Текст книги "Шествие в пасмурный день"

Автор книги: Тосио Удо

Соавторы: Масудзи Ибусэ,Ёко Ота,Кёко Хаяси,Кадзуо Оикава,Сидзуко Го
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

«Сейчас лучше ни о чем не думать», – сказала я себе. Просто войти в автобус до Камакура, сесть рядышком на самое заднее сиденье и, прижавшись, чтобы чувствовать теплоту друг друга, ехать, ехать, мерно покачиваясь. Думать только о еде.

– Что будем есть? – спросила я сына.

– Давай пойдем на детский ленч. Там столики украшены флажками, – радостно встрепенувшись, ответил он.

– Ну если так, то в Камакура можно и не ехать. На нашей улице в одном месте тоже очень вкусно готовят. – Мои старания успокоиться оказались не напрасными, и постепенно я действительно пришла в себя. – Так что детские кушанья можно отведать и здесь, а не ехать в Камакура.

– Но ведь там всюду стоят флажки, – опять надул губы сын.

– Ну ладно, двинули! – бросила я бодро, по-мужски. Сын принял этот тон и, подражая мне, спросил:

– Зонт раскрыть? Давай под мой.

Он встал на цыпочки и раскрыл надо мной зонт. Я пригнулась, чтобы уместиться под его маленьким, как у всех первоклашек, зонтиком.

Мы зашагали по дорожке, устланной галькой, которая ощущалась даже сквозь подошвы туфель. Камешки под ногами расползались, и под ними я всей поверхностью ступни чувствовала рыхлую землю. В таких местах имеют обыкновение прятаться эти самые мокрицы с раздвоенными хвостами. Я сошла с гравия и пошла по обочине. Букашки, услышав звук наших шагов, наверное, сжались и дрожат от страха, что мы их раздавим.

Как печально быть раздавленным!

Я решила не сообщать мужу о вызове на дополнительное обследование. И без того известно, что он ответит. «Положись на врача», – скажет, как всегда. Поэтому у меня хватает ума ни о чем ему не говорить.

Мой муж не знал атомной бомбардировки. Хотя он – японец, ни шестого августа, ни девятого в Японии его не было. К моменту окончания войны мужу было уже за тридцать, но он в качестве специального корреспондента газеты «А.» находился в Шанхае и вернулся на родину только в сорок восьмом году. Во время нашей женитьбы он сказал мне: «Хоть ты и попала под атомную бомбардировку, все же будем надеяться, что лет десять проживешь. А на этот срок я постараюсь тебя обеспечить».

Впервые мне так прямо определили срок жизни… Впрочем, я и сама знала, что столько лет, наверное, протяну. Однако из-за того, что мужа не было в Японии во время атомной бомбардировки, он относился к ней совсем по-иному, чем я.

Хотя я и решила ничего не говорить мужу, но, когда он вернулся домой, не вытерпела:

– У меня мало лейкоцитов.

Муж, развязывая в прихожей шнурки ботинок, бросил, как я и предполагала:

– Положись на врача. – Проходя через гостиную, где сын смотрел по телевизору мультфильмы, он кивнул головой в его сторону: – Знает?

Я отрицательно мотнула головой.

– Не стоит ему говорить, – заявил муж и, добавив: – Подай-ка лучше поесть, – стал переодеваться.

Наша супружеская жизнь перешагнула за десятилетнюю черту. Так что «гарантийный срок», определенный мужем, миновал. Он был мне другом, и ему не нужно было объяснять, что означает недостаток лейкоцитов. И пусть он не имел прямого отношения к атомной бомбардировке, он все равно пре красно знал, что такое лейкемия и какое влияние оказывает радиация на наследственность.

Когда мы только поженились, я чуть не каждый день твердила мужу о своих страхах. Со дня атомной бомбардировки тогда прошло еще мало времени, и поэтому, наверное, у меня случались головокружения. А если удаляли зуб, десны кровоточили целых четыре дня. После рождения сына мой страх перед «атомной болезнью» перешел уже на него.

В определенные возрастные периоды мальчики, случается, страдают носовыми кровотечениями. У моего ребенка тоже часто шла кровь из носа. Всякий раз, если только на бумажной салфетке оказывалась хоть капля крови, я поднимала переполох. «Прошло? – приставала я к нему. – Правда, прекратилось?» Я скатывала из ваты тампончик и затыкала сыну ноздри – только бы не текло, как из неисправного крана. Муж тоже ходил взвинченный. Но, случалось, поддразнивал меня: «Похоже, эта возня тебе доставляет удовольствие». Я отбивалась: «Попробовал бы сам побывать под атомной бомбежкой». «Да будь возможность – я бы с удовольствием. Быстрая смерть», – парировал он. «Умереть – это просто. Вот если бы ты остался в живых и страдал…» – говорила я, и тогда муж начинал сердиться уже всерьез: «Что же, тебе непременно хочется, чтобы я пережил что-то страшное?»

Если бы эта трагедия обрушилась только на одно поколение, то со своей злосчастной судьбой я бы примирилась. Но атомный взрыв, вызывая мутацию генов в человеке, обрекает на страдания и второе, и третье поколения. Меня тревожит судьба невинных детей, которые, как и их родители, осуждены на пожизненную муку. И даже мой муж, который был сыт по горло моими болезненными страхами, тем не менее проявлял внимание к здоровью сына.

У меня есть знакомая, родившая шестерых детей, но до сих пор не рассказавшая мужу, что пережила атомную бомбежку. Ее муж даже сейчас боится Нагасаки, и они поселились в самом отдаленном от Нагасаки месте – на Хоккайдо. Эта знакомая живет, скрывая свое прошлое, и даже отказывается присутствовать на вечерах одноклассников. Рассказывают, что она настояла, чтобы и извещения о таких вечерах ей не присылали. Разумеется, школьных друзей к себе в дом она тоже не приглашает.

Я могу понять эту женщину. Когда я накидываюсь на мужа со словами: «Попробовал бы ты побывать под атомной бомбежкой!», я чувствую, что нас разделяет неодолимая преграда – как свет отделен от мрака.

Я стала все чаще задумываться. Когда сын узнает о моем прошлом, не исключено, что они вместе с отцом оставят меня. Подобно тому как от больных проказой забирают детей, мне тоже предложат жить от них отдельно. Я мать – естественно, я хочу, чтобы мой ребенок был здоров и физически, и психически. Допустим, у моего сына – атомной жертвы во втором поколении – не будет особых поводов для беспокойства относительно здоровья. Однако не исключено, что в результате длительного общения со мной он переймет от меня мою мрачность. А для мужа, который ни в чем не виноват, это будет непереносимо.

Переодеваясь в хлопчатобумажное кимоно, муж проговорил:

– В больницу на обследование поедем вместе. На мой вопрос:

– Разве ты можешь пропустить работу? – он ответил:

– Твое атомное прошлое важнее.

В больницу нужно было явиться в назначенный день до восьми утра. Видимо, они проводили осмотр перед началом обычного приема, поэтому специально было подчеркнуто, что следует обязательно прийти до восьми.

До больницы в Йокосука требовался час времени. Я встала раньше обычного и, собравшись, вышла из дома. Накануне муж несколько раз говорил, что проводит меня, но я ответила, что пойду одна. Не из упрямства и не потому, что меня задели его слова: «Положись на врача». Просто, каким бы близким человеком ни был муж, но облучению подверглась я одна, и нести этот крест суждено мне одной.

Чем раньше я начну привыкать к этому, тем лучше. Я помню страшную смерть Тэйко, ушедшей из жизни в одиночестве, и я хотела бы, если это возможно, умереть именно так.

Смерть Тэйко потрясла меня. Это произошло в 1965 году во время моего приезда в Нагасаки за «Книжкой пострадавшего от атомной бомбардировки». Для получения «Книжки» требуется три свидетеля. Сейчас, когда хибакуся уже достигли преклонного возраста, найти трех свидетелей чрезвычайно трудно. Так что пришлось правила несколько смягчить. Но все равно в качестве свидетелей могут выступать только люди, с которыми потерпевший работал на одном производстве и вместе с ним попавшие под атомную бомбардировку. Они должны подтвердить, что потерпевший в то время действительно находился в зоне взрыва. Поэтому свидетелем может быть только тот, кто вместе с потерпевшим попал под бомбежку. Довольно глупое условие, поскольку бомба-то была создана как раз для того, чтобы полностью уничтожить все живое. Даже если судить по номеру моей «Книжки», получается, что среди находившихся тогда в эпицентре взрыва в живых осталось очень мало, и найти трех свидетелей практически невозможно.

Начальная школа Ямадзато находилась вблизи эпицентра. Из всех учащихся осталось в живых только пять человек. Я пыталась припомнить лица моих школьных подруг, работавших со мной на одном заводе. Ни одной из них не было в живых. Мне часто чудились их страдальческие голоса: «А мы собирались еще долго-долго жить».

В Нагасаки я вынуждена была назвать подставного свидетеля. Им стала Тэйко, учившаяся тогда в моей гимназии, но на специальном отделении. Правда, она и работала-то в другом цехе, но кроме нее в свидетели я никого не смогла найти.

Душным жарким днем я поехала к Тэйко, с которой давненько не встречалась. Дом ее находился в квартале Сакаэдзяя, неподалеку от синтоистского храма Сува. Среди новых зданий, выстроившихся вдоль трамвайной линии, было много торговых заведений, больниц; перед ними – удивительно ровная мостовая, довольно необычная для холмистой местности Нагасаки. Трамваи ходили по рельсам, уложенным на каменной брусчатке, и их вагоны-коробки грохотали, как тяжелые цистерны. В Сакаэдзяя – конечная остановка. Дом Тэйко, хотя и расположенный на оживленной улице, был скрыт в глубине сада. Дорожка из каменных плит, проложенная от ворот, была усыпана лепестками цветущей спиреи.

Однажды ранней осенью, когда я училась во втором классе гимназии, я тоже принесла в школу ветку спиреи, усыпанную мелкими цветами. Вообще-то цветение этого кустарника приходится на начало лета, но в нашем саду спирея росла в тени, и, видимо, из-за этого цветы на ней держались до конца лета.

Помню, как в это время раздался сигнал воздушной тревоги, и я бросилась бежать, роняя лепестки. Стоя теперь перед домом Тэйко, я вспоминала этот день. На эти воспоминания натолкнул меня цветущий куст.

Я попросила разрешения войти. Ответа не последовало. Однако меня должны бы ждать – я заранее по телефону условилась о своем приходе. Обойдя сад, я позвала Тэйко по имени. Тут сёдзи, выходящие в сад, раскрылись, и из-за них показалась Тэйко.

– О, редкий гость, – приветствовала она меня. В самый разгар лета все сёдзи в доме были закрыты, и дом Тэйко выглядел мрачно.

Нижнюю часть лица Тэйко прикрывала махровым полотенцем. Ее узкие раскосые глаза радостно улыбались.

– Сколько лет не встречались. И впрямь редкий гость, – проговорила она глухим голосом из-за закрывавшего рот по лотенца.

Когда мы обменялись приветствиями, я спросила:

– Носовое кровотечение?

– Да, с самого утра, – ответила Тэйко

Я заметила валявшийся в саду игрушечный автомобиль.

– А малыш?

– Сегодня так жарко, они с отцом пошли на море. Он уже целых двадцать метров проплывает, – радостно сообщила она.

Ее сын учился в первом классе начальной школы. Я посмотрела на часы. Было начало первого.

– У тебя это часто бывает? – свободной рукой Тэйко показала на нос, прикрытый полотенцем.

– Нет, не очень, – ответила я.

– Когда привыкаешь, то относишься к этому как к хронической болезни и терпишь волей-неволей. Теперь уж не так течет. – Тэйко отняла полотенце от лица. – Правда? – Она расплылась в улыбке, но тут из уголка ее губ вытекла красная струйка. Тэйко поспешно наклонила голову набок и шумно втянула ее в себя. Когда нос был зажат полотенцем, кровь, видимо, попадала прямо в рот, не выходя наружу. Вероятно, с утра она много раз глотала скопившуюся кровь. Конечно, лучше сплевывать, но тогда невольно будешь разглядывать. А когда видишь собственными глазами, невозможно обманывать себя, уговаривая: «Течет, но не так уж сильно».

Тэйко знала свои недуги, и, поскольку кровотечение длилось дольше, чем всегда, она вызвала врача.

– Помнишь, я рассказывала тебе о своем старшем брате? Тогда у него было так же.

Я вспомнила: из глаз у него текли слезы, смешанные с кровью, и он умер.

– Да нет, у тебя совсем другое.

– Ах, оставь! Я все понимаю. Кровотечение сильное.

Она рассказала, что с самого утра, несмотря на кровотечение, занималась уборкой, стирала и даже гладила, думая: вот-вот кончится. Одно время казалось даже, будто крови стало меньше. А потом заметила, что внутренняя сторона полотенца начала пропитываться кровью.

– Я постелю тебе. Приляг. – Войдя в комнату из сада, я открыла дверцы шкафа. Вынула матрац, расстелила. Это был детский матрац с яркими картинками-аппликациями из мультфильмов. Тэйко послушно легла на бок. Закрыла глаза.

– Может, позвать мужа? – предложила я. Она запретила, сказав, что после полудня он сам придет. Но ведь так можно истечь кровью! Что делать, если она не остановится?

Мне было страшно оставаться с Тэйко одной. Я было поднялась, сказав, что попрошу кого-нибудь из семьи мужа прийти сюда, но Тэйко опять воспротивилась.

– Не надо никому сообщать. Я понимаю, что досаждаю тебе, но, может, ты посидишь со мной до прихода врача?

Я взяла Тэйко за руку. Она сплела свои пальцы с моими и, глядя мне в лицо, произнесла:

– Так мне спокойнее.

Мы молча смотрели друг на друга. В далеком прошлом, когда за спиной у нас еще были косички, мы обе попали под атомную бомбардировку. Лицо Тэйко нежно белело на фоне детского матраца, и она казалась совсем здоровой. Но наше атомное прошлое не отпускало нас.

– Тебе ведь нужен свидетель, – вдруг вспомнила Тэйко. – Вытаскивай бумаги. Буду твоим свидетелем, пока еще могу писать.

И она размашисто расписалась под заявлением на получение «Книжки», приложив потом личную печать. Нажимая со всей силой на печать из слоновой кости, умирающая Тэйко гневно подтверждала мою причастность к атомной бомбардировке…

В ту ночь мне позвонил из больницы муж Тэйко: ее госпитализировали, и она, видимо, была безнадежна. «Она хочет видеть вас. Не придете ли?» – спросил он меня.

Когда я примчалась в больницу, он стоял около кровати Тэйко. Нос у него был обгоревший на солнце. Когда я с недоумением спросила, почему не привели ребенка, она ответила, что не хочет его видеть.

– Врач сказал, едва ли она дотянет до утра, – тихим голосом сообщил мне муж.

Я никак не могла понять, почему Тэйко не хочет повидать сына.

– Пойду и приведу его, – вызвалась я. И тут Тэйко, лежавшая с закрытыми глазами, открыла их и твердо сказала:

– Не надо.

– Но почему? Неужели ты не хочешь с ним встретиться? – Я все никак не догадывалась, почему умирающая мать отказывается видеть сына.

– Ужасный ты человек, – сказала она сердито. – Я не хочу, чтобы малыш видел мое безобразное лицо. – И Тэйко повернулась ко мне спиной.

Кровотечение стало несколько слабее, но изо рта и носа все время капало. Муж Тэйко вытирал кровь охлажденным полотенцем.

– Это не так уж страшно. Кровотечение, похоже, прекращается, поэтому, если ты все же захочешь увидеться с сыном, я приведу его. Вот о чем я твержу тебе! – И я погладила Тэйко по волосам.

Холодное полотенце, видимо, помогало, и кровотечение уменьшалось. Врач сказал, что конец, скорее всего, наступит этой ночью, однако не исключено, что она протянет и пару дней. Может быть, хоть в этом крохотном счастье судьба ей не откажет.

– Правда, прекращается? – спросила Тэйко, обрадовавшись.

– Да. И поэтому, наверное, стоит все-таки привести мальчика. Ведь ты же хочешь видеть его!

Тэйко взяла мужа за руку.

– Ладно, завтра приведи его пораньше, а сегодня вечером я посплю. – И она подробно объяснила, во что завтра мальчика одеть и где находится одежда.

Муж, опустив голову, вышел из палаты. По щекам его катились слезы. Я подумала, что до утра Тэйко, наверно, не доживет. И муж ее, должно быть, об этом знал.

Я не стала еще раз говорить Тэйко, что приведу ребенка.

В ту ночь она скончалась

Только после того как я получила повестку – вызов на тщательное обследование, я поняла Тэйко, отказывавшуюся от встречи с сыном. Вероятно, она хотела умереть в одиночестве, нести одной страдания хибакуся. Я хочу, чтобы и моя смерть была такой же. Хочу, чтобы у сына осталось в памяти нежное, улыбающееся лицо матери. Наши дети – хибакуся во втором поколении. Возможно, и они умрут той же смертью, что и мы. Поэтому они не должны видеть, как мы умираем. Нельзя до конца показывать им нашу агонию. Вот почему я должна идти в больницу одна.

В тот день, когда я прошла обследование, выяснилось, что лейкоциты у меня упали еще на двести единиц. Слова старого врача: «Падают» – я восприняла довольно спокойно.

Интересно, каков же самый низкий предел? – размышляла я. Если, допустим, человек живет до нулевого показателя, и в неделю они будут у меня убывать до двухсот единиц, то я смогу протянуть еще недель пятнадцать. Эти дни я целиком посвящу сыну. Чтобы, став взрослым, он не забыл свою мать. Я постараюсь, чтобы у него осталось много приятных воспоминаний.

– Через неделю получим более подробные данные, тогда и поговорим. А пока не принимайте близко к сердцу, – добавил старый врач.;

Митинг перед вокзалом все еще продолжался. Думая о том, что принесет мне завтрашний день, я наблюдала за юношей с келоидным рубцом. Может, и у него, как у меня, пониженное содержание лейкоцитов?

– Если каждый, кто согласен с целью нашего движения, сделает хоть шаг, хоть полшага с нами, это будет прекрасно. Пойдемте вместе по пути борьбы за мир. Я призываю вас! – Речь окончилась.

Другой мужчина громко прокричал:

– Мы отправляемся в Хиросиму! Граждане, прошу аплодисментами проводить участников марша мира!

Толпа купальщиков громко захлопала. Под шум аплодисментов юноша с келоидным рубцом медленно опустил транспарант, свернул полотнище, ухватил древко левой рукой и зашагал, со стуком волоча его за собой.

– Подними транспарант, – сказал большеглазый мужчина, высоко неся цветной флаг.

– Эх, пройдусь-ка и я с вами вместе до моря! – Загорелый юноша в одних плавках встал в конце процессии. На этот энергичный жест толпа отреагировала смехом и аплодисментами.

Небо снова начало заволакиваться облаками, и в этом сером свете дня шествие медленно двинулось. Толпа на привокзальной площади расходилась, каждый возвращался к своей жизни.

В моих ушах все еще звучал голос парня, так прямодушно примкнувшего к колонне: «Эх, пройдусь-ка и я с вами вместе до моря!» Он дойдет до моря и, помахав им рукой, решительно нырнет в воду. Он, как и все, кто собрался на привокзальной площади, вернется к своей повседневной жизни.

Может быть, впредь они никогда больше не столкнутся ни с чем, что связано с атомной бомбардировкой. А если и столкнутся, то всего лишь на одно мгновение, в августе.

Однако для юноши с келоидным рубцом, равно как и для меня, день окончания шествия не наступит. Пусть море, по берегу которого вьется дорога, и засверкает под лучами летнего солнца, пусть не я, так этот юноша дойдет до конечного пункта марша – мы будем продолжать свой путь, неся свое знамя.

Я повернулась спиной к участникам шествия и направилась в супермаркет. Шла медленно, приноравливаясь к ритму шагов морских купальщиков.

Ёко Oта
СВЕТЛЯЧКИ
(Перевод Е. Рединой)

I

Я разглядывала эту каменную стену только вчера утром, а сегодня вновь стою перед развалинами и завороженно смотрю на камни. В старину здесь, вероятно, находился один из входов в замок. Или это часть крепостной стены? Очевидно только то, что на этом месте когда-то возвышался замок, от которого уцелела лишь жалкая груда обломков.

В июньский полдень я стояла в проеме между мощными стенами. На землю падала тень, и чудилось, что под ногами у меня разверзлась пропасть. Сколько я ни смотрела на стены, они казались мне охваченными пламенем. Камни, тесно сбитые старинной кладкой, горели ржавыми, бурыми, кровавыми пятнами. Из трещин пробивалась травка. На тоненьких стебельках горделиво покачивались желтенькие цветочки. Между стенами мог свободно пройти человек. Величавые бурые, кровавые и ржаво-коричневые камни, приютившие траву и цветы, завораживали своеобразной красотой. Теперь я понимала, почему один из токийских художников предложил выбить на пылающей поверхности стихи поэта, покончившего с собой. Хотя мне было известно и то, какие трагические события видели эти камни.

Я не встречалась с Тамики Хара,[22]22
  Тамики Хара (1905–1951) – прозаик, поэт, пострадавший во время атомной бомбардировки Хиросимы.


[Закрыть] но постигла его душу в стихотворении «Упокой души»:

 
Нельзя существовать лишь для себя,
Живи, не забывая мертвых, —
Твержу я день и ночь.
Войди мне в душу, горе!
Скорбь по унесенным смертью,
Пронзи меня!
 

Одновременно со мной в Хиросиме оказалось несколько человек из Токио, приехавших, чтобы выбрать место для камня, на котором будут высечены стихи Тамики Хара. Я невольно оказалась как бы причастной к поискам. Опаленные развалины каменной стены приглянулись всем, кроме меня. Я, пережившая одну трагедию с Тамики Хара, не могла без волнения видеть цвет этих камней. У гостей Хиросимы, не знающих ослепительной атомной вспышки, руины вызывают иные чувства.

Мне казалось, что пламя окаменело. Или, может быть, на поверхности стен играл отблеск полуденного солнца, нагревшего древние камни? Сколько раз я подходила вплотную к стене и, не веря глазам, проводила по ней ладонью. Рука не ощущала тепла, однако чувствовала хрупкость камня, прожженного насквозь жаром атомной бомбы. Часть стены, обращенная к центру города, приняв удар огненного вихря, обгорела до густо-алого цвета. Внутренняя поверхность почти не изменила природного оттенка. С изувеченных камней тихо струился мертвенно-серый песок. Толщина стен доходила до полутора метров. Человек здесь должен был сгореть дотла. Мне никогда не забыть лиц людей, опаленных атомным пламенем. Не будет ли памятник Тамики Хара выглядеть пылающей раной на фоне стены? Или это плод моего болезненного воображения? Сейчас, через семь лет после атомной бомбардировки, в Хиросиме меня преследовало навязчивое чувство, будто все вокруг обратилось в пламя и кровь.

К стенам тянулись сумеречные тени. Мгновение – и облака зардели вечерней зарей. Я долго простояла у развалин, раздумывая о поэте, который по собственной воле ушел из жизни, и о своей судьбе. Пора возвращаться. Кругом ни души. Я направилась по тропинке вдоль замкового рва и подошла к тонкой иве. Это деревце, казавшееся таким живописным рядом с запущенным рвом, уже давно привлекло мое внимание. Я присела под ивой – вот подходящее место для памятника Тамики Хара! – и, пристроив блокнот на коленях, обтянутых кимоно, принялась рисовать. Художница я никудышная. Наконец мне все-таки удалось изобразить некоторое подобие камня. Подробное описание оттенков его поверхности, травы, россыпи мелких желтых цветочков я доверила словам. Появились двое мужчин с лопатами на плечах. Вероятно, шли домой после уборки территории замка, где проводились спортивные соревнования. Рабочие с любопытством взглянули на женщину, которая склонилась над блокнотом, усевшись на краю рва. Они молча миновали меня, а потом обернулись.

– Бабуля, – услышала я вежливый голос одного из них, – вы что здесь делаете?

– Добрый вечер, – произнес растерянно второй. Я весело отозвалась:

– Вечер добрый!

Они остановились, изучающее глядя на меня.

– Уж не собираетесь ли вы, дописав завещание, наложить на себя руки? Только честно скажите.

– Нет, мне это не грозит.

Мужчины засмеялись и пошли, покуривая, своей дорогой. Я не намеревалась следовать примеру Тамики Хара. Конечно, от смерти никуда не денешься, но я предпочитала пожить на этом свете, хотя и сознавала, что с моим здоровьем планы на будущее строить трудно.

Смеркалось. Развалины стены таяли в надвигающейся темноте, но я по-прежнему чувствовала их присутствие, как будто каждый обломок был живым существом.

Я повернула в ту сторону, где раньше находился учебный плац. Путь мой лежал теперь к лачуге на окраине города, в пяти кварталах отсюда. Стена осталась у меня за спиной, но я ощущала жаркое дыхание окаменевшего пламени. Чувство это было не галлюцинацией, а реальной частицей моего существования.