– Подумай, если бы мы знали, что он пробудет там так долго, мы могли бы пойти в кондитерскую. Ведь у нас есть по целой кроне!

Наконец Хердис отважилась зайти в парикмахерскую и узнать, что дядя Элиас делает там так долго.

Ведь прошло уже очень много времени.

Она вышла с помертвевшими губами, задыхаясь от беззвучных рыданий.

– Его там нет… Он ушел… Уже давно.

На некоторое время они оцепенели. Никто ничего не говорил. Дождь хлестал во всю мочь, но они и не думали прятаться от него. Хердис глотала, стараясь избавиться от душившего ее комка. Наконец Матильда сказала:

– Тут позади дома есть садик и лестница, которая ведет прямо на набережную. Наверно…

Они побежали вниз. Держась за руки, впервые за много лет. Рука у Матильды была твердая и теплая. Пальцы Хердис помертвели, словно она перекупалась.

Девочки с облегчением вздохнули, увидев, что тарантас стоит на набережной. Без Ларса. Лошадь, наклонив голову, ела что-то из мешка, привязанного к ее шее.

Матильда сказала:

– Вот хорошо! Я поставлю корзину с покупками под клеенку.

Ну, а дальше? Где же дядя Элиас?

Под широкой стрехой пароходной конторы стояли местные парни, втянув головы в плечи, они были похожи на ласточек, сидящих на сушилках для сена. Они ждали парохода из города, чтобы окоченевшими руками поднести кому-нибудь вещи.

Поодаль, на рейде, прикрытый пеленой дождя, стоял новенький катер Тиле. Хердис сказала:

– Может, они там, на катере?

– Нет. Видишь, шлюпка стоит у причала. Значит, Тиле там нет.

Девочки стояли под стрехой молчаливые и растерянные. Облака разомкнулись и освободили место рваным солнечным лучам, но дождь не уменьшился. Перед стрехой точно была завеса из дрожащих сверкающих серебряных струн. Когда солнце скрылось, остался только тихий, подавленный ропот дождя, висевшего между небом и землей. Парни у стены молчали. Чайки и крачки молчали.

Губы у Хердис застыли и помертвели. Усталый стук сердца причинял боль. Неожиданно она схватила Матильду за руку.

– Пошли. Я больше не могу.

Приезжих в отеле было немного. Погода выгнала всех обратно в Берген. В вестибюле топился камин, пахло тушеным мясом и вареной капустой. Хердис вспомнила, что они сегодня не обедали. Она чуть не плакала. Матильда сказала:

– Мы могли купить себе хотя бы по булочке. Наверно, здесь тоже можно что-нибудь купить. Например, молока. Ведь у нас с тобой куча денег.

Хердис решительно подошла к пустому прилавку, неподалеку от него сидел человек в потертом костюме и форменной фуражке и дремал. Хердис сделала реверанс.

– Простите, пожалуйста, вы не знаете, здесь ли господин Рашлев?

Человек расстался со своей безмятежной позой и поправил фуражку.

– Господин Рашлев?.. Наверно, он в кабинете…

– Господина Рашлева здесь нет, – сказала дама, внезапно появившись за прилавком, она читала какую-то записку.

Хердис скользнула взглядом по круглой вешалке для пальто и шляп, помолчала минутку, стараясь овладеть голосом, потом сказала:

– Как странно! А его шляпа и плащ тут!

Дама встала.

– Одну минутку.

Она свернула в маленький коридорчик и постучала в какую-то дверь.

Хердис начала стаскивать плащ. Матильда робко подошла к ней.

– А ты не боишься?

– Ничего, раздевайся. Мы повесим свои плащи рядом с плащом дяди Элиаса.

Дама тихонько переговаривалась с кем-то, приоткрывшим дверь, мужские голоса в комнате притихли. Перестоялый табачный дух и кое-какие другие запахи добрались оттуда до вестибюля. Хердис прикусила губу и кивнула самой себе:

– Ага! Та-ак!

Но сколько она ни вслушивалась, женских голосов там не было слышно.

Дама вернулась.

– Директор просил передать вам, чтобы вы подождали здесь. Я принесу вам что-нибудь прохладительное. Хотите лимонаду?

Лимонад, названный прохладительным, был уже не просто лимонадом. Хердис присела в реверансе.

– Большое спасибо.

Они устроились возле камина, но Хердис понадобилось на минутку выйти и она снова надела пальто и плащ.

– Я только в уборную.

Но ей нужно было не только в уборную. Она выбежала под дождь и тщательно обследовала сад. Ей хотелось проверить, нет ли из кабинета другого выхода.

Там была дверь, выходившая на террасу, но она была заперта. А вот окно… то окно было приоткрыто, оно почти сплошь заросло диким виноградом. Хердис могла смело идти по запаху. Она продралась сквозь заросли винограда – прежде всего ей хотелось услышать голос дяди Элиаса, чтобы понять, до какой степени он пьян – чуть-чуть, средне или очень сильно.

Она стояла в зарослях винограда, одна, наедине с дождем, наедине с безлюдной мокрой пустыней, наедине со своим одиночеством и преступным подслушиванием. Она заставила умолкнуть сердце, умолкнуть дыхание, умолкнуть серый стук крови в затылке. Ей хотелось услышать голос дяди Элиаса, но его не было слышно.

– Речь идет только о гарантии с нашей стороны. Основная тяжесть падет на иностранный капитал…

Это был голос Тиле, другой голос перебил и заглушил его:

– Иностранная инициатива. И специалисты, черт побери! Такая конъюнктура не будет длиться вечно. Наша промышленность должна…

– Так я об этом и толкую! Давай разберемся. Ты говоришь: большевики… Совершенно верно. Существует только одна угроза… если центральные и западные силы договорятся о мире, они непременно сплотятся… провалиться мне на этом месте, если это не так! И когда дым войны рассеется, что будет тогда? Тогда они будут вынуждены понять, что наши интересы совпадают с интересами Германии, Англии, Франции и всех, кто находится за пределами средневекового хаоса, творящегося в России…

– Да ты просто спятил! Мы должны вырвать с корнем эту заразу. Японцы во Владивостоке уже наготове, мы только и ждем, чтобы англичане развязали себе руки и выставили достаточно солдат…

– Что-о?.. Да брось ты! Какая там к черту новая война? Никакая это не война… это называется интервенция, и она произойдет по требованию наиболее значительных представителей русской политики… таких, как Керенский. Не надо волноваться, интервенция и война – это совсем не одно и то же.

– У нас? Здесь? Нет! Разве ты не видишь, что из этого революционного баллона уже давно вышел весь воздух! Прекратилась даже идиотская болтовня о восьмичасовом рабочем дне… Транмель и его приспешники уже заткнулись.

– Вот именно, и ты должен понять: единственное, что после войны сможет удержать эти орды, – это наша сплоченность. Промышленность Европы должна сплотиться…

– И строительная промышленность полетит в тартарары, если после войны наше судоходство ослабеет. Спрос…

– Катитесь вы все к чертовой матери!

О! Это уже дядя Элиас. Вот удача. Хердис кусала суставы пальцев. Как бы там ни было, а он в кабинете.

Сейчас она возьмет и зайдет туда. Постучит в дверь. Сделает реверанс и скажет…

– К черту швейцарский! А вот имея за спиной солидный шведский капитал… Ты, батюшка, не волнуйся. Это мероприятие еще может оказаться глобальным. И если мы примем участие в развитии…

– Должны и мы сказать свое слово, неужели ты этого не понимаешь?

– Вот именно, именно!.. Мы думаем о мире, открывая свое предприятие. Вместо того чтобы вечно воевать…

– А с тем авторитетом, которым пользуется норвежская деревообрабатывающая промышленность, наше акционерное общество «Строительство транспорта»…

– Да ты вспомни о налогах! Здесь нас обдерут как липку, это всем известно. Но если инициатива исходит из-за границы…

– Если мы хотим получить свою долю, пользуясь создавшейся конъюнктурой, какого черта мы так боимся вложить…

– Боимся? Нет, батюшка Элиас. Вкладывать деньги ты не боишься. Единственное, чего ты боишься, так это своей мадам…

– Я? Мадам?.. Пошел ты, знаешь куда!.. Понял?

В комнате зашумели. Гул голосов, смех. Отвратительный, злой смех. Слово «мадам» склонялось на все лады, дискантом и басом, с икотой и ревом. Зазвенела разбитая рюмка.

– … Он так боится своей мадам, что сейчас в штаны напустит, – простонал кто-то, задыхаясь от смеха.

Напустит в штаны…

Больше Хердис не могла терпеть.

Узкая одежда мешала ей, дикий виноград сердито обрушивал на нее потоки воды, когда она продиралась сквозь него, чтобы укрыться за кустом таволги. Здесь до нее долетал лишь неясный гул голосов – нет, надо послушать еще, может, она все-таки поймет, из-за чего они препирались. Только бы они не говорили так много о всяких делах!

Когда Хердис оправила одежду, рубашка у нее была насквозь мокрая от воды, падавшей с листьев; из комнаты доносился все тот же гул, разобрать его было трудно. Она дрожала от холода, но ей хотелось послушать еще – может, они уже помирились?

– Я так и знал. Я всегда говорил: Элиас Рашлев не тот человек, который изменит единству и откажется встать на защиту общих интересов…

Послышался звон сдвинутых рюмок. Пение. Значит, они помирились! Теперь она может вернуться к Матильде.

Непостижимо.

Они возвращались домой на большом роскошном катере Тиле, самом роскошном из всех роскошных катеров на западном побережье, как утверждала Матильда. И дядя Элиас, целый и невредимый возвращался вместе с ними. И это после замечательного обеда в отеле – лососина, клубника, – несмотря на то что в меню значилось только тушеное мясо.

Дядя Элиас, хотя немного мрачный и молчаливый, был цел и невредим. Тиле и Касперсену пришлось помочь ему сойти на берег.

У причала стояла мать. Она была белее своего пальто. На дядю Элиаса она даже не взглянула, ее глаза, как два черных костра, впились в лицо Тиле.

– Ага! – только и сказала она. – Та-ак! Наконец-то вам удалось!

Она повернулась спиной к господам в катере и стала подниматься к дому следом за молчавшим дядей Элиасом. Тиле крикнул ей:

– Послушай, Франциска! К таким вещам надо относиться разумно…

Мать обернулась к Тиле.

– Я так и сделаю, Теодор. Мы уедем отсюда. Осенью мы переедем в Копенгаген. Я вырву его из этой банды грязных спекулянтов, которые называют себя его друзьями.

Хердис и Матильду она не удостоила ни словом, ни взглядом.

ТЫ НАПИСАЛА ЮЛИИ?

Хердис не отвечала. Каждый раз, когда она слышала подобные вопросы, у нее каменело лицо. Ты выучила грамматику? Ты решила задачи? Ты уже занималась музыкой? Ты написала Юлии?

Мать повторила вопрос:

– Ты что, не собираешься писать Юлии?

Конечно, собирается. Она непременно напишет Юлии. Но почему это надо сделать сию же минуту? Она ответила:

– У меня завтра урок с фрёкен Кране. Я должна разобрать пьесу Черни.

– Давно пора, – холодно сказала мать и направилась в кухню.

В дверях она обернулась, глаза ее сверкнули.

– Я сама напишу Юлии. Сегодня же. Но это не одно и то же. Ведь любит-то она тебя.

Хердис села за пианино и, нетерпеливо вздохнув, сдула с лица волосы. Когда ей предстояло играть Черни, ею овладевала необъяснимая усталость.

К тому же она не могла найти ноты. Материнские ноты всегда лежали сверху. «Принцесса доллара», «Сильва», «Веселая вдова».

Она посмотрела на изумительно красивую фотографию Наймы Вифстранд и стала напевать вальс из «Веселой вдовы».

Эти вещи поинтереснее, чем этюды Черни. Но все они большей частью для голоса.

Тут можно пользоваться и педалью. Чудные вещи. Из настоящих произведений.

Хердис хорошо их знала. Она могла сколько угодно импровизировать на эти темы. Это доставляло ей огромную радость. Но когда человек еще только учится…

– Ну, где же твои этюды? – спросила мать, показываясь в дверях.

– Я не могу найти ноты, – буркнула Хердис и встала.

Прежде чем мать успела что-либо сказать, она выпалила:

– А вообще-то я сейчас напишу Юлии.

Она побежала наверх, и огорченное ворчание матери по поводу дорогостоящих бесполезных уроков музыки осталось за захлопнувшейся дверью. Что бы я ни делала, она всем недовольна, – несправедливо подумала Хердис.

Без всякой охоты она вытащила письмо Юлии.

Моя милая ненаглядная Хердис!

Сто тысяч миллионов спасибо за те красивые открыточки, которые ты мне прислала! Я их здесь всем показываю, наша управляющая говорит, что Копенгаген – очень красивый город. Ты счастливая, Хердис, тебе очень повезло! Я тебя ужасно люблю.

Ты спрашиваешь, как я поживаю, значит, ты помнишь обо мне. Спасибо, моя хорошая, у меня все в порядке. Я так счастлива, что ты думаешь обо мне. Здесь в приюте меня никто не любит. Только ты и твоя добрая мама любите меня, но вы так далеко.

У нас в гостях был Женский Союз, мне подарили синий свитер с помпонами и лыжные ботинки. Нам всем сделали подарки. Но ботинками я не могу пользоваться, потому что я немного простудилась и не выхожу на улицу. Зато свитер я ношу каждый день. Жаль только, что сверху приходится надевать передник. Мы здесь все носим черные передники.

Когда вы вернетесь домой, ты должна непременно приехать ко мне в гости. Мне живется хорошо. Но не весело. Трудно быть веселой, хотя еды у нас здесь очень много. А раньше мне всегда было весело, даже когда мы голодали.

Я попросила нашу управляющую, чтобы мне разрешили сфотографироваться, и она обещала. Тогда я пришлю тебе свою фотографию. А ты пришли мне свою.

Отвечай поскорее. Лучше напиши письмо, но я буду рада и открытке.

С сердечным приветом.

Твоя Юлия

Дорогая Юлия!

Большое спасибо за письмо. Как глупо, что ты простудилась. Здесь в Копенгагене очень красиво, и я очень люблю разглядывать в витринах всякие красивые вещи. Правда, покупать их мне не приходится.

Каждую среду ко мне приезжает учительница музыки, но сама я упражняюсь мало.

Наверно, мне скоро сошьют шелковое платье.

Каждое воскресенье мы ходим в театр. Это очень интересно.

У нас есть служанка, ее зовут Эмма. Она очень хорошая. Когда мама с дядей Элиасом уезжают, мы с ней веселимся вовсю. На следующей неделе я…

Внизу пробили часы. Прошло больше двух часов. У Хердис пересохло во рту, кожа на пальцах сморщилась от чернил. Ей казалось, будто у нее все тело в кляксах. Письмо получилось глупое. Хердис даже всхлипнула от отчаяния – почему ей так трудно писать Юлии! Когда она пишет в Норвегию другим подругам, перо само летает по бумаге и руки никогда не бывают в кляксах.

Хердис сидела согнувшись так долго, что у нее заныла спина. Она встала и потянулась.

Потом прислушалась. В доме было тихо. Она откинула одеяло, простыню, ухватилась за тюфяк и вытащила его настолько, чтобы в него можно было засунуть руку. В тюфяке лежал роман Мопассана.

Мать однажды сказала, что Хердис может читать все, что хочет, но, конечно, она имела в виду не роман, который назывался «Милый друг» и, без сомнения, был под строжайшим запретом.

Хердис упивалась романом, пока не услышала, как внизу хлопнула дверь.

В мгновение ока она оказалась за столом, лицо у нее пылало, руки дрожали в такт ударам сердца, но к ней никто не вошел.

Вот досада. А она так испугалась, что уже спрятала книгу обратно в тайник.

Теперь продолжать письмо было и вовсе немыслимо. Хердис перечитала его, зевнула и скомкала. Письмо полетело в корзину для бумаг.

В бюваре у Хердис лежало другое письмо, тоже неоконченное. Шесть с половиной густо исписанных и разрисованных страниц. Продолжение следует.

Над этим письмом она трудилась несколько дней. Пора его продолжить. Оно было адресовано Боргхильд: Уважаемая фрёкен, хотя Ваше письмо от… все еще не получено…

Боргхильд и Матильда давно не писали ей. Дождаться от них ответа было почти невозможно, но Боргхильд объяснила ей причину: мы не умеем писать так смешно, как ты, над твоими письмами мы смеемся чуть не до обморока.

Перо снова двинулось в путь по бумаге: Девочкам вредно часто падать в обморок. Поэтому нынче я расскажу тебе печальную историю…

Две короткие черточки изобразили двух лежащих в обмороке девочек, в протянутых руках они держали письма. Несколько секунд Хердис возбужденно кусала ручку, потом стала писать дальше: Я решила не становиться знаменитой балериной. Она изобразила себя – длинная палочка с длинным носом, танцующая в кругу маленьких, хорошеньких, кругленьких девочек почти без носов.

Хердис тихонько постучала кулаком по столу и прикусила губу.

Ничего. Переживут.

Она пририсовала себе две красноречивые выпуклости.

Когда Хердис спустилась к ужину, она совсем ослабела от смеха, но была счастлива, что у нее получилось такое замечательное письмо. Восемь с половиной страниц. Много рисунков. Вся улица будет кататься от смеха.

– Ну что, написала Юлии?

Хердис не ответила. У нее медленно похолодели губы. В ушах зашумело. Она с грустью посмотрела на свежий белый хлеб и сливочное масло, на яйца и помидоры, которым так радовалась. Теперь она уже не могла есть.

Дядя Элиас взглянул на нее с некоторой тревогой.

– Хердис, почему ты не отвечаешь маме?

– Нет, – чуть слышно прошептала Хердис.

Она сидела и без конца вертела кольцо на свернутой в трубочку салфетке.

Уголки губ у матери дрогнули. Хердис вся напряглась: надо выслушать, не возражая. Не вскочить, не затопать ногами с криком: Нет! Нет! Я не хочу писать Юлии!

Потому что она и в самом деле не хотела писать ей.

Но Хердис не услышала ни слова. Глаза матери наполнились слезами, и она на мгновение откинула назад голову, словно для того, чтобы они не перелились через край.

– Ешь, – только и сказала она.

Санаторий Сульстад

5 марта 1919

Моя дорогая ненаглядная Хердис!

Спасибо, огромное спасибо за посылку. Вы единственные, кто вспомнил о моем дне рождения, моя тетя и ее семья забыли о нем. И твоя мама написала: это тебе от Хердис и от меня. Знаешь, я даже плакала от радости. Столько прекрасных подарков за один раз я не получала никогда в жизни. Ваша посылка пришла за день до моего отъезда из приюта и потому мне пришлось поделиться со всеми. Но я разделила только шоколад. Воротничок и манжеты в папиросной бумаге лежат у меня в тумбочке, правда, я смогу надеть их, только когда поправлюсь.

Понимаешь, теперь я живу уже не в приюте. Мне придется пробыть здесь некоторое время, хотя я вовсе не так сильно больна. А когда я поправлюсь, я буду уже слишком большая для приюта. Летом я поеду в деревню, за меня обещал заплатить Женский Союз. Правда, они очень добрые? Мне странно, что мне уже четырнадцать лет, ведь я почти на полтора года старше тебя. Через год я буду уже взрослая.

Я искала в посылке твое письмо, но ничего не нашла. Значит, я скоро получу его, если б я не была в этом уверена, я бы так не радовалась.

Мне не разрешают много писать, но я все равно пишу, потому что мне надо столько тебе рассказать. Здесь очень хорошо, и я счастлива, что попала сюда. Здесь меня тоже заставляют заплетать косы, но одна сестра, которую зовут Нелли, всегда распускает мне волосы, когда приходит пастор. У него очень красивые глаза.

Сестра Нелли подарила мне Евангелие, на котором написала мое имя. Она часто обнимает меня, хотя это строго запрещено. Она ужасно добрая. Но я никого не люблю так, как тебя. Больше я уже не могу писать.

Нежно обнимаю.

Твоя Юлия

– Ну, мама! Ведь мне надо ехать на примерку!

Мать посмотрела на нее с печальным выражением в уголках рта.

– У тебя всегда найдется отговорка, – сказала она как бы про себя.

– Я уже начала писать ей, – через плечо бросила Хердис, стоя в дверях. – Но для этого мне надо быть в настроении.

Она закрыла дверь прежде, чем мать успела ответить.

Хердис уже давно начала писать это письмо. Вскоре после того, как пришло письмо Юлии из санатория. Но ведь для этого надо быть в настроении.

Она прошла пешком несколько остановок, чтобы миновать тарифную границу и таким образом съэкономить пятнадцать эре. И тут, на Страндвейен, в шуме автомобильных гудков и звонков велосипедов Хердис вдруг обнаружила, что именно сейчас она могла бы написать Юлии. Мысленно она дописала свое письмо до конца.

Ненаглядная Юлия! – мысленно писала она. – Я иду по улице, и мне бесконечно стыдно, что мне так трудно писать тебе. Я знаю, почему мне трудно. Потому что ты очень добрая. Ты заставляешь меня чувствовать себя пустой и глупой, хотя на самом деле я не такая. Я очень люблю тебя, но мне трудно говорить об этом. И чтобы сказать тебе это, мне хотелось бы найти такие слова, от которых бы я стала доброй и похожей на тебя…

Нет, это слишком необычно. Так писать нельзя.

И все-таки она повторяла про себя эти слова, смаковала их, пробовала на ощупь и испытывала перед ними приятное изумление.

Неожиданно ее толкнули. Какие-то мальчишки хотели подергать ее за косы. Она перекинула косы на грудь, взяла их в руки и тут только обнаружила, что идет уже по Эстербру.

Ее охватило настоящее счастье, и это чувство как бы связало ее с воспоминанием о Юлии. Юлия! Вот что значит любить кого-то. Но нет слов, чтобы выразить это. И написать об этом невозможно.

Письмо, которое она мысленно сочиняла на ходу и которое принесло ей столько радости, нельзя было написать. Может быть, кое-что из него она могла бы использовать в своем дневнике, но ведь дневник – это глубочайшая тайна, известная только ей одной. А написать так кому-нибудь, даже Юлии? Нет.

Теперь она шла и мысленно писала в дневнике странные, прозрачные фразы, которые легко роились в сердце. Она и сама толком не понимала, что хочет выразить ими, но слова эти вызывали у нее сладостную дрожь. Будто она преподнесла себе подарок. Подарок!

Сама себе.

Хердис остановилась перед витриной кондитерского магазина, которая так и ломилась от лакомств, – струящееся очарование мыслей переплелось с сосущей тоской по сладкому, неизменно терзавшей ее перед такими витринами. Ей было немного холодно – и от пыльного ветра, и оттого, что она простояла перед витриной слишком долго.

В перчатке у Хердис лежали шестьдесят эре, которые ей дали на трамвай. Но ведь она пришла сюда пешком и могла точно так же, не спеша, вернуться домой. А конфеты, купленные на шестьдесят эре, она пошлет Юлии. О, вот что значит любить! Не на словах, а на деле, принося небольшие, но искренние жертвы.

Ведь это было трудно. Так трудно, что Хердис показалось, будто она даже повзрослела, преодолевая неудержимое искушение. Себе она никогда не покупала таких конфет. Карманных денег ей не полагалось.

Семь конфет. Маленькое, но изысканное лакомство, из тех, которые она сама пожирала лишь голодным взглядом. У нее навернулись слезы от собственной безграничной доброты к Юлии.

Перед подъездом дома, где жила портниха, шаги Хердис замедлились. Одно было несомненно. Юлия никогда бы не съела всех конфет одна, если бы Хердис сама принесла их ей. Она непременно поделилась бы ими с Хердис. Конечно, Хердис отказалась бы самым решительным образом, но в конце концов она неохотно согласилась бы взять одну штучку. Только одну.

И эта единственная штучка как-то незаметно оказалась во рту у Хердис.

Она была с марципаном и земляничным ликером. К сожалению, она оказалась слишком вкусной. Хердис тщательно вытерла губы и позвонила к портнихе…

– Выпрями спину, – сказала портниха.

Быстрым движением она схватила Хердис за плечи и отвела их назад. Хердис взглянула в зеркало и залилась краской. Портниха улыбнулась, изображая шутливое огорчение.

– Впереди придется немного выпустить. Ты уже большая девочка… Настоящая дама.

Хердис стояла, словно котел, в котором кипела нечистая совесть, и пыталась не смотреться в зеркало. В уголках губ у нее хранилось ощущение счастья от марципана и земляничного ликера, но ведь она спешила и слишком быстро съела эту конфету. Конфетой надо наслаждаться, чем дольше ешь конфету, тем лучше. Можно считать, что она вообще не ела никакой конфеты.

Конечно, не ела. Когда с примеркой было покончено, Хердис сообразила, что только теперь Юлия угостила бы ее конфеткой. Теперь, когда примерка была позади и они могли повеселиться по дороге домой.

Пять конфет – это тоже еще подарок. Пять конфет – это почти то же самое, что и шесть. Вторая конфета была с ананасом.

Когда Хердис подошла к виадуку, уже начало темнеть, зажглись уличные фонари. Дорога к портнихе показалась ей вовсе не длинной, но теперь она никак не могла добраться домой в Хеллеруп. Она присела на скамейку, ей было холодно.

И хотелось есть, и было немного страшно. Дома, конечно, уже заметили, что ее нет слишком долго. Она даже слегка рассердилась на Юлию, которая сидела рядом с ней здоровая и тепло одетая.

– И зачем ты придумала, чтобы мы шли всю дорогу пешком? – сказала она Юлии. – Ты иногда бываешь чересчур легкомысленной!

Хердис в испуге огляделась – нет, она говорила не вслух, губы у нее не шевелились, никто ничего не заметил.

Но Юлия сказала:

– Конечно, это глупо. Хорошо бы чего-нибудь съесть. Давай возьмем еще по конфетке…

Пустой пакетик Хердис украдкой засунула между планками штакетника, окружавшего какую-то виллу. Одинокая действительность, которая неизменно безжалостно обрушивалась на нее после такой игры, сейчас угнетала ее больше, чем когда бы то ни было. Юлия не шла рядом с ней, положив руку ей на плечо, Юлия не сидела рядом с ней на скамейке у Виадука. Из каждого уголочка своей души она слышала презрительное улюлюканье и крики, что она врунья, тряпка и воровка. От стыда у нее горели уши, к тому же от жирного шоколада ее затошнило.

В этом скоплении несчастий можно было ухватиться лишь за одну соломинку: теперь-то она непременно напишет Юлии. Неважно, что ей скажут, когда она вернется домой, неважно, сколько она просидит ночью над этим письмом. И она отправит его завтра утром, какое бы оно ни получилось.

– Не сердись на меня, Юлия, – прошептала она и прижалась крепче к подруге. – Ведь ты слышала, как мама кричала на меня вчера. Я так плакала. Я была не в силах придумать ни словечка, которое могло бы принести тебе радость.

Юлия чмокнула ее в щеку и засмеялась.

– Я никогда не сержусь на тебя! Я знаю, что ты хорошая и добрая девочка. Они несправедливы к тебе.

Хердис было приятно слышать эти слова. Очень приятно. Прижавшись друг к другу, они через пустыри шли к школе. Веки у Хердис были еще припухшие от вчерашних слез. Юлия сказала:

– Давай лучше поговорим о бале. Я так радуюсь ему.

Хердис ответила:

– Даже не знаю, радуюсь ли я. Со мной никто не хочет танцевать. Я такая уродина. Хочешь, я открою тебе одну тайну? В школе танцев никто со мной не танцует. Я тебя обманула, когда сказала, что мне там весело.

Юлия крепко обняла ее и встряхнула.

– Какая чепуха! Неужели ты обращаешь внимание на этих глупых мальчишек? Увидишь, они еще одумаются, ведь ты совсем не уродина. Так только в зеркале кажется. Ты почти красивая. А на бале в этом чудесном платье с распущенными локонами ты будешь такой хорошенькой, что ни на кого, кроме тебя, и внимания обращать не будут.

Хердис не выдержала и рассмеялась.

Внезапно она оборвала смех, уголки губ у нее опустились, глаза испуганно забегали по сторонам. Она смеялась вслух!

Ее охватило безграничное отчаяние. Сколько раз она говорила себе, что пора прекратить эту игру. Господи, когда же она научится!..

Может, она просто ненормальная?

На Страндвейен бурлил поток автомобилей, извозчиков, карет, надрывались звонки велосипедов. Нет, конечно, она еще не совсем сумасшедшая. Но если она не обратит на это внимания, она наверняка спятит.

У Хердис щемило сердце при мысли, что Юлия лежит в туберкулезном санатории и месяц за месяцем ждет от нее письма. Ведь она даже не подозревает, как часто Хердис думает о ней. Стыд и одиночество навалились на Хердис, теперь она уже одна тащилась в школу со своей сумкой и грешным грузом невыученных уроков, со всеми своими неудачами.