Текст книги "Я буду тебе вместо папы. История одного обмана"

Автор книги: Тони Магуайр

Соавторы: Марианна Марш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава семнадцатая

За год, прошедший с момента нашего знакомства, человек, притворявшийся моим другом, расставил множество ловушек и теперь, подобно опытному охотнику, подстерегающему жертву, ждал, пока я в них попадусь. Он завоевал мое доверие, заставил поверить, что рядом с ним я буду в безопасности, и довел до абсолюта мою потребность в его внимании.

Тот день, когда он установил надо мной окончательный контроль, я помню так, будто это было вчера.

Наступила осень, часы перевели назад, тем самым уменьшив продолжительность светового дня. Солнце побледнело и уже не торопилось выглядывать из-за горизонта, а его лучи словно утратили всю свою теплоту. Небо было вечно скрыто за сизыми тучами, грозившими дождем, а порывы ледяного ветра, без труда проникавшие под мою тонкую куртку, гнали и гнали стайки опавших листьев по мостовой.

Каждый день, когда я выходила из школьных ворот, никто не махал мне на прощание, никто не желал хороших выходных, не говорил «Увидимся завтра», и я искала глазами мужчину-соседа, почти надеясь, что он встретит меня… Но шли дни, а большая черная машина все не приезжала.

Он появился через месяц после начала зимней четверти. В тот день, едва я вышла со школьного двора и сделала пару шагов в сторону автобусной остановки, сзади раздался знакомый шорох шин, и я услышала его голос, зовущий меня через опущенное окно.

На мгновение я заколебалась, не зная, что за человек за мной приехал. Друг, прогнавший прочь мое одиночество? Тот, кто позволил мне почувствовать себя особенной? (И того, и другого, к сожалению, я видела все реже.) Или незнакомец, увозивший меня в лес и заставлявший держать в руках эту горячую твердую штуку до тех пор, пока из нее не выплескивалась липкая жидкость, а сам он не начинал сдавленно стонать мне в ухо. Я очень не хотела, чтобы меня снова заставляли делать то, что мне не нравилось и чего я не понимала.

– Привет, Марианна! Хочешь, подброшу до дому?

Я заметила знакомую добрую улыбку и поняла, что за мной приехал друг. Мои губы сами собой растянулись в ответном приветствии, я бросилась к его машине, закинула портфель назад, а потом удобно устроилась на кожаном сиденье.

– Как поживает моя маленькая леди? – спросил сосед, легонько сжимая мою коленку. Он сказал, чтобы я открыла бардачок и угощалась конфетами. Я запихнула в рот кусок шербета и счастливо вздохнула.

На полпути домой машина остановилась, но на этот раз, к моему огромному облегчению, мы не стали заезжать в лес. Вместо этого он заглушил мотор и повернулся ко мне.

– Марианна, а как у тебя обстоят дела с чтением?

Его вопрос застал меня врасплох, поэтому вместо того, чтобы ответить, я лишь удивленно взглянула на него.

– Марианна, но ведь это же легкий вопрос, чего ты? – В его голосе послышались нотки нетерпения. – Ты должна знать, умеешь ты читать или нет.

– Немножко умею, – ответила я, потупив глаза. – Но у меня не получается читать длинные слова.

Он засмеялся, вытащил из карманчика на дверце газету и показал мне фотографию светловолосой женщины, помещенную на первой полосе.

– Хорошенько рассмотри эту фотографию, Марианна. Видишь, какая красивая девушка?

– Да, – неуверенно ответила я, не понимая, зачем он мне все это показывает.

– Ну так вот, ее красота не поможет ей завтра, когда ее повесят и она умрет.

В ответ на его слова я лишь недоверчиво покачала головой, потому что, пусть я и довольно смутно понимала, что значит «повесят», слово «умрет» было мне знакомо. Оно означало, что человек уйдет и больше никогда не вернется.

– Не веришь мне? Но ведь газеты не врут, не так ли, Марианна?

– Нет, – прошептала я. В его голосе было что-то такое, что заставляло мое сердце сжиматься от страха. Я не хотела смотреть на фотографию и слышать слово «умрет». Я хотела домой, но он словно не замечал моего состояния.

– Можешь прочитать, что тут пишут про нее? – спросил он, пытаясь всучить мне газету.

То, что я плохо читала, было лишь частью проблемы. Помимо этого я была ребенком, который никогда прежде не пробовал читать газету. Те, что появлялись в нашем доме, всегда были открыты на спортивной странице, а там не было ни одной интересной картинки, чтобы привлечь мое внимание. Я чувствовала, что он чего-то ждет от меня, и, желая доставить ему удовольствие, стала напряженно вглядываться в напечатанные слова, и все равно у меня ничего не получалось: буквы в газете были гораздо мельче тех, что я видела в школьных книжках для чтения.

Сосед с растущим раздражением ткнул пальцем в газетный лист.

– Ну хоть это слово-то ты можешь прочесть? – Он указал на большие буквы над фотографией. – Здесь написано имя этой девушки.

– Руфь, – поколебавшись, сказала я.

– Да, ее зовут Руфь Эллис. Ну и что же тут про нее пишут?

Я растерянно покачала головой. Я понимала, что сосед устроил мне какое-то испытание, но не знала, чего он от меня хочет.

– Давай же, Марианна! – нетерпеливо произнес он. – Хоть какие-то слова ты же можешь прочитать? Вот это, например! – Он ткнул пальцем в середину статьи. – Точно сможешь!

– «По-ве-ше-на». Повешена… – прошептала я, и мой голос дрожал от страха и унижения.

– Правильно, повешена. А ты знаешь, что оно означает?

– Нет… – Я покачала головой, чувствуя, как в животе снова заворочался неприятный холодный ком. Я откуда-то знала, что это очень плохое слово, но не более того, и лишь беспомощно смотрела на соседа.

Я чувствовала его растущее раздражение, но не понимала, что именно сделала не так. Хотела спросить, но в горле застрял тугой комок.

Сосед нетерпеливо фыркнул, странно дернулся, и – прежде чем я успела понять, что происходит, – его пальцы сжали мне горло: не слишком сильно, чтобы синяков не осталось, но достаточно, чтобы напугать. Я попыталась вывернуться, и он резко отпустил руки.

А потом рассказал, что значит «повешена». На красивую шейку Руфь Эллис накинут веревку, на ее светловолосую голову наденут мешок – чтобы она не видела, что случится дальше, но знала, что стоит на люке в полу, который вскоре откроется. Ей будет очень, очень страшно, она будет совсем одна, она будет плакать и кричать там, в мешке, но никто не придет ей на помощь. Завтра настанет ее последний день на земле, и ее уход из жизни будет весьма болезненным. Когда люк откроется, тело девушки повиснет в пространстве. Веревка будет сжиматься до тех пор, пока кровь не брызнет из выпученных глаз, смешавшись со слезами. Крики прекратятся лишь тогда, когда в легких девушки не останется воздуха, а потом по ее брыкающимся ножкам побегут моча и дерьмо, а сама она будет беспомощно болтаться на веревке.

– Затем они перережут веревку и снимут мешок с головы Руфи. И знаешь, как будет выглядеть эта красивая девушка?

Я не могла ответить. Картина, которую он нарисовал, была настолько живой, что я могла лишь сдавленно рыдать, даже не пытаясь утереть льющиеся по щекам слезы.

– Все увидят синее лицо и торчащий изо рта раздувшийся и кровоточащий язык. Нет, она больше не будет красавицей. И ты знаешь, почему, Марианна? Ты знаешь, почему они сделают с ней все эти ужасные вещи?

Видя, что я не способна выдавить из себя ни слова, он сам ответил на свой вопрос:

– Она сделала что-то очень плохое. – Сосед покачал головой. – Да, Марианна, очень, очень плохое.

Затем он медленно, чуть ли не по буквам, объяснил, что именно она сделала.

Она рассказала: рассказала о том, как ездила с мужчиной в лес, и о том, что они там делали. И поэтому посреди ночи за ней пришла полиция.

Мне стало нечем дышать, я начала судорожно хватать ртом воздух. Руки, ноги, голова – все тряслось. На языке появился горький привкус желчи – я хотела плакать, кричать, умолять, чтобы он перестал говорить эти страшные слова, но могла лишь беспомощно смотреть на него, и он продолжал – спокойно и беспощадно.

Когда он наконец замолчал, образ девушки, болтающейся в воздухе, намертво отпечатался в моем мозгу, а в ушах звенели ее отчаянные крики. Я видела, как она висит на веревке, подобно сломанной кукле: неподвижное тело, бессильно упавшие руки, сломанная шея, – и меня все сильнее трясло от страха.

И в этот миг сосед опять превратился в доброго друга, который убеждал меня, что рядом с ним я в безопасности. Вот он снова обнимает меня за плечи, гладит по волосам и прижимает к себе.

– Не бойся, Марианна, – тихо сказал он. – Я никому не позволю сделать это с тобой, моя маленькая леди.

В ту ночь я снова достала шелковое платье подружки невесты; я лежала на кровати, прижимала его к груди, зарывалась лицом в промокшие от слез мягкие складки и пыталась уловить отголосок старого «счастливого» запаха.

Как же мне хотелось, чтобы страшные образы в моей голове сменились воспоминаниями. Я думала о доме моей тети, мечтала, чтобы время обернулось вспять и я снова оказалась в теплой ванне, полной душистых пузырьков. Мне хотелось снова почувствовала себя чистой – чтобы его слова, обрушившие на восьмилетнюю девочку тяжесть взрослого мира, смылись из моего сердца вместе с прочей грязью.

Но с момента свадьбы прошло много времени, запах потускнел и выветрился, а с ним исчезло и волшебство. Я держала в руках всего лишь старое платье, платье, которое принадлежало другой маленькой девочке; ей когда-то сказали, что она особенная. И слово «особенная» означало что-то хорошее.

В ту ночь я долго ворочалась и не могла отогнать прочь мысли о той страшной смерти, которая ждет завтра красивую девушку из газеты. Я не знала одного: мужчина из соседнего дома показал мне старую газету. И Руфь Эллис умерла за три месяца до этого дня[1]1
  Руфь Эллис была последней женщиной, казненной в Великобритании. Смертный приговор был вынесен ей за убийство бросившего ее возлюбленного. 13 июля 1955 года она была отправлена на виселицу. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Глава восемнадцатая

Из далеких уголков памяти внезапно всплыла еще одна картинка: окутанный сигаретным дымом паб, тускло блестящая дубовая стойка, стулья из темного дерева с мягкими красными сиденьями, шумная стайка женщин, явно планирующих весело провести ночь, – об этом буквально кричали их узкие мини-юбки, тесно обхватывающие бедра, туфли на шпильках, пышные прически, навязчивый аромат духов «Ma Griffe», вызывающе яркая губная помада и веселые искорки в глазах. Женщины громко смеются, размахивают руками, заказывая все новые и новые коктейли со странными названиями; бокалы, украшенные бумажными зонтиками и замороженными вишенками, осушаются едва ли не быстрее, чем бармен успевает их наполнять… Память перенесла меня из детства в то время, когда мне было девятнадцать и с момента моей свадьбы прошло всего три месяца. Женщины – по большей части они были старше меня – предложили присоединиться к их девичнику. Одной из них предстояло завтра идти к алтарю, и она собиралась хорошенько отпраздновать свою последнюю ночь на свободе. Ни одна из моих приятельниц не знала, что я полностью выдумала историю своей жизни: например, что мне пришлось уехать из дому, потому что родители жили в деревне, а мне понадобилось жилье поближе к работе. Еще я говорила, что у меня три брата и сестра, я часто навещаю их и у них все хорошо.

В тот вечер, еще до похода в бар, я тщательно нарядилась: короткая серая юбка, блузка жизнерадостных тонов и белый жакет, который до этого я надевала только один раз – на собственную свадьбу. Затем я причесала свои кудряшки так, чтобы хотя бы создать видимость порядка, накрасила губы светло-розовой помадой и – последний штрих – и подвела тушью глаза. Когда с приготовлениями было покончено, я взглянула на себя в зеркало и увидела невысокую девушку, подросшую всего-то на несколько сантиметров с тех пор, как ей исполнилось тринадцать. Недовольная этим обстоятельством, я влезла в туфли на самом высоком каблуке из тех, что у меня имелись, и, слегка покачиваясь, вышла из комнаты.

Муж – все это время он с любопытством наблюдал за моими приготовлениями – сказал, что я выгляжу великолепно; мы с ним сели в машину и поехали в паб, где должна была состояться вечеринка.

Час спустя я готова была сквозь землю провалиться от стыда, потому что участницы девичника, после неизвестно какого по счету коктейля, придумали новое развлечение: они без всякого стеснения рассказывали друг другу, где, как и когда потеряли девственность. «Да не может быть!» – ахали женщины в притворном изумлении, а неизбежные комментарии и следующий за ними смех лишь раззадоривал рассказчиков, заставляя вспоминать все более непристойные подробности. Каждая старалась превзойти остальных в описании своей подростковой распущенности.

Раскрасневшись от выпитого, мои приятельницы не замечали, что беспорядочно размахивают руками, что их громкие голоса время от времени срываются на крик. Они заказали еще по порции коктейлей, не обращая внимания на то, что уже с трудом держались на ногах. Раскаты хриплого смеха вновь и вновь оглашали паб, когда описывался очередной неопытный паренек с потными руками. Кое-кто смущенно признавался, что об этом знаменательном событии у них сохранились довольно размытые воспоминания, потому что все произошло очень быстро, в какой-то незнакомой квартире, после того, как было выпито немалое количество спиртного. Так или иначе, о своем первом опыте все рассказывали, сентиментально вздыхая и ностальгически улыбаясь, и каждое откровение встречалось восторженными одобрительными криками.

Я судорожно сжимала в ладонях стакан бренди с колой и молилась, чтобы не начали расспрашивать меня. Однако мое нежелание предаваться воспоминаниям только подстегнуло участниц девичника.

– Марианна, а ты не хочешь нам все рассказать? – повернулась ко мне одна из девушек.

– Действительно, – заметила другая. – Ты тут сидела, слушала наши признания, а про себя – молчок. Ну как у тебя все было в первый раз? Не стесняйся, выкладывай!

Все смотрели на меня с нескрываемым любопытством – как я могла сказать им, что мой первый опыт был совсем не похож на их? Разве я могла признаться, что не было никакого неопытного краснеющего парня, которому на то, чтобы справиться с молнией на штанах, потребовалось больше времени, чем на весь процесс? И никакого малознакомого приятеля, с которым мы уединились бы на вечеринке в спальне моих родителей, после чего он ушел, упорно не желая встречаться со мной взглядом и оставив меня недоумевать: чего все так носятся с этой штукой? Не было в моих воспоминаниях и романтической первой ночи с любимым мужчиной. Нет, мне было восемь, и я не могла пошевелиться от ужаса.

…вот он раздвигает в стороны мои голые ноги, грубо тискает плоскую грудь без единого намека на какие-либо выпуклости; сердце бьется, подобно попавшей в западню бабочке…

…вот он наваливается на меня всем своим весом, что-то сдавленно мычит, стонет, заталкивает свой толстый мокрый язык в мой маленький рот…

…повсюду отвратительный запах гниющей рыбы; по ногам течет кровь и противная слизь; мне стыдно, стыдно и очень больно…

Я смотрела на подвыпивших женщин, с нетерпением ожидающих моего ответа, и вспоминала, как его штука, до этого такая большая, красная и страшная, вдруг стала маленькой и сморщенной.

В тот день мой хрупкий мир, созданный силой детского воображения, погиб. Танцующие лягушки, веселые мышки, озорные кролики, люди из прошлого века – всё в один миг обратилось в пыль. Слабый дух детства покинул мое тело, поднялся в небо, как облачко, и навсегда исчез из виду.

– Первый раз у меня был с мужем, – тихо ответила я. – Он стал первым мужчиной, с кем я занималась любовью.

Я говорила правду. Действительно, только с мужем я поняла, что значит заниматься любовью. И окружавшим меня женщинам совсем не обязательно было знать о том человеке, который заставил меня заниматься с ним сексом.

Когда я читаю ужасные истории о детях и женщинах, подвергшихся нападению или изнасилованных, меня мучает один вопрос: в каком случае ребенок страдает больше? Когда на него нападает незнакомец и затаскивает в лес, чтобы потом вдоволь поиздеваться над беззащитной жертвой, когда насилует его в своей машине?.. А потом взрослые находят малыша в помятой, испачканной кровью одежде, напуганного, не понимающего, что произошло, и пытаются выяснить, что случилось и кто это сделал…

Сухие строки – а сколько за ними боли, сколько знакомой мне боли. Я слишком хорошо могу представить широко распахнутые детские глаза, в которых отражается страх, стыд и растерянность. Если ребенок совсем маленький и не может словами объяснить, что с ним произошло (а такие дети, к сожалению, очень часто становятся жертвами извращенцев), врачи сначала стараются вылечить его тело, а уже потом к работе приступают психологи и социальные работники. Ребенку дают куклу, которая в данном случае является средством обличения, и оставляют в комнате, где скрытая камера записывает каждое его движение. В присутствии психолога, старающегося поддержать и успокоить маленького пациента, ребенок на кукле показывает, что именно с ним сотворил злой дядя.

Годы бегут, дети превращаются в подростков, а специалисты продолжают наблюдать за ними, отслеживая малейшие признаки того, как произошедшее могло отразиться на психике пострадавших. В газетах подросшие жертвы часто наталкиваются на статьи, в которых криминальные наклонности преступников объясняются детскими травмами. И как в этом случае должны чувствовать себя эти дети?

Так вот, я задаюсь вопросом, кому хуже – этим детям или тем, кого предал верный друг или близкий родственник, кому потом пришлось долгие годы носить на своих хрупких плечах слишком тяжелую для них тайну? Тем, кому отчаянно хочется рассказать, что происходит, положить конец всему этому кошмару – но кто продолжает терпеть, потому что слишком боится того, что может случиться потом…

Наверное, я никогда не смогу ответить на этот вопрос, но одно я знаю точно: детство умирает только один раз.

День, когда умерло мое, обещал быть солнечным и теплым.

Лучи утреннего осеннего солнца пробрались в окно спальни и пощекотали мои ресницы; я проснулась, моргнула и почувствовала, как губы невольно растягиваются в улыбке. Мрачные серые тучи, несколько недель назад заполонившие небо и не пускавшие меня гулять, наконец ушли. Вместо них остались прозрачная безоблачная синева и яркое солнце.

Внезапно я поняла, что совсем не хочу спать.

Откинув одеяло в сторону, я вылезла из кровати и на цыпочках подошла к окну, стараясь ступать как можно тише, чтобы не заскрипеть половицами, – мне не хотелось будить маму, которая еще спала.

Как всегда в субботу, отец ушел на ферму, и мама решила подарить себе еще хоть немного сна, пока он не вернулся к завтраку, а дети не проснулись и не стали требовать внимания.

Солнце медленно поднималось из-за горизонта, окрашивая безоблачное небо в розовые тона. Роса преобразила траву в блестящий зеленый ковер, на котором кое-где еще виднелись ярко-желтые макушки одуванчиков, а паутина, опутавшая кусты, стала похожей на тончайшее кружево.

Дверь соседнего дома тихо скрипнула, приоткрываясь от легкого сквозняка, словно невидимые феи толкали ее тонкими ручками. Прижавшись носом к стеклу, я увидела, как из кустов вылез старый грязный кот, живущий на ферме, и стал вылизываться, щурясь на солнце.

На лугах еще лежал легкий туман; день обещал быть жарким.

«Я просто не могу сидеть дома в такую погоду!» – подумала я и начала быстро одеваться.

Младший брат, спавший в крохотной соседней комнате, очевидно, услышал, что я проснулась, и заворочался в своей кроватке, требуя, чтобы к нему подошли. В кои-то веки пропустив мимо ушей его сонное ворчание, я тихо спустилась по лестнице, открыла дверь и восхищенно оглядела залитый солнцем двор. Наслаждаясь прохладным прикосновением травы к голым ногам, я вышла в сад, а потом, переполненная неподдельным детским счастьем, раскинула руки в стороны и начала кружиться; я кружилась до тех пор, пока не почувствовала, что сейчас упаду. Тогда я неохотно остановилась и вернулась в дом – пора заниматься делами.

Прежде всего, сморщив нос, я оглядела гостиную. В корзине для грязного белья свалены мокрые пеленки, стол, полки, плита – все покрыто пылью и грязью, в раковине громоздится посуда, оставшаяся после вчерашнего ужина…

Мытье посуды – с этим я, пожалуй, справлюсь.

Я вздохнула, налила в таз горячей воды, взяла тряпку и принялась за тарелки. Кастрюли и сковородки не трогала, потому что они были слишком тяжелые.

И все же ничто не могло испортить такой чудесный день; я нисколько не огорчилась, даже когда мама с растрепанными после сна волосами и отпечатками подушки на щеке спустилась вниз, держа на руках малышку и ведя за собой моего младшего брата. Карапуза она сразу передала мне, чтобы я сменила ему подгузник и покормила, и я постаралась как можно быстрее выполнить эти задания, чтобы пойти с братом во двор. Мама осталась в кухне с чашкой чая и сигаретой: ей нужно было покормить мою младшую сестру.

Я сидела на крыльце и смотрела, как брат играет в саду, когда услышала, как хрустит гравий на площадке. Щурясь от солнечного света, я пыталась рассмотреть, кто идет. Это был он – мужчина из соседнего дома. Рядом с ним трусили две недавно купленные собаки: маленький белый терьер с жесткой шерстью и черный, с рыжими подпалинами пес сомнительного происхождения, отличавшийся дружелюбным нравом. Соседские малыши, еще нетвердо стоявшие на ногах, топали за отцом.

– Собачка! – широко улыбнулся мой братик и потянулся к терьеру. Тот лизнул его в знак приветствия, заодно убрав с розовощекой мордашки крошки от завтрака. Не обращая внимания на собак и детей, я молча ждала, когда сосед скажет, зачем пришел.

– Я тут подумал, может, мы попозже сходим все вместе на пикник? – начал он. – Просто преступление упускать такой замечательный день. Неизвестно, когда еще получится выбраться на природу.

Я радостно улыбнулась и согласилась. Пикник означает вкусную еду и никакой посуды.

Сосед приветливо поздоровался с моей матерью, которая допивала уже третью чашку чая, и сказал, что жена попросила его забрать куда-нибудь детей и дать ей отдохнуть.

– Марианна возьмет с собой Стиви, – улыбнулся он, – а вы можете пойти к нам. Дора ничего не планировала на сегодня, так что вы замечательно проведете время.

Маму не нужно было долго уговаривать. Минус два лишних рта и возможность спокойно попить чай и поболтать, и никто при этом не будет тебя отвлекать – какая чудесная перспектива! Что касается моей младшей сестры, даже если она проснется, то ей вполне достаточно бутылочки или соски с капелькой варенья, а уж если разрешат поваляться с голым пузом на одеяле, то это вообще чудесно.

Через два часа сосед зашел за мной и Стивом с детьми, собаками и корзинкой, полной еды и напитков. Мы вытащили старую коляску, чтобы можно было посадить туда малышей, когда они устанут, и отправились на пикник.

Помню, мы шли по тропинке, которая вела от фермы к пруду; под ногами шуршали опавшие листья, а ведь всего несколько месяцев назад они были клейкими почками и им не терпелось развернуться и покрыть ветви деревьев густой свежей зеленью. Сухой хруст и шелест под ногами напоминали мне о том, что даже если насекомые, проснувшиеся от солнечного тепла и жужжавшие у нас над головами, думают, что лето вернулось, на самом деле зима уже вот-вот нагрянет в наши края.

Я изо всех сил отмахивалась от грустных мыслей о коротких дня и бесконечных холодных ночах – а заодно и от воспоминаний о припаркованной в лесу машине и заброшенных домах. Этот день был подарком судьбы. Я иду на пикник с лучшим другом к любимому пруду!

Сосед словно прочитал мои мысли: он повернулся ко мне и улыбнулся знакомой теплой улыбкой – от нее в уголках его глаз лучились морщинки. Это была особенная улыбка, предназначавшаяся только мне, и я, почувствовав, что меня переполняет счастье, улыбнулась в ответ.

– Пойдемте поищем кроличьи норы, – предложил он малышам, когда мы дошли до пруда. Те, не понимая, о чем он говорит, посмотрели на него безо всякого интереса. Сосед вздохнул, покачал головой и отвел их к кроличьей норе в стороне от того места, где мы намеревались расположиться. Он объяснил, что кролики – да-да, те самые пушистые существа с милыми ушками и белыми хвостиками – живут в таких вот норках, а иногда – в клетках, и если дети будут вести себя тихо, то, может быть, им повезет, и они увидят одного из них.

– А пока вы будете ждать кролика, мы с Марианной приготовим все для пикника, – сказал он.

Я должна была догадаться, что все эти рассказы о пушистых зверьках нужны только для того, чтобы отвлечь от нас три пары любопытных глаз. Понятно ведь, что его собаки отпугнут любого отважного кролика и загонят обратно в норку раньше, чем тот высунет хотя бы кончик своих ушей. Но меня разморило на солнышке, и я поверила его словам.

Вскоре детям надоело сидеть и смотреть в дырку, и они вернулись к нам. Сосед слегка натянуто улыбнулся и указал на корзину с едой.

– Вы знаете, что лежит здесь?

Три головки синхронно качнулись из стороны в сторону.

– Мороженое! – воскликнул он.

Дети засияли улыбками, а он продолжил:

– Но вы получите мороженое, только если будете сидеть и караулить кролика.

Сосед выдал каждому по конфете, а потом взял меня за локоть:

– Пойдем, Марианна, пора позаботиться о пикнике.

Он крепко держал меня за руку, и я почувствовала, что мне становится холодно, несмотря на теплый день.

В тот день, когда он толкнул меня на траву, не было никаких поцелуев-феечек, не было даже подготовительных взрослых поцелуев. Вместо этого он спросил, знаю ли я, что значит слово «трахаться».

– Не знаешь? Ну, думаю, пора тебе узнать. – Он прижал меня рукой к земле, лишив возможности вырваться.

И я действительно узнала, что значит слово «трахаться», – когда он стягивал с меня трусики и задирал подол моего платья, когда наваливался на меня всем телом и засовывал в рот свой язык, заглушая крики протеста, но никак не мою боль, когда маленькие камешки царапали мне спину, а жесткая трава впивалась в кожу, когда он растягивал в стороны мои ноги, когда запихивал в меня эту штуку, а потом вынимал и снова запихивал. Я думала, что он порвет меня пополам, что на траве останутся лежать два кусочка Марианны… Потом я лежала, смотрела в чистое синее небо, а он велел, чтобы я вытерлась. Я воспользовалась пучком травы и надела трусики, не обращая внимания на прилипшие к коже листья.

– Ну как, тебе понравилось? – спросил он. – Теперь ты уже не маленькая девочка.

Я не знала, что ему ответить. Я плакала, потому что мое детство кончилось.

Он посмотрел на слезы, бегущие по моим щекам, и обнял меня.

– Все мужчины делают это, – прошептал он, – с девочками, которых считают особенными.

Сосед позвал детей, которые все еще сидели у кроличьей норки, достал из корзинки пачку обещанного мороженного и разложил лакомство по пластмассовым тарелкам. Мороженое успело подтаять, но малыши не возражали. Он снова обнял меня за плечи – его рука казалась невыносимо тяжелой, но мне не хватало духу стряхнуть ее.

Когда сосед назвал меня маленькой леди, я напряглась, ожидая чего-то ужасного, но он просто поднес ложку с мороженым к моему рту.

– Ешь, – сказал он.

Я проглотила, но если бы меня спросили потом, что я ела, я не смогла бы ответить.

Домой мы вернулись под вечер. Малыши спали в коляске, я шла позади всех, и чувствовала, что между ног с каждым шагом болит все сильнее.

– Хорошо провели время? – спросила мама, не обращая внимания на мой подавленный вид и нежелание рассказывать о пикнике.

– Да, – ответила я и ушла в туалет.

Там я сняла трусики, намочила их и принялась яростно тереть ту часть тела, куда он совал свою штуку. Потом я попыталась смыть с трусиков следы крови и непонятной белой слизи, отжала их так сильно, как могла, и снова натянула на себя.

В ту ночь я лежала на кровати с закрытыми глазами и думала о женщине, раскачивающейся в петле. Только эта женщина не была белокурой красавицей, нет, – у той, что видела я, были мышиного цвета волосы и лицо; каждый раз, когда я смотрела в зеркало, там отражались точно такие же.

Я лежала и спрашивала себя, почему мама ни о чем не догадалась. От таких мыслей меня начинала переполнять злость, смешанная со страхом.

Наконец я села, обхватила себя руками и начала раскачиваться из стороны в сторону, ударяясь головой о стену. Сама не понимая, что делаю, я все сильнее щипала себя ногтями за кожу. Острая боль помогала заглушить злость – злость, которая заставила поблекнуть все краски моей жизни, которая заставила ненавидеть всех людей без исключения. И меня нисколько не волновало, что утром руки будут покрыты множеством оставшихся от ногтей синяков.