Текст книги "Шествие в пасмурный день"

Автор книги: Тосио Удо

Соавторы: Масудзи Ибусэ,Ёко Ота,Кёко Хаяси,Кадзуо Оикава,Сидзуко Го
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Обернувшись и заметив меня, он воскликнул:

– Как хорошо! Как хорошо! – и похлопал меня по плечу: – Не ранена?

Он окинул меня взглядом. Затем спросил, не видела ли я кого-либо из одноклассниц. Я отрицательно мотнула головой. Директор глубоко вздохнул.

– Кто жив, кто мертв – неизвестно. Все учителя отправились в Ураками для оказания помощи пострадавшим. Однако сюда привозят только трупы учениц. Невыносимо тяжело, – произнес он, сдерживая слезы. Он рассказал также, что и те немногие, что остались в живых, в тяжелом состоянии, а сравнительно легко пострадавшим сейчас оказывается медицинская помощь. Актовый зал забит ранеными, негде ногой ступить. – Правда, не ранена? – переспросил он. – Если есть травмы, иди туда – тебе окажут помощь, а потом поскорее отправляйся домой. Дом-то уцелел? – Директор сказал, чтобы я оставалась дома до соответствующего извещения из школы, и записал мой домашний адрес.

Пострадавших лечили с помощью акатинки. Наливали лекарство в фарфоровую миску, макали в него полотенце и смазывали все тело. Но в школьном медпункте запасы акатинки были невелики, и его не хватало. Поэтому в саду сжигали газеты, пепел смешивали с растительным маслом и этим смазывали раны. Интересно, что стало со школьницами после такого лечения?

В докладе Нагасакского мединститута «Об оказании помощи пострадавшим от атомной бомбардировки» в главе о радиоактивном облучении разъясняется:

«Первоначально существовало предположение, что расстройство пищеварения было вызвано употреблением в пищу тыкв, находившихся на поле в зоне атомного поражения; однако впоследствии выяснилось, что это результат облучения организма большой дозой радиации. Установлено также, что и при получении смертельной дозы вторичной радиации (т. е. в результате нахождения в зоне заражения) болезненные симптомы проявляются после короткого латентного периода. Человек не умирает мгновенно, но если организм поражен смертельной дозой, то никакое лечение не эффективно – вне зависимости от того, имелись ли травмы или пострадавший остался внешне невредим. Лучевая болезнь обнаруживалась и у жителей, оказавшихся в разрушенных домах вблизи эпицентра взрыва».

И муж той женщины в пестрых шароварах тогда, во время нашей встречи, разговаривая с нами, беспрерывно сплевывал. У него из десен сочилась кровь и скапливалась во рту. Жив ли он сейчас? Или он тоже получил смертельную дозу радиации?

В Дзюнин-тё я отправилась по Накадори. На этой улице стояли обычные жилые дома, кое-где попадались лавочки. Квартал казался неповрежденным, но только на первый взгляд. Дома с обеих сторон так наклонились к дороге, что едва не соприкасались крышами. Ставни везде распахнуты. Люди покинули жилища, двери оставив приоткрытыми. Прошел слух, что ночью на уцелевшую часть города будут сброшены зажигательные бомбы, поэтому многие жители собирались ночевать в горах или противовоздушных щелях. Квартал патрулировался отрядами самообороны. Как только я подошла к санитарно-полицейскому кордону на углу улицы, меня тотчас же окликнули: «Кто идет?» Повсюду было неспокойно, и меня подробно допросили, чтобы выяснить, кто я такая. На квартиру я попала в девятом часу вечера.

На другой день я решила вымыть запорошенные пеплом волосы – на дне таза осел песок вперемешку со стеклянными осколками. Я сосчитала осколки – их было шесть. Они впились в мою косу. Что же защитило меня от разящей взрывной волны и страшной вспышки? Хотелось бы знать – какая случайность спасла меня?

На другой день, десятого августа, я повстречалась с Инатоми, который в составе молодежного спасательного отряда прибыл из Симабара. Он пришел в Гассэмба, где мы укрывались. Это место, знаменитое отгремевшим здесь когда-то сражением, представляло собой цепь невысоких холмов. Многие жители Дзюнин-тё в эту ночь прятались в противовоздушных щелях на холмах. Инатоми побывал на моей квартире и разузнал, где меня искать.

Отряд студентов, в который входил Инатоми, десятого августа прибыл в Ураками, где они занялись подбиранием трупов. Останки людей, обгоревших до костей, не трогали, а трупы, опаленные до черноты и на которых сгорела одежда, укладывали в одном месте на пепелище. Их располагали по кругу, головами к центру; это было рационально —родственникам, приехавшим искать своих близких, так было легче их находить.

Инатоми с товарищами работали самоотверженно. Во время краткого отдыха, присев в поле, он впервые почувствовал пробиравший его по спине озноб. Эти человеческие останки, уложенные в круг под чтение буддийских молитв, казались бесформенной плесенью, проросшей на земле.

Инатоми лежал рядом со мной на склоне холма и подробно рассказывал все-все, что видел в Ураками. Упал ночной туман, приятно освежавший лицо.

– Тебе не холодно? – спросил Инатоми. Я отрицательно покачала головой. Он протянул руку и подложил ее мне под голову.

Подбирая трупы, Инатоми натолкнулся на ученицу из нашей гимназии. От оружейного завода она смогла добежать до Ураками и здесь, обессилев, рухнула. Она лежала навзничь посреди дороги, с растрепанными волосами, голая, так как одежда ее сгорела. На руках и ногах клочками свисало мясо, но пальцы время от времени конвульсивно шевелились. Она еще дышала. На лице ран не было, но кожа казалась прозрачной, как у восковой куклы. Полураскрытые глаза смотрели печально.

Сняв пиджак, Инатоми прикрыл им девушку. На одной ноге у нее была спортивная тапочка, с внутренней стороны которой он прочел название гимназии, имя и фамилию. Инатоми оторвал от своего полотенца полоску, обмакнул в воду кусок угля и, написав на ней фамилию девушки, крепко привязал к ее запястью. Конец ее был близок. Он пошел к грузовику за водой, а когда вернулся, она была уже мертва.

Фамилия девушки – Араки. На нашем курсе было несколько человек с такой фамилией. Араки, которую я знала, была одной из самых красивых среди нас. Вьющиеся волосы, кожа прозрачная и белая, как фарфор. По всем приметам, там, на пепелище, была она; только вот что касается цвета кожи, то у всех нас после той бомбардировки кожа стала прозрачной, как у восковых кукол.

Я слыхала, что Араки была единственной дочерью провинциального врача. Интересно, что стало с ее отцом?

Ночное небо над Гассэмба было усеяно мелкими дрожащими звездами. Я расчувствовалась от встречи с Инатоми. Неясные огоньки крошечных звезд казались мне душами моих погибших подруг. Как жестока смерть этих девочек, умерших одиноко, без родительского утешения! Я впервые расплакалась. В Ураками, царстве смерти, я была бесчувственной, словно робот.

Небо над Ураками было, как и вчера, багрово-красным.

– Тебе не холодно? – снова спросил меня Инатоми. Его самого бил озноб. Неожиданно он произнес: – Когда кончится война, давай уедем в Бразилию? Хватит с нас и пепелищ, и смертей.

– Но я, может быть, не смогу ходить, – ответила я.

– Значит, понесу тебя на спине.

Я с большим трудом добралась до Гассэмба. Расстройство желудка не проходило.

Я лежала, прижавшись к груди Инатоми. В ночном небе послышался гул самолета. «Вражеский налет, вражеский налет», – негромко оповещали дружинники из отряда самообороны.

Утром, на восходе солнца, Инатоми принес мне воды.

– Это из колодца. Вода холодная, вкусная, – сказал он, поднося к моим губам металлическую каску. Я напилась. Кожа Инатоми после сна пахла потом, запахом напоенного солнцем здорового юношеского тела. Вместе с водой я впитывала запах Инатоми и впервые после бомбардировки почувствовала: «Я жива».

Инатоми посадил меня на закорки, и мы начали спускаться с Гассэмба. В траве раньше срока цвела цувабуки.[16]16
  Цувабуки – декоративная трава с оранжевыми цветами.


[Закрыть] Пекло солнце, и по шее Инатоми струился пот. Я лизнула языком – он был совсем не соленый.

– У тебя пот сладкий.

– Ты что, попробовала на язык? Ведь я не мылся, грязный… – И он встряхнул меня за спиной.

После нашей встречи Инатоми в течение целой недели подбирал трупы. «Мне страшно идти в свой институт. И хотя мне стыдно за свое счастье, что один спасся, я все же рад, что остался жив». Так говорил он по дороге из Гассэмба.

Рано утром десятого августа дядя, узнавший от Такано о страшном бедствии, постигшем Нагасаки, уехал из Исахая.

– По крайней мере, попробую добраться до медицинского института, а там видно будет, что делать, – заявил он матери и тете и, смазав свой ржавый велосипед, укатил.

С полудня городок Исахая был забит пострадавшими. Поезда ходили до станции Обаси, находящейся между Ураками и Митино. В Обаси был снесен даже вокзал, но поезда добирались вплоть до того места, где обрывались рельсы. Раненых грузили в товарные вагоны и доставляли в Исахая.

Вокзал в Исахая напоминал рыбный рынок. На платформе, как ободранные тунцы, рядами лежали тяжелораненые. Рук не хватало, поэтому раненые лежали и на платформе в Хидэри. Среди них находилась Танака – ученица нашей гимназии. Спина у нее была сильно обожжена, вдобавок в ране торчали стекла. Она лежала на животе прямо на бетоне, дожидаясь своей очереди, и время от времени жалобно стонала: «Больно… Солнце жжет…» Отвесно падающие лучи солнца словно иглами пронзали рану, причиняя невыносимую боль. Это была сущая пытка. Танака не переставая молила о том, чтобы кто-нибудь побрызгал ей водой на спину.

Наверное, такие же страшные мучения перенесла и Араки.

Моя мать и тетя не могли остаться безучастными к человеческому горю. Все члены женского комитета и днем и ночью были заняты оказанием помощи пострадавшим.

Мать пошла сиделкой в военно-морской госпиталь. Здесь она позднее и увиделась с Танака. Когда мать спросила ее обо мне, та ответила что-то невнятно. Мы с Танака работали в разных цехах, и она не знала, осталась ли я в живых. Но мать не поняла ее и, ошеломленная, так и присела.

Поздно вечером двенадцатого августа дядя вернулся домой, волоча за собой велосипед. Усевшись в прихожей и развернув фуросики,[17]17
  Фуросики – цветной платок, в котором носят вещи.


[Закрыть] сказал: «Всё кончено». В платке лежали кости и пепел. Потом стал рассказывать.

Недалеко от института он встретил студентов-медиков из спасательного отряда и спросил у них, знают ли они что-нибудь о судьбе его сына. Студенты ответили, что точных сведений не имеют, но добавили, что он, возможно, в аудитории, и назвали дяде ее номер. (Когда сын только поступил учиться, дядя однажды под каким-то предлогом побывал в институте – сам он имел всего лишь четыре класса образования, и поэтому к учебе сына относился с благоговением. Так что внутреннее расположение института дядя знал довольно хорошо.)

В аудитории, на которую ему указали, лежали человеческие останки – пепел и кости. Прах каждого человека был собран в отдельную горку, и все это размещалось по кругу. Странное это было зрелище – словно погибшие уселись на корточках в кружок. Он сосчитал количество горок. Их было девятнадцать. В центре круга – две отдельные. «Это профессора», – подумал дядя. Он начал по очереди исследовать каждую горку, осторожно – так, чтобы не разрушить их, – перебирая пальцами пепел. Дядя искал зубы. У его сына, еще когда тот учился в средней школе, испортились зубы, и на нескольких из них были поставлены золотые коронки. «Тогда его зубы обошлись мне недешево», – пояснил дядя матери и тете, назвав сумму, которую ему пришлось выложить за лечение.

Дядя решил: если он отыщет зубы, то удостоверится, что сына больше нет. В одной горке праха сверкнул кусочек золота. Дядя извлек его – он был оплавившийся и бесформенный. Ни в одной из горок он не нашел вещественного доказательства смерти сына. Сидя в центре круга, дядя подумал: «Возможно, сын остался в живых». Появилась надежда. Но когда под конец он стал исследовать еще одну кучку, то заметил в ней золотое перо. По случаю поступления племянника в институт мой отец подарил ему немецкую авторучку. Да, это было перо от отцовского подарка. Хлынули долго сдерживаемые слезы. «Погиб, погиб…» – причитал дядя, перебирая руками оставшийся от сына пепел.

Уходя, он, кроме сыновьего, положил в фуросики прах человека, который, видимо, был профессором, а также понемногу пепла из всех девятнадцати горок. «Все вместе поедете в мой дом», – сказал дядя, обращаясь к праху погибших.

И все-таки, даже обнаружив перо от знакомой авторучки, дядя никак не мог примириться с мыслью, что сын погиб. Он ходил по пепелищу, искал его среди мертвецов и раненых. Спрашивал студентов, называя им свою фамилию. Он повстречал двух-трех студентов, знавших его сына. Их ответы были одинаковы. В смерти сына не приходилось сомневаться.

На пепелище он встретил также Инатоми. От него и узнал, что я жива.

С того дня до самого окончания войны дядя не выходил из своей комнаты.

Мне не забыть слова, сказанные дядей пятнадцатого августа, когда он услышал сообщение об окончании войны. Слушая радио, дядя, закусив дрожащие губы, с ненавистью в голосе произнес: «Почему же он не объявил об этом раньше?»

Уже после войны он – император – приезжал в Исахая. Младшую сестренку, когда она со словами: «Пойду посмотрю!» – уже собиралась выскочить из дома, дядя схватил за ворот кимоно. «Если пойдешь, домой не возвращайся. И вообще, это относится ко всем». Средь бела дня он заставил закрыть все ставни. В то время вся наша семья жила в доме дяди. Это был исполненный гнева протест бессильного человека. В Нагасакском мединституте погибло, включая студентов, служащих и профессоров, более восьмисот пятидесяти человек. Фактически поголовное истребление.

После дяди из Исахая в Нагасаки отправились мать с тетей. Накануне там были разбросаны листовки, в которых говорилось: «13 августа будут разрушены оставшиеся улицы Нагасаки. Жители города! Спасайтесь как можно скорее!» Слухи передавались шепотом, и от этого становилось еще более жутко. Мать с тетей все двадцать пять километров прошагали пешком. Тетя тоже хотела удостовериться в смерти сына и посмотреть на место его гибели. Они попали в город со стороны Нисияма и расстались в Хаманомати. Мать появилась в доме, где я снимала комнату, тринадцатого августа в два часа пополуночи. Отдохнув немного, она чуть ли не силком заставила меня надеть соломенные сандалии, в то время как я из-за расстройства желудка и ходить-то как следует не могла. Чтобы сандалии не спадали, она привязала к их задникам шнурки. «Меня зовут Мё-тян», – напевала мать одну и ту же строку из детской песенки. Настроение у нее было приподнятое.

Слухи ползли самые нелепые. Говорили, например, что следующая бомба будет взорвана днем, в полдень, когда светит солнце. Энергия солнца-де усиливает ее мощь, вот поэтому-то и образуется такая высокая температура…

Значит, надо было бежать из Нагасаки, пока солнце не взошло. Ровно в три часа утра мы с матерью покинули Дзюнин-тё. В Исахая добрались днем, в половине третьего. Мы шли без передышки, но все же нам понадобилось почти двенадцать часов. По пути, на морском берегу в Кикидзу, неожиданно повстречались с М. – учительницей из моей гимназии.

Девятого августа она поехала в Омура на совещание преподавателей, и это спасло ее от неминуемой смерти. Т. и К. погибли. «Мне нет прощения, что я одна осталась в живых. Теперь буду работать еще за двоих», – говорила М. матери. Тринадцатого августа она ездила в Исахая разыскивать своих учениц, и теперь как раз возвращалась пешком в город. Она сказала также, что завтра еще раз пойдет на оружейный завод и будет как следует там искать.

Т. умерла мгновенно – на нее упал подъемный кран, размозжив ей череп. Учительница японского языка и литературы К. прожила часа два. Ее придавило металлической конструкцией, из-под которой она не могла выбраться. Она даже не могла пошевелиться и скончалась, держась за руки своих учениц. А одной моей однокласснице защемило руку, и она заживо сгорела. Рассказывали, что она кричала: «Отрежьте руку!» Пережить такой ужас, видеть, как подступает пламя – вот где сущий ад. В том цехе, где находилась К., огня не было. Хоть от этого ужаса она была избавлена. Ее кремировали.

Спустя месяц после нашей встречи в Кикидзу М. умерла от лучевой болезни в результате вторичного радиоактивного облучения. У нее выпали на голове все волосы, а за несколько дней до смерти она лишилась рассудка. Она размахивала женским мечом и, целясь в небо, наносила им удары. Ее тело сожгли на пустыре за воротами школы. На месте кремации осталась черная сажа. «Вон там ее сжигали», – показала мне это место подруга.

«Ничего, будем живы-здоровы до самого конца войны. Если прилетят Б-29, мы спасемся бегством» – это были последние слова, услышанные мною от М. Ей было лет двадцать пять – двадцать шесть. Интересно, любила ли она кого-нибудь в своей короткой жизни?

Наши учительницы, все трое, были не замужем. Т., которой краном размозжило голову, кареглазая красавица родом из Огара, была единственной дочерью настоятеля буддийского храма. Мне пришел на память медосмотр, который проводился в тот день, когда нас направили работать на завод. Нас то гоняли на анализ крови, то заставляли мерить температуру, а под конец пришлось долго ждать у рентген-кабинета. Я стояла в углу комнаты, едва сдерживая слезы. «Не волнуйся, – улыбнулась, сощурив глаза, Т. Затем, взяв в руку цепочку, висевшую у меня на шее, спросила: – Талисман?» Это был серебряный медальон, отделанный маленькими рубинами, – подарок отца. «Но фотографии внутри нет», – поспешно пояснила я. «А если бы вставила, было бы шикарнее. Только вот лица не видно, пока не раскроешь», – пошутила она. Ее светло-коричневые ресницы вздрагивали.

Пятнадцатого августа 1945 года война для нас окончилась. Всего неделю спустя после атомной бомбардировки. «Почему же он не объявил об этом раньше?» – вот единственное воспоминание, что осталось у меня от того дня.

Однажды, вскоре после окончания войны, в калитку нашего дома вошла девчушка. Попросила у матери, которая в это время развешивала белье, старые газеты. Муниципалитет дал указание организовать сбор.

– Из них делают лекарство. Говорят, хорошо помогает. Ну как, тетя, дадите? – спросила она. Затем, заметив меня: – Так это ты попала под бомбежку? – Она внимательно смотрела то на мать, то на меня. – От этой бомбы все умирают, даже и те, кто остался невредим. Вот потому и нужно готовить так много лекарств. Просто жалость берет! – Девочка казалась года на два моложе меня. Она даже не позаботилась о том, чтобы говорить потише, – так искренне сочувствовала.

– Уходи-ка, не болтай лишнее! – рассердилась на нее мать.

Городок полнился слухами. Но были не только слухи. Перед нашим домом проносили гробы. Многие жители Исахая работали на заводах в Нагасаки. Теперь родственники несли их в белых гробах вдоль реки Хоммёгава к крематорию.

Юноша из соседнего дома тоже умер. Он служил на сталелитейном заводе. Вернулся домой без единой раны. «Тетушка, мне повезло», – радостно сообщил он моей матери, высунув голову из-за забора. Но через два-три дня у него поднялась температура, выпали на голове волосы, начался понос, и он скончался.

Атомные жертвы, размещенные в военно-морском госпитале и в школах, умирали один за другим. Начиналось с расстройства пищеварения, затем наступала смерть. Многие, как и М., сходили с ума, вероятно, из-за ужасов, пережитых девятого августа.

Ужасно неприятно, когда начинают выпадать волосы. Стоит тряхнуть головой, и они тут же сыплются на плечи. И тогда возникает чувство, что смерть уже совсем рядом. Каждое утро я распускала волосы, чтобы посмотреть, насколько они поредели. Действительно, с каждым днем выпавших волос становилось все больше. Я их собирала в пучок и показывала матери.

– Это оттого, что сейчас осень, – говорила спокойно мать.

Но однажды утром с трюмо исчез гребень. Не оказалось его и на туалетном столике старшей сестры. Все гребни в доме были спрятаны. С этого дня я целый месяц не расчесывала волосы. Перехватила их резинкой у самых корней и месяц не развязывала. У меня совсем пропал аппетит, все тело сковала слабость. С каждым днем я все отчетливее ощущала, как убывают мои силы. Голова стала совсем тяжелой. Не было сил пошевелить рукой или ногой, они тоже словно налились свинцом. Если я садилась по-японски, на ноги, у меня начинали ныть плечи, и голова клонилась под собственной тяжестью. Удобнее всего было лежать на боку. Видимо, зная что-то обо мне, младшая сестренка издали внимательно ко мне присматривалась. Старшая сестра тоже была со мной ласкова. Мои в общем-то своенравные сестры исполняли любое мое желание.

Однажды, случайно бросив взгляд на руку, я заметила на ней мелкие красные пятнышки миллиметра два в диаметре. Их было довольно много – на внешней стороне руки от кисти до самого плеча. Пятнышки располагались у корней волосков. У самого корня была припухлость в виде бугорка, а краснота ярче. Они чесались, и, когда я поскребла одно, на ногте осталась жирная капелька гноя. Затем пятна появились и на ногах. Однако на животе, груди и спине их не было. Пятна выступили только на руках, которые во время взрыва были открытыми, да еще там, где тело прикрывали черные шаровары.

Во время атомного взрыва наиболее чувствительными к радиации оказались органы пищеварения и волосы. Нагноение было связано с ослаблением организма, а также с уменьшением числа лейкоцитов в крови. Но если эта болезнь вызвана внутренними процессами, происходящими в организме, тогда непонятно, почему же она проявляется только на определенных участках тела? Если бы мне в то время сделали анализ крови, вероятно, оказалось бы, что лейкоцитов у меня тысячи две-три. Несколько лет назад у меня было три тысячи шестьсот единиц лейкоцитов. Это обнаружилось после очередного медосмотра, которые хибакуся проходят регулярно. Результаты тщательного обследования мне прислали в письме. Я пережила более сильный страх смерти, чем тогда, в четырнадцатилетнем возрасте. У меня на руках был уже малолетний сын. Я взмолилась: «Только не теперь».

Нагноение было ужасное, и, когда мне приходилось менять положение тела, возникала острая боль в лимфатических узлах.

Стояли знойные сентябрьские дни. «Фу, плохо пахнет», – заявила сестренка и убежала от меня. Дурно пахли не только красные гнойнички. Тяжелый запах шел и от волос. Целый месяц я их не мыла. Голова чесалась только вначале, особенно нестерпимо на десятый день, а потом я привыкла. В волосах кишели вши. Я чувствовала, как они там бегают, – такое ощущение, словно шелковой ниткой проводят по телу. Их становилось все больше, они выползали на шею. У старшей сестры лопнуло терпение, и она перерезала резинку, стягивавшую пучок моих волос.

– У меня волос не останется, – пожаловалась я матери.

– Выпадут так выпадут. А смерть придет – будешь помирать, – безжалостно заявила сестра. В течение месяца она исполняла любое мое желание, а теперь стала словно бесчувственная.

– Перестань, ведь девочка, может быть, умрет. – Мать невольно выдала тревожные думы, таившиеся в ее сердце.

– Да, может быть, и умрет. Только когда? И я ведь когда-нибудь тоже умру. Довольно потакать ее капризам.

Из-за фусума[18]18
  Фусума – раздвижная перегородка в традиционном японском доме.


[Закрыть] высунулась сестренка. Ей-то больше всех доставалось: я еле ходила и поэтому без конца гоняла ее туда-сюда.

– Мне тоже так кажется, – встряла в разговор она.

Я-то полагала: как славно, что я выжила всем смертям назло и проживу долгую жизнь… Но сестрам это не понравилось.

Когда проходят день за днем, а больной, который должен был умереть, продолжает жить, – близкие устают. Они начинают выражать нетерпение: «Если собрался умирать, то уж делай это поскорее». Заметив это за своей старшей сестрой, я почувствовала, что хочу умереть хотя бы из чувства долга. Такой уж у меня характер.

В конце концов волосы у меня не вылезли. Горсть вшей и пучок выпавших волос – таков был месячный итог.

Вскоре я получила по почте письмо. Оно было вложено в грубый конверт коричневого цвета. Надписанный, должно быть, сломанным пером, он был весь забрызган кляксами. Письмо пришло на мое имя. Я взглянула на обратный адрес – там стоял штемпель завода, на котором я работала по мобилизации. В конверте лежал листок с четырьмя-пятью строками приветствия, отпечатанными на машинке, и денежный перевод. Плата за трехмесячную работу – восемнадцать иен.

– А что, за тех учениц, что погибли, тоже заплатили по восемнадцать иен? – подала голос мать из кухни, освещенной вечерним солнцем.

В то время за учебу в гимназии мы платили по семь-восемь иен в месяц. Плата взималась даже тогда, когда мы не учились, а работали на заводе. Эта сумма, превышавшая наш заработок, шла в счет пожертвований на пользу родине. Выиграли мы или остались в убытке? Как бы то ни было, теперь у меня есть восемнадцать иен, и если я умру, то хотя бы на цветы к похоронам деньги есть. Конечно, на роскошные европейские букеты их маловато, но, к примеру, полевыми можно будет завалить весь гроб. Ведь хочется, чтобы было много цветов, как и подобает на похоронах девочки.

– Если умру, купите на эти восемнадцать иен цветы, – попросила я в шутку. Мать, варившая в это время бататы, ужасно рассердилась:

– Умрешь – ни гроша не потрачу!

До меня дошел слух, что за учеников, погибших во время атомной бомбардировки, выплатили по пятьдесят две иены. Кто определил эту плату за жизнь – завод или государство? Во всяком случае, и то хорошо: ведь поняли, что человеческая жизнь чего-то стоит. Узнав свою цену, я и буду вести себя соответственно ей.

Сейчас же, если я умру, государство на мои похороны выдаст шестнадцать тысяч иен. Эта сумма установлена для «особо пострадавших». Но это вовсе не значит, что в случае смерти государство выплатит ее незамедлительно. Нужно еще подтверждение, что смерть наступила вследствие радиоактивного облучения. Кроме того, для получения шестнадцати тысяч иен на похороны необходимо представить: заявление с просьбой о выплате пособия, свидетельство о смерти, регистрационную карточку (с пометкой о смерти), «Книжку пострадавшего от атомной бомбардировки» и личную печать покойного.

Я собираюсь написать в завещании, чтобы мне на все шестнадцать тысяч иен купили цветов. Если, например, тюльпаны, то их даже в зимнее время, пусть по двести иен за цветок, можно будет купить восемьдесят штук. Пышные получатся похороны. А если не тюльпаны – сойдет и редька. На эти деньги тоже можно купить восемьдесят штук. Хотя нет, пока я писала эту повесть, цены поднялись, и теперь получается только пятьдесят три редьки.

Прошел слух, что атомным больным помогают листья хурмы. Они якобы выводят из организма яд, и нагноение проходит. Мать сбила шестом листья с хурмы, растущей у нас в саду. Стоял сентябрь. До листопада было далеко, и листья еще совсем не пожелтели. При ударах шестом ветки гнулись, листья летели в разные стороны. Тщательно собрав и перемыв, мать заливала их водой и долго варила над костром. По мере кипения зеленый сок становился коричневым, а затем черным. Мать наливала полную чашку отвара и подносила мне: «Пей!» Отвар из листьев хурмы имел специфический запах и был таким горьким, что сводило челюсти. «Не могу». Я возвращала назад питье. «Очень плохо, тогда ты не выздоровеешь». Мать печально смотрела на меня. А для меня не было ничего тяжелее, чем видеть огорченное лицо матери. Когда я, пересилив себя, выпивала, она радовалась и награждала меня ложкой сахара. Сахар в то время был драгоценностью. Он бережно хранился у нас в ржавой консервной банке и потому отдавал металлической ржавчиной, но все равно был очень вкусным. Конечно, лучше было бы сахар добавлять прямо в питье, но мать этого не делала, заявляя, что помогает только горький отвар.

За одну неделю ветки хурмы совсем оголились. Мать собирала даже листья, залетевшие с улицы. В те дни, когда ей удавалось собрать хороший «урожай», она находилась в приподнятом настроении. «Скоро поправишься»,– твердила она, смывая у колодца грязь с листьев. Листья обретали здоровый темно-зеленый цвет. Даже больные, темно-коричневые листья, смоченные водой, ярко блестели в бамбуковой корзине. Они казались наполненными жизненными соками, и мне тоже думалось: если я буду пить этот отвар, то наверняка скоро поправлюсь.

Однако лекарство не улучшило мое состояние. Услыхали, что помогает другое растение – хоуттуиния. Мать немедленно отправилась собирать эту траву на полевых межах и в долине Хоммёгавы. Тоже варили, не высушивая. Отвар получался того же цвета, что и из листьев хурмы, но какой-то безвкусный. После него оставалось неприятное ощущение тяжести в желудке. Я терпеливо пила, но опять безуспешно, и тогда мать заставила меня принимать ванны с этим отваром. Хоуттуиния – лекарственная трава, ею лечат гнойники, и поэтому, наверно, отвар проникал в самую глубь ранок. Гной начинал вытекать и плавал на воде в ванне. Затем, наложив хорошо отжатое полотенце на красную мякоть ранок, удаляли из них влагу. Но стоило слегка надавить, как из ранок сочилась кровь, проступая пятнами на полотенце. Постепенно раны затягивались корочкой, но, чтобы ее сохранить, никакого лекарства не было. Когда я садилась, то открытыми ранами касалась циновки, а когда вставала, прилипшие к циновке струпья сдирались. После в ранах снова накапливался гной. И так до бесконечности. Журналист Такано, не в силах видеть мои страдания, принес мне какое-то лекарство, которое он попросил у американского врача, жившего в Обама. Он вытащил из нагрудного кармана бережно завернутые в бумажку три белые горошины. Их нужно было принимать по одной штуке через каждые шесть часов. Мать давала их мне по звонку будильника. Через десять дней нагноение прекратилось, ранки затянулись желтыми струпьями. Мне до сих пор совершенно непонятно, почему нагноение, возникающее как следствие недостатка лейкоцитов и общего ослабления организма, прошло от принятия антибиотика. Сколько бы мне ни объясняли, для меня мое выздоровление остается таким же чудом, как появление листвы на засохшем дереве.

Двадцать третьего сентября умер Инатоми. В тот день стояла прохладная погода, с залива Ариакэкай дул свежий ветер. Приближался тайфун, и море там, где впадает в него река Хоммёгава, было свинцового цвета. Обычно в прохладные дни мне становилось полегче, ветер несколько остужал мои воспаленные гнойные раны. Благодаря лекарству, добытому Такано, новые пятна не появлялись.

Я сидела на веранде, прислонившись к столбу, и наблюдала за движением облаков. Домой вернулась мать, которая ходила копать бататы.

– Говорят, Инатоми в больнице, – сообщила она. – У него уже несколько дней высокая температура, а сегодня утром его положили в больницу.

После полудня меня посадили в велосипедную коляску – я поехала навестить Инатоми. Хотя мои болячки уже заживали, но при ходьбе появлялась сильная боль, и поэтому, если мне нужно было выйти из дома, меня вывозили в велосипедной коляске.