Текст книги "Шествие в пасмурный день"

Автор книги: Тосио Удо

Соавторы: Масудзи Ибусэ,Ёко Ота,Кёко Хаяси,Кадзуо Оикава,Сидзуко Го
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Инатоми, вопреки моим ожиданиям, выглядел бодрым.

– Эй! – помахал он мне рукой, здороваясь. Однако медсестра предупредила:

– Только десять минут.

Из-за высокой температуры глаза у Инатоми были красные и влажные. Он часто дышал. Состояние его было гораздо тяжелее, чем мне показалось с первого взгляда. Вглядываясь в него, я заметила, что черты его лица утратили прежнюю мужественность. Он не мог даже жевать и слова произносил невнятно, а во время разговора рот его оставался полураскрытым. Никто не понимал, почему ему так плохо.

– У меня не хватает солей. Если бы я поел горячей каши с соленым кунжутным семенем, то сразу бы выздоровел, – проговорил он беспечно. – Обязательно поедем в Бразилию. Идет? – сказал Инатоми, глядя то на мать, то на меня.

– Я, может быть, не смогу ходить, – ответила я ему теми же словами, что и тогда, в Гассэмба, и Инатоми засмеялся.

– А я понесу тебя на спине! Хорошо, тетушка?

Мать ответила неопределенной улыбкой.

Пообещав приготовить для него необыкновенно вкусное угощение – для этого нужно подсушить как следует на бумаге морские водоросли, растереть их в ладонях и смешать с солью и кунжутным семенем, – я вернулась домой. У меня сразу же поднялась температура, ведь я очень давно не выходила из дома.

В ту ночь Инатоми умер.

Двадцать третьего сентября полил сильный дождь, предвещавший приближение тайфуна. Причина смерти Инатоми – лучевая болезнь.

В октябре 1945 года на месяц позже обычного начался второй семестр. В первый день до занятий состоялась панихида. Мой врач запретил мне ехать, но мне хотелось во что бы то ни стало присутствовать на ней. Я отправилась вместе с матерью. Траурная церемония проходила в актовом зале. На потолке в самом центре зала зияла дыра, в ней торчала металлическая арматура, а сквозь дыру виднелось ясное осеннее небо. Залетал ласковый осенний ветерок.

С полуразрушенного потолка свисала люстра, и молочно-белые плафоны ее раскачивались на ветру. На заднике сцены были начертаны имена учителей и учеников, погибших в результате атомной бомбардировки. Их имена располагались тесно в пять вертикальных рядов от края до края стены. Интересно, сколько же имен уместилось в одном ряду? На столике, обтянутом белой тканью, лежали поминальные подношения – семена кунжута, выращенного на школьном участке, зеленый, еще слишком ранний для этого времени инжир, зеленые мандарины и батат. Из цветов – только космея. Скромный получился алтарь.

На стульях сидели оставшиеся в живых ученицы, одетые в матроски. У половины из них на голове не было волос. На девичьих головах должны бы развеваться волосы, а у этих – облик монашек. Сходство с монахинями – еще не беда, если бы в них ощущалась жизненная сила. А у этих девочек головы безжизненно поникли. Ученицы расположились в центре, а по бокам – учителя и родители погибших детей.

Началось чтение сутр.

Директор школы сидел неподвижно, закрыв глаза и крепко сжав руки в кулаки. Матери, не выдержав, начали плакать, низко склонив головы; отцы с ненавистью смотрели в потолок.

Оставшиеся в живых ученицы чувствовали себя будто виноватыми в том, что уцелели. Плач матерей болью вонзался в сердце.

Учитель, ответственный за проведение церемонии, называет имена погибших школьниц. В голосе его скорбь.

В зале поднимается дым от ароматических палочек. Залетающий ветерок разносит дым.

Ученицы поют похоронную песню – плач по умершим. Несколько учениц, присутствовавших на панихиде, вскоре умерли. У меня была подруга, которая вышла замуж, родила ребенка, а однажды утром скоропостижно скончалась от лучевой болезни. Иногда я тихо напеваю похоронную песню. Это – песня о юности моих сверстниц.

Каждый год должны благоухать

Весной – цветы, а осенью – красные листья.

Где вы, ушедшие из жизни?

Зови, не зови – они не вернутся.

О, как печально!

Слушайте, любимые учителя и наши подруги!

Мы сегодня скорбим о вас.

В американском документальном фильме об атомной бомбардировке есть великолепная заключительная фраза: «Так закончилось разрушение».

Кёко Хаяси
ШЕСТВИЕ В ПАСМУРНЫЙ ДЕНЬ
(Перевод В. Гришиной)

В тот год слишком долго стояла пасмурная погода. Было это лет семь-восемь назад; миновало уже двадцатое июля. Обычно к этому времени дожди прекращались, и в углу сада, где росли гортензии, роилась мошкара.

Небо было затянуто низко нависшими облаками, но дождь не лил. Последние два-три дня со стороны моря доносились отдаленные раскаты грома – вестника окончания сезона дождей. Но силы в них не чувствовалось. Над темным морем в слоях дождевых облаков раздавался глухой, похожий на бурчание в пустом животе, рокот. Казалось, что прояснится еще не скоро.

В тот день впервые появился просвет между облаками. Видимо, с моря в далекой вышине задул ветер, и в сторону гор ниже слоя темно-синих туч поплыли легкие перистые облака. Иногда сквозь их разрывы показывалось солнце, и все вокруг ярко освещалось. Но низко плывущие облака, набегая на солнце, то и дело закрывали его, и солнечные лучи с трудом пробивались на улицы городка.

Ясная погода наступила после затянувшегося ненастья, и потому всюду царило оживление.

Одетая в джинсы, которые моей тщедушной фигуре придавали более здоровый, спортивный вид, и рубашку с длинными рукавами, я медленно шла по улице, ведущей к вокзалу. Навстречу, толкаясь и тесня меня, двигался поток купальщиков, устремившихся на берег моря.

После выхода романа «Солнечный сезон»[19]19
  «Солнечный сезон» – нашумевший роман Синтаро Исикара, удостоенный в 1965 году премии Акутагава; воспевает нравы «золотой молодежи».


[Закрыть] улицы нашего приморского городка все время заполнены столичной молодежью, приезжающей отдохнуть на побережье. Молодые парни в плавках, не просыхающих от морской воды, явно подражая героям этого романа, фланировали по главной улице. Демонстрируя свое телосложение, словно на конкурсе мужской красоты, они важно вышагивали, выпятив грудь, отставив зад, согнув в локтях руки. Под стать парням были и девицы в купальниках, плотно облегавших их упругие тела. Пружинистой походкой они прогуливались, покачивая бедрами и выставив грудь. Даже совсем еще зеленые худосочные юнцы, жующие конфеты, и те шатались по улицам с нарочито небрежным видом. Все они, и парни и девушки, на первый взгляд державшиеся достаточно скромно, на самом деле буквально изнывали от истомы и, сохраняя самый невинный вид, старались коснуться друг друга обнаженными телами. Казалось, само вожделение шествует здесь под яркими лучами солнечного света. Как мучительно было мне, пережившей атомную бомбардировку, смотреть на это торжество плоти!

С трудом выбравшись из толпы полуголых пляжников, я спустя некоторое время дошла до вокзала. Здесь находился самый крупный в городе супермаркет. Продавалось в нем все что угодно: английские бисквиты «домашнего приготовления», американские кексы без сахара, японские хлебцы из рисовой муки и болгарские джемы. Размышляя, что купить на ужин, я остановилась в сторонке, чтобы меня не толкали.

Мое внимание привлекла группа человек в двадцать-тридцать, совсем не похожих на отдыхающих. Большинство в ней составляли мужчины, но были и женщины. Положив на землю какие-то плакаты, они с усталым видом сидели прямо перед зданием вокзала, а мимо струился бесконечный людской поток. Мужчины были одеты в черные брюки, мокрые от пота рубашки с короткими рукавами прилипли к их спинам. На женщинах – такие же брюки и белые блузки, правда, головы защищены от солнца широкополыми шляпами. Группа, казалось, изнывала от душной жары, что совсем не вязалось с атмосферой курортного города.

Я подошла поближе. Два человека стояли рядом с сидящими товарищами. Один из них—мужчина лет тридцати пяти – держал в руках цветной флаг, у другого был транспарант с белым полотнищем. Цветной флаг был, должно быть, знаменем их движения. Мужчина – по-видимому, руководитель шествия – круглолицый и низкорослый, в очках, со слегка загоревшим лицом. Среди своих утомленных единомышленников он выделялся энергичной внешностью и блеском сверкающих из-под очков глаз. Он поглядывал вокруг, интересуясь, похоже, реакцией прохожих на их появление.

Это были участники марша мира Токио—Хиросима, которые шестого августа в Хиросиме должны были принять участие в Дне памяти жертв атомной бомбардировки. На белом транспаранте тушью было начертано: «Протестуем против испытаний атомного и водородного оружия». На самом верху стоял иероглиф «гнев».

Транспарант со словом «гнев» держал юноша лет двадцати трех. Половина лица его была обезображена келоидным рубцом. Этот страшный рубец тянулся от губ до левого уха и походил на горный хребет на рельефной карте. Вдобавок на щеке, словно помеченной тавром, виднелся белый глянцевый след ожога.

Где он их получил? В Хиросиме? В Нагасаки? В тот день он, наверно, сидел на коленях или руках матери, когда свет ослепительной вспышки упал на его щеку. Среди здоровых молодых парней, поющих гимн лету на берегу моря, этот юноша, их ровесник, выглядел каким-то увядшим – словно яблоко, проеденное червяком.

Судя по всему, в шествии участвовали разные люди, не только жертвы атомной бомбардировки, по пути следования до Хиросимы они проводили митинги в городах и деревнях, пополняя число своих единомышленников.

Мужчина в очках поставил вертикально свой флаг и начал речь. Подобного рода речи, скажем, в защиту детей-сирот, обычно произносятся громко и четко. Этот же оратор неожиданно заговорил тихим, глухим голосом. Слушатели в купальниках, удивившись, на мгновение притихли.

Мужчина в очках умело воспользовался этим моментом. Он медленно обвел взглядом стоявших перед ним людей, устремил взор вдаль, затем, направив его в толпу прохожих у вокзала, включил и ее в число своих слушателей и продолжил речь. Даже молодежь, собравшаяся здесь наполовину из любопытства, внимательно слушала оратора. Его речь звучала все громче и громче.

Юноша с келоидным рубцом стоял рядом, опершись на древко транспаранта. Он, видимо, здорово устал, и отсутствующий взгляд его был устремлен вдаль, к небу. Время от времени, когда лучи солнца пробивались сквозь разрывы облаков, он начинал моргать здоровым правым глазом, не пострадавшим от ядерной вспышки.

Какая-то девушка в купальнике, с пакетиком воздушной кукурузы в руке, стоявшая рядом со мной, повернулась к своему спутнику:

– Пойдем-ка лучше на пляж, поедим там одэн.[20]20
  Одэн – кусочки батата, cоевого творога и овощей, насаженные на бамбуковые палочки и сваренные в воде.


[Закрыть]

– Вот всегда ты в самый интересный момент обязательно портишь мне настроение, – проговорил парень, похожий на студента, но все же, взявшись за руки, они отправились к морю.

Я подумала, не купить ли и мне к рису одэн. Размышляя о том, что все-таки принести к ужину, что любят сын и муж, я одновременно слушала выступление. Содержание его было довольно обычным: если, мол, некая страна прикроет нас ядерным зонтом, защитит ли нас это и обеспечит ли нам мирное процветание? Я не испытывала особого интереса к словам оратора и задержалась лишь потому, что хотелось подольше побыть в людской сутолоке.

На следующий день мне предстояло ехать в больницу, находящуюся в Йокосука. Не так давно из районного отдела здравоохранения пришел вызов на специальное обследование, назначенное мне после медосмотра.

Этот медосмотр регулярно проводится среди тех, кто. имеет «Книжку пострадавшего от атомной бомбардировки». В вызове отдела здравоохранения сообщалось, что очередной анализ крови показал отклонение от нормы, поэтому-то и возникла необходимость в дополнительном обследовании. Я прошла его неделю назад, и результат уже был мне известен – надо срочно лечь в больницу или начать лечение дома.

В 1945 году я школьницей была мобилизована на оружейный завод компании «Мицубиси» и девятого августа попала под атомную бомбардировку. Уцелела я чудом, меня даже не ранило. Но избежать телесных увечий при атомном взрыве – еще не значит спастись. Очень важно, какую дозу радиации получил человек. От этого зависит вся его последующая жизнь, ведь именно из-за облучения появятся потом у него болезни, которые через механизм наследственности скажутся на последующих поколениях.

«Медицинская книжка пострадавшего от атомной бомбардировки» – это документ, который выдается нам, хибакуся – атомным жертвам, государством. 31 марта 1957 года был принят закон о бесплатном лечении лиц, пострадавших в Хиросиме и Нагасаки. В соответствии с законом «Книжка» бывает обычной и с пометкой «особая». Обладатель «Книжки» может лечиться за государственный счет, она выдается пожизненно, и это особенно ценно для хибакуся, которые обычно часто болеют. Для тех же, кто потерял родителей и не имеет родственников, она является поистине неоценимым благом.

Однако это вовсе не значит, что любое недомогание лечат бесплатно. Нужно подтверждение врача, что оно действительно является следствием облучения. Вполне естественно, что при родах или зубной боли трудно обнаружить последствия атомной бомбардировки. Поэтому и соответствующие медицинские услуги в число бесплатных не входят, если только не будут найдены хоть какие-то признаки влияния облучения.

Впрочем, отношение хибакуся к «Книжке» не однозначно. Не все они пользуются ею. Очень многие отказываются от нее либо из желания скрыть свое прошлое, либо из суеверного страха заболеть лучевой болезнью.

А вот моя знакомая Тэйко, учившаяся со мной в одной гимназии, наоборот, использовала эту «Книжку» максимально. В нашей гимназии было два отделения – основное и специальное, которые располагались в разных корпусах. Тэйко училась на специальном отделении на два курса старше меня и тоже попала под бомбардировку, когда работала на заводе.

Летом 1965 года Тэйко умерла от лучевой болезни. Вся ее жизнь была связана с больницами. В Нагасаки ее имя начертано на мемориальной доске в Парке Мира.

Помню, в октябре 1945 года, когда возобновились занятия, в нашу гимназию приехали студенты Нагасакского мединститута и медицинского факультета университета Кюсю для обследования учениц, переживших атомную бомбардировку. Молоденьким девушкам от пятнадцати до двадцати лет стали задавать очень нескромные вопросы, касающиеся женской физиологии. В то время не было принято между девушками откровенно обсуждать интимные дела, поэтому эти вопросы вгоняли нас в краску. В тот момент, когда мы мялись от стыда, затрудняясь в ответах, вошла Тэйко. На воротнике ее формы красовался значок специального отделения.

«Мне кажется, кто не хочет – может не отвечать. Нет надобности еще раз превращать нас в подопытных кроликов», – сказала она негромко, но внятно.

До тех пор я особенно не задумывалась, что это за новое оружие – атомная бомба. Наверное, даже гордилась тем, что вышла живой из этого ада, грозившего мне гибелью. Это было не душевное удовлетворение или радость, что я осталась в живых, скорее просто тщеславное чувство причастности к чему-то ужасному, могущему вызвать у других замирание сердца. Такое же чувство возникает, когда пяти-шестилетнему ребенку что-нибудь рассказываешь, и он вскрикивает: «Ой, как страшно!»

Но на Тэйко уже в ту пору атомная бомба наложила тень. Из-за болезней, вызванных радиоактивным облучением, она была вынуждена часто бывать в клиниках и, естественно, пользовалась «Книжкой». Пользовалась на все сто процентов. Например, при родах. Тэйко полюбила друга своего старшего брата, вышла за него замуж и родила ребенка, когда ей было около тридцати. Ребенок появился на свет здоровый, нормальный. Роды прошли легко и быстро. Никакой патологии. Но Тэйко так сумела «обработать» врача, что ее пребывание в роддоме было оплачено государством. «Сэнсэй, – убеждала она врача, – по-моему, я все же не дикарь какой-нибудь. Вы тоже признаете это? Что из этого вытекает? Мои роды были такими быстрыми, что вы едва успели их принять. Это выглядит слишком уж по-животному, первобытно. А не является ли это отклонением для современного человека? Если от первых схваток до родов проходит слишком много времени и это считается патологией, то и роды, протекающие слишком быстро, надо считать ненормальными». И врач быстро с ней согласился. Вероятно, его покорила сила духа Тэйко.

«Но если жертвы атомной бомбардировки слишком выставляют свои особые права, это вызывает неприязнь», – сказала я ей однажды. «Почему? – спросила она и, как тогда на медосмотре в гимназии, сделала серьезное лицо. – А ты знаешь, что мой старший брат был студентом-медиком и тоже попал под атомную бомбежку? Брат уцелел, вернулся домой, а через неделю у него пошла кровь горлом, и он умер. Тебе приходилось видеть, как текут слезы, смешанные с кровью? Мать от горя не осушала глаз. Отец тоже не отходил от его постели. „Я цел и невредим“, – говорил брат. Не в силах видеть этого, отец ободрял: „Держись!“ – и хлопал рукой по одеялу. „Я держусь“, – улыбался брат. Но скоро наступил конец. Ты знаешь, что потом сказал священник – служитель крематория? Нет, я тебе еще не рассказывала. Собирая после кремации брата пепел, он спросил: „Это ваш дедушка?“ „Нет, брат“, – ответила я. „Удивительно! Неужели правда? До чего хрупкие кости всех жертв этой бомбы, совсем как у стариков. Едва попадут в огонь, сразу рассыпаются“. Вот что он сказал. Кости брата стали совсем как у шестидесятилетнего старика. Он сгорел еще при жизни, до самых костей, – закончила свою темпераментную, обильно пересыпанную диалектизмами речь Тэйко и добавила: – Какие еще нужны доводы? Право, люди, недовольные требованиями хибакуся, очень странные. Помощь нам – естественна, мы имеем на нее особые права».

В ответ на эту пылкую тираду я лишь шутливо заметила: «Поэтому-то нас и называют „особыми“, не так ли?»– имея в виду пометку «особо пострадавший», которая проставляется в «Книжке». Однако я вдруг остро почувствовала, как вспышка, которая уже начала забываться, пронзила меня насквозь.

У нас, жертв атомной бомбардировки, кости вроде бы такие же, как у всех, они служат опорой организма. Но они настолько хрупки, что рассыпаются от одного удара.

В моей «Книжке» тоже стоит такая пометка. Относится она главным образом, к тем, кто пережил атомную бомбардировку, находясь в эпицентре взрыва, то есть в радиусе полутора километров. «Особо пострадавшими» считаются и лица, которые находились в этой зоне в течение первых трех дней после взрыва бомбы. По точным подсчетам специалистов, здесь полностью гибнет все живое, вплоть до мелких зверьков, живущих в норах.

Погибнуть в этой зоне – легче легкого, но я и Тэйко, словно оборотни, остались в живых и были теперь «особо пострадавшими».

Номер моей «Книжки» – семьсот четвертый. Значит, я семьсот четвертый человек, оставшийся в живых в этом районе. Казалось бы, если семьсот четыре человека уцелели в зоне полного уничтожения – следовательно, атомная бомба не такая уж страшная штука. Однако выдача «Книжек» началась с 1957 года, а я получила свою только в шестьдесят пятом. Значит, за восемь лет набралось всего лишь семьсот четыре человека выживших. А между тем в «особом районе Нагасаки находились оружейный завод „Мицубиси“» и сталелитейный. Это были крупные предприятия, занимавшие площадь в шестьдесят и тринадцать тысяч цубо. На обоих заводах работало пятнадцать тысяч человек, и по утрам улицы здесь были буквально запружены людьми, шагавшими на работу с привязанными к поясу бэнто.[21]21
  Бэнто – коробка с завтраком, который берут с собой из дома.


[Закрыть] Кроме того, там располагались медицинский институт, медучилище, самый крупный на Востоке католический собор Тэнсюдо, множество начальных и средних школ. На южном склоне холма размещались туберкулезный санаторий и красно-кирпичное здание тюрьмы за высоким забором. И вот из всего многочисленного персонала этих учреждении уцелело только семьсот четыре человека. Песчинка в мешке с рисом!

Мы-то радовались, что остались живы, что не получили серьезных травм, но под покровом кожи наши внутренности и кости, пораженные радиацией, медленно разрушались. И поскольку нам это хорошо известно, мы вправе претендовать на то, чтобы даже благополучные роды считали ненормальными.

Обладателям «Книжек» полагается каждые шесть месяцев проходить медицинское освидетельствование. Конечно, мы должны быть благодарны государству, проявляющему заботу о хибакуся. Однако эти регулярные медосмотры, проводимые дважды в год, растравляют, будто когтями раздирают наши раны. А ведь каждый из нас лелеет надежду, что эти раны когда-нибудь заживут.

В моем районе вызовы на осмотр приходили из отдела здравоохранения в мае и ноябре. Каждый, разумеется, мог по своему усмотрению идти или не идти на обследование, однако мы всегда, до самого последнего дня пребывали в сомнении на этот счет.

Осмотр был простым: прослушивание и анализ крови. Однако для «атомного больного» этот анализ – самое страшное. Если результаты оказывались плохие, направляли на более тщательное обследование. Ведь кровь обязательно покажет, есть ли в организме какие-то изменения. И пусть даже болезнь неизбежна, но если о ней не знать, то можно хотя бы день, но прожить спокойно. Пусть неделю или две, а то и несколько месяцев, пока не наступит смерть, жить беззаботно и весело. Ведь когда тебе сообщают, что ты болен лейкемией, которой мы так боимся, то пропадает желание жить. Раз уж до сих пор не ясно, как эту болезнь лечить, то самое большое благо – не знать о ней вовсе и жить день за днем, тихо и беззаботно.

Всякий раз, когда подходит время очередного осмотра, я начинаю тревожиться. Что выявит обследование? Все ли в норме или, наоборот, все плохо? Острое желание поскорее узнать об этом не дает покоя. Если бы врач, сказав: «У вас все в порядке», ставил печать и гарантировал мне здоровье, то как бы великолепно можно было прожить эти хоть и недолгие, но шесть месяцев! Мы же, однако, живем в постоянной тревоге: не пойдет ли кровь из носа? Наступят регулы – опять беспокоишься: вдруг не прекратятся?.. Все атомные жертвы страстно жаждут услышать от врача заключение: «Итак, шесть месяцев жизни я вам гарантирую». И хоть не исключено, что человек даже в течение полугода может умереть, он, полагаясь на слова врача, по крайней мере поживет спокойно, не думая постоянно о дне своей смерти. Прожить бы этот срок получше!

В скором времени мой сын должен был приступить к учебе в начальной школе, и я решила-таки пойти на очередное обследование. Ведь для мальчика тоже плохо, если я постоянно терзаюсь сомнениями и тревогами. Будь что будет, попробую сходить. Если результаты окажутся плохими, то это будет просто возвратом в день девятого августа – в день бомбардировки. Тогда я была гораздо ближе к смерти. Придется как бы заново стартовать от того дня.

Если же врач, похлопав меня по спине, скажет: «Все в порядке, патологии нет», я буду целое лето вместе с моим взрослеющим сыном купаться в море. Куплю себе купальник любимого бледно-розового цвета и поплыву в открытое море. Не думая ни о возможности носового кровотечения, ни о будущем изнеможении, буду плавать, сколько хватит сил. А когда вернусь на берег, то не побоюсь изо всей силы громко высморкаться.

Даже при сильной простуде я избегаю сморкаться. Если закладывает нос и мне трудно дышать, я хожу как идиотка с открытым ртом. Приходится избегать всего, что может вызвать кровотечение из носа. Ведь нам трудно остановить любое кровотечение. Очень многие мои знакомые из-за этого умерли.

С тех пор как я ездила на обычное обследование, прошло менее двух недель. В тот день я пообещала моему сыну, ученику подготовительного класса, отправиться с ним куда-нибудь вкусно поесть. Мне хотелось внести перемену в его школьное меню, состоявшее неизменно из порядком надоевшего ему гуляша. В радостном настроении, начав обретать уверенность в своем здоровье, я, желая получить еще большее удовольствие от жизни, сказала сыну:

– Давай сегодня вкусно поедим!

Ребенок, чутко уловив мое настроение, предложил:

– Послушай, мама, в Камакура вкуснее кормят, чем здесь.

От нас до Камакура десять минут езды на автобусе. Несмотря на мелкий дождь, моросивший в течение всего затянувшегося сезона дождей, я согласилась.

– Может, сильно не польет? Стоит ли брать зонтик? – спросил сын, подставляя ладони под дождевые капельки.

– Пожалуй, стоит. – Подражая сыну, я вытянула руку. Ладонь сразу сделалась мокрой. Поверх мутно-белой влажной пелены с моря в сторону гор плыли серые кучевые облака. Когда с моря к горам шли тучи, местные рыбаки говорили: «Скоро ливанет» – и выход в море откладывали. Прогнозы рыбаков всегда подтверждались. – Да, будет сильный дождь, так что сходи-ка за зонтом, – попросила я, и сын, согнувшись, побежал через двор. – Не упади! – крикнула я весело вдогонку.

В нашем районе, застроенном особняками, стояла полуденная тишина. Слышно было даже, как сеется дождь на листву садов. Стального цвета дорога, вымощенная галькой, была мокрой. И деревья, влажные от дождя, и трава, и галька на дороге – все дышало, погруженное в тишину. Я люблю такую затаенную тишину. Когда природа погружается в молчание, я как-то особенно ощущаю, что сама живу.

На меня не произвел сильного впечатления тот факт, что во время атомной бомбардировки я уцелела. Тогда на руках матери, молча прижимавшей меня к своей груди, я смущенно улыбалась сестрам, смотревшим на меня со слезами на глазах. И чудесное спасение среди огромного количества смертей не казалось мне таким уж важным, значительным. Ведь тогда я не приложила каких-то сверхъестественных усилий, чтобы остаться в живых. Да и погибшие ушли из жизни не оттого, что не старались уцелеть. Просто в то мгновение одни без всякой вины умирали, другие выживали. А теперь, когда я сталкиваюсь с каким-нибудь чудом природы, я всем сердцем, горячо ощущаю, что живу. И что моя жизнь цепочкой связана с жизнью сына. Глядя на него, резвящегося, что-то болтающего, живущего уже вне меня, я почти независимо от моей воли умиляюсь своей жизни, оказавшейся способной дать жизнь другому существу.

Стараясь не нарушить тишину, я носками своих красных туфель ворошила камешки под ногами. Вдруг из-под одного из них выскочила мокрица с твердым панцирем и хвостом, напоминающим ножницы, и поспешно попыталась скрыться под ближайшим камнем. Из-под края камня выглядывал ее раздвоенный хвост. Она, видимо, была уверена, что спряталась полностью, и замерла, затаившись. Я улыбнулась – в памяти всплыло, как мы с сыном, когда он еще нетвердо держался на ножках, играли в прятки.

– Что, хорошее настроение? – спросил знакомый почтальон, подъехавший, позванивая, на велосипеде. – А вам письмо, госпожа! – И он протянул мне толстый пакет.

Ничего не подозревая, я перевернула конверт из коричневой бумаги и увидела лиловую печать Камакурского санитарного управления. У меня перехватило дыхание. Это было сообщение о результатах медицинского обследования.

Боясь сразу же вскрыть пакет, я попыталась через конверт, на ощупь определить его содержание. Помимо «Книжки» я нащупала внутри вчетверо сложенный лист бумаги. А мне ведь было известно, что если никаких отклонений не обнаруживают, то результаты анализа крови просто вписываются в «Книжку», которую затем отправляют по почте.

Я все-таки решилась вскрыть конверт. Бумага намокла под дождем и никак не рвалась. Наконец мне удалось надорвать угол, и я, просунув в дырку мизинец, распечатала его. «Анализ данных, полученных в результате предыдущего осмотра, показал, что вам необходимо более тщательное обследование. Просим в назначенный день явиться в больницу».

Почти пустой белый лист с несколькими строками. Я раскрыла лежавшую в конверте «Книжку». На первой ее странице от руки были вписаны цифры: лейкоциты – 3 670 единиц, эритроциты – 3 920 000 единиц. У здорового человека в кубическом миллиметре крови лейкоцитов обычно около шести тысяч, а эритроцитов – до четырех-пяти миллионов. Следовательно, лейкоцитов у меня почти в два раза меньше нормы и недостает минимум ста тысяч эритроцитов. Захлопнув «Книжку», я впихнула ее в разорванный конверт и положила на дно корзины.

«Ну вот, пришел-таки конец», – подумала я. Едва начавшая крепнуть уверенность в своем здоровье была разрушена всего несколькими цифрами. А ведь за последний месяц я поправилась на целый килограмм. Выходит, для атомной жертвы и увеличение веса вовсе не означает, что человек выздоравливает.

Я продолжала стоять под моросящим дождем. Волосы, завитые в пышные локоны, скоро намокли и прилипли к щекам.

Я точно не знаю, как сказывается на организме недостаток лейкоцитов и эритроцитов в крови. Уж если слишком быстрые роды Тэйко были признаны патологией, то что говорить о моей крови? Меньше у меня лейкоцитов или больше – все равно: раз их не столько, сколько у любого человека, значит, патология налицо.

– Ну как, быстро я обернулся? – подбежал ко мне сын с двумя зонтами на плече. – Мам, ты слышишь? Быстро, а? – Он всегда долго копался, отыскивая свои вещи, и теперь ждал похвалы, заглядывая мне в лицо. Но у меня в голове были только цифры из «Книжки».

– Отстань! – Я грубо толкнула ребенка в плечо. Мальчик, потеряв равновесие, пошатнулся и едва не упал на гравиевую дорожку.

Мой сын родился в марте. Он был более щуплым, чем его ровесники. Кости плеч и ног у него тонкие, а на шее, которую можно обхватить одной рукой, постоянно выступали лимфатические узлы величиной с мелкую сливу. У меня, правда, тоже в его возрасте постоянно появлялись лимфатические бугорки на шее, и каждый раз во время медосмотра в школе врач, прощупывая их кончиками пальцев, спрашивал: «Как, не больно?»

Сложением мальчик походил скорее на меня, чем на отца. С какого же времени у меня недостаток лейкоцитов и эритроцитов? Были ли они в норме во время моей беременности? Если нет, то как это отразилось на ребенке?

В сознании вдруг вспыхнули слова одного ученого, обращенные к лидерам стран мира: «Я призываю вас задуматься над тем, что и вы, и мы являемся представителями одного биологического вида – человека. Мы или уничтожим человечество как биологический вид, или отвергнем войны».

То, чего опасался выдающийся ученый, – изменение человеческой природы – уже было во мне и угрожало моему сыну. А я не хочу, чтобы это сказалось ни на одном ребенке, в том числе и на моем сыне.

Сын, которого я оттолкнула, растерянно, словно на него неожиданно опрокинули ушат холодной воды, смотрел на меня снизу вверх круглыми глазами. Затем его розовые с тонкой кожицей губы надулись и лицо приняло недовольное выражение. Белые, длинные, до колен, гольфы съехали на одной ноге до лодыжки. Мальчик, стоявший широко расставив ноги, поначалу отстранился, но потом прижался ко мне. Его нежная, пахнущая молоком щека коснулась моей.

– Прости, – сказала я, поправляя ему сползший гольф. Сын сделал еще более недовольную гримасу:

– Ты чуть меня не свалила!

Если я теперь умру, мой сын так и будет ходить со спущенными гольфами. Посасывая большой палец, будет шататься по улицам до самой темноты следом за своими рослыми одноклассниками. Когда сына обижали и ему становилось грустно, он начинал сосать большой палец. Сидел один в комнате и читал. В нашем доме выключатель находится высоко. Сможет ли он вечером сам включить свет?.. Стоит только задуматься – в голову лезут ужасные мысли.