Текст книги "Песни мертвого сновидца. Тератограф"

Автор книги: Томас Лиготти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Маскарад мёртвого мечника
^{(перевод Г. Шокина)}

 
Коль с тайны вдруг спадают маски,
От ее тьмы спасайте глазки.
 

Псалмы молчания

I: Спасение Фалиоля

Нет сомнения в том, что суматоха карнавальной ночи была в некоторой степени повинна во многих непредвиденных происшествиях. Привычный порядок вещей был потревожен кутящей толпой, чьи фальцетные праздничные песнопения аккомпанировали глубокому звуку, издаваемому, похоже, самой ночью. Объявив свой город врагом всякого спокойствия, жители Сольдори вышли на улицы – дабы сговориться против одиночества, громогласно заявить о себе, саботировать однообразие. Даже герцог, человек осторожный и мнящий себя не обязанным следовать чудачествам коллег-феодалов в Линезе и Даранзелле, облачился в богатое маскарадное убранство – хотя бы в качестве уступки своим подданным. Жители всех трех городов, что находились под властью герцога Сольдори, до ужаса (в прямом смысле – герцога сей факт порой пугал) любили праздники. В каждом закоулке, по обыкновению степенного княжества, обезумевшие гуляки открыли свой филиал персонального рая – рая кровосмешения, пьянства, плотских утех. Границы меж болью и удовольствием размывались людьми намеренно, дабы ни прошлое, ни будущее не смело хотя бы сегодня тревожить их.

Можно простить троицу свиноликих, налившихся до одурения пьяниц, что они не признали Фалиоля, ступившего в густой мрак питейного заведения. Одежды этого мужа обычно сочетали в себе лишь красное с черным, но наряд новоприбывшего был столь пестр, что ни на одном конкретном цвете не удавалось заострить внимания, – глазам являлось некое совершенно не воспринимаемое безумие цвета. Подобный шутовской наряд не рискнул бы воспроизвести ни один житель ни в одном из трех городов: ни безрассудный денди, ни авторитетный наемный убийца, ни даже тот, кто, подобно самому Фалиолю, являлся и тем и другим. Печально известная черно-красная палитра была ныне похоронена под многоцветьем тряпок – и руки, и ноги, и даже голова обросли бахромой. Прежде чем за Фалиолем закрылась дверь, ветер, пришедший с улицы, заставил его истрепанную ливрею ожить – и сразу сотня потрепанных флагов затрепетала в смрадном воздухе напоминающей пещеру пивнушки.

Но даже без оглядки на наряд оборванца Фалиоль-нынешний не был похож на себя прежнего. Его поразительной длины меч болтался у левого бока, не заправленный в ножны. Кинжал, обшитый полированным до зеркального блеска металлом, реликвия дней темных и кровавых, болтался на подвеске у левого плеча, готовый вот-вот упасть. Волосы Фалиоля были подстрижены по-монашески коротко, став слабым напоминанием о его некогда роскошной шевелюре. Но самым обескураживающим изменением в облике Фалиоля стали очки, сидящие на носу. Глаз из-за них не было видно – стеклышки были словно бы вылеплены из некой мутной субстанции.

И все же остались такие признаки, по коим даже самые невнимательные смогли бы узнать знаменитого Фалиоля. По мере того как он шагал к уголку, в коем засели трое помянутых свиноликих пьянчуг, аура невольной, несколько презрительной уверенности сопровождала его, и ни одна превратность судьбы не в силах была ослабить ее мощь. Его сапоги, пусть и не были теми творениями из изысканной черной кожи, что посерела от пыли тысячи дорог – всего-навсего сапоги конюха, какие Фалиоль никогда бы не надел, – позвякивали при ходьбе изобилием притороченных серебряных цепочек. С них свешивались маленькие агатовые глазки амулетов, напоминающие тот амулет-глаз из оникса, что обыкновенно овивал худое горло Фалиоля серебряной цепью.

Ныне же ни один амулет не украшал грудь Фалиоля – утраченное либо угодившее в немилость чернильное око оникса сменили две линзы темного стекла. Каждая отражала свет фонаря, висящего в углу, где засел Фалиоль, – ни дать ни взять две луны-близняшки. Как будто не подозревая, что находится он не в какой-нибудь потаенной обители просвещения, а в обычной пивнушке, Фалиоль извлек из потайного кармана в своем пестром бахромчатом наряде небольшую книжицу, на потрепанной обложке коей было оттиснуто название: «Псалмы Молчания». Обложка книги была черной, тогда как литеры на ней были в красноте своей подобны осенним листьям.

– Фалиоль стал ученым? – прошептал кто-то из толпы.

– Состраданию бы ему поучиться, – тихо добавил другой голос.

Фалиоль ослабил крохотную серебряную застежку и открыл книгу в заложенном тонкой бархатной закладкой месте – где-то посередине. Будь вместо левой части разворота зеркало, он давно бы уж углядел троицу пьянчуг, осторожно, ежели не украдкой, взиравших в его сторону. Кроме того, будь на правой стороне книги второе зеркало под тем же углом, он смог бы также заметить четвертую пару глаз, шпионящую за ним с другой стороны милостиво запыленного оконного стекла.

Но в книге были лишь буквы, написанные от руки… если быть совсем уж точным – выведенные рукой самого Фалиоля, и потому он не был осведомлен о наблюдателях. Все, что являлось его взору, – две бледные страницы, заполненные красивым убористым почерком. Но вскоре тень пала на эти страницы – одна, за ней другая, за ней третья.

Трое мужчин, застыв на равном от Фалиоля расстоянии, нависали над ним, хоть он и продолжал читать, будто их и не было в помине. Он читал до тех пор, пока не погас над ним фонарь: мужчина посередине грубыми пеньками плоти, что заменяли ему пальцы, выкрутил рожок. Закрыв книгу, Фалиоль спрятал ее в укрытый бахромой карман у самого сердца и сел, практически не шевелясь. Троица в одуревшем злорадном трансе наблюдала за неспешно и торжественно выполненной последовательностью действий. Лицо в оконном проеме просто прильнуло сильнее к стеклу, дабы узреть каждую деталь немой сцены.

На очкастого оборванца посыпались оскорбления с трех сторон. Из трех кружек на него полился эль – вначале неуверенно, затем в полную мощь. Но Фалиоль молчал и все так же оставался недвижим, выражая непоколебимость тела и духа, что, казалось, только сильнее распаляла карнавальное безумие трех жителей Сольдори. Их злость росла, унижения становились все более изобретательными. Наконец огромной силы удар разбил Фалиолю губы и сбросил его с насиженного места. Двое пьянчуг прижали его к доскам стены, третий сдернул с его лица очки.

Открылась пара голубых глаз. Веки, крепко сжавшись на миг, отгородили их от света, затем вновь распахнулись. Рухнув на колени, Фалиоль испустил придушенный крик – крик немого под пытками. Впрочем, вскоре мышцы его лица расслабились – только грудь, скрытая бахромой, продолжала болезненно быстро вздыматься и опадать. Он встал на ноги.

Забравший у Фалиоля очки отвернулся и воздел руку над головой, демонстрируя трофей – зажатые в неуклюжих пальцах тоненькие серебряные планки оправы, заключившие в себя две линзы, стоимость коих сему неотесанному типу была неведома. Отвлекшись на толпу, он не заметил, как Фалиоль, выдернув кинжал из ножен, расправился с двумя его товарищами – молниеносно и жестоко.

– Ну и где же этот оборва… – обратился третий к своим товарищам, но те рухнули ему под ноги, захлебываясь кровью из перерезанных глоток.

Острие приникло и к его жирной коже. Кинжал был дьявольски острым – малейшее касание оставляло ощутимые царапины.

– Что ж, ты их забрал, – провозгласил Фалиоль. – Так надень же и узри. – В голосе не было и намека на злость – то был лишенный эмоций приказ человека, глухого ко всем мольбам и прошениям о помиловании.

Облизнув пересохшие губы, мужчина повиновался. Едва его глаза скрылись за стеклами, тело его будто окостенело – и приросло к полу.

Посетители пивнушки подались вперед, дабы подивиться на дебошира в темных очках. Лицо в окне последовало их примеру. Мужчины смеялись пьяным безликим смехом, но нашлись и те немногие, что молчали: зрелище лишило их всяких слов.

– И дичайший глупец подобен в них ученому мужу, – прошептал кто-то.

Улыбка демона-искусителя расцвела на губах Фалиоля при взгляде на собственное невольное творение. Спустя несколько мгновений он убрал кинжал, но даже тогда дебошир не сдвинулся с места ни на йоту. Руки мужчины безвольно свисали вдоль крутых боков, его щеки побледнели, как два комка снега, смешанного с пеплом. На лице двумя черными солнцами горели линзы очков.

Смех потихоньку стих, многие даже отвернулись от столь непривычного зрелища. Мясистые губы были единственными живыми на лице мужчины чертами – двигаясь медленно, спазматически, словно у умирающей рыбы, задыхающейся в сухом воздухе. Взглянув сквозь очки Фалиоля, несчастный не умер телом – он умер душой.

– Дичайший глупец, – повторил все тот же голос.

Аккуратно, почти что бережно, Фалиоль снял очки с лица отупевшего идола. Лишь покинув пивнушку, он решился водрузить их обратно на свой нос.

– Достопочтимый сир, – обратился к нему голос из уличной тени. Фалиоль замер, но единственно для того, чтобы внять атмосфере ночи – не в ответ на слова незнакомца, что воззвал к нему. – Позвольте мне назваться именем Стрельдоне. Мой посланец говорил с вами в прошлый канун в Линезе. Сколь щедро с вашей стороны было откликнуться на мою просьбу и прибыть сюда, в Сольдори, на встречу. Тут неподалеку моя карета, так что суматоха празднества нам не помешает.

Они забрались в экипаж, и там этот благовоспитанный джентльмен, что возрастом едва ли возвышался над чертой отрочества, продолжил разговор с молчаливым Фалиолем:

– Меня проинформировали, что вы прибыли в Сольдори совсем недавно, и я ждал удобного момента, чтобы подхватить вас. Вы, конечно же, были осведомлены о моем присутствии. – На лице Фалиоля при этих словах не появилось и тени эмоции. – Как жаль, что вам пришлось раскрыть свое истинное «я» в том питейном свинарнике. Но я вас прекрасно понимаю – терпеть такие унижения одной лишь анонимности ради!.. Ничего страшного не произошло, уверен.

– Уверен, – монотонным эхом откликнулся Фалиоль, – те трое опечаленных мужей с вами не согласились бы.

Юный Стрельдоне соизволил посмеяться над остротой собеседника.

– В любом случае их натура рано или поздно привела бы к тому, что алый шнур затянулся бы на их глотках. Герцог довольно суров, когда дело доходит до беззакония, учиняемого плебсом. Собственно, это подводит нас к тому, о чем мой посланец испросил вас в Линезе, – разумеется, с условием, что нам не придется долго торговаться об условиях. – Ответом ему послужило молчание. – Великолепно, – кивнул Стрельдоне, явно готовивший себя к спору, не оставляя паузы для каких-либо иных изъявлений мысли наемного убийцы, который и выглядел, и вел себя как механическая кукла, вроде той, что сейчас выплясывала на главной площади Сольдори. Медленно обратив голову и протянув руку, Фалиоль получил от Стрельдоне бархатный кошелек, содержавший половину платы. Остаток Стрельдоне пообещал вручить по завершении работы, цель и смысл коей взялся излагать.

Была в этом деле девушка из знатной и богатой семьи, принцесса во всем, кроме титула, которую Стрельдоне любил, и которая отвечала ему взаимностью и с готовностью отзывалась на его предложение о женитьбе. Но был в деле также некто по имени Виндж – хотя его Стрельдоне неизменно величал Чародеем. Этот-то Чародей и вознамерился во что бы то ни стало заполучить девушку, и это нечестивое желание получило одобрение не только со стороны высших кругов герцога Сольдорского, но и у самого отца девушки. И герцогу, и отцу Чародей пообещал регулярные поставки золота и серебра, полученного путем алхимических преобразований базовых металлов, а золото и серебро, как известно, – непреходящий источник финансирования войн и прочих высокопоставленных амбиций. Словом, если верить Стрельдоне, его возлюбленная в разлуке с ним становилась несчастнейшим существом в мире, да и его собственное состояние притом было не лучше. Сия карнавальная ночь – последний шанс для Фалиоля освободить их от пагубного влияния Чародея и высшего света.

– Вы меня хотя бы слушаете, сир? – вопросил Стрельдоне.

В ответ на это Фалиоль бесстрастно повторил все ключевые детали истории, только что изложенной юношей.

– Что ж, рад видеть, что вы поныне пребываете в здравом уме, сколь отрешенным не казались бы. Понимаете, до меня дошли определенные слухи… Так или иначе, этой ночью Чародей будет присутствовать во дворце герцога, на маскарадном торжестве. Она будет с ним. Помогите мне вернуть ее. Мы оба сбежим из Сольдори, и я воздам вам, наполнив пустующую часть сего бархатного кошелька.

Фалиоль спросил, не принес ли Стрельдоне по оказии пару костюмов, что обеспечили бы им вход на торжество. Тот с готовностью продемонстрировал доселе сокрытые в тенях кареты костюмы, один из которых был бы уместен рыцарю старых дней, а другой – придворному шуту того же периода. Фалиоль потянулся к узорчатому костюму с глумливой маской.

– Боюсь, этот я приготовил для себя, – воспротивился Стрельдоне. – Тот, второй, больше подходит для того, чтобы ваш меч…

– Мне не понадобится меч, – заверил своего нервного компаньона Фалиоль. – Этот будет уместнее. – Он приложил носатую маску шута к своему лицу.

Теперь они катили в сторону дворца, и вязкая атмосфера карнавала Сольдори стала сгущаться на осях кареты, замедляя ее ход. Смотрящие в пиршество ночи глаза Фалиоля были столь же темны, сколь эта бесноватая ночь.

II: Очки и их история

С глазами неподвижными и туманными, как у слепца, маг сидел напротив небольшого круглого стола, на котором в серебряном подсвечнике горела единственная свеча. Освещаемая этим слабым пламенем, поверхность стола была инкрустирована эзотерическими символами, созвездием замыслов, низводящих краеугольные силы существования до нескольких живописных узоров. Но мага занимали не они. Его внимание было обращено к тому, кто бредил в тенях тайной комнаты. Час был поздний, а ночь безлунна. Узкое окно позади безбородого, бледного лица мага выглядело как цельное черное полотно, которое, казалось, поглощало свет свечи. Время от времени, если кто-то проходил за этим окном, руки бредившего пробегали по густым темным волосам, пока он говорил или пытался говорить. Порой он мог приблизиться к свече, и тогда пламя освещало его смелый наряд в красно-черных тонах, его блестящие голубые глаза, его лихорадочное лицо. Маг спокойно внимал диким речам человека:

– Не то чтобы я сумасшедший – все мое безумие состоит в знании, которое я ищу у вас. И пожалуйста, поймите, что я не питаю надежды – мной владеет только жгучее любопытство в разгадке тайн моей мертвой души. Что касается утверждения о том, что я всегда занимался делами, которые можно считать безумными, я обязан признаться – да, бесчисленные дела, бесчисленные безумные игры плоти и стали. Признавшись в этом, я хотел бы также отметить – то были разрешенные провокации хаоса, известные в той или иной форме миру и даже благословленные им, если бы правду говорили вслух. Но я спровоцировал другое, новое, безумие, которое приходит из мира, находящегося на ложной стороне света, безумие неправомерное и не вписывающееся в границы наших «я». Это запрещенное безумие, вредитель вне известных законов… и я, как вы знаете, испытал его пагубное влияние на себе.

С тех пор как безумие начало разрушать меня, я стал адептом каждого ужаса, который можно помыслить, ощутить или узреть во сне. В моих снах – разве я не говорил вам о них? – сплошь сцены бойни без цели, без ограничения и без конца. Я ползал по густым лесам, засаженным не деревьями, а огромными копьями, и на каждом из копий красовалась голова. У всех этих голов – лица, которые навсегда ослепят того, кто видел их где-то, кроме сна. И они следят за моими движениями не земными глазами, а тенями в пустых глазницах. Иногда, когда я прохожу через их странные ряды, головы говорят мне вещи, которые невыносимо слышать. Но я не могу не слушать их, поэтому внимаю, покуда не изведаю все ужасные тайны каждой жестокой главы. Голоса звучат из их рваных пастей настолько чисто, настолько ясно для моих ушей, что каждое слово – это яркая вспышка в моем спящем мозге, это блестящая новенькая монета, отчеканенная для адской сокровищницы. К концу безумного сна головы пытаются смеяться, но у них выходит лишь нечестивое бормотание, которое отдается эхом по этому страшному лесу. И когда я просыпаюсь, то все еще слышу в ночи угасающие отголоски их смеха.

Но зачем мне говорить о пробуждении от этих снов? Ибо пробуждение, как я когда-то понял, есть чудо. Проснуться значит возвратиться в мир привычных законов, утерянных на некоторое время, подняться в свет этого мира, а сон стряхнуть во тьму. Но для меня нет смысла рвать оболочку сна. Кажется, я остаюсь пленником этих грёз, этих видений. Когда одно заканчивается, его сменяет другое – как чередующиеся друг за другом нескончаемые коридоры, что никогда не приведут к свободе. Все что мне известно – я являюсь обитателем одного такого коридора. А потому в любой момент – прошу прощения, мудрец, – вы можете превратиться в демона и начать потрошить плачущих младенцев перед моими глазами. Размазывать их внутренности по полу, чтобы прочесть в них мое будущее, будущее без возможности избавления от речей тех голов на копьях и от всего, что происходит после того, как я вдоволь наслушаюсь их.

Ибо существует цитадель, в которой я заточен, где есть некая школа – школа пыток. Церемониальные душители, с чьих ладоней не исчезают следы от красных шнуров, бродят по ее коридорам или же храпят в тенях, грезя о совершенных шеях. А где-то мастер палач, верховный инквизитор, ждет, когда меня вытащат из камеры, протащат по каменным полам и представят пред этим демоном с безумными, закатившимися глазами. А потом мои руки, ноги, все будет заковано, и я буду кричать, желая умереть, пока Главная Пытка…

– Достаточно, – оборвал маг, повысив голос.

– Ну да, достаточно, – усмехнулся безумец. – Это слово я произносил бесчисленное множество раз. Но конца нет. И надежды тоже. Эти бесконечные, безнадежные мучения подстрекают меня обратить свой гнев на других, я даже мечтаю о том, чтобы в этом гневе потонуло все сущее. Порой мне хочется увидеть, как мир утопает в океанах агонии, – и это единственное видение, которое теперь приносит мне облегчение от моего безумия, от безумия, которого нет в этом мире.

– В других мирах его тоже нет, – сказал маг тихим голосом.

– Но в своих грёзах я потрошил ангелов, – ответил безумец, словно пытаясь оспорить непоправимый характер своей мании.

– Ты представляешь именно то, что должен видеть, – и в увиденном тобой нет никакой непреложной истины. Но тебе-то это неизвестно, ибо ты не знаешь, что такое Анима Мунди[26]26
  В философии под этим термином понимается единая внутренняя природа мира, мыслимая как высшее живое существо, фактически как Бог, у которой есть стремления, желания, представления и чувства. «Анима мунди» – это одно из основных положений философии Платона и неоплатоников.


[Закрыть]. Так ее нарекли древнейшие философы и алхимики, и главная ее цель – обманывать и представлять себя душой мира иного, отнюдь не нашего. Но есть лишь один мир, и у этого мира лишь одна душа, что принимает формы отваги и красоты – или безумия, если судить по тому, как Анима Мунди преобразила тебя. И ни одно обычное средство не способно отвратить тебя от нее – отныне она выступает той силой, что сделала тебя таким, какой ты есть, и что вольна переделать тебя по собственному усмотрению. Отныне ты – просто-напросто марионетка.

– Тогда я стану той марионеткой, что положит конец кукловоду.

– Не в твоих это силах. Твоя страсть к уничтожению тоже принадлежит не тебе, а тому самому кукольнику. Ты – не тот, кто ты есть. Ты – лишь то, чем Анима Мунди позволяет тебе быть.

– Вы так говорите, будто я – под пятой бога обмана и иллюзий.

– Лучших слов, что могли бы описать твое состояние, не сыскать. Но пока обойдемся без слов вовсе, – провозгласил маг.

Он поручил безумцу сесть за стол, сработанный из трубчатой стали, и спокойно ждать там с закрытыми глазами. Остаток той бессонной ночи маг провел в работах в другой части своего жилища. К убогому мечтателю он возвратился незадолго до рассвета. В руке он нес итог своих трудов – пару странных затененных очков. В каждую линзу будто была поймана маленькая тень. Очки эти маг водрузил на нос безумцу:

– Не открывай пока глаза, мой несчастный друг, но прислушайся к моим словам. Мне ведомы твои видения, потому как по факту рождения они ведомы всякому. В наших глазах скрывается еще одна пара глаз, и, когда она открыта, настает путаница. Смысл моей долгой жизни состоит в стремлении зафиксировать и обезвредить эти видения, пока мои естественные глаза сами не изменились в соответствии с моей целью. По причине, что мне неведома, Анима Мунди явилась тебе в первозданнейшем своем виде – в виде хаоса празднующего. Узрев то лицо, что сокрыто за всеми другими, ты никогда не вернешься к прежней беспечной жизни. Все удовольствия прошлого ныне осквернены в твоих глазах, все твои надежды безнадежно разрушены. Есть вещи, которых только безумцы боятся, потому что только безумцы могут по-настоящему понять их. Твой мир теперь черен, безумие оставило на нем шрамы, но ты должен сделать его еще чернее, дабы обрести утешение. Ты видел многое, но через помраченные линзы сих очков ты обретешь блаженную слепоту. При взгляде сквозь их мутные стекла Анима Мунди сникает пред тобой в небытие. То, что способно убить разум любого другого человека, дарует тебе покой.

Отныне в твоих глазах все будет лишь далекой игрой теней, которые отчаянно стремятся вовлечь тебя в свое действо, лишь призраками, что молятся на обретение плоти, лишь масками, отчаянно мелькающими, дабы скрыть собою тишину и пустоту. Отныне, говорю тебе я, все вещи будут сводиться в твоих глазах к их несущественной сути. И все, что однажды блистало для тебя: сталь, звезды, глаза женщины, – утратит свой блеск и займет свое место среди других теней. Все будет притуплено силой твоего зрения, и ты поймешь – величайшая сила, единственная сила заключается в том, что тебя ничто не волнует.

Пожалуйста, помни, что это – единственное средство, с помощью которого я могу тебе помочь. Ты был готов страдать, дабы заполучить его. Несмотря на то что мы не можем свергнуть власть Анимы Мунди на других землях, мы должны стараться, стараться изо всех сил. До тех пор, пока душа мира будет действовать по-своему, она будет скорбеть обо всех, в ком она жива. Но она не будет жива в тебе – если ты, конечно, подчинишься одному простому правилу: никогда не снимай очки, или ужасы вернуться к тебе. Что ж, теперь ты можешь открыть глаза.

Некоторое время Фалиоль сидел бездвижно, глядя сквозь стекла очков. Поначалу он не заметил, что один глаз мага закрыт провисающим веком. Узрев же это и осознав жертву, принесенную волшебником, он спросил:

– И как я могу послужить вам, мудрец?

В окне позади фигур мага и Фалиоля что-то словно наблюдало за ними. Но ни мудрец, ни безумец не обратили на это внимания – немудрено, ибо столь невзрачным оно было, столь незаметным. Кто-то назвал бы это лицом, но черты его были настолько призрачны, что даже самый острый глаз не смог бы различить их. Ни один смертный за пределами той комнаты, где сидели Фалиоль и маг, тихо беседуя, не страдал в достаточной мере, чтобы получить способность узреть такое видение.

III: Анима Мунди

Гости маскарада во дворце герцога нашли свое избавление, пожертвовав иными телами, иными лицами, быть может, даже иными душами. Безымянное величие той ночи – никаких разоблачений, как и ожидалось, не состоялось – потворствовало изобилию отступлений от морали: от самых невзрачных до наигротескнейших. Придворная толпа превратилась в расу не то богов, не то монстров, что могла бы поспорить с высшими и низшими существами сего мира за оба звания. Многим из них, несомненно, предстояло провести несколько следующих дней в безвестности комнат за плотно закрытыми дверями – так, чтобы последствия маскарада, отпечатанные на их телах, не стали ничьим достоянием. За исключением пары-тройки редкостных душ, то было их последнее явление перед двором. Всех их созвали сюда в эту ночь для того, чтобы засвидетельствовать нечто совершенно беспрецедентное, пусть даже не вполне убедительное. Музыканты играли в самых роскошных, сверкающих залах, бокалы полнились винами неестественных цветов, ряженые смущенно сновали туда-сюда, словно горгульи, освобожденные из каменного плена. Все – или почти все – были напряжены, ожидая, когда же явится то самое неслыханное, что ответило бы их ожиданиям.

Но часы шли, и чаяния угасали. Герцог – в сущности, человек простой, в чем-то даже скучный, – не стал брать на себя инициативу и раскрывать возможности маскарада в полную силу; и, словно нутром осознавая опасность подобной перспективы, он сдерживал буйство других, ненароком заставлял их отклоняться от бурно раскручивающегося курса ночи, – и голоса гуляк теряли мощь, начиная звучать так, будто беседы и обмен сплетнями были делом в высшей степени утомительным для них. Даже вид шута, в чьих глазах в прорезях маски плескалась тьма, не доставлял особого удовольствия этому угрюмому собранию.

Сопровождал шута, не стремящегося развлекать публику, величавый рыцарь в сияющих злато-голубых доспехах со Святым Распятием на груди. Лицо его скрывала белая шелковая маска стерильно-благородного образа. Странный дуэт миновал одну за другой залы дворца, словно в поисках чего-то. Рыцарь зримо нервничал, его рука то и дело тянулась к мечу на боку, он оглядывался, с пугливой настороженностью обозревая странный мир вокруг него. Шут же, напротив, был всецело сосредоточен и методичен, и у него на то была веская причина. В отличие от рыцаря он ведал, что цель их не столь сложна, коль скоро сам Виндж готов был способствовать ей. Виндж, коего рыцарь нарек Чародеем, был всего лишь тем самым измотанным жизнью мудрецом в образе злокозненного старца. Фалиолю не составит труда помочь Стрельдоне сбежать из Сольдори. Героизм не был целью Фалиоля – он лишь хотел помочь магу сломить герцога. Алхимические преображения, коих взалкал правитель, будут иметь место – пусть и не совсем в той форме, в каковой обещано. Источники богатства герцога и его зловещего протеже вскорости, согласно плану мага, претерпят обратную трансформацию – и превратятся в ничто. И тогда его работа в Сольдори будет завершена – в тот самый миг, когда он, Фалиоль, свершит предписанное.

Рыцарь и шут помедлили перед арочным проходом в самую последнюю, самую уединенную бальную залу. Потянув рыцаря за золоченый рукав, шут вытянул свою остроносую любопытную голову в сторону выряженной пары в дальнем углу. Та изображала монархов минувших времен – короля и королеву в древних тогах, с палантинами и коронами о множестве пиков.

– Как ты можешь быть столь уверен в том, что они – именно те, кто нам нужен? – прошептал рыцарь, склонившись к буффону.

– Поди к ней – и возьми за руку. Тогда убедишься сам. Но не говори ничего, покуда вы не покинете замок и не обретете свободу.

– А вдруг Чародей прикинулся королем? – возразил рыцарь. – Ему не составит труда разделаться с нами обоими.

– Делай так, как я говорю, пусть даже всего я сказать тебе не могу. Сейчас ты узришь, как я поприветствую короля и буду сопровождать его в качестве личного шута. Верь мне, когда я говорю, что он – не Чародей, не тот, кто творит все возможное в этом мире против сил, которые никогда не станут преодолимы. Он действовал в твоих интересах еще до того, как ты вкусил горечь бед. Поверь мне – все будет хорошо.

– Верю тебе, – ответствовал рыцарь, заправляя в пояс шута шелковый кошель, в два раза превышающий по объемам тот, первый, врученный ранее.

Фалиоль, впрочем, уже не заботился о награде.

Они разделились и слились с бормочущей толпой. Шут первым достиг цели. Со стороны казалось, что он прошептал несколько слов королю на ухо – и вдруг снова стал паясничать, творить ужимки и прыжки пред чинным правителем. Рыцарь склонился пред королевой и затем без промедления увлек ее за собой в соседнюю залу. И пусть маска не позволяла узреть истинное выражение его лица, та манера, с коей королева возложила руку ему на плечо, однозначно указывала на то, что ей ведомо, кто сокрыт под маскарадной личиной. Когда они исчезли, шут перестал паясничать и встал вплотную к застывшему статуей королю.

– Я слежу за людьми герцога кругом – они могут следить за нами, мудрец.

– А я вижу, что наши юные сердца нашли свой путь сквозь чащу леса, – ответствовал лжемонарх – и вдруг резко зашагал прочь.

Но ведь это не входит в твой план, подумал Фалиоль. И голос лжекороля – разве могла эта нахальная нотка закрасться в велеречивый тон мудрого мага? Взглядом шут попытался достать самозванца, но тот стремительно исчез средь толпы. Фалиоль сорвался с места – и тут странное смятение в другой части зала заставило толпу со всех сторон роптать и причитать. Казалось, наконец-то произошло что-то неслыханное – пусть оно и не обрадовало никого из тех, кто надеялся на уникальное событие в ту карнавальную ночь.

Произошло нечто ужасное – нечто, начавшееся как безвинная выходка или же первоначально воспринятое таковою. Никто точно не ведал, как такое могло произойти, но вдруг посреди самой оживленной залы торжества объявились они – двое участников маскарада, что умудрились, пока никто не наблюдал за ними, обрядиться в костюмы, чей вид выходил далеко за рамки самых ужасных кошмаров, засвидетельствованных ранее на дворцовых собраниях. Кто-то позже утверждал, что более всего они напоминали гигантских пиявок или червей, ибо не шествовали вертикально, а корчились по полу, будто бы не имея в теле костей. Другие говорили, что ужасные костюмы обладали множеством крохотных ножек, что уподобляло их скорее кивсякам или многосвязам. Но нашлись и такие, что сочли пришельцев не ряжеными, а демонами – тварями по своей природе бесчеловечными, ощерившимися множеством когтей, рептильных жал, змеиных рыл. Чем бы ни были эти существа, один их вид поверг толпу в невиданную панику – и без оглядки на мораль и благочестие празднующие накинулись на них и разорвали, растоптали, расчленили возмутителей спокойствия, движимые неосмысленным отвращением ко всем их зримым проявлениям.

Увы, когда делать что-то было уже поздно, открылась страшная правда – то не адские твари были растерзаны и раздавлены, то были лишь двое простых ряженых. Королева и ее рыцарь возлежали в луже крови, разлившейся поперек сложных орнаментов дворцового пола, и их тела, вопреки их страхам о насильственном разделении, ныне были практически неотличимы друг от друга.

Отбросив шутовскую маску, Фалиоль прорвался к месту трагедии – дабы узреть все собственными помраченными глазами. Ужасное зрелище – но все еще не столь сильное, чтобы пробудить в нем угасшую ярость. Ибо образ, увиденный им, мгновенно занял место в неразмыкаемом, беспрерывном потоке адской эйдолы, что являла собой Аниму Мунди – однообразный гобелен беспрерывно ужасных образов, выраженных посредством всех имеющихся оттенков серого. Посему нынешний кошмар был ни более, ни менее зловещ в глазах Фалиоля, чем любое другое зрелище, что мог предложить ему мир.