Текст книги "Песни мертвого сновидца. Тератограф"

Автор книги: Томас Лиготти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Грезы бессонным

Сочельники тетушки Элиз
^{(перевод Н. Кудрявцева)}

Рассказ об одержимости в Олд-Гросс-Пойнте

Мы произносили ее имя с отчетливым звуком «З» – Помни, Джек, помни, – как некоторые говорят «миз», а не «мисс». Она настаивала, чтобы наша семья, как ее богатые члены, так и бедные, праздновали Рождество только в ее доме, в Гросс-Пойнте, старомодно соблюдая древние традиции. На самом деле богатой в нашей семье была только сама тетушка Элиз. Ее муж давно умер, оставив ее без детей, но с процветающим бизнесом по продаже недвижимости. Неудивительно, что тетя Элиз взяла бразды правления фирмой с впечатляющим успехом, и фамилия дяди, оставшаяся без наследников, красовалась на табличках «Продается», усеивавших газоны домов аж в трех штатах. «А как же звали дядю?» – иногда интересовались юные племянники или племянницы. Еще дети не раз спрашивали: «Где дядя Элиз?» На что все остальные хором кричали: «Он отдыхает». Такой ответ мы заучили от самой вдовы.

У тетушки Элиз не было мужа и своих детей. Но она любила волнение, свойственное большой семье, и каждые праздники становилась одержимой кровными связями так же, как в остальные дни инвестициями вместе с материальными и нематериальными активами. Справедливости ради надо сказать, что она деньгами не сорила и ничем не напоминала тот тип женщин, которых нередко называют «богатыми сучками». Ее дом по стилю напоминал елизаветинские поместья, но, несмотря на свой размер, оставался скромным, даже в чем-то миниатюрным. Он прекрасно вписывался – пока существовал – в тесную рощицу на углу Лейк-Шор-драйв, смотря на озеро скорее в профиль, чем анфас. Из-за довольно непримечательного фасада, сложенного из серых, словно покрытых копотью камней, старое здание казалось неприметным, и, только когда прохожий замечал витражные окна с ромбическими панелями, он понимал, что там, где раньше видел лишь тенистую пустоту, на самом деле стоит дом.

Под Рождество многогранные окна в резиденции моей тетушки приобретали конфетный глянец от розовых, зеленых и синих гирлянд, развешанных вокруг. В былые дни – Помни их, Джек, – с еще не замерзшего озера частенько накатывал туман, и калейдоскопические стекла отбрасывали призрачные яркие тени в мягкой дымке. Когда я был ребенком, именно этот образ и атмосфера стали для меня символом зимнего праздника: умиротворяющая цветная мозаика, которая на время превращала обыкновенный мир в землю, полную тайн. Это было празднество, это было гулянье. И почему мы все постоянно бросали, оставляли на улице? Каждый сочельник, пока родители вели меня, держа за руки, по извивистой дорожке к дому тетушки, я постоянно останавливался, тащил маму и папу назад, как сбежавших лошадей, и отказывался, пусть и тщетно, идти внутрь.

Уже после первого запомнившегося мне Рождества – хронологически пятого, – я прекрасно знал, что ждет меня в доме, и год за годом ни по сути, ни в деталях там ничего не менялось. Тем, кто вырос в больших семьях, такие праздники слишком хорошо знакомы, чтобы тратить время на их описание. Возможно, даже сирот оно успело утомить. Но все же есть и другие, кому привычная череда необычных дядюшек, милых дедушек и бабушек, кузенов и кузин всегда будет мила и дорога сердцу; те, кто радуется персонажам из разных поколений, загромождающих страницу, кого греет прикосновение их бумажной плоти. Скажу вам, что в этом они похожи на тетю Элиз, а ее дух живет в них.

Каждое Рождество она занимала главную комнату своего дома. Я помню это помещение только таким: как декоративную фантазию, как галлюцинацию в праздничном убранстве. Другой я ее никогда не видел. Ветки падуба, как свежие, так и искусственные, висели везде – на рамах картин, на полках из мореного дерева, где толпились сотни безделушек, даже на бархатном рельефе обоев, переплетаясь с их завитками и узорами. А с креплений на потолке, с люстры, изящно украшенной крошечными лампочками, свисали целые сады омелы. Огромный камин пылал праздничным пеклом, а перед плюющимся искрами очагом стоял защитный экран с массивными медными шестами по бокам. На вершине каждого красовалась куколка Санты, раскинув руки, словно готовясь одарить любого маленьким и неуклюжим объятием.

В углу комнаты, рядом с передним окном, стояла пушистая ель, полностью спрятанная под свисающими, натянутыми или мерцающими украшениями всех форм и размеров, завешанная глупыми бантами пастельных оттенков, атласными бантами, любовно повязанными человеческими руками. Эти же руки клали подарки под дерево, и год за годом, как и все в этой комнате, яркие коробки находились на одном и том же месте, словно подарки с прошлого Рождества никто так и не открыл, от чего я все больше чувствовал себя так, как будто угодил в кошмарный ритуал, который повторяют и повторяют, даже не надеясь сбежать. (Почему-то это ощущение ловушки так никуда и не исчезло.) Мой собственный подарок всегда находился в самом низу этой горы, чуть ли не у стены позади елки. Он был перевязан бледно-пурпурной лентой и завернут в бледно-голубую бумагу, на которой медвежата в детских пижамах видели во сне еще больше бледно-голубых подарков, где, в свою очередь, уже маленькие мальчики мечтали о медведях. В канун Рождества я часто сидел рядом со своим подарком, больше желая спрятаться от остальных родственников, чем думая о том, что же там внутри. В свертке всегда была то пижама, то носки, никаких безымянных чудес, которых я с таким воодушевлением ждал от своей непристойно богатой тетушки. Никто, кажется, не возражал, что я сидел в другой стороне комнаты, пока гости собирались, беседовали, пели рождественские гимны под музыку древнего органа, на котором тетушка Элиз играла, повернувшись спиной и к слушателям, и ко мне.

Спииии, младее-ееенец святой.

– Очень хорошо, – сказала она, так и не повернувшись. Как обычно, голос тетушки был таким, что ты вечно ждал, когда же она откашляется и избавится от липкой массы, приставшей к ее внутренностям. Но она не откашливалась, а отключала электрический орган, после чего гости, особенно взрослые, разбредались по дому.

– Мы не слышали, чтобы старина Джек пел вместе с нами, – сказала она, взглянув через всю комнату туда, где я сидел в массивном кресле перед затуманенным окном.

В тот раз мне было то ли двадцать, то ли двадцать один, и я приехал на Рождество из колледжа. Уже выпил немало пунша тетушки, и мне очень хотелось огрызнуться: «Да кому какая разница, что старый Джек не поет, ты, дряхлая калоша?» Вместо этого я просто взглянул на нее, хотел запомнить лицо Элиз, внести в семейный дневник моей памяти: туго стянутые назад волосы (как причесанные провода), спокойные глаза, как на старом портрете (портрете того, кто уже давно умер), высокие скулы, зардевшиеся ярким румянцем (не розовым, а больше похожим на сыпь), и выдающиеся зубы, как у лошади, что во сне наскакивает на тебя из ниоткуда. Я не волновался, что в будущем забуду эти черты, хотя поклялся, что на Рождество вижу их в последний раз. Потому сегодня вечером я сохранял спокойствие в ответ на насмешки тетушки. Да и дальнейший спор между нами прервался, когда один из детей принялся требовать, чтобы тетя рассказала им историю.

– И в этот раз настоящую, тетушка. Которая реально случилась.

– Хорошо, – ответила она и добавила: – Может, старина Джек подойдет и сядет с нами.

– Я уже слишком старина для этого, спасибо. К тому же я и отсюда все прекрасно…

– Ну, – начала она, прежде чем я закончил, – дайте мне подумать минутку. Их так много, так много. В общем, вот вам одна. Все произошло еще до вашего рождения, спустя несколько зим после того, как я с вашим дядей переехала сюда. Не знаю, замечали ли вы, но если пройти чуть дальше по улице, будет пустая площадка, где по идее должен бы стоять дом. И он там стоял. Ее видно из переднего окна, вон там, – и она указала на окно за моим креслом.

Я лениво проследил за ее пальцем, взглянув сквозь туман на пустую площадку, героиню ее истории.

– Когда-то там стоял прекрасный старый дом, гораздо больше этого. В нем жил очень древний старик, который никогда не выходил на улицу и никого не приглашал в гости, по крайней мере, никто этого не замечал. И когда старик умер, как вы думаете, что случилось с домом?

– Он исчез, – ответили несколько детей, опережая события.

– Можно и так сказать. На самом деле туда пришли несколько человек и полностью разобрали дом, кирпичик за кирпичиком. Думаю, старик, который жил в нем, очень хотел, чтобы после смерти с домом поступили именно так.

– А откуда ты знаешь, что он хотел именно этого? – встрял я, пытаясь испортить ее рассказ.

– А есть другое разумное объяснение? – ответила тетя Элиз и продолжила: – Я думаю, что старик просто не мог вынести саму мысль о том, что кто-то другой поселится в его доме и будет там счастлив, так как он-то точно не был. Но возможно, только возможно, он снес дом по другой причине.

И тут тетя Элиз сделала паузу, подчеркнув последние слова ради пущего эффекта. Дети сидели, скрестив ноги, перед ней и слушали с напряженным вниманием, а в очаге как будто чуть громче затрещали дрова.

– Может, уничтожив дом, заставив его исчезнуть, старик считал, что заберет его с собой в другой мир. Люди, которые очень долго жили в одиночестве, обычно начинают думать о чем-то странном и совершают странные поступки, – подчеркнула она, хотя я уверен, что никто, кроме меня, не подумал соотнести последнюю фразу с самой рассказчицей. (Расскажи обо всем, Джек.) Тетушка же продолжила:

– Вы можете спросить, что могло натолкнуть человека на такие выводы об одиноком старике? Может, что-то странное случилось с ним и его домом после того, как оба исчезли? Да, кое-что действительно произошло. И сейчас я вам расскажу, что именно.

Однажды ночью – туманной зимней ночью, такой, как сейчас, мои детишки, кто-то прошел по этой самой улице и остановился на границе того участка, где стоял дом умершего старика. Это был молодой человек, и многие люди видели, как он уже несколько лет иногда появлялся поблизости, бродя туда-сюда. Я сама однажды столкнулась с ним и спросила, что ему надо от нас и наших домов, так как интересовался он именно ими. Незнакомец назвался антикваром и сказал, что его очень интересуют старые вещи, старые дома. И особенно дом странного старика. Он несколько раз просил пустить его внутрь, но хозяин всегда отказывался. И в доме почти постоянно царила тьма, словно там никто не жил.

Только представьте удивление молодого человека, когда той самой зимней ночью он увидел, что темный дом, где никогда никого не было, сверкает от рождественских гирлянд, ярко сияющих в тумане. Неужели это был дом того самого старика, так красиво и радостно украшенный? Да, ведь именно его владелец стоял в окне с довольно дружелюбным видом. Потому молодой человек решил еще раз попытать счастья и заглянуть внутрь старинного дома. Он позвонил в звонок, и дверь широко распахнулась. Старик ничего не сказал, лишь сделал шаг назад, чтобы гость мог пройти внутрь. Наконец юный антиквар мог изучить дом изнутри, проникнуть в самое его сердце. Он шел по узким коридорам и давно заброшенным комнатам, а старик позади лишь постоянно улыбался, не издавая ни звука.

– Не представляю, откуда ты узнала про эту часть истории, – снова прервал я Элиз.

– Тетушка обо всем знает, – заявил один из моих маленьких кузенов, только чтобы меня заткнуть.

И когда тетя бросила на меня взгляд, на секунду мне показалось, что она действительно знает. А потом она продолжила свою невыдуманную историю:

– После того как молодой человек осмотрел весь дом, мужчины расположились в глубоких удобных креслах в комнате отдыха и немного побеседовали. Но довольно скоро улыбка старика, эта тихая скромная улыбка начала по-настоящему тревожить гостя. В конце концов антиквар, взглянув на часы, которые достал из кармана, заявил, что ему надо идти. Но когда он поднял голову… старик исчез. Естественно, молодой человек удивился, вскочил с кресла, нервно обыскал комнаты и коридоры поблизости, кричал: «Сэр, сэр», – ведь он так и не узнал, как зовут хозяина. Старик мог спрятаться где угодно, антиквар так и не нашел его, а потому решил уйти, ни с кем не попрощавшись.

Но он даже не успел дойти до двери, так как остановился из-за того, что увидел, выглянув в окно. Улица как будто исчезла: не было ни фонарей, ни тротуаров, ни даже домов, кроме того, в котором он находился. Лишь клубился туман, а в нем бродили какие-то ужасные, изуродованные существа. Молодой человек видел, что они плачут. Что это было за место, и куда забрал его старый дом? Антиквар не понимал, что ему делать, и просто смотрел в окно. А потом заметил лицо, отражающееся в стекле, и на секунду подумал, что старик вернулся и стоит за ним, по-прежнему кротко улыбаясь.

Только потом молодой человек понял, что это его собственное лицо, и он, как те ужасные ветхие создания в тумане, заплакал. И больше антиквара никто и никогда не видел. Ну как, понравилась вам история, дети?

Я устал, устал как никогда в жизни. У меня едва хватило воли, чтобы выбраться из кресла, в которое я провалился слишком глубоко. И как же медленно я прошел мимо лиц, что, казалось, находятся так далеко от меня! Куда я отправился? Хотел еще выпить? Взять еще один деликатес с праздничного стола? Что так сильно тянуло меня прочь из этой комнаты?

Казалось, даже секунды не прошло, как я пришел в себя и понял, что иду по мглистой улице. Туман напоминал непроницаемые белые стены вокруг, узкие коридоры, ведущие в никуда, и комнаты без окон. Довольно скоро я понял, что дальше идти не могу. И в то же мгновение заметил стаю рождественских огоньков – их лампочки сияли в тумане. Но что они означали и почему вдруг показались мне настолько ужасными? Почему умиротворяющее видение туманного чуда, которое перенесло меня в воображение детства, сейчас таким страхом поразило мой разум? Я не любил эти цвета: это не мог быть тот самый дом. Но нет, это был он, а в окне стояла его хозяйка, и ее тонкое улыбающееся лицо почему-то казалось неправильным.

А потом я вспомнил: тетя Элиз давно умерла, а ее дом в соответствии с завещанием разобрали по кирпичику.

– Дядя Джек, проснись, – рядом раздались молодые голоса, хотя технически, как единственный ребенок в семье, я не мог быть их дядей.

Если точнее, я – самый старший член семьи, который задремал в кресле. Сейчас сочельник, и мне нечего выпить.

– Мы будем петь рождественские гимны, дядя Джек, – сказали голоса.

А потом они ушли.

Я тоже ушел, забрав пальто из спальни, где оно лежало, похороненное в общей могиле под десятками курток. Остальные гости пели песни под бренчание гитар. (Мне нравился их металлический тембр, потому что он ничем не напоминал густые, гнилостные вибрации церковного органа, на котором давным-давно играла тетя Элиз.) Пренебрегая ритуалами прощания, я выскользнул на улицу через дверь в кухне.

Я покинул рождественскую семейную встречу так, словно меня ждало важное деловое свидание, о котором я то ли не знал, то ли позабыл. Я так много помню из прошлого – и неудивительно, ведь моя жизнь была однообразной и одинокой, – но вот события прошлого вечера исчезли начисто. Мой разум шалил, а сон, который я видел раньше, наверное, перешел в тот, что пригрезился мне дома, хотя я даже не помню, как вернулся. Лишь одно врезалось в память, словно произошло наяву: как я стою перед дверью давно не существующего дома, а она открывается медленно и величаво. А потом оттуда появляется рука и хватает меня за плечо. И какой ужас я почувствовал, когда увидел эту широкую разверстую улыбку и услышал слова: «Счастливого Рождества, старина Джек!»

Как же приятно было увидеть старого друга, когда он вернулся ко мне! Он постарел, но так и не вырос. А я наконец заполучила его, заполучила со всеми мыслями и милыми картинками в разуме. Плачущие демоны, навеки проклятые души, вышли из тумана и забрали его тело. Теперь он с ними. Но я схоронила для себя лучшую часть: все его прекрасные воспоминания, все те замечательные времена – дети, подарки, цвета тех ночей! Как ни крути, теперь они мои. Расскажи нам о прошлых годах, старина Джек, о годах, что я сейчас забираю у тебя, – годах, с которыми теперь могу играть, как мне вздумается, словно с детскими игрушками. Как же здорово, как прекрасно поселиться в мире, где всегда стоит мертвецкая ночь, живая от света, от гирлянд и огоньков! И где всегда, во веки веков, будет канун Рождества.

Утерянное искусство сумерек
^{(перевод Н. Кудрявцева)}

I

Я нарисовал их – попытался, по крайней мере. Маслом, акварелью, даже набросал на зеркале, которое поместил так, чтобы в нем вновь запылал жар оригинала. И всегда абстрактно. Никаких реальных солнц, тонущих в весенних, осенних, зимних небесах, никакой сепии, света, спускающегося над избитым горизонтом озера – даже того самого озера я не изобразил, хотя и люблю смотреть на него с большой террасы моего огромного старого поместья. Но мои «Сумерки» сделаны в абстрактной технике не только для того, чтобы отстраниться от суеты реального мира. Другие художники-абстракционисты говорят, что на их полотнах нет ничего из жизни: это полоса йодисто-красного – лишь полоса йодисто-красного цвета, а эти матово-черные брызги – лишь матово-черные брызги, и все. Но чистый цвет, чистые ритмы линий и объемов, чистая композиция значат для меня куда больше. Другие лишь видят драмы в формах и оттенках, я же – и не стоит слишком упорно настаивать на этом – был там. Мои сумеречные абстракции представляют какую-то иную реальность: пространство с дворцами теплых и печальных цветов, которые стоят на берегах морей, искрящихся узорами под мрачно сияющими пятнами неба; пространство, где наблюдатель присутствует лишь формально, неосязаемой сущностью, свободной от плотской субстанции, становясь подлинным обитателем абстракции. Но сейчас все это лишь воспоминание. То, что по моему замыслу должно было продлиться вечно, исчезло в мгновение ока.

Лишь несколько недель назад я сидел на террасе, наблюдая за тем, как осеннее солнце спускается в вышеупомянутое озеро, и беседовал с тетей Т. Ее каблуки приятно и глухо протопали по желтовато-серым плитам. Седая, она была одета в серый костюм, большой бант бился о ее двойной подбородок. В левой руке она держала аккуратно вскрытый длинный конверт, а в правой – письмо, сложенное как триптих.

– Они хотят видеть тебя, – сказала она, взмахнув листком. – Они хотят приехать.

– Не верю, – ответил я и скептически отвернулся, наблюдая за тем, как солнечный свет тянется по обширному лугу перед нашей старой развалиной, в которой мы, кажется, жили уже веками.

– Хотя бы письмо прочитай, – настаивала она.

– Не могу. Оно же на французском.

– Ты врешь – у тебя книгами на французском вся библиотека завалена.

– Это книги по искусству. Я только иллюстрации разглядываю.

– Любишь картинки, Андрэ? – спросила она своим солидным и ироническим тоном. – У меня есть картинка для тебя. Вот она: они собираются приехать сюда и остаться так долго, как пожелают. Им нужно твое разрешение. Целая семья: два ребенка, и в письме еще упоминается незамужняя сестра. Они приедут из Экс-ан-Прованса и во время путешествия по Америке хотят увидеть единственного кровного родственника, живущего в Штатах. Картина тебе ясна? Они знают, кто ты и, что более серьезно, где ты живешь.

– Я удивлен, что они вообще решили посетить нас, ведь это же они…

– Нет, не они. Это родственники по линии твоего отца. Дювали, – объяснила она. – Они о тебе все знают, но говорят, – тут тетя Т. на секунду сверилась с письмом, – что они sans préjugé[17]17
  Без предрассудков (фр.).


[Закрыть].

– От щедрости этих тварей у меня кровь стынет в жилах. Двадцать лет назад они сделали то, что сделали, с моей матерью и теперь имеют наглость – наглость! – говорить, что у них нет предрассудков.

Тетя Т. предупредительно хмыкнула, чтобы я замолчал, так как на террасе появился Ропс с подносом, на котором стоял изящный бокал. Я прозвал его Ропсом, так как от него, как и от картин его тезки-художника[18]18
  Имеется в виду Фелисьен Ропс (1833–1898), бельгийский художник-символист, друг Шарля Бодлера. Его картины, по мнению современников, отличались инфернальностью и демонизмом и действительно могут вызвать самые разнообразные и не всегда приятные чувства.


[Закрыть], меня всегда пробирала замогильная дрожь.

Он покойником проплелся по террасе, подав тете вечерний коктейль.

– Спасибо, – сказала она, взяв бокал.

– Вам что-нибудь принести, сэр? – спросил Ропс, прижимая поднос к груди, словно серебряный щит.

– Ропс, а ты видел, чтобы я когда-нибудь пил? Хоть что-нибудь… – огрызнулся я.

– Андрэ, веди себя прилично. Спасибо, больше ничего не надо.

Ропс медленными костлявыми шажками удалился.

– Можешь и дальше изливать свое негодование, – благосклонно разрешила тетя Т.

– Я закончил. Ты знаешь, как я себя чувствую, – ответил я, а потом взглянул на озеро, впитывая мрачное настроение сумерек за отсутствием нормальных напитков.

– Да, я знаю, как ты себя чувствуешь, но ты ошибаешься – всегда ошибался. У тебя всегда были такие романтические воззрения: что ты и твоя мать – упокой ее душу – стали жертвами некоей чудовищной несправедливости. Но все не так, как ты думаешь. Они не были дремучими крестьянами, которые, скажем так, спасли твою мать. Они были богатыми, образованными членами ее семьи. И не суеверными, нет, ведь то, что они думали о ней, оказалось правдой.

– Правдой или нет, – возразил я, – они верили в невероятное – и действовали соответственно, – и это я называю суеверием. Да по какой причине они…

– По какой причине? Я должна тебе напомнить: в то время ты находился не в том положении, чтобы обсуждать причины, мы знали тебя лишь в виде небольшого животика твоей матери. Я же, с другой стороны, там была. Видела ее «новых друзей», эту «аристократию крови», как она их называла, что, как понимаю, выдавало ее зависть к наследному социальному статусу. Но я не виню твою мать, никогда не винила. В конце концов, она недавно потеряла мужа – твой отец был хорошим человеком, очень жаль, что ты его никогда не видел. И она несла в себе ребенка, ребенка мертвеца… Она была напугана, сбита с толку и сбежала к своей семье, на родину. Кто может винить ее в том, что она стала вести себя безответственно? Но очень жаль, что так все вышло, особенно для тебя.

– Ты так меня успокаиваешь, тетушка, – сказал я с достойным сожаления сарказмом.

– Ты всегда можешь положиться на мое сочувствие, хочешь ты того или нет. Думаю, за долгие годы я это доказала.

– Не поспоришь, – согласился я.

Тетя Т. сделала последний глоток из бокала и не обратила внимания, когда маленькая капля проступила в уголке ее рта, мерцая в сумеречном сиянии, как жемчужина.

– Когда однажды вечером – а я бы сказала, утром – твоя мать не пришла домой, все поняли, что случилось, но никто ничего не сказал. Ты считаешь их суеверными, но, напротив, они долго не могли собраться с духом, так как не смели поверить.

– Так мило, что вы позволили мне развиваться самому, пока решали, как лучше затравить мою мать.

– Вот эти слова я пропущу мимо ушей.

– Уверен, не пропустишь.

– Мы не охотились за ней, не травили ее, как ты прекрасно знаешь. Это еще одна из твоих фантазий о преследовании. Она же сама пришла к нам, разве не так? Скреблась ночами в окна…

– Эту часть можешь пропустить, я и так…

– …круглая, как полная луна. И это было странно, так как по срокам ты был опасно недоношенным ребенком. Но когда мы проследили за твоей матерью до мавзолея местной церкви, где она спала днем, то увидели, как она несет груз полноценной беременности. Священник пришел в ужас, выяснив, кто живет, так сказать, в его собственном дворе. Не твои родственники, а именно он считал, что тебе не стоит рождаться на свет. И его рука освободила твою мать от жизни ее новых друзей. И сразу после этого она начала рожать, прямо в том самом гробу, где лежала. Было столько крови. Может, мы и…

– Не нужно…

– …действительно охотились на твою мать, но тебе очень повезло, что в том отряде была я. Мне пришлось вывезти тебя из страны той же ночью, обратно в Америку. Я…

В этот момент она поняла, что я уже не обращаю на нее внимания, отвлекшись на более приятную историю заходящего солнца. Когда она замолчала, тоже устремив взгляд к горизонту, я сказал:

– Спасибо, тетя Т., за эту занимательную историю. Я всегда с таким удовольствием ее слушаю.

– Извини, Андрэ, но я хотела тебе напомнить о правде.

– Что я могу сказать? Я понимаю, что обязан тебе жизнью.

– Я не это имела в виду. Я хотела напомнить о том, чем стала твоя мать и кто теперь ты.

– Я – ничто. Совершенно безобиден.

– Вот почему мы должны пригласить Дювалей, пусть поживут у нас. Мы должны показать, что миру не нужно тебя бояться. Я думаю, им лучше самим увидеть, какой ты.

– Ты действительно думаешь, что это их цель?

– Да. И они могут доставить нам немало неприятностей, если мы не удовлетворим их любопытство.

Я поднялся со стула – а тени в сгущающихся сумерках удлинились – и встал рядом с тетей Т., напротив каменной балюстрады. Облокотившись на нее, я сказал:

– Тогда пусть приезжают.

II

Я – потомок мертвых. Я происхожу от покойников. Я – детище призраков. Мои предки – прославленные толпы усопших, великие и бесчисленные. Моя родословная длиннее, чем само время. Мое имя написано бальзамирующей жидкостью в книге смерти. Благородна раса моя.

В моей семье живых первым с Создателем встретился мой собственный создатель: он покоится в могиле неизвестного отца. Он успел дать мне начало, но испустил последний вздох до того, как я сделал первый. Его сразил инсульт, сразу и бесповоротно. Мне говорили, что в последние минуты жизни хаотичные и изощренные волны его мозга рисовали странные узоры на зеленом глазу монитора ЭЭГ. Доктор, который сказал моей матери, что ее муж покинул мир живых, в тот же день сообщил ей, что она беременна. И это было не единственное волнующее совпадение в истории моих родителей. Оба они происходили из богатых семей Экс-ан-Прованса в южной Франции. Но впервые встретились не в Европе, а в американском университете, где – так сложилось – оба учились. Вот так два соседа пересекли холодный океан, чтобы увидеть друг друга на обязательном научном курсе. Когда они узнали об общем происхождении, то поняли: их свела судьба. Они влюбились друг в друга и в свою новую родину. Позже пара переехала в дорогой и престижный пригород (и ни название его, ни штат я называть не стану, так как до сих пор живу здесь, но по причинам, которые со временем станут очевидными, мне приходится делать это тайно). Годами пара жила в довольстве и неге, пока мой непосредственный прародитель не умер, разминувшись с собственным отцовством и таким образом став подходящим родителем для будущего сына.

Потомка мертвых.

Впрочем, некоторые могут возразить, что родился-то я от живой женщины: прибыв в этот мир, повернулся и посмотрел в блестящие материнские глаза. Но нет, совсем наоборот, как, думаю, стало очевидно по моему разговору с дорогой тетей Т. Беременная вдова, моя мать, уехала обратно в Экс, в комфорт фамильного поместья и уединенной жизни. Но об этом чуть позже. Я более не могу бороться с желанием рассказать вам о родном городе своих предков.

Экс-ан-Прованс, где я родился, но никогда не жил, крепко сплетен со мной множеством нитей, пусть и не напрямую. На мое воображение действует не только причастность Экса к моей собственной жизни. В нашей мелодраме определенную роль играют чудеса, исключительные для этого региона. В разные века, да что там, эпохи, он был подмостками для историй самого невероятного толка, историй, которые существуют в разных пространствах духа, по сути, их разделяют целые миры. Тем не менее, с моей точки зрения, они едины. Первая глава в этой «летописи» такова: в семнадцатом веке монахини из монастыря урсулинок в Экс-ан-Провансе стали одержимы демонами. Пораженных грехом сестер Божьих, которых соблазнили на богохульства и святотатства сущности вроде Гресиля, Сонниллона и Веррина[19]19
  Имена демонов взяты из книги Себастьена Михаэлиса «Histoire Admirable» (1621), где действительно описывается случай одержимости монахинь в монастыре урсулинок Экс-ан-Прованса. Согласно этой книге и прочим трудам по демонологии, Гресиль – это демон нечистоты и гордости, Сонниллон – демон ненависти, а Веррин – демон нетерпимости, также известный как демон самоизлечения и здоровья.


[Закрыть], вскоре отлучили от церкви. «Dictionnaire Infernal» де Планси[20]20
  «Инфернальный словарь» Коллена де Планси – вполне реальная работа, вышедшая в 1818 году и выдержавшая только за XIX век шесть переизданий. Шестое переиздание иллюстрировал Луи Бретон.


[Закрыть], по словам неизвестного переводчика, описывает этих демонов, как «того, кто ужасно сверкает, как радуга насекомых; того, кто дрожит отвратительным образом; и того, кто ползет, внушая своими движениями страх». Для особо любопытных в словаре даже есть гравюры этих кинетически и хроматически странных существ, правда, к сожалению, совершенно статичные и черно-белые. Вы можете в это поверить? Кто эти столь глупые и педантичные люди, которые могут посвятить жизнь такой чепухе? Кто может постичь науку суеверия? (Ибо, как писал один злой поэт, суеверие – вместилище всяческих истин[21]21
  Шарль Бодлер. Мое обнаженное сердце (пер. с фр. Леонида Ефимова).


[Закрыть].) Это важный элемент Экса моего воображения. Есть еще один: в 1839 году здесь родился Сезанн, самый знаменитый житель этого города. Его фигура призраком пронизывает пейзажи моего разума, странствуя по Провансу в поисках вдохновения для своих прелестных картин.

В моей психике оба этих феномена слились в единый образ Экса, одновременно гротескный и изысканный, как пантеон горгулий посреди пышности средневековой церкви.

В такие земли вернулась моя мать несколько десятилетий назад – в этот мир Богоматери красоты и ужаса. Неудивительно, что она пленилась обществом прекрасных незнакомцев, которые пообещали ей освобождение от смертного мира, где правит балом агония, заставив тем самым возжаждать добровольного изгнания. Со слов тетушки Т. я понял, что все началось с одного летнего приема, который проходил в поместье Амбруаза и Полетты Вальро. «Зачарованный лес» – так это место называли представители hautes classes, жившие по соседству. Вечером, когда шли увеселения, стояла относительно прохладная погода. Высоко в ветвях липы висели фонари, словно маяки, ведущие к небесам. Играл небольшой оркестр.

На вечеринке собралась довольно пестрая толпа. И здесь были несколько человек, которых, похоже, никто не знал, – странных незнакомцев, чья элегантность уже была их приглашением. Тогда тетя Т. не придала им значения, и ее рассказ о них довольно отрывист. Один из них танцевал с моей матерью, без каких-либо проблем вырвав ее из социального уединения. Другой, с лабиринтными глазами, шептал ей что-то под сенью деревьев. В ту ночь были заключены союзы, принесены обещания. Вскоре мама начала сама ходить на встречи, которые всегда проходили после заката. Потом перестала возвращаться домой. Тереза – камердинер, которую моя мать привезла с собой из Америки, – была задета и сбита с толку холодным и пренебрежительным отношением хозяйки. Семья же матери не спешила говорить о том, что означает поведение их дочери. «И в ее-то положении, mon Dieu!»[22]22
  Боже мой! (фр.)


[Закрыть] Никто не понимал, что делать. А потом слуги передали, что видели, как ночью возле дома появляется бледная беременная женщина.

Наконец семья поведала о своих горестях священнику. Тот предложил план действий, который не поставил под сомнение никто, даже Тереза. Они устроили засаду на мою мать – праведные охотники за душой. Проследовали за плывущей фигурой до мавзолея, когда уже показались первые лучи рассвета. Сдвинули массивную каменную плиту саркофага и обнаружили ее внутри. «Diabolique», – воскликнул кто-то. Были некоторые разногласия касательно того, куда и сколько раз бить ее колом. В конце концов ей пронзили сердце одним шипом, пригвоздив к бархатному ложу, на котором мама лежала. Но что же делать с ребенком? Кем он будет? Святым солдатом живых или чудовищем мертвых? (Ни то ни другое, глупцы!) К счастью или к несчастью, – я до сих пор не могу сказать точно – с ними была Тереза и придала всем их рассуждениям академический оттенок. Она погрузила руки в кровавый остов и помогла мне родиться.