Текст книги "Шествие в пасмурный день"

Автор книги: Тосио Удо

Соавторы: Масудзи Ибусэ,Ёко Ота,Кёко Хаяси,Кадзуо Оикава,Сидзуко Го
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

ШЕСТВИЕ В ПАСМУРНЫЙ ДЕНЬ

В. Гривнин
ОЖИВШЕЕ ПРОШЛОЕ

Сорок лет – мгновение в истории человечества. Но для нас эти сорок лет – жизнь целого поколения. И от того, какая она – мирная и спокойная или объятая пламенем войны, – зависят судьбы людей, населяющих нашу планету.

Сорок послевоенных лет люди Земли ведут борьбу за мир. Многие прошедшие войну еще живы и знают, что она несет с собой. Но с каждым годом все больше становится людей, которые не испытали на себе ее ужасов. Им в первую очередь нужно рассказать правду о войне, о ее жестокости, о нравственной деградации, ожидающей человека, если он участвует в войне неправедной. Подлинное призвание человека – создавать молот, символ мирного труда, а не снаряд, уничтожающий все живое. Но даже такую непреложную истину кое-кому сейчас еще приходится доказывать.

Предлагаемый вниманию читателей сборник «Шествие в пасмурный день» объединяет рассказы о войне людей, переживших ее. Об ужасах атомной бомбы говорят ее жертвы, причем говорят честно, без ложного пафоса, со сдержанностью, достойной той великой беды, через которую они прошли.

Японской литературой антивоенная тема в буквальном смысле слова была выстрадана. Вспомним первую половину сороковых годов, когда основной поток литературы о войне составляли апологетические произведения, в которых восславлялись победы японской армии, ее боевой дух, а солдаты все до одного были готовы сложить свои головы во имя построения «нового порядка» в Азии. Любая попытка писателя пусть даже чуть-чуть приоткрыть истинное положение на фронте, рассказать правду о тяготах, которые приходилось преодолевать солдатам, рассматривалась как подрывная акция, а неосторожный автор подвергался преследованиям, вплоть до тюремного заключения. Достаточно упомянуть здесь, к примеру, хотя бы Тацудзо Исикава, отданного под суд за повесть «Живые солдаты», в которой он рассказал, как люди, одетые в военную форму, теряли человеческий облик, превращаясь в жестоких животных.

Только разгром японских армий и безоговорочная капитуляция позволили народу Японии узнать правду о бойне, затеянной ее тогдашними правителями. В антивоенной литературе, появившейся вскоре после окончания войны, большое место заняли произведения о моральной ответственности за содеянное японскими милитаристами. Здесь в первую очередь следует назвать романы «Белый обелиск» Томодзи Абэ и «Море и яд» Сюсаку Эндо, известные советскому читателю в переводе на русский язык. Огромный успех выпал и на долю Хироси Нома, создавшего ряд антивоенных рассказов, а в 1952 году – роман «Зона пустоты», в котором за описанием нескольких дней жизни армейской казармы встает символический образ: казарма – это вся Япония, а бесправные, истязаемые, живущие в нечеловеческих условиях солдаты – японский народ. Столь же впечатляющую картину разложения тыла в последние дни войны показал Есиэ Хотта в «Памятнике».

Целый ряд документальных и художественных произведений, которые составили самостоятельный раздел современной японской литературы – так называемую «атомную литературу», породила хиросимская трагедия.

Вплоть до наших дней в Японии публикуются воспоминания и дневники, публицистические статьи, пьесы и романы, поднимающие тему трагедии Хиросимы и Нагасаки, тему защиты мира и борьбы с угрозой новой, атомной войны.

Читателям в СССР уже знакомы такие произведения выдающихся японских писателей, как «Черный дождь» Масудзи Ибусэ, признанный в Японии лучшим романом 1967 года, как «Хиросимские записки» Кэндзабуро Оэ (1965), отличающиеся острой публицистичностью и гуманизмом.

В 1983 году японское издательство «Хорупу» осуществило издание антологии «атомной литературы» в пятнадцати томах. Помимо романов и повестей, оно включает в себя свыше двухсот стихотворных циклов, шестьдесят пять дневников, семьдесят три очерка и эссе, принадлежащих перу пятидесяти девяти выдающихся литераторов. Уже сами эти цифры свидетельствуют о том, что в Японии сформировался мощный отряд писателей, представляющих «атомную литературу».

Известный японский критик Хироёси Нагаока, в 1973 году опубликовавший книгу «История атомной литературы», писал: «Настало время, когда литература должна возродить свою исконную миссию: какая бы угроза ни нависла над человечеством, как бы ни истерзали современного человека страдание и отчаяние, литература должна повествовать о конечной цели человеческого существования – о его свободе и человеческом достоинстве. Я думаю, что это особенно относится к произведениям, посвященным трагедии Хиросимы».

Сегодня, в год сорокалетия атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, эти слова звучат особенно актуально и, добавим, целиком относятся к тем образцам японской антивоенной прозы, с которыми знакомит нас сборник «Шествие в пасмурный день».

Сборник интересен именно тем, что включенные в него произведения о трагедии Хиросимы и Нагасаки – это исповеди людей, переживших атомную бомбардировку. Достоверность – вот что отличает эти рассказы. Документальная проза, проза факта уже давно привлекает читателя. Особенно когда речь идет о трагических событиях военных лет. С другой стороны, все меньше остается людей, пострадавших от атомной бомбардировки, – очень многие из них уже умерли. Поэтому свидетельства очевидцев приобретают с каждым годом все большую ценность. А если еще они принадлежат писателям, способным с предельной художественной выразительностью поведать о пережитом, такая документальная проза бесценна. Ее сила в сплаве достоверности и эмоционального накала.

Кёко Хаяси пережила атомную бомбардировку Нагасаки, о которой она рассказала в повести «Пляска смерти». Повесть начинается с письма американских ученых, угрожающих Японии новыми атомными бомбами, готовыми обрушиться на страну, если она не капитулирует немедленно. Причем письмо адресовано японскому профессору Саганэ, и себя они называют его друзьями. «Я, хибакуся – одна из жертв атомной бомбардировки Нагасаки, не могу спокойно читать это письмо, в котором хладнокровно подсчитана стоимость человеческих жизней…» Это письмо, открывающее повесть, как бы еще раз подчеркивает страшную реальность, с которой столкнулись ее герои. «Письмо другу» и «атомная бомба» – в первый момент эти два понятия, соединенные воедино, просто не укладываются в сознании. Так же как не укладывалось в сознании пострадавших, что это не бочки с нефтью, которые сбросили американские самолеты, чтобы сжечь все живое, а страшное оружие, воздействие которого им суждено ощущать всю жизнь.

Еще один маленький штрих, рисующий бездушие тех, кто решил подвергнуть атомной бомбардировке Нагасаки. В городе был обнесенный колючей проволокой лагерь американских военнопленных. «Стали ли и они девятого августа жертвами атомной бомбы? – спрашивает автор и саркастически замечает: – Поистине, геройская „гибель на поле боя“! Интересно, что было написано в похоронных извещениях, которые получили их семьи?»

О трагедии, даже самой страшной, можно рассказывать по-разному. Хаяси избрала, на наш взгляд, самую верную интонацию. Она возвращает читателя в август 1945 года, с предельной точностью воспроизводя свои ощущения тех дней, не замутненные сегодняшним пониманием происшедшего. Девочка была не в состоянии осознать, что случилось, хотя и понимала, что это не обычная бомбардировка, к которым японцы привыкли. Но вот маленькая подробность – ее сестра подобрала лоскут шелкового кимоно и обломок рамки, упавшие с неба. То и другое прилетело из Нагасаки – целых двадцать пять километров! Казалось бы, крохотная деталь, но как впечатляюще рисует она ужас того, что случилось.

Чрезвычайно символично заглавие «Пляска смерти», вызывающее ассоциацию с одноименным романом немецкого писателя-антифашиста Бернхарда Келлермана, который так назвал войну. Юноши пляшут, провожая на верную гибель своего товарища, мобилизованного в армию, и погибают сами от атомной бомбы. Их гибель как бы олицетворение катастрофы, к которой шла Япония. И девушки, выполнявшие непосильную работу на заводе, тоже участвовали в своей страшной пляске смерти.

Рассказывая о прошлом, увиденном глазами четырнадцатилетней девочки, Кёко Хаяси то и дело как бы мельком говорит и о том, что случилось с теми, кто выжил. Все они теперь «хибакуся» – жертвы атомной бомбардировки, все ждут своей участи. Десятилетия непрерывного ожидания смерти от лучевой болезни – что может быть страшнее?

Повесть Кёко Хаяси, как, впрочем, и остальные произведения о Хиросиме и Нагасаки, включенные в сборник, отличает внешнее спокойствие. Ни одного громкого, возмущенного слова, будто речь идет об обыденном, случающемся повседневно. Но именно это усиливает трагичность восприятия. Когда о страшном говорят спокойно – это заставляет чувствовать его еще острее.

В «Шествии в пасмурный день» Хаяси уже не возвращается к дням атомной бомбардировки. Героиня, от имени которой ведется повествование, в маленьком приморском городке неожиданно замечает в толпе отдыхающих группу людей с транспарантами. Они идут в Хиросиму, чтобы принять участие в Дне памяти жертв атомной бомбардировки. Героиня тоже одна из ее жертв. У нее есть муж, сын, но атомное проклятие уже многие годы незримо висит над ней: она должна постоянно находиться под контролем врачей. Одна за другой умирают ее подруги. Что ждет ее? Она смотрит на здоровых, загорелых юношей и девушек, купающихся в море, для которых хиросимская трагедия – давняя, уже почти неправдоподобная история, и думает: может быть, эти молодые люди действительно никогда не столкнутся с атомной бомбардировкой и сегодня у них нет причин для грусти, но слишком уж они беспечны. А в наш век, когда полностью исключить возможность атомной войны нельзя, беспечность опасна.

Эгобеллетристика, «повесть о себе», – явление чрезвычайно распространенное в японской литературе. Еще в начале столетия некоторые писатели даже не представляли, что может существовать другая литература. Считалось, что лучше всего писатель знает себя, следовательно, если он хочет быть до конца правдивым, то должен ограничить сферу своего художественного поиска лишь собственным жизненным опытом, тем, что он знает как непосредственный участник или, на худой конец, хотя бы как очевидец. Такое самоограничение, как правило, оказывалось малопродуктивным. Но есть и исключения из этого правила. Возможен и на таком пути успех, и немалый, если личность рассказчика настолько значительна, неординарна, что все связанное с ней привлечет интерес читателя.

Именно такой личностью является Ёко Ота. Выдающаяся писательница, открывшая в Японии хиросимскую тему, она была известна еще и как крупная общественная деятельница, посвятившая свою жизнь антиядерному движению. Именно благодаря ее усилиям, ее таланту мир узнал правду об ужасах Хиросимы. Ее первое произведение об атомной бомбардировке, «Город трупов», написанное по свежим следам, осенью 1945 года, было запрещено американскими оккупационными властями. Три года писательница боролась – и победила. Повесть все-таки вышла в свет.

Ёко Ота – одна из жертв атомной бомбардировки Хиросимы, и все, что она рассказала, – чистейшая правда. Это повествование столь трагического накала, что, даже не выходя за рамки событий собственной жизни, не добавляя в свои произведения ни грана вымысла, писательница заставляет читателя содрогнуться от ужаса нарисованных ею сцен. Рассказ «Светлячки» – не исключение. В нем всего два-три персонажа, намеченных почти пунктирно. Лишь об одном из них, девушке по имени Мицуко, которой взрыв атомной бомбы изуродовал лицо, сказано чуть подробнее. Что ждет ее? Она пытается делать вид, будто не замечает ужаса, с каким смотрят на нее люди, хотя на самом деле замечает и страдает от этого. Может быть, хоть немного ей могла бы помочь пластическая операция, но оплатить ее девушка не в состоянии.

Не зря автор несколько раз возвращает нас к трагедии еще одной жертвы Хиросимы – писателя и поэта Тамики Хара, покончившего жизнь самоубийством. Может быть, аналогичной будет и судьба героини Ота? Как знать. Не каждый может заставить себя забыть о притаившейся в нем болезни, готовой в любую минуту нанести своей жертве сокрушающий удар. Когда читаешь «Светлячков», на память невольно приходит сцена из романа Кобо Абэ «Чужое лицо»: девушка, обезображенная атомной вспышкой, медленно уходит в море, чтобы никогда не вернуться назад. Она поняла, что жизнь для нее кончена. Героиня Абэ не произносит ни одного слова о своем отчаянном решении уйти из жизни. Героиня Ота тоже ничего не говорит о своей будущей судьбе. Тем трагичнее этот образ. И все же хочется верить, что девушка преодолеет это, как преодолела сама Ёко Ота, от имени которой ведется рассказ: «Я не намеревалась следовать примеру Тамики Хара. Конечно, от смерти никуда не денешься, но я предпочитала пожить на этом свете, хотя и сознавала, что с моим здоровьем планы на будущее строить трудно».

«Ледяные цветы» Тамики Хара, упоминавшегося в «Светлячках» Ёко Ота, – рассказ о еще одном «хибакуся», который не может вписаться в послевоенный быт. Как будто и со здоровьем у него неплохо, и работа именно та, о которой он мечтал, подвернулась, и главные трудности позади. Но все равно он чувствует себя случайным человеком среди тех, кто не испытал ужаса Хиросимы.

Хара очень точно и ярко показывает, что трагедия атомной бомбардировки – это сотни тысяч не только погибших и заболевших лучевой болезнью, но и получивших незаживающую душевную рану. Это люди, жизнь которых фактически перечеркнута, и единственное для них утешение – в надежде, что следующее поколение будет счастливее их. Говоря о своем герое, Хара так выразил эту мысль: «Сердце его всегда утешалось, когда он думал о племянницах… И он засыпал с мечтою о том времени, когда маленькие девочки вырастут, найдут себе прекрасных женихов и красиво встретят Новый год».

Сначала название рассказа Тосио Удо «Первая любовь» кажется неожиданным. Лишь прочитав его до конца, понимаешь: это действительно рассказ о любви, любви обреченных. Три короткие встречи, наполненные для двух молодых людей глубоким смыслом. Больная туберкулезом девушка, дни которой сочтены, и юноша, почти мальчик, отправляющийся на войну, осознают, что их ожидает печальная участь, – отсюда инстинктивное желание опереться друг на друга, поддержать друг друга в беде. Вот почему слова юноши: «И это обоюдное понимание я воспринял почти как любовь» – ощущаются как вполне естественные, единственно возможные в предчувствии той страшной жизни, которая им уготована.

Впрочем, повествование ведь идет от первого лица… А нельзя ли предположить, что все кончилось иначе? Что герои остались живы? Разве любовь не могла победить смерть?.. И тогда рассказ выйдет за узкие рамки незамысловатого эпизода и превратится в универсальную проблему человеческих отношений.

«…И порос холм горечавкою» Кадзуо Оикава – рассказ о том, какой переворот произвела в сознании простого, бесшабашного парня случайная встреча со стариком, который уже много лет, не желая верить в гибель сына, ждет его возвращения. Старик принимает своего нового знакомого за погибшего сына, и последние дни перед смертью становятся для него днями долгожданного счастья.

Неизгладимый след оставляет эта встреча и в жизни юноши, заставляя его впервые задуматься над истинным обликом войны. Если раньше он подумывал о том, чтобы пойти служить в силы самообороны, где «и жалованье платят, и специальность можно приобрести», то теперь он осознает, что за этим стоит подготовка к новой войне, к новым трагедиям.

Рассказ Масудзи Ибусэ «Командир, кланяющийся востоку» в полном смысле слова иносказателен, хотя внешне может показаться и нехитрой история о сошедшем с ума офицере, все еще живущем теми идеями, которые долгие годы вдалбливались ему в голову. Бездумное верноподданничество равносильно помешательству – вот главная мысль, пронизывающая рассказ. Офицер возвращается в родную деревню. Война окончилась, крестьяне занимаются мирным трудом, с горечью вспоминая муки, через которые им пришлось пройти. И присматриваясь к своему бывшему односельчанину, они перестают видеть в нем лишь безобидного, несчастного больного. Люди начинают понимать, что именно такие фанатики служили питательной средой, в которой выращивались готовые на все головорезы, что недавние годы войны были «дурацким спектаклем, который так долго разыгрывали сумасшедшие в черных сапогах». Безумен не только сегодняшний «командир, кланяющийся востоку». Безумцами были и все ему подобные. Таков вывод, к которому Ибусэ подводит читателя.

Повесть Сидзуко Го «Реквием» сделана как бы в трех измерениях: рассказ автора о переживаниях его героини Сэцуко, ее воспоминания и, наконец, переписка с подругой, вскрывающая сущность происходящего.

Потеряв почти всех близких: отца, мать, братьев, любимую подругу, – героиня медленно и трудно идет к пониманию того, что войны, унесшей этих дорогих ей людей, могло бы и не быть, если бы те, кому раньше Сэцуко безоговорочно верила, не развязали ее, прикрываясь словами о «Великой Японии» и императоре – «боге на земле». Она становится свидетелем того, что люди гибнут не только на фронте, но и в самой Японии, если высказывают идеи, несовместимые с узаконенными. Вспоминает, как ее отец, человек трезвомыслящий, назвал войну авантюрой, которая неизбежно кончится крахом, и за это был посажен в тюрьму, где и умер. И у нее закрадываются сомнения в справедливости самой войны, в необходимости которой ее так Упорно убеждали. Рождающееся сомнение захватывает ее все глубже, она все яснее осознает правду Жака из «Семьи Тибо» Роже Мартен дю Тара – эта книга становится для нее откровением. «Реквием» – это повесть о прозрении молодежи.

Антивоенная тема важна не только как возврат к прошлому, как напоминание о том, что принес японскому народу милитаризм. Она важна еще и потому, что правда о войне – могучее оружие в руках тех, кто борется с поднимающим голову японским национализмом. Он не вчера возник и не вдруг исчезнет. Борьба с ним еще предстоит долгая. Люди, узнавшие хотя бы из правдивых художественных произведений, что такое война и атомная бомбардировка, с негодованием отвергнут всякие националистические бредни, вроде тезиса «Японский меч сильнее атомной бомбы», автор которого, печально известный писатель фашистского толка Юкио Мисима, сделал себе харакири после провала замышленного им путча.

С большинством японских прозаиков, чьи произведения помещены в настоящий сборник, читатель был знаком и раньше. Сейчас их творчество предстанет перед ним полнее, объемнее, многограннее и поможет яснее понять сложный, часто противоречивый литературный процесс в Японии, в котором антивоенная тема играет все более значительную роль.

Очень важно и то, что советские люди смогут из первых рук получить точные и достоверные сведения об ужасах войны и атомной бомбардировки, через которые прошел японский народ, понять, почему антимилитаристские настроения не умрут на Японских островах, пока жива память о безумной «пляске смерти».

Кёко Хаяси
ПЛЯСКА СМЕРТИ
(Перевод В. Гришиной)

9 августа 1945 года. При атомной бомбардировке города Нагасаки в зонд, спущенный для измерения силы взрывной волны, было вложено послание на имя профессора Токийского университета Саганэ с предложением о капитуляции Японии. Письмо было от трех американских ученых – друзей профессора со времени учебы в США. Это письмо опубликовано в каталоге выставки «Атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки». Вот его начало:

«Профессору Саганэ

Главное управление США по атомной бомбе

От американских ученых – друзей

профессора Саганэ

Мы обращаемся к Вам с личным письмом, чтобы Вы, как выдающийся ученый в области атомной энергии, заставили верховное командование японской императорской армии осознать, что продолжение войны Японией приведет к серьезным последствиям и принесет немалые страдания Вашему народу…

В течение трех недель в пустынном районе США проводились первые испытания атомной бомбы. Одна бомба уже сброшена на Хиросиму, еще одна, третья, будет взорвана сегодня утром. Мы надеемся, Вы приложите все усилия к тому, чтобы этот факт был понят и осознан японскими государственными деятелями для предотвращения неизбежного в случае дальнейшего продолжения войны разрушения японских городов и гибели множества людей. Как ученые мы сожалеем, что выдающееся научное открытие нашло подобное применение. В то же время мы со всей определенностью заявляем, что, если Япония немедленно не капитулирует, мы, преисполнившись гнева, обрушим жесточайший атомный дождь…»

Я, хибакуся – одна из жертв атомной бомбардировки Нагасаки, не могу спокойно читать это письмо, в котором хладнокровно подсчитана стоимость человеческих жизней – жизней хорошо знакомых мне людей.

Особенно тяжело читать последние строки этого документа минувшей истории: «Преисполнившись гнева, обрушим жесточайший атомный дождь…» Перед глазами встает район Ураками, где девятого августа «атомный дождь» уничтожил моих друзей. Поневоле восхитишься тремя американскими учеными, спокойно, с сознанием исполненного долга написавшими такое письмо, и страной, побудившей их это сделать. Ну конечно, они – богом избранная нация, вот и преисполнились гнева! И еще кое-что не дает мне покоя. То самое место в письме, где говорится о намерении сбросить третью бомбу. Объект бомбардировки при этом не назван. Отсюда, наверно, следует, что не один Нагасаки был избран объектом нападения. Если бы им оказался не Нагасаки… Если бы целью бомбардировки было прекращение войны… Но выбор все же пал на Нагасаки.

И действительно, судя по письму, в котором изложен также ход событий до бомбардировки Нагасаки, восьмого августа был отдан приказ № 17, в котором в качестве цели номер один указывался город Кокура, а целью номер два – Нагасаки. И вот девятого августа в 2 часа 19 минут бомбардировщик Б-29, прозванный «Боккуска» – «Фургон», с атомной бомбой на борту вылетел с базы Тиниан, взяв курс на Кокуру.

В назначенное время он появился в небе над Кокурой, но город закрывали густые облака, поэтому самолет, сделав три круга, так и не обнаружил цель. Опасаясь, что не хватит горючего, летчик повернул на Нагасаки. Так облачность проложила четкую границу тьмы и света между Нагасаки и Кокурой. «Фургон» миновал залив Тидзиванада, скованный мертвым штилем, пересек полуостров Симабара и в 10.58 вошел в воздушное пространство Нагасаки. Как и Кокуру, Нагасаки закрывали облака, их плотность достигала восьми единиц.

В каталоге выставки говорилось, что видимость была ограниченной. Однако, по некоторым другим свидетельствам, утром 9 августа в Нагасаки стояла солнечная безветренная погода – это отмечено в нескольких дневниках людей, пострадавших от атомной бомбежки. И в моей памяти тот день тоже остался как ясный и жаркий. Плотных облаков, закрывающих небо, не было.

Самолетов, появившихся в небе Нагасаки, было два – бомбардировщики Б-29. Ведущий выбросил на парашюте зонд для измерения силы взрывной волны. Вслед за этим, как только в разрыве облаков показался сталелитейный завод, в бомбардировщике с атомным оружием на борту нажали пусковую кнопку. Завод находился в Хамагути, неподалеку от вокзала Ураками. Бомба, спущенная на белом парашюте, взорвалась в 11.02 над районом Мацуяма на высоте четыреста девяносто метров.

Сирена воздушной тревоги прозвучала часом раньше, около десяти утра, но перед самым взрывом был объявлен отбой. Оружейный завод компании «Мицубиси», где мы, учащиеся, работали по принудительной мобилизации, находился в Обаси, в полутора километрах от эпицентра взрыва. Большая часть цехов размещалась в северной части его территории. Считается, что здесь погибло сорок пять процентов всех работавших. В то время на заводе вместе с мобилизованными учащимися работало семь с половиной тысяч человек. Уже после расследования, начавшегося 24 сентября 1945 года, выяснилось, что более шести тысяч из них пропали без вести. И хотя удостоверить смерть этих людей оказалось невозможно, почти всех их можно считать погибшими. Поэтому указанный процент смертности фактически очень занижен. Оружейный завод в Обаси был закрыт 15 ноября 1945 года.

А мы жили тогда своей жизнью, ходили по улицам Кокуры или Нагасаки, даже не названных в письме в качестве объектов бомбардировки. Жили и собирались жить завтра, послезавтра, не подозревая, что на нас, «преисполнившись гнева, обрушат атомный дождь». Нового сигнала воздушной тревоги не последовало, поэтому некоторые жители, с любопытством глядя в небо на спускавшуюся на парашюте атомную бомбу, думали, что это сбрасывают продовольствие для американских военнопленных. Помнится, в Хамагути и Мацуяма вдоль трамвайной линии, ведущей в Обаси, тянулась высокая изгородь из металлической сетки, какой обычно огораживают площадки для гольфа. За ней содержались пленные американцы, занятые земляными работами. Они рыли рвы. Во время отдыха, вцепившись пальцами в сетку, американцы смотрели на нас, прохожих. Взгляды их голубых и серых глаз с тоской провожали шагавших на свободе японцев. Все они были молодыми двадцатилетними парнями. Стали ли и они девятого августа жертвами атомной бомбы? Если в тот час они работали, то и их, несомненно, настигла атомная смерть. Поистине, геройская «гибель на поле боя»! Интересно, что было написано в похоронных извещениях, которые получили их семьи?

Исахая – призамковый городок, расположенный в двадцати пяти километрах от Нагасаки. Если ехать на поезде по главной ветке, то, миновав Ураками, Митино, Нагаё, Окуса и Кикидзу, до него можно добраться за час. В этом городе, расположенном в устье реки Хоммёгава, впадающей в залив Ариакэкай, пахло всегда морским илом.

Нашего отца в то время в Японии не было – он служил в Фирме на материке. Я, ученица высшей женской гимназии Нагасаки, снимала там квартиру. Наша гимназия находилась в центре города в районе Нисияма, по соседству с храмом Сува, а рядом, через бетонированное шоссе, располагалось высшее коммерческое училище. Оба учебных заведения находились всего в четырех километрах на запад от эпицентра взрыва. В последний год войны, в мае – а в это время в Нагасаки ярко сияет солнце и сочная зелень деревьев укрывает тенью каменные мостовые, – мы были мобилизованы на работы на завод.

Утром девятого августа моя мать с младшей сестренкой отправилась на огород. Было около десяти часов утра. Крошечные участки, предоставлявшиеся эвакуированным, – всего десяток узких грядок длиной в пять-шесть метров – находились на самой вершине холма, справа от шоссейной дороги, бегущей вдоль реки Хоммегава. Мать, не очень сведущая в крестьянском деле, всегда сажала батат, который давал хороший урожай. С огорода прекрасно обозревались окрестности: вверх по течению виднелся военно-морской госпиталь и вокзал Исахая.

– Смотри не повреди корни, – предупредила мать сестренку и запустила руку в самую середину грядки. В августе батат еще не толще большого пальца. Такие клубни в народе зовут «куколками», а в праздник Бон[1]1
  Бон – буддийский праздник поминовения умерших, отмечается 15 июля и в ближайшие семь дней до и после 15-го. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть] их преподносят богам в качестве первых даров земли. В это время батат считается еще слишком большой роскошью, чтобы просто набивать им живот.

Запуская пальцы в рыхлую, хорошо вскопанную землю, мать нащупывала «куколку» и осторожно, чтобы не повредить корни, вытаскивала ее. Ей было довольно набрать штук десять. Работа не тяжелая, не то что копать мотыгой, но выбирать клубни по одному отнимало немало времени. Со стороны Хоммёгавы поле обдавал влажный морской ветерок, и в утренние часы здесь было прохладно. Жара наступала к полудню, когда солнце вставало над головой. Отливавшие красным цветом листья батата поникали, от земли поднимались испарения, и по телу начинал струиться пот. Сестренке – всего лишь школьнице четвертого класса – надоело выкапывать батат, и она стала звать мать домой, дергая ее за шаровары. Мать непроизвольно взглянула на часы. Ее хромированные часы – до войны корпус у них был золотым – показывали одиннадцать. Взяв в руку бамбуковую корзину с бататами, она поднялась. В это время гладь воды Хоммёгавы на мгновение ярко вспыхнула, а небо со стороны Кикидзу залил белый свет.

– Мама, что-то сверкнуло! – вскрикнула сестра. Блеск был не как у молнии – резко прочерчивающий зигзаг, – а такой, словно зажглась ракета и тут же погасла.

Хотя небо над Исахая было безоблачное и ярко светило солнце, горы и река мгновенно побелели от ослепительной вспышки, более сильной, чем свет полуденного солнца. Раздался тяжелый грохот взрыва, отдавшийся во всем теле, и в следующий миг в лицо матери ударил мощный порыв ветра. Листья батата пригнулись к земле, затем вывернулись, обнажив беловатую изнанку, и снова устремились вверх.

Мать, крепко вцепившись в корзинку, схватила за руку сестренку и бросилась бежать по меже. Несомненно, бомбили Кикидзу. Такой силы взрывная волна и мощный подземный гул – уж наверняка не дальше, чем в Окуса. Когда они сбегали вниз с холма, мать взглянула на солнце. Небо пылало киноварью, и в нем, как мухи, кружились какие-то черные точки. Гора в Кикидзу была окутана красно-черным облаком, которое постепенно вспухало и росло.

– Беги скорее и скажи дяде, что на Кикидзу, кажется, сбросили бомбу.

В Кикидзу жил мой двоюродный брат – сын дяди по материнской линии. Он только что поступил в медицинский институт в Нагасаки. Кикидзу был тихим поселком между морем и горами. Горы, стоявшие чуть в отдалении от морского побережья, были сплошь покрыты мандариновыми рощами. Подходящее место для занятий. В этом поселке брат снимал комнату и каждый день ездил в институт.

Мать выбралась на шоссе. Там, напуганные вспышкой, что-то кричали, показывая на небо, местные жители. В небе столбом поднималось огромное облако. Нижняя часть его пылала багровым заревом.

– Что это там? – спросила мать мужчину средних лет в металлической каске, показывая на облако.

– Непонятно. Что-то жуткое, – ответил он, не отрывая взгляда от облака.

– Похоже, в Кикидзу горит, – проговорил крестьянин с мотыгой на плече.

Никто и вообразить не мог, что бомбу сбросили на Нагасаки и пожар виден с расстояния в двадцать пять километров…

Во второй половине дня сестренка, игравшая на полевой меже, прибежала домой.

– Смотри, что упало с неба, – показала она матери лоскуток шелкового крепа с узором из цветов глицинии.

Это был, видимо, кусок женского кимоно. По краю разорванной с силой ткани свисали закрученные нити. Поверить, что с неба падали лоскуты шелка, было невозможно, поэтому слова сестренки мать пропустила мимо ушей.

– И газетные обрывки с Кикидзу прилетели, – размахивая бумагой, сказала сестра матери, заметив, что та почему-то не удивляется. – И это вот тоже сверху упало. – Она протянула обломок палки длиной сантиметров тридцать. Мать взяла его в руки – это оказалась часть деревянной рамки для картины. В одном месте на лакированной поверхности сохранились написанные тушью иероглифы: «Нагасаки». Другой конец обломка обуглился до коричневого цвета. Кроме того, там проступала еще какая-то надпись: то ли «Фотография на память», то ли дата.