Текст книги "Шествие в пасмурный день"
Автор книги: Тосио Удо
Соавторы: Масудзи Ибусэ,Ёко Ота,Кёко Хаяси,Кадзуо Оикава,Сидзуко Го
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
Пустырь был ровный, поросший одуванчиками, полевой фиалкой, диким портулаком. Сюда из близлежащих домов приходили бабушки с внучатами собирать цветы. Расстелив на траве носовые платочки, дети укладывали на них сорванные цветы. Как только в букете появлялся одуванчик, он сразу оживал, становился ярким и праздничным. Бабушки, оставив детишек играть на пустыре, шли на дорогу собирать куски не догоревшего в топках завода угля. Служащие отдела «А» выбрасывали его каждое утро, чтобы засыпать дорожную грязь, но хозяйки из соседних домов, выждав удобный момент, подбирали куски – они еще годились для отопления домов. Кроме того, углем можно было торговать – это давало дополнительный заработок.
И старушки и малыши нам скоро примелькались, мы уже узнавали их. В обеденный перерыв, выйдя через центральные ворота завода и обогнув его, мы оказывались на пустыре, где тоже рвали цветы и собирали угль, чтобы отдать его женщинам.
Огненная вспышка уничтожила зеленый, как луг, пустырь в одно мгновение.
Среди детей, приходивших сюда за цветами, мне особенно запомнилась одна белолицая девчурка с коротко остриженными волосами. Ее всегда приводила маленькая старушка, такая же белолицая, очень похожая на внучку.
Старая женщина сидела посреди выжженной пустыни, прижимая к груди ребенка. Коротко остриженная головка девочки была запрокинута, в щеку впились осколки, глаза и пухлые губы полураскрыты. Она была мертва. Сверкали белые зубки, в очертаниях рта еще сохранялась детская миловидность. Тело старушки, изодранное в клочья, было похоже на швабру.
Ужасно выглядели и девочки-подростки из трудового отряда. Из их тел в местах ожогов сочился жир, стекавший блестящими змейками на землю. Сотрясаясь от мелкой дрожи, они жаловались друг другу: «Больно, больно…» Одежда их сгорела, остались только повязки на головах – белые с красным солнцем, символом государственности, и надписью: «Самоотверженный труд – империи». Девочки плакали. Режиссер военной драмы беспрерывно выводит на сцену несчастных Пьеро.
Что же это была за бомба, причинившая в одно мгновение столько разрушений?
Один мужчина, по виду заводской рабочий, высказал предположение:
– Разом сбросили много бочек с нефтью, а затем зажигательные бомбы.
– Похоже на то. Кругом море огня. Уму непостижимо, – сказала женщина, на руке которой был сильный ожог. – Вот и у меня ожоги, наверное, от горящей нефти, хоть я и не заметила, как это произошло.
– Этот грохот, оказывается, от того, что падали бочки с нефтью. – проговорила другая женщина, державшая за руку мальчика лет шести.
Все это я слышала в толпе людей, шагавших по горной дороге. Здесь были и легкораненые, и люди, получившие тяжелые травмы, но которые все же могли хоть как-то двигаться. Их положение было еще сносное – ведь множество изувеченных осталось лежать прямо на дороге. У всех – ожоги разной степени. У одних кожа обгорела и сползла, обнажив слой белого жира, у других раны были кровоточащие, красные, словно у ободранного кролика из Инаба.
В докладе «Повреждения кожи взрывной волной при атомном взрыве», подготовленном спасательными отрядами врачей из Нагасакского мединститута и опубликованном в журнале «Сюкан-Асахи», говорится:
«Вначале мы полагали, что кожу сдирает ударная волна, возникающая при взрыве: она рвет на мелкие лоскуты одежду и уносит ее, точно так же разрывается в клочья и кожа. Однако вскоре было установлено, что это не так. Сдирание кожи наблюдалось не по всему телу, а только со стороны, обращенной к огненной вспышке. Если связать эти два фактора, то напрашивается вывод, что сначала под действием тепловых лучей происходит ожог кожи, она теряет эластичность, становится ломкой. Затем сказывается действие настигающей ударной волны. В результате необожженная кожа остается целой, а облученная рвется на множество лоскутов. Таким образом, можно констатировать, что поражение кожи является следствием двойного воздействия: тепловых ожогов и удара воздушной волны».
Слова «сдирание кожи» очень точно передают муки людей, уподобившихся белому кролику из Инаба.
У некоторых тяжело пострадавших не было кровоточащих открытых ран, но все тело представляло собой сплошной волдырь. Огненная вспышка равномерно обожгла тело со всех сторон, так что на нем не было ни обуглившихся участков, ни едва опаленных. Глаза, нос, губы – все, как при ветряной оспе, превратилось в одну сплошную маску, под тонкой пленкой которой просвечивала скопившаяся мутновато-белая жидкость. Так выглядит рыба, зажаренная на электронной плите, – равномерно белой, не подгоревшей.
У других людей обожженная кожа сдиралась, точно кожура молодой картошки, и свисала с рук мягкой бахромой. Я видела школьницу с такими ожогами. Карабкаясь на гору Кимпира, она тоже стонала: «Больно, больно…»
Похоже, «богом избранная нация» проводила эксперимент над живыми людьми по различным способам их сожжения.
Атомная бомба оставила раны на теле и в душе. Я видела, как умирающий на дороге мужчина умолял:
– Лекарство… Дайте лекарство…
Каждому, кто проходил мимо, было ясно, что он безнадежен. А тот слабеющим голосом все просил о помощи. Наверное, ад происходящего поймешь, только заглянув в глубину человеческого сердца. Чтобы утешить умирающего, кто-то сказал:
– Сейчас я позову врача, и тебе станет лучше.
Он не поверил:
– Зачем это говорить? Я-то знаю, что врач не придет.
«Он не придет». Эти слова до сих пор камнем лежат у меня на сердце. Я и поныне чувствую горечь, с какой они были произнесены.
Через час-два после бомбардировки я отправилась в район Мацуяма. Это – эпицентр взрыва. Знай я тогда, какая страшная вещь радиация, ни за что не совершила бы такое безрассудство. На горе я повстречала двух женщин, совершенно не пострадавших от взрыва. Из всех, кого я до тех пор видела на дороге, они единственные были не ранены. Я решила идти с ними. Трудно вообразить, как радостно и удивительно было там видеть здорового человека. Эти женщины ходили в Митино купить муки и теперь возвращались домой. Поселок Митино находится в трех с половиной километрах на север от эпицентра взрыва. Муку они раздобыть не смогли, но зато несли в мешках проросшие клубни картофеля.
Встав рано утром, они, чтобы к полудню уже вернуться домой, отправились, не дожидаясь поезда, через гору пешком. На обратном пути, как раз в тот момент, когда женщины снова поднялись на вершину, увидели яркую вспышку. «Наверное, это где-то неподалеку», – решили они и быстро зашагали вниз по дороге, чтобы успеть к обеду принести картофель.
Подойдя к Ураками, они почувствовали странный запах. Потом навстречу им стали попадаться раненые. Женщины, обратившись к какому-то человеку, который, на их взгляд, был в состоянии говорить, спросили, что случилось. Он, не останавливаясь, на ходу ответил:
– Непонятно. Что-то сбросили.
Женщины решили, что любой ценой должны попасть домой, и зашагали дальше. Поднялись на холм за оружейным заводом. Там я и повстречалась с ними.
Они сообщили мне, что живут в Мацуяма. Женщина в пестрых шароварах из касури[9]9
Касури – набивная ткань с редким узором.
[Закрыть] очень беспокоилась, цел ли ее дом, и предложила мне пойти вместе с ней. Если окажется, что все в порядке, она потом проводит меня домой. На ее вопрос:
– Ты где живешь? – я ответила:
– В Дзюнин-тё.
– Наверное, бомбили только район, где расположен оружейный завод, а Мацуяма остался цел, – предположила она и бодро зашагала в сторону города.
Я и не заметила, когда потеряла свои гэта. Шла по горной дороге, даже не сознавая, что я босиком. Наконец мы достигли Данданбатакэ, что в районе Мацуяма. Улиц не было. Женщина в пестрых шароварах молча смотрела на квартал, превращенный в груду темно-синего щебня. Подошедшая следом вторая женщина, одетая в черные шаровары, сдавленным от отчаяния голосом вскрикнула:
– Дом, где мой дом? – И зарыдала, причитая: – Бабуля, бабуля моя умерла!..
Мацуяма превратился в ровное поле, словно его перепахали мотыгой.
Прежде квартал Мацуяма был застроен одноэтажными низкими домами, над которыми лишь кое-где возвышались телеграфные столбы и дымовые трубы. Здесь было множество мелких мастерских по ремонту кухонной посуды, а также кустарные предприятия, работавшие на субподряде от сталелитейного завода. Вечерами по его тенистым улицам плавал запах жареных иваси. Люди жили скромно, ютясь в своих тесных домишках. Я любила особый, присущий только этому району запах и часто на полпути к дому, сойдя с трамвая, не спеша прогуливалась до своей квартиры. А иногда, условившись о встрече с Инатоми, прямо с работы заходила к нему в гости. В полутемной дома[10]10
Дома – помещение с земляным полом в японском доме.
[Закрыть] сидел старик и мехами раздувал огонь в очаге. Отблески пламени красными бликами высвечивали его добродушное лицо, и оно казалось плывущим в воздухе. Инатоми по-свойски входил в дом и спрашивал: «Как дела?» Еще вчера это был милый уголок города, полный скромного, непритязательного счастья. Теперь же тут не осталось ни одного дома. Погибли и те, кто жил здесь.
В Данданбатакэ всюду лежали тяжело раненные, обгоревшие до неузнаваемости люди. Но и это была лишь одна десятая часть всех жителей квартала. Женщина в черных шароварах продолжала причитать: «Бабуля, бабуля!..» Она была единственной дочерью и жила вдвоем с матерью.
– Не плачь! – прикрикнула на нее женщина в пестрых шароварах. – Коль они так, мы еще им отплатим. Нечего хныкать!
«Мы еще им отплатим» – эти слова женщины упали на сердце тяжелым камнем. Я с ненавистью подумала о ее жестокосердии, о том, что она хотела продолжения войны теперь, когда перед ее глазами простиралась картина ужасного разрушения. Страшно даже представить, к чему могут привести такие безумцы.
Всюду лежали люди без рук, без ног, без глаз. Нагасаки превратился в город инвалидов. Для человека нет большего счастья, чем иметь две руки, две ноги, глаза, нос…
В радиусе полукилометра от эпицентра взрыва смертность составляла более девяноста восьми процентов. Девяносто процентов жителей умерли в тот же день. Тяжелораненые, которых я видела на тыквенной бахче, вероятно, тоже скончались в первый же день. Черепичные крыши домов на расстоянии четырехсот метров от эпицентра расплавились и стекали струями на землю. Плавился и вспучивался бетон на дорогах. Камни на обочинах тоже расплавились. Воздух был горячий, как лава, вытекающая из кратера вулкана. В этих условиях человеческая плоть и кости были уязвимее, чем мотылек, залетевший в огонь газовой горелки.
Эти цифры невольно наводят на вопрос: почему для уничтожения человека изобретено столь страшное оружие?
И вместе с тем природа обладает удивительной жизненной силой. В сентябре, всего через месяц после бомбардировки, на пепелище уже поднялись зеленые ростки щетинника, осоковой сыти, других растений. Сохранившаяся в земле жизнь дала всходы, и они начали бурно расти. Однако вскоре появились сообщения, что радиоактивное облучение вызвало аномалии в делении растительных клеток. Были обнаружены листья необычной формы или странного цвета. В тот год в Нагасаки наблюдалось появление баклажанов-двойняшек, сдвоенных тыкв или помидоров в виде гроздей на одном стебле. Сообщения о необычных растениях поступали отовсюду.
У моей подруги Икэути выпали на голове все волосы, а после выросли курчавые, рыжего цвета. Получилась шикарная) прическа, совсем как у Морин О’Хара.[11]11
Морин О’Хара – популярная американская кинозвезда.
[Закрыть] Икэути шутила:
– Бомбу-то сбросили американцы, вот я и стала рыжая да курчавая.
Трудно поверить, но до бомбежки у нее были длинные, прямые черные волосы.
Мне не забыть, какое волнение я испытала, когда впервые увидела в Нагасаки сорную траву. На бетонной платформе станции Ураками мне бросился в глаза пробившийся из трещины росток травы. На высоком тонком стебельке красовались мелкие, размером с кунжутное семя, белые цветочки. А ведь говорили, что на земле, выжженной атомной бомбой, в течение шестидесяти лет не вырастет ни единой травинки. Жизнь растений связана с нашей жизнью, подвергшейся угрозе атомной смерти. Меня переполняли слезы: «Я тоже смогу жить!»
Я потеряла всякое ощущение времени. Наверное, часа через два после бомбежки у меня началась рвота. Меня вырвало белой пеной. Женщина в пестрых шароварах сказала:
– Это, наверное, оттого, что ты не обедала, – и принесла мне с бахчи тыкву. Бахча сгорела, листья и стебли превратились в пепел, и его унесло ветром, а плоды остались. Разрезав тыкву осколком черепицы, тетушка протянула мне кусок: – На, поешь. – От одного запаха меня опять вырвало. —Это потому, что у тебя пустой желудок. Хоть через силу, но все же постарайся проглотить, – уговаривала она. Я отказывалась, но она меня заставила: – Поешь, ведь неизвестно, сколько еще дней это продлится.
Тыква, валявшаяся на опаленном зноем поле, была теплой и очень резко пахла. Я откусила кусочек и едва проглотила его, как меня сразу же стошнило чем-то зеленым. Тыква имела запах луговой травы. Обожженная кожа человека, когда рана чуть-чуть подсохнет на солнце, пахнет сырой тыквой. Некоторые люди считают, что у помидоров запах крови. У тыквы тоже.
– Смотрите, солнце падает! – закричал какой-то старик в защитном капюшоне, указывая пальцем на небо.
Карминного цвета солнце с вихревыми протуберанцами вокруг диска опускалось к горизонту. Эти вихревые потоки, как на картине Ван Гога, были отчетливо видны. В разгар лета в середине дня солнце, которое я видела с поля Данданбатакэ, находилось на уровне моих глаз и на уровне моря. Солнечные лучи даже в самую сильную летнюю жару благодетельны для жизни, но это солнце источало жесточайший зной. Его будто раскатали на прокатном стане, и оно обрушило всю свою тепловую энергию на землю. Женщина поспешно накрыла меня своим дождевым зонтом.
– Нельзя тебе смотреть на всякие ужасы.
Это был большой европейский зонт черного цвета. Но даже под ним мои щеки пылали и болели.
– Думаю, что в Исахая все благополучно. Если же и там разбомбили, тогда приезжай ко мне в деревню. Я тоже ведь осталась совсем одна.
Она написала для меня на клочке бумаги, как искать ее родную деревню в Симабара. Затем вынула из кошелька десятииеновую бумажку:
– Это немного, но на дорогу до Симабара тебе хватит. Не потеряй. – И, сложив в несколько раз бумажную ассигнацию, сунула ее мне за резинку шаровар. – Если останешься одна, деньги понадобятся. Не оброни, – она снова наказала мне быть внимательной.
В докладе «О спасательных мероприятиях, предпринятых во время атомной бомбардировки» говорится:
«Официально было сообщено, что на город Хиросима сброшена нового типа бомба, причинившая огромный ущерб. Однако никаких подробных разъяснений не последовало, и всеобщие предупредительные меры приняты не были. Поэтому, когда 9 августа последовал еще и удар по Нагасаки, армия, административные органы и население оказались застигнутыми врасплох. Даже мы, знавшие о существовании атомной бомбы, к нашему стыду, не придали серьезного значения этой бомбардировке, пока не почерпнули необходимых сведений в листовках, сброшенных той же ночью противником. И правительство Японии, и народ спохватились только после получения сообщения от врагов. Таково истинное положение дел».
Невероятные фантазии о том, что вместе с зажигательными бомбами было сброшено огромное количество бочек с нефтью, простительны для нас, людей несведущих. Тогда я не смогла есть тыкву, подобранную в поле возле Мацуяма. А сейчас, когда пишу эти строки, не перестаю удивляться тому, что не могла есть и картофель, купленный женщинами в Митино. Пусть я не могла проглотить тыкву потому, что она была заражена радиацией, но ведь картофель-то был не облучен.
Конечно, меня стошнило не оттого, что желудок был пуст. В результате облучения наступило так называемое «радиоактивное опьянение». При атомной бомбардировке умирают не только от травм и телесных увечий. Радиация сильнее всего действует на молодых. Чем моложе человек, тем губительнее ее действие. Почти все дети младше пятнадцати лет, оказавшиеся вблизи эпицентра взрыва, умерли в первые три дня. В результате лучевого поражения органов пищеварения.
В Исахая после девятого августа военно-морской госпиталь, начальная и средние школы, муниципальные помещения и здания общественных организаций были заполнены жертвами атомного взрыва. Привлеченные запахом гноящихся ран, во множестве налетели зеленые мухи. Они роями кружили над умирающими. В ранах еще живых людей и на трупах кишмя кишели черви. Но разве достоин человек такой участи? И еще война откровенно учит тому, что есть провидение. Я узнала, например, и такие вещи: чтобы сжечь человека, лучше всего подходят полусухие дрова. Их трудно разжечь, но уж если они загорятся, то выделяют очень сильный жар. И горят долго, не оставляя головешек. В оставшейся горстке пепла не различишь, где был человек, а где дрова. Все превращается в черноватый пепел, а если его еще поворошить садовыми граблями, то он и вовсе становится неотличим от земли.
Недавно я читала записки оставшихся в живых при авиакатастрофе в Андах. Семьдесят дней потерпевшие находились в снежном плену в горах, и шестнадцать человек чудом выжили. Все они – молодые люди лет тридцати или немногим более, набожные христиане, из привилегированных слоев общества. Этот инцидент вызвал много шума. Они остались живы только потому, что питались человеческим мясом. Вначале некоторые из них еще отказывались есть своих погибших товарищей. Но несколько человек начали убеждать других, что им сам бог послал эту пищу для сохранения жизни. Вскоре уже все питались человечиной. Затем, с наступлением весны, в снежной лавине погибли еще несколько человек. Оставшиеся в живых стали разыскивать под снегом свежие трупы – ведь они питательнее… Когда спасатели обнаружили их, то увидели, как некоторые из потерпевших употребляли в качестве посуды расколотые черепа своих товарищей, а кости – как ложки. Поистине, посуда соответствовала содержимому. Удивительны метаморфозы человеческого сердца, обладающего способностью ко многому привыкать. Мне невольно приходят на память слова Таками[12]12
Имеется в виду японский писатель Дзюн Таками (1907–1965).
[Закрыть] о «достоинстве человека» – слова, столь обожаемые в так называемом «добропорядочном» обществе.
В этом обществе считается достойным и, «преисполнившись гнева, обрушивать атомный дождь», и питаться человечиной, прикрываясь «божьим благословением». Впрочем, жизнь такова, что течение времени ведет к забвению, и остается в памяти только голый факт, а пограничная ситуация забывается. Так произошло и с женщиной в пестрых шароварах. Она просидела около часа в поле близ Мацуяма и не пыталась даже отыскать свой дом. Пепелище, оставшееся на месте квартала, являло картину полного разрушения, и странно было надеяться, что кто-то случайно уцелел.
И все же один человек, находившийся в эпицентре взрыва, оказался жив. Это был муж той женщины. Он работал на заводе в бухте Акуноура. Этот район не очень пострадал. Наверное, если бы в тот день он пошел на работу, с ним бы вообще ничего не случилось.
Как и в случае с Инатоми, девятого августа он простудился и остался дома. С утра беспрерывно раздавались сигналы воздушной тревоги, поэтому он, чувствуя недомогание, затащил матрац в противовоздушную щель, вырытую в дома, и там лег. Их двухэтажный деревянный дом как щепку унесло ветром, уцелел только бассейн, сделанный из искусственного мрамора. Но мужчина все же спасся. Вход в щель засыпало, и он, чтобы выбраться наружу, целых три часа откапывал себя изнутри. Затем он, когда уже бежал по дороге, поранил ногу. Это была его единственная травма. После войны мы с матерью поехали в Симабара, чтобы поблагодарить ту женщину за заботу обо мне. Ее муж, совершенно облысевший, лежал на постели в гостиной. Из их простого деревенского дома открывался прекрасный вид на бухту Тидзиисинада. Я еще помню, как с появлением косяка рыб буквально на глазах менялся цвет моря.
Когда мать произнесла слова благодарности женщине за ее доброту, проявленную тогда ко мне, ее муж, лежавший до сих пор молча, встал и со злостью бросил:
– В то время, как я, словно крот, из последних сил рыл землю в щели, она сидела в поле и спокойно оттуда посматривала! Даже не пришла спасти меня!
Хозяйка принесла нам чаю. Ее губы беззвучно шевелились, но она, так и не сказав ничего, только молча отвернулась и стала смотреть в сторону моря.
Если рассказывать о том времени, подобных смешных и трагических историй наберется немало.
Из Мацуяма мы снова ушли в горы. Пробираясь по холмам, к сумеркам достигли горного склона, начинавшегося позади женской гимназии. Это в том месте, где находится храм Ситимэн-дайбосацу. Там стояли два-три полуразрушенных крестьянских дома. В сарае сидели взаперти куры, и, когда мы проходили мимо, они, просунув головы между жердями загородки, вопросительно смотрели на нас, словно спрашивали: «Что случилось?» Мы невольно рассмеялись. Хотелось ответить, если бы только они понимали: «Люди и те не знают, что случилось».
Нагасаки лежал под нами в низине. Солнечные лучи окрасили город в красный цвет. Отсюда видно было бетонное здание начальной школы Сако, слева в направлении к улице Ханка. Хорошо просматривалась кирпичного цвета земля спортплощадки. Там стояли четверо или пятеро детей. По улице, уцелевшей от разрушения, гулял влажный приятный ветерок. Мне казалось, я издали ощущала теплоту человеческого жилья.
Я смотрела на превращенные в руины улицы Мацуямы и вспоминала старика, раздувавшего мехами огонь, вспоминала счастливые дома, где на очагах жарили иваси. Глядя вниз, на улицу, по которой гулял ветер, размышляла о семьях, об этих человеческих «гнездах» из дерева и черепицы. Это были простые дома – с земляным полом в прихожих, с выгоревшими на солнце сёдзи,[13]13
Сёдзи – скользящие решетчатые рамы, оклеенные бумагой; служат вместо наружных стен и внутренних перегородок.
[Закрыть] с тусклыми электрическими лампочками. В них жили обыкновенные люди. И разрушение, и мир я соотношу прежде всего с семьей. Государство для меня – всегда нечто далекое. На холме, куда я затем перевела взгляд, стояла средняя школа Умихоси. Когда-то отделанное со вкусом светло-серое здание, в годы войны перекрашенное в маскировочный цвет, уцелело. У самого подножия холма лежал квартал Дзюнин-тё, где я снимала комнатку. Его можно было узнать издалека по множеству усыпанных желтыми цветами кустов ямабуки. На меня снизошло спокойствие, но ненадолго: вдруг начались боли в низу живота.
В поле имелись огороженные циновками выгребные ямы с органическим удобрением. Крестьяне, работавшие в поле, пользовались ими как уборной. Я присела на корточки на краю одной из них. Посмотрела на небо. Ураками представлял собой страшное зрелище, но в природе все шло своим чередом – надвигались бледно-лиловые сумерки. Я обвела взглядом все небо. Вдалеке мерцала бледная звезда.
Сумерки поглотили улицы раньше, чем потемнело небо. Электрическое освещение, конечно, не работало. Там и сям поднимался вверх дым очагов. Детей, которых я недавно видела на школьной спортплощадке, теперь уже не было видно. Возле школы было светлее, чем у жилых домов, стекла ее окон сверкали, отражая лучи заходящего солнца. Но местами стекла, видимо, выбило взрывной волной, и рядом с горевшими багрянцем окнами зияли черные провалы, словно дыры на месте выпавших зубов.
Улицы казались совсем мирными. Сидя на корточках, я рассматривала их. В спину дул легкий ветерок. «Хочу мира, чтобы можно было спокойно справлять нужду в поле», – сказал как-то моей матери один солдат. Он приезжал домой на побывку в связи с переброской его на другой фронт.
У меня открылся понос. Водянистый, цвета травяного сока. Я думала, что это из-за сырой тыквы, но, оказывается, причина была в радиоактивном облучении. Как сказано в докладе Нагасакского мединститута, органы пищеварения поражаются им в первую очередь. На следующий день человек чувствует сухость во рту, ему становится трудно есть и пить. Поднимается температура. Общее состояние сносное, но это обманчивое ощущение. Вслед за тем пропадает аппетит, появляются боли в животе и другие симптомы поражения радиацией, начинается расстройство пищеварения. Понос обычно водянистый, иногда клейкий, реже – с кровью. Если лечение в течение первой недели или десяти дней оказывается неэффективным, больной умирает.
После того как я добралась до квартиры, понос усилился. Мне становилось все хуже и хуже, дело, видимо, шло к. смерти.
Узнав, что Дзюнин-тё не пострадал, я вернула женщине десять иен.
– Ну что ж, возьму. Ведь все мое состояние – то, что в кошельке, – сказала она и, аккуратно расправив сложенную купюру, положила ее в кошелек. Мы расстались на холме. Женщины, решив, что отправятся к знакомым в Накагава, стали спускаться с холма.
Горная тропинка постепенно перешла в каменные ступени, по обеим сторонам которых стояли дома. Нужно сойти вниз по ступеням, и там будет моя родная гимназия. Мне хотелось как можно скорее увидеть своих учителей, сообщить им: «Я жива». Я быстро зашагала вниз. Передо мной шли два студента из высшего коммерческого училища. Один из них, с раной на ноге, опирался на плечо другого. Хотя кровь не шла, рана была глубокой.
Поблизости от женской гимназии в кварталах Накагава и Нарутаки жили местные богатеи. Знатная дама в шароварах из шелковой газовой ткани и девушка лет двадцати раздавали рисовые колобки. Увидев студентов из коммерческого училища, девушка посочувствовала: «Было ужасно, правда?» – и протянула им колобки. Они взяли по одному, но есть не стали. Увидев в саду колодец, парни попросили воды. Девушка поставила на камень поднос и побежала к колодцу. Белые рисовые колобки на подносе выглядели очень красиво.
Подошла дама и полотенцем перевязала рану юноше. На меня, босиком шагавшую следом, никто не обратил внимания. Я молча прошла мимо. Женщины, видимо, не считали меня пострадавшей – они не произнесли ни одного слова сочувствия. Я хорошо помню, что я испытывала к ним неприязнь. Даже горько усмехнулась. А еще говорят о человеческой доброте…
Впрочем, мне вовсе и не хотелось этих белоснежных колобков. Я тогда совершенно не чувствовала голода. Меня занимало другое: почему в то время, когда продовольствие выдается всем по карточкам, в этом доме столько риса, что его могут раздавать другим? По правде говоря, хотя у меня совершенно не было аппетита, я все же подумала тогда: «А хорошо бы каждый день иметь на столе такой рис». И еще у меня мелькнула мысль, что эти женщины ласковы только с мужчинами. Видимо, здесь проявилась вредность моей натуры, если в тот момент я сделала только эти наблюдения.
Дорога шириной в два с половиной канна[14]14
Кан – мера длины, 1,81 м.
[Закрыть] и сейчас разделяет Нагасакское высшее коммерческое училище и женскую гимназию. Ныне вымощенная бетоном с добавлением гальки, она прежде была еще уже, и в дождливые дни двум прохожим с зонтами было на ней не разойтись. Поневоле получалось, как у влюбленных – один зонт на двоих. Здесь завязывались знакомства студентов училища с гимназистками, здесь иногда рождалась и любовь, такая беззаветная, что, говорят, были даже случаи двойного самоубийства влюбленных. Рассказывали, будто одно время существовало правило: чтобы от того места, где кончались каменные ступени и дорога раздваивалась, по верхней дорожке ходили студенты, а по нижней – гимназистки. После войны дорогу расширили, да и нравы сделались посвободнее, в особенности, когда, усвоив моральные уроки романа Ёдзиро Исидзака «Зеленые горы», девушки стали сами без стеснения окликать парней, шагающих мимо гимназии.
Железобетонное четырехэтажное здание женской гимназии стояло у самой дороги. Взрывная волна, неся разрушения, докатилась до горы Нисияма, поэтому в гимназии не осталось ни одного целого стекла. С той стороны, откуда она налетела, отвалились стены и потолки. Рухнули даже внутренние стены, и теперь на занятиях скучать не приходилось – видно было, как в соседнем классе ведет урок другой учитель.
Дорога была сплошь усыпана битым стеклом. Я шагала босиком. Я не особенно опасалась, когда разутая шла тропой по горе Кимпира. Но чтобы ступать по осколкам стекла, требуется мужество. И вот передо мной моя родная гимназия. Взглянув вверх, я заметила, что металлические створки окон были распахнуты в разные стороны: одни внутрь, другие наружу. Значит, взрывная волна двигалась не прямо, а завихряясь. В классах было темно и тихо.
Каждый, кто оказывался в зоне бомбардировки и уцелел, прежде всего должен вернуться в свою родную школу. Сообщить, что жив. Я воображала: если оставшаяся в живых ученица появится в школе, младшие школьницы с шумом встретят ее. Поскольку ученицы работали по мобилизации на заводе, который оказался в эпицентре взрыва, то учителя должны бы организовать спасательную группу. А раненых должны все встречать у ворот школы. Но ничего этого не было. Как это ни странно, но даже когда я была в наиболее пострадавших от бомбардировки районах, где всюду валялись трупы и умирающие люди, я не испытывала ужаса. Вся чудовищность происшедшего стала постепенно доходить до меня лишь по мере того, как я удалялась от эпицентра и приближалась к уцелевшим кварталам, где шла обычная жизнь. Тишина в школе, в домах – все это теперь наслаивалось на страшную картину разрушения, увиденную в Мацуяма и Ураками, и передо мной во весь рост вставала трагедия города Нагасаки.
Ученицы основного отделения нашей гимназии были мобилизованы на оружейный завод в Обаси. Четверокурсницы обоих отделений трудились на расположенном еще ближе к эпицентру взрыва сталелитейном заводе. Те, кто работал на подземном заводе в Митино, остались живы.
Больше всего наших учениц погибло на заводе Хамагути. Листая классный журнал, я обнаружила на одной странице список тех, кого уже не было в живых – более половины класса. Фамилии были отчеркнуты жирной черной чертой, и лист с их именами словно настороженно затаил дыхание. Дата смерти—9 августа 1945 года, причина – атомная бомбардировка. Таких было семьдесят процентов, остальные умерли в конце августа и позже. Я наткнулась на эту страницу, когда искала адреса своих погибших подруг. Я невольно стала шептать молитву. Грудь сжимается от боли: какой долгой и мучительной была агония девочек, умерших в сентябре!
После окончания войны с задержкой на месяц начались учебные занятия второго семестра. Классы были переформированы, в каждом более пятидесяти человек. На каждом году обучения сократилось по одному классу. Погибло около четырехсот учениц.
По дороге, усыпанной осколками стекла, я добрела до своей гимназии. Но ступни ног не были поранены. Видимо, потому, что я в то время была как в трансе.
В учительской всюду валялась бумага. Учителей никого не было. В разбитые окна задувал ветерок, вздымая листки экзаменационных бланков. Эта тишина, наступившая в разгар войны, таила в себе беду. Стоя в коридоре, я звала: «Сэнсэй,[15]15
Сэнсэй – почтительное обращение к уважаемому человеку (учителю, врачу и т. д.).
[Закрыть] сэнсэй!» – но никто не выходил. Дверь директорского кабинета была открыта. Я заглянула туда: директор гимназии стоял у окна, наблюдая, как в углу двора ученицы жгут старые газеты.