Текст книги "Я буду тебе вместо папы. История одного обмана"

Автор книги: Тони Магуайр

Соавторы: Марианна Марш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Глава третья

Ссоры между родителями случались все чаще; мне тоже доставались пощечины и оплеухи, так что я начинала трястись, стоило отцу хоть чуть-чуть повысить голос.

В середине пятидесятых в Уэссексе как грибы стали расти новые заводы и фабрики. Они производили самые разные товары, начиная от духов «Yardley» и заканчивая машинами и тракторами марки «Ford»; и каждый раз, стоило появиться новому предприятию, у отца портилось настроение. Он говорил, что из-за этого застраиваются сельскохозяйственные угодья и фермеры остаются без работы. Он презрительно смеялся над фабричными рабочими и без устали ругал новые машины, которые обливали его грязью, когда он разъезжал на своем велосипеде по деревенским дорогам.

Походы в паб только подпитывали его злость, и домой он возвращался на взводе. Отец относился к тому типу людей, которые не привыкли сдерживать эмоции; страсти в них так и кипят, им достаточно малейшего предлога, чтобы взорваться. В таком состоянии спровоцировать отца могло что угодно: кто-то из посетителей паба якобы неуважительно взглянул в его сторону, мама недостаточно быстро сообразила, что он от нее хочет, я заняла место, куда он сам намеревался сесть, – этого хватало, чтобы впасть в бешенство. Мгновенно лишаясь способности связно выражаться, отец изъяснялся исключительно посредством кулаков и яростных криков; выпученные глаза беспокойно оглядывали комнату в поисках чего-то, на чем можно сорвать злость. И я каждый раз отчаянно надеялась, что он не обратит на меня внимания.

К сожалению, мне довольно часто приходилось забиваться в угол, думая только о том, чтобы стать как можно меньше и незаметнее. Я могла прятаться за диваном, где зажмуривалась изо всех сил, могла забираться в кровать и дрожать от страха под ворохом старой одежды – крики и звуки ударов долетали до меня, несмотря ни на что. Но в четыре года я впервые своими глазами увидела, как отец избивает маму.

Ужин был готов час назад, и мы с мамой уже доедали свои порции, когда дверь с грохотом распахнулась. Отец, красный от злости, шатаясь, вошел в комнату. Приблизившись к столу, он уперся в него растопыренными пальцами для устойчивости, и через мгновение в лицо нам ударил густой запах пива, который отец изрыгал вместе со злобой на фабричных рабочих, – мало того, что им больше платят, так они еще осмеливаются приходить в его любимый местный паб!

– Проклятые ублюдки! Кем они себя возомнили? Думают, что они лучше остальных. Да они даже не представляют, что такое честный труд. Еще молоко на губах не обсохло – а уже решили, что все знают! Они такое сказали…

Я чувствовала, что мама в отчаянии пытается подобрать правильные слова, чтобы утихомирить отца, но у нее ничего не получалось, поэтому она молча смотрела на него.

А он продолжал проталкивать сквозь искривленные яростью губы слова, и я, не понимая, что они значат, но чувствуя вложенную в них злобу, затряслась от ужаса.

– Они внесли свои имена в список на заселение нового района, который сейчас застраивают. Собираются дома себе покупать! Видите ли, снимать жилье – это не для них. Просто разъезжать по окрестностям на своих блестящих машинах им мало. Они на нас сверху вниз смотрят – на нас! на людей, которые в поте лица трудились на фермах, когда эта мелочь еще в школу ходила. Кредиты они брать собираются! Тоже мне! А я это называю «влезть в долги» – и погорят они на этом, вот попомни мои слова!

Он разглагольствовал о фабричных рабочих, а через край выплескивалась его неудовлетворенность собственной жизнью. Он винил маму в том, что она заставила его жениться на ней, помешав добиться чего-либо серьезного, винил меня, что я вообще родилась. Если бы, заявил он, ему не приходилось вкалывать, чтобы обеспечить семье крышу над головой, он бы тоже мог разъезжать на новой машине вместо старого велосипеда.

Я изо всех сил вжималась в спинку стула, прислушиваясь к примирительному бормотанию мамы. Она быстро поставила перед отцом тарелку с ужином, заварила свежий чай, намазала ему бутерброд с маслом, но он был не из тех, чью злость может утолить чай с бутербродами.

Он посмотрел на нас обеих тяжелым взглядом, взял вилку и принялся угрюмо закидывать еду в рот.

– Ради бога, женщина! Ты умеешь готовить что-нибудь, кроме этого отвратительного месива? – закричал он, проглотив первый кусок.

Мне на мгновение показалось, что сейчас его стошнит прямо на пол, – в прошлом с ним это часто случалось, но на этот раз он удержал еду внутри. Отец продолжал поглощать рагу, не забывая в перерывах ругать маму. Затем он притих.

Судя по тому, что лицо его вновь стало наливаться кровью, злость никуда не ушла – просто он искал другую причину для того, чтобы обвинить маму в своем недовольстве. Мама понимала это не хуже меня, ее мелко трясло от напряжения и страха, а в отце все больше клокотала ярость. Я чувствовала, как в животе зашевелился противный холодный ком, вызывая тошноту. Мне очень хотелось убежать, спрятаться, но я не осмеливалась пошевелиться. Лучше уж сидеть так, чем напоминать отцу о своем присутствии.

Куском хлеба отец собрал последние капли подливки. Затем резко отодвинул тарелку в сторону, так что вилки зазвенели, и вытер рукой рот. Маму он смерил взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

– Господи, да на кого ты похожа, женщина! Неудивительно, что я не хочу возвращаться домой. Любому мужчине было бы совестно стоять рядом с тобой. И дом помойку напоминает. Думаешь, мы можем кого-нибудь в гости пригласить? Моя мать была права насчет тебя, не зря она говорила, что ты грязная корова. Она-то всегда содержала дом в чистоте, а ведь у нее было четверо детей. Но разве тебе, ленивой дуре, есть до этого дело?

С каждым новым оскорблением в мамин адрес его лицо становилось краснее. Мама вздрагивала, словно каждое слово причиняло ей физическую боль, но защититься она не пыталась. Внезапно отец резко вскочил на ноги, так что стул с грохотом отлетел к стене. Мама знала, что случится потом. Она метнулась к выходу, но отец оказался быстрее. На ее руки и плечи обрушился град ударов – мама лишь пыталась заслонить лицо от тяжелых кулаков. Сквозь пальцы текли слезы, она вскрикивала от боли и чуть слышно просила его остановиться.

Отец прекратил бить маму так же внезапно, как и начал; его руки неподвижно повисли вдоль туловища.

– Да что толку тебя бить, все равно ты ничему не учишься! Посмотри на себя, совсем опустилась…

Он снова поднял руку, на этот раз – чтобы потыкать маму мясистым пальцем в грудь.

– Что за белье на тебе…

Услышав его ехидное замечание, я посмотрела на мамину юбку и увидела, что та сползла вниз, обнажая трусы.

Тем временем на лице отца появилась улыбка, испугавшая меня сильнее, чем его хмурый взгляд. Он стал медленно приближаться к матери; мать отступала, пока не уперлась спиной в стену. От страха она стала бледной, как привидение. Я слышала, как мама бормочет имя отца, слышала, как он тяжело дышит, а потом заметила, что отец полез в карман и вытащил оттуда зажигалку. Ему потребовалось всего несколько секунд, чтобы высечь маленький огонек. Прежде чем мама успела догадаться о его намерениях, отец поднес зажигалку к кружевной оборке. Другой рукой он упирался маме в живот, не давая ей возможности вырваться.

– Берт, – вскрикнула она, – отпусти меня!

Мама пыталась оттолкнуть его, но он лишь смеялся в ответ, продолжая удерживать ее.

Подгоняемая страхом, я спрыгнула со стула и сделала то, что всегда делала мама, когда искры попадали на белье, сушившееся перед камином. Схватив старую газету, я втиснулась между родителями и начала шлепать по маленьким огонькам, успевшим перекинуться на одежду.

Отец глупо захихикал и отпустил маму. Она бросилась к раковине и принялась заливать живот водой, а я в тот момент забыла, как сильно боюсь отца.

– Ты плохой! Ты плохой, плохой, нехороший папа! – кричала я, глядя на его удивленное лицо.

– Ты на кого кричишь, а? – рявкнул он в ответ. – Не смей мне дерзить, противная девчонка. Марш в кровать, чтобы я тебе не видел больше!

Свои слова он сопроводил увесистым подзатыльником, и у меня перед глазами поплыли черные пятна; потеряв равновесие, я чуть было не упала на пол, но неизвестно откуда взявшееся чувство собственного достоинства помогло мне удержаться на ногах; я молча вышла из кухни и добралась до кровати.

Только оказавшись в одиночестве, я разревелась от страха, обиды и боли.

Когда дни превращались в череду бесконечных ссор, крошечная комнатенка наверху становилась моим личным раем. Там я могла забраться на кровать, зарыться в груду старых кофт и рваных простыней, натянуть тряпье на уши и, крепко зажмурив глаза, отгородиться от пугающих звуков. Именно отгородиться – другого мне не оставалось. Ведь все эти вопли и удары, доносившиеся с первого этажа или из комнаты родителей, отнюдь не являлись порождением моих кошмаров, они были реальными, и я ничего не могла изменить.

Независимо от того, как крепко я заматывала голову старыми кофтами, голос отца всегда добирался до меня.

– Сучка! Потаскуха! – кричал он, и я, не понимая значения этих слов, начинала трястись – настолько они были пропитаны злобой.

Засунув в рот большой палец и прижимая к себе тряпичную куклу с нарисованным лицом, я лежала и молча плакала.

Крики отца сопровождались мамиными просьбами остановиться и жалобными рыданиями, от которых у меня сердце разрывалось.

«Пожалуйста, пожалуйста, пусть они перестанут…» – эти слова крутились у меня в голове, как молитва; но когда мое желание исполнялось и наступала глухая тишина, это пугало еще больше.

Конечно, случались дни, когда у отца было хорошее настроение. Угрюмый оскал сменяла улыбка, он начинал говорить нормальным, даже вежливым тоном, вместо того чтобы орать. Он убеждал маму, что походы в паб уже в прошлом, что теперь он будет оставаться дома после ужина. И мама, уже не в первый раз слышавшая подобное и знавшая наперед, что отца хватит ненадолго, все равно надеялась, что он сдержит обещание.

В такие дни преждевременные морщинки, исчертившие мамино лицо, становились совсем незаметными, и откуда-то извлекалась корзинка с набором для рукоделия и разноцветными лоскутками. Из этих лоскутков делались коврики на пол – единственные яркие пятна в нашем унылом, промозглом доме; их клали на коричневый линолеум, чтобы было не так холодно ходить.

Ковриками занималась не только мама. Родители вместе садились перед жарко растопленным камином, раскладывая на полу все необходимое. Груда старой одежды, выкинутой за ненадобностью женой какого-нибудь фермера, пара ножниц и несколько мешков – вот, пожалуй, и все, что было нужно для работы. Мама отбирала пригодный материал, нарезала длинные полоски ткани, сортировала их по цветам и передавала отцу. Отец переплетал полоски друг с другом и складывал в мешок. Мне очень хотелось быть полезной, поэтому я тихонько сидела рядом и, подбирая с пола обрезки, складывала их в другой мешок.

Когда переплетенных полосок набиралось много, отец доставал длинный, похожий на большой крюк металлический штырь, загнутый с одной стороны и заостренный с другой. Им он протыкал старые мешки из-под картошки и протягивал полоски через образовавшиеся дыры. И наконец каждая полоска ткани пришивалась на свое место.

Загрубевшие руки отца тряслись от недостатка выпивки, но он продолжал работать, и перед камином вырастала груда ярких ковриков разных размеров.

– Это для твоей спальни, Марианна, – однажды сказал он, закончив один особенно яркий половик. – Положи рядом с кроватью, чтобы ноги по утрам не мерзли. – Отец подтолкнул коврик мне.

– Спасибо, – поблагодарила я не столько за коврик, сколько за неожиданное внимание. А потом неуверенно улыбнулась – и получила улыбку в ответ.

В тот вечер я поднялась к себе в комнату и с гордостью расстелила коврик у кровати, а утром, когда проснулась, долго лежала, свесив голову и любуясь его теплыми цветами. Больше всего на свете я хотела, чтобы отец оставался в хорошем настроении, чтобы мама продолжала улыбаться и в нашем доме больше не было криков и драк.

Потому что именно о такой семье я мечтала.

Но раз за разом реальность разбивала мои мечты.

Глава четвертая

Я слышала, как мама в разговоре все чаще упоминает слово «школа», и знала: оно означает, что я буду сидеть в классе с другими детьми, слушать учительницу, научусь читать и считать. Особо я не задумывалась над этим, пока мне не сказали, что на следующей неделе меня отправят в первый класс.

– Марианна, ты уже не ребенок, – нетерпеливо отмахнулась от меня мама, когда я заявила, что хочу остаться дома, – поэтому прекрати вести себя, как маленькая. Тебе понравится в школе. Заведешь друзей, тебе это на пользу пойдет.

Но у меня было другое мнение. Я не привыкла общаться с кем-то, кроме родителей; в гости к нам почти никто не приходил, за исключением редких визитов папиных родственников. И мысль о том, что мне придется куда-то идти из дома, пугала меня настолько, что я хвостиком ходила за мамой и уговаривала ее передумать.

– Хватит пороть ерунду, ты отправляешься в школу, и все, – раздраженно оборвала она, когда я повторила свою просьбу.

Мама добавила, что мне прекрасно известно, как у нее много дел по дому, и я должна быть благодарна ей за то, что она каждый день будет отвозить меня на занятия и забирать после уроков, а не просто сажать в автобус. Разумеется, она не уточнила, что автобус стоит денег, а я еще слишком мала, чтобы пешком идти до школы несколько километров, и только поэтому ей придется отвозить меня туда на велосипеде.

День, которого я так боялась – мой первый день в школе, – пришел очень быстро. Начался он так же, как и все остальные дни, – разве что меня заставили умыться и после завтрака еще раз ополоснуть руки и лицо. На меня натянули платье, которое я надевала всего несколько раз, обули в поношенные черные туфли и наскоро причесали. Но только когда мне на спину нацепили купленный в магазине подержанных товаров ранец и усадили на мамин велосипед, наказав крепко держаться, я наконец осознала, что еду в школу.

Всю дорогу я цеплялась за маму, поскольку ржавый велосипед подпрыгивал на каждой кочке – деревенские дороги редко бывают ровными.

Когда мы добрались до школы, мама поставила меня на землю и прислонила велосипед к стене. Не обращая внимания на других мам, оживленно обсуждавших что-то на игровой площадке, она направилась к молодой женщине, стоявшей у дверей школы; женщина была окружена толпой детей и их родителей. Судя по большому блокноту в руках, это была наша классная руководительница.

– Вот, привела дочь в школу, – напрямую заявила мама. – Ее зовут Марианна. Веди себя хорошо, Марианна, и слушайся учительницу. Я приеду за тобой после уроков, – сказала она, потом быстро развернулась и пошла к велосипеду.

Я смотрела ей вслед и чувствовала себя покинутой, никому не нужной…

Когда мама выезжала со школьного двора, у меня задрожала нижняя губа, и я закусила ее, надеясь, что это поможет остановить слезы. Мне не хотелось выглядеть дурочкой перед другими детьми.

– Марианна, – позвала меня учительница, – иди сюда, поздоровайся с Джин. Она сегодня тоже первый раз пришла в школу.

Но тут на меня накатила такая стеснительность, что я впала в ступор. Вместо того чтобы послушаться учительницу, которую, как я позже узнала, звали мисс Эванс, я застыла на игровой площадке, потерянно глядя вокруг. Ничего удивительного – так бывает с детьми, почти всю жизнь просидевшими дома и впервые столкнувшимися со сверстниками.

На школьном дворе было двадцать таких же первоклашек, как я, и все вели себя по-разному. Кто-то едва сдерживал слезы, другие сбились в стайки и судорожно сжимали в руках лямки ранцев, пока мамы, которые переживали чуть ли не сильнее своих малышей, шепотом успокаивали их, подбадривая, перед тем как уйти.

Несмотря на то что многие вокруг были напуганы, я сразу почувствовала, что здорово отличаюсь от остальных.

Я единственная пришла в поношенной одежде. Мое платье и заштопанная на локте кофта казались совершенно убогими по сравнению с яркими нарядами других детей. У девочек волосы были аккуратно уложены и украшены светлыми ленточками, накрахмаленные блузки заправлены в темные юбки со складочками, на ногах, одетых в белые чулочки, поблескивали кожаные туфельки. Мальчики – недавно подстриженные, в белых рубашках, еще хранивших следы магазинных складок, при галстучках, в жилетках и бриджах до колен – смотрелись ничуть не хуже.

Взглянув на свои худые голые ноги, болтающиеся в разношенных туфлях, прикоснувшись к распущенным волосам, которые мама обрезала так, что они торчали над ушами неровными клочками, я отчаянно захотела домой. Я сразу поняла, что мне не понравится в школе, что я слишком отличаюсь от своих одноклассников и никто не захочет со мной дружить.

Громко зазвенел звонок, и учительница показала нам, как сделать «крокодила» – так она называла змейку из стоящих парами детей. Мы вслед за ней вошли в просторный класс и сели за небольшие парты. Каждого из нас мисс Эванс попросила по очереди громко произнести свое имя. Она сказала, что мы будем делать это каждое утро, чтобы выяснить, все ли присутствуют на уроке. Услышав очередное имя, она ставила галочку в большую тетрадь – позже я узнала, что эта тетрадь называется классный журнал.

Я подумала, что мисс Эванс могла бы проверить, все ли на месте, просто пересчитав нас, но ничего не сказала.

Потом нам раздали разноцветные карандаши и листы бумаги, разрешив рисовать что вздумается. Я разукрасила весь лист кривыми линиями – мне нравилось, какими яркими они получаются.

Через некоторое время мисс Эванс поставила перед каждым по маленькой бутылочке молока, к бутылочкам прилагались белые соломинки, через которые нужно было пить.

В обед мы сделали еще одного «крокодила» и отправились в столовую. После того как все поели, нам разрешили погулять на игровой площадке.

В свой первый школьный день я стояла в сторонке и наблюдала за тем, как играют другие дети. Мне так хотелось, чтобы ко мне подошел хоть кто-нибудь, спросил, как меня зовут, и позвал играть, – но никто этого не сделал.

После прогулки мисс Эванс читала нам вслух рассказ из книжки. Для меня это были ничего не значащие слова о совершенно незнакомых вещах. В нашем доме не было книг – только газеты и изредка женские журналы; родители никогда не читали мне перед сном, поэтому я не очень понимала, что вообще происходит. Мне было скуч но, и я стала смотреть в окно. Я видела, как мамы моих одноклассников собираются на игровой площадке небольшими кучками, разговаривая о чем-то. Но что мне другие мамы – то и дело поглядывая на дорогу, я ждала, когда же появится знакомая фигура на велосипеде.

Звонок сообщил, что школьный день подошел к концу. Когда он умолк, я увидела, как мама провозит велосипед через школьные ворота и останавливается в стороне от других женщин – совсем как я стояла во время перерыва. Эти женщины нисколько не отличались от своих детей – на маму они не обращали ни малейшего внимания.

– Все в порядке, Марианна? – спросила мама, когда я подошла к ней.

– Да, – ответила я; внутренний голос подсказывал мне, что больше ничего говорить не надо.

– Вот и хорошо, – кивнула мама, посадила меня на велосипед и выехала на дорогу.

Больше она меня ни о чем не спрашивала. И отец тоже.

Может быть, они уже знали то, чему мне только предстояло научиться: никто не дружит с детьми, которые не похожи на других.

Глава пятая

Я уже много лет не позволяла себе думать о той одинокой маленькой девочке, какой была когда-то. Стоило ей появиться в моих мыслях, как на глаза тут же наворачивались слезы. Худенькая, бедно одетая малышка на краю игровой площадки: она все еще надеется, что сможет с кем-нибудь подружиться, надеется, но уже не верит…

Я прекрасно помню, с каким удивлением она прислушивалась к словам «праздники», «центральное отопление», «оранжерея», «патио», «отдельная ванная» – прислушивалась, вздрагивая от издевательского смеха, несущегося со всех сторон: одноклассников веселило ее непонимание.

День за днем, месяц за месяцем она пыталась скрыть обиду и боль, узнавая о днях рождения, на которые ее не приглашали, о подарках, которые она и представить не могла: роскошные кукольные дома с крошечной мебелью в каждой комнате, ярко-красные трехколесные велосипеды, куклы, которые умели открывать и закрывать глаза и даже плакать, как настоящие младенцы.

Ее одноклассники говорили как о чем-то обыкновенном о походах с родителями в кафе, где подавали розовые меренги, разноцветные шарики мороженного и свежую малину со сливками, о новых платьях, которые дарят бабушки, души не чающие в своих внучках, о поездках к морю, о ярмарках и о многом другом, о чем Марианна, то есть я, и мечтать не могла. Ей не о чем было рассказывать другим детям, и поэтому она молчала, молчала…

Сколько я ни пыталась отыскать в памяти другие картинки, передо мной снова и снова возникал образ худенькой девочки на краю игровой площадки.

Тихо вздохнув, я покинула свое уютное кресло и подошла к комоду, где хранились альбомы с фотографиями, запечатлевшими счастливые события из жизни моей семьи. Отложив их в сторону, я достала старый пакет, с годами сменивший цвет с коричневого на тускло-желтый. В этом пакете лежали мои детские фотографии, я не вытаскивала их уже лет двадцать.

Как же их мало, грустно подумала я, раскладывая шероховатые черно-белые снимки на столе.

Среди них не было ни одного, на котором я, Марианна, была бы запечатлена в бездумно-улыбчивом младенческом возрасте или делающей первые шаги на глазах у гордых и счастливых родителей. На большинстве фотографий я была с другими людьми. Складывалось впечатление, что фотограф хотел заснять только их, а я попадала в кадр по ошибке и поэтому всегда оказывалась где-то с краю.

Вот несколько фотографий моего класса – на них мне около двенадцати лет. Пробежавшись глазами по лицам, я отложила их в сторону – хотелось найти те, где я еще ребенок.

Таких фотографий было только две. На первой я со своим младшим братом: пухлощекий малыш и неухоженная шестилетняя девочка. Мы сидели на продавленном диване в гостиной. Братик прижался ко мне, но при этом крепко держится за мамину руку. На его лице сияет широкая беззубая улыбка, а я, неловко подобрав худые руки и ноги, смотрю куда-то в сторону.

К этому времени я наконец доросла до понимания того, что родители меня не любят. Пока не родился брат, я не замечала, чтобы они проявляли нежность по отношению к кому бы то ни было. Но потом… Потом я много раз видела, как они заботятся о малыше, как обнимают его, ласкают – ничего подобного в моей жизни не было, так что сомневаться в отсутствии любви по отношению ко мне не приходилось. Мама баюкала братика, тихо шептала ему что-то на ушко, а отец как-то раз назвал малыша «мой мальчик»; в его голосе слышалось счастливое удовлетворение, а я ощутила внутри пустоту, от которой было физически больно.

Наблюдая за тем, как родительская любовь, в которой я нуждалась с самого рождения, перепадает другому человеку, пусть моему брату, я чувствовала, как под ребрами разрастается дыра, заполненная холодом. Я думала, что проблема, наверное, во мне, что я не заслуживаю любви, но братик родился совсем недавно и не мог сделать что-то такое, чтобы заслужить ее.

Я тоже любила брата. Сначала он был всего лишь крошечным мяукающим комочком – стоя рядом с ним, я любовалась его круглыми пяточками, молочно-белой кожей, которая восхитительно пахла; потом он вырос – и вместе с ним выросла моя любовь к нему. Но с любовью пришло и другое чувство: не ревность, нет – скорее острое одиночество.

– Посмотри на своего маленького братика, – говорила мама, когда он делал первые, еще нетвердые шаги. – Посмотри, как он улыбается, – обращалась она к отцу. – Будет тем еще сердцеедом!

«Я здесь! Взгляните и на меня!» – хотелось крикнуть мне, но когда родители все-таки обращали на меня внимание, становилось только хуже – любовь, светившаяся в их глазах, моментально куда-то исчезала.

С горьким чувством я наблюдала за тем, как мама гладит розовые щечки и шейку, как целует круглый животик, а потом обнимает и не хочет отпускать братика.

Я старалась быть хорошей, предлагала свою помощь в кормлении, меняла пеленки, но при этом все время спрашивала себя: «Если мама умеет так сильно любить, то почему у нее не остается хоть чуть-чуть любви для меня?»

После еды я вылезала из-за стола и собирала сколотые по краям китайские тарелки, а потом уносила в раковину все, что могла удержать своими маленькими ручками. Я шла и хмурилась от напряжения – знала, если уроню что-нибудь, мне не поздоровится.

Иногда мама награждала меня улыбкой и даже гладила по голове, приговаривая: «Марианна, ты хорошая девочка». Эта скупая похвала наполняла меня радостью на весь день.

Безграничная любовь родителей к брату больно подчеркивала их безразличие ко мне, но с его появлением, а если быть точной – даже раньше, в моей жизни произошло еще одно изменение: мама перестала возить меня в школу.

– Марианна, у меня слишком много дел, а ты уже большая девочка, так что можешь сама ходить на занятия, – однажды сказала она.

Вместо того чтобы сидеть на велосипеде, прижимаясь к маме, каждое утро я должна была проходить почти два километра до остановки и там садиться на автобус, идущий в школу. Разница между мной и моими одноклассниками стала еще больше: я одна приходила утром без мамы, и мне некому было махать на прощание. А после того как уроки заканчивались, за мной никто не приходил.

Похватав ранцы, мои одноклассники бежали к воротам, где их ждали поцелуи и расспросы о том, как прошел день. Мамы крепко сжимали в руках маленькие ладошки и уводили домой своих ненаглядных галчат. В мою сторону никто не смотрел. У меня было такое чувство, будто я невидимка, и с появление братика это чувство только усилилось.

В те дни мне отчаянно хотелось, чтобы в моей жизни что-то изменилось, но я не представляла, чего именно хочу.