Текст книги "Песни мертвого сновидца. Тератограф"

Автор книги: Томас Лиготти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– У меня вопрос, – сказал я, с сожалением глядя, как Спейр закрывает покоившийся на коленях дневник. – Оттисками тех глифов украшены только ставни в башне. Не объясните, почему их нет на всех остальных?..

Спейр подвел меня к окну и отодвинул занавеску. С большой осторожностью он отвел одну из створок – на то малое расстояние, что позволяло увидеть ее торец. Стало очевидным, что нечто контрастного цвета и текстуры образовывало прослойку меж двух панелей темного дерева.

– Они выгравированы на листах стекла, помещенных внутрь каждой створки, – пояснил Спейр.

– И те, в башне?..

– Да. Не знаю, был ли дополнительный набор символов осторожничаньем или просто излишком…

Его голос вдруг сбавил тон, а потом и вовсе умолк – хотя пауза, казалось, не подразумевала со стороны Спейра никакой задумчивости.

– Ну да, – подсказал я, – предосторожность или излишек.

На мгновение он ожил:

– То есть я хотел сказать, являются ли символы дополнительным средством против…

И в этот момент рассудок его окончательно отдалился, ушел в глубины его мозга, оставив меня единственным зрителем драматической развязки действа.

– Спейр, – позвал я его, заставив голос звучать нормально.

– Спейр, – повторил он, но каким-то не своим голосом.

Звуки, издаваемые им, скорее напоминали отголосок, чем живую речь. На мгновение я усомнился – как можно было верить Рэймонду Спейру, зная его любовь к пугалкам из картона и привидениям из тряпья и желатиновой слизи? И все же насколько более изящными и искусными были эффекты текущего представления – как будто он манипулировал самой атмосферой вокруг нас, дергая за ниточки света и тени.

– Этот луч, он так ярок, – произнес он этим новым западающим, неровным голосом. – Он вонзается в стекло, – с этими словами он положил руку на створку ставен, – и тени направляются к… к…

Со стороны казалось, что Спейр не столько отворял ставни, сколько пытался захлопнуть створку, распахивающуюся все сильнее и сильнее, позволяющую странному сиянию постепенно просачиваться внутрь. Но прямо на моих глазах он сдался, позволив сторонней силе направлять свои действия.

– …сливаются в единое во мне, – несколько раз повторил он, шагая от окна к окну и методично отворяя ставни в некоем ритуальном трансе.

Зачарованный, я смотрел, как он обходит весь первый этаж до последней комнаты, – автомат из плоти и крови, запрограммированный человек. Покончив здесь, он поднялся по лестнице, и его шаги зазвучали уже на втором этаже: чем выше он взбирался, тем слабее я их различал. Последнее, что мне удалось четко уловить, – далекий хлопок деревянной двери о косяк: Рэймонд добрался до комнаты в башне.

Сосредоточившись на странно изменившемся поведении Рэймонда, я не сразу обратил внимание на его последствия. Длилось это недолго – теперь я попросту не в силах был игнорировать фосфорный блеск, подсвечивающий ставни изнутри. То светились стекла – в каждой комнате, в каждом окне; обходя этаж, я зашел в библиотеку и коснулся тронутого временем дерева одной из створок. Странное покалывание взобралось по моим пальцам на ладонь, охватило ее – я почувствовал, что мое тело будто превращается в вибрирующее отражение на глади потревоженной воды или оплывающей от жара зеркальной поверхности. Из-за этих вызванных неведомой силой ощущений – их мне вряд ли доведется изгнать из памяти – я не сразу приметил то, что разыгрывалось за окном.

Несколько мгновений я воспринимал лишь ландшафт, окруживший дом: степь, опустошенный мир, безотрадно возлежавший под сияющим куполом небес. Лишь потом в мое восприятие вползли фрагменты каких-то сторонних, накладывающихся изображений – будто на зримый образ лег сплетенный из горячечного бреда космогонический гобелен.

Окна, которые – за неимением более точного термина – я вынужден назвать заколдованными, сослужили свою службу. Образы, передаваемые ими, шли из призрачного мира, обручившего безумие с метафизикой. По мере их прояснения я наблюдал за закоулками, что обычно недоступны земному зрению, за слиянием плоскостей объектов, чья природа сама по себе исключает всякое сочетание, – как не может слиться плоть с неодушевленной материей, с собственным окружением. Но именно это происходило у меня на глазах – как оказалось, были на Земле места, где подобные закономерности попирались явно и открыто! То был мир ночного кошмара – но, сомнений нет, великолепный мир.

Свет солнца, облекая некие экзотические города, вплавлялся в лица людей, что были лишь масками для насекомоподобных тварей; на камнях мостовой ночных античных улиц вдруг открывались глаза; темные галереи пустующих музеев обрастали призрачными формами, сошедшими с помутневшего слоя краски старинных картин; земля у края вод порождала новые абиологические звенья эволюции, и уединенные острова давали приют видам, не имевшим подобий за пределами мира грез. Джунгли кишели звероподобными фигурами, чья жизнь была отгорожена липким изобилием флоры и протекала в спертой, овеществленной духоте. Пустыни оживали поразительными мелодиями, чье звучание подчиняло себе мир вещей и управляло им; дышали подземелья, в чьих недрах трупный прах поколений срастался в кораллоподобные скульптуры – мешанину конечностей, вспученной плоти, зрительных органов, рассеянно сканировавших темноту.

Мое собственное зрение вдруг укрылось под веки, отгораживая меня от этих образов на мгновение. И в тот краткий миг я повторно прочувствовал стерильный дух этого дома, его «невинную атмосферу». Именно тогда я понял, что дом этот был, возможно, единственным местом на Земле – или даже во всей Вселенной, – что излечилось от бушевавшей повсеместно фантомной чумы. Достижение это – быть может, бесполезное или даже недостойное – теперь пробуждало во мне чувство великого восхищения, какое мог бы вызвать Великий Молох, изваянный с изобретательностью и вдохновением.

И мое восхищение усилилось, когда я последовал по пути Спейра и поднялся по боковой лестнице на второй этаж. Поскольку здесь комната следовала за комнатой через лабиринт взаимосвязанных дверей, которые Спейр оставил открытыми, казалось, будто влияние окон обостряется, представляя все большую угрозу дому и его жителям. Что проявилось в окнах этажом ниже сценами вторжения спектральных чудовищ в привычную действительность, здесь дошло до точки усугубленного реальностного распада: иномирье стало доминировать. Срывая маски, разбрасывая каменные преграды, оно распространяло свое извращающее влияние прихотливо, воплощая самые лихорадочные стремления, диктуя метаморфозы, что напрочь вытесняли знакомый порядок вещей.

До того как подняться на третий этаж, я некоторым образом подготовился к тому, что мог бы там застать, – памятуя, что дальнейшее восхождение лишь нарастит силу и концентрацию заоконных явлений. Каждый оконный проем теперь являл собой обрамленную фантасмагорию смешанных и радикально преображенных форм и цветов, невероятных глубин и расстояний, гротескных мутаций аномального толка; в каждом окне бушевали капризный хаос и небывальщина. И, минуя пустые и странным образом утратившие непрозрачность комнаты последнего этажа, я все больше убеждался, что сам дом сейчас возносился в иную вселенную.

Понятия не имею, сколько времени я восторгался этим бунтом материи, бьющим наотмашь по незащищенному рассудку, – знаю лишь, что из транса меня вывел трепет перед вхождением в самую высокую комнату, мастерскую в башне, черепную коробку этого дома-зверя с пестрой шкурой. Взбираясь по винтовой лестнице, я обнаружил, что Спейр открыл восьмиугольное слуховое окно, казавшееся теперь пристально смотрящим глазом божества. Пробираясь сквозь лабиринт безумных цветовых иллюзий и оживших теней, я шел на голос… вернее, лишь на дрожащее эхо голоса, ибо звук здесь искажался даже пуще света. Встав на последнюю ступень перед дверью в мастерскую, я прислушался к звучащим невесть откуда гулким словам:

– Теперь тени восходят к звездам – движутся во мне, во всем сущем. Их великолепие должно пронизать каждую вещь, каждое место, что обустроено по образу и подобию их – и нас… Этот дом – мерзость, вакуум, пустота. Ничто не должно противиться… противиться…

И с каждым повторением этого последнего слова усиливалась борьба – эхоподобный неземной голос исчезал, вытесняемый настоящим голосом Спейра. В конце концов Рэймонд, похоже, восстановил полный контроль над собой. Настала пауза – краткое затишье, что я уделил обдумыванию дальнейших сомнительных сценариев, согласно которым я мог действовать или же оставаться безучастным. Все ли было кончено для запертого в мастерской человека? Не могла ли смерть быть разумной ценой за опыт, что предшествовал кончине предыдущего хозяина дома? Весь мой багаж запретных знаний не смог склонить меня в сторону того или иного решения – не от него зависели те сиюсекундные откровения, что обрушились на меня, когда я застыл, взявшись за дверную ручку, застыл в ожидании толчка, случая, который мог бы решить все. В тот момент единственным доступным мне чувством была непреодолимая, кошмарная предрешенность.

Из-за двери раздался низкий, утробный смех – звучание его нарастало с приближением смеющегося. Но он не отпугнул меня – я не шелохнулся, лишь сжал плотнее ручку, весь во власти видений: звезды средь огромных теней… странные заоконные миры… беспрерывная вселенская катастрофа.

Что-то тихонько прошелестело у самых моих ног – опустив глаза, я увидел несколько небольших прямоугольников, выступающих из-под двери развернутым веером, словно карты. Склонившись, я поднял один из них и уставился бездумно-пораженно на украшавший его таинственный символ. Пересчитал остальные – их было столько же, сколько окон в круглой мастерской. Значит, все печати сняты.

Подумав о той силе, что высвободилась теперь, когда все защиты спали и ничто более не препятствует воздействиям снаружи, я позвал Спейра – не питая, впрочем, надежд на то, что прежний Спейр еще существует. Но низкий смех вдруг смолк, и затем – уверен – я услышал голос Рэймонда Спейра.

– Окна! – кричал тот. – Они затягивают меня, к звездам и теням!

Все мои попытки открыть дверь ни к чему не привели: в комнату я так и не попал, ибо неведомая сила надежно запечатала ее. Вряд ли я мог еще чем-то помочь Спейру. Его голос исчезал, затихая, проваливаясь в небытие.

Мне остается только гадать, какими были его последние секунды – там, в кольце окон, выходящих на миры, не поддающиеся никакому описанию. Той ночью тайна доверилась лишь Спейру – не знаю, было ли то волей случая или прихотью плана. Я остался в стороне, но некая малая часть опыта могла быть сохранена мною – и, коли я того желал, мне нужно было попросту покинуть этот дом.

Моя догадка оказалась верной, ибо, едва я вышел в ночь и повернулся к дому, мне открылось, что комнаты его не пустовали более. Как оказалось, работали окна в обе стороны – и внутрь, и наружу; и теперь все то, что я видел снаружи, будучи в его стенах, стало частью его внутреннего убранства. Дом целиком перешел в собственность иномирных сил. Перед ним я простоял до самого рассвета – до того, как цветистые фантомы ночи растворились в прохладном свете утра.

Несколько лет спустя мне выпал случай повторно посетить дом. Я застал его пустым и покинутым, как и предполагалось. В проемах больше не было ни рам, ни стекол. Как меня просветили в близлежащем городке, дом заработал дурную славу, и мимо него уже не первый год никто не ходил. Мудро избегая манящей бездны ада, жители городка придерживались собственных улочек, собственных парков и собственных старых жилищ. А что им еще оставалось? Откуда им знать, что их дома незримо обжиты без их ведома? Они не видят – не хотят видеть – тот мир теней, с которым соприкасаются каждый миг своих кратких беспечных жизней. Но я уверен, что порой, когда пробивает тревожный сумрачный час, даже они ощущают его присутствие.

Куколки

Ранним утром, за несколько часов до восхода солнца, меня разбудил доктор Дюблан. Он стоял у подножия моей кровати и дергал за многочисленные покрывала, и в полудреме мне показалось на секунду, что по моему ложу прыгает какой-то неизвестный науке зверек. Потом я увидел трясущуюся руку в перчатке – спасибо свету фонаря за окном; следом признал и фигуру самого доктора, в пальто и шляпе.

Я зажег торшер на тумбочке и сел, глядя столь хорошо известному нарушителю спокойствия в лицо.

– Что случилось? – недовольно спросил я.

– Прошу прощения, – произнес он довольно-таки нетерпеливым тоном. – Хочу вас познакомить кое с кем. Думаю, вам пойдет на пользу.

– Ну, раз вы так считаете… А можно как-нибудь попозже? Я и так плохо сплю – уж кому, как не вам, это знать.

– Верно, но я знаю кое-что еще, – парировал он, не скрывая раздражения. – Тот, кого я хочу вам представить, очень скоро покинет страну, так что в нашем случае время – на вес золота.

– Все же…

– Ну да, я знаю. Ваши психозы. Вот, примите это.

Доктор Дюблан вложил мне в ладонь две кругленькие таблетки. Я закинул их в рот и запил водой из стакана на тумбочке, стоявшего рядом с будильником, мягко потрескивающим из-за какой-то странной поломки механизма. Мой взгляд, по обыкновению, застыл на плавно движущейся секундной стрелке, но доктор Дюблан поспешил вывести меня из транса:

– Поднимайтесь, мы уходим. Внизу ждет такси.

Я стал поспешно одеваться – с невеселыми мыслями о том, что с водителем, скорее всего, придется в итоге расплачиваться мне.

Доктор Дюблан провел меня к машине, стоявшей в переулке позади моего дома. Слабый свет ее фар почти не наносил урона окружной темноте. Бок о бок мы проследовали к ней по щербатой мостовой, сквозь облачка пара, струящегося из-под канализационных люков. В проеме меж близко сдвинутых крыш я увидел луну, и мне показалось, что прямо на моих глазах ее фазы слегка поменялись, будто желтый шар обрел чуть большую завершенность, чем прежде. Доктор перехватил мой взгляд:

– С луной все в порядке, если вас это беспокоит.

– Но она вроде как поменялась.

Издав раздраженный рык, доктор распахнул дверцу и усадил меня в машину.

Водитель, казалось, медитировал до нашего прихода – реакции от него доктор добился не сразу. Лишь после того, как он несколько раз повторил адрес, на который нам нужно было попасть, таксист обратил к нему свое тонкое, крысиное личико. Некоторое время мы ехали молча сквозь безлюдные улицы – в поздний час мир за окном автомобиля казался нагромождением колеблющихся в отдалении теней. Тронув меня за руку, док произнес:

– Не волнуйтесь, если от таблеток, что я вам дал, не будет быстрого эффекта.

– Я спокоен, док, – заверил я его, ответом послужил сомневающийся взгляд. – И знаете, мне будет еще спокойнее, если вы все же скажете, куда это мы мчим в такое время. Неужели все настолько серьезно? Или это какая-то тайна?

– Никакой тайны, – отмахнулся доктор Дюблан. – Мы едем повидать одного моего бывшего пациента. Не могу сказать, что в его случае лечение прошло стопроцентно успешно… остались кое-какие огорчительные проявления. Он тоже доктор – не тая скажу, блестящий ученый, – но вы его зовите просто мистер Хват. Хочу еще, чтобы вы загодя ознакомились немного с его работами. Покажем вам небольшой фильм. Зрелище необыкновенное… и, возможно, полезное – для вас, я имею в виду. Это все, что я могу сказать на данный момент.

Я кивнул, сделав вид, что меня удовлетворило такое объяснение. Потом – заметил, как далеко нас занесло, почти на другой конец города, если вообще возможно доехать столь быстро из одного конца в другой. Часы я надеть забыл и теперь жалел о своей несобранности – чувство дезориентации усилилось. Район, который мы сейчас проезжали, был нижайшего пошиба – даже сияние луны не позволяло обмануться на этот счет. Попадались поля, превращенные в свалки под открытым небом, посверкивающие битым стеклом и смятым металлом; здания, осыпающиеся до самого скелетоподобного каркаса; изуродованные временем скучившиеся дома, какой пониже, какой повыше. Даже когда я смотрел на них сквозь стекло, они, казалось, продолжали зримо разрушаться, облезать прямо в тусклом свете луны. Острые крыши и трубы вытянулись к небу. Уложенные неровно, с прорехами и выступами, темные кирпичи фасадов походили на опухоли. Здешние улицы вообще напоминали какой-то инопланетный ландшафт. Хоть попадались горящие окна, единственной увиденной живой душой был растрепанный бездомный, сидевший у столба дорожного знака.

– Извините, доктор, – сказал я, – но это как-то уж слишком.

– Потерпите, – ответил он, – мы почти на месте. Вот в этот переулок, – обратился он к водителю, – сверните.

Машина подскочила, когда мы вписались в узкий проезд. По обе стороны от нас тянулись высокие деревянные заборы, за которыми высились какие-то громадные частные дома (похоже, такие же старые и потрепанные, как и те, мимо которых мы ехали раньше). Фары такси неважнецки справлялись с освещением тесной маленькой аллеи, которая, казалось, становилась тем уже, чем дальше по ней мы продвигались. Водитель вдруг резко затормозил, дабы не переехать привалившегося к забору старика с бутылкой в руке.

– Вот здесь мы и остановимся, – сказал док мне. – Ждите нас, – это он бросил водителю.

– Доктор, – я поймал его за рукав прежде, чем он открыл дверь, – а не слишком ли дорого…

– Вы бы больше волновались о том, как отсюда назад поедете, – громко выдал он. – От этого района все стараются держаться подальше, а диспетчеры привыкли сбрасывать поступающие отсюда вызовы. Я ведь прав? – окликнул он таксиста, но тот, похоже, возвратился в свою нирвану. – Пойдемте, – сказал док. – Он нас подождет. Вон туда.

Мы дошли до забора, и док сдвинул несколько штакетин, сколоченных в своего рода воротца на направляющих. Когда мы очутились по ту сторону, он аккуратно задвинул их за собой. Глазам нашим предстал небольшой дворик – до неприличия замусоренный и целиком отданный во власть бессветья – и дом, надо полагать, самого мистера Хвата. Дом казался непомерно большим, крыша вся щетинилась острыми башенками со слуховыми оконцами, в свете луны туда-сюда качался на фоне неба темный силуэт флюгера, очертаниями напоминавший какое-то животное. Луна, к слову, хоть и светила по-прежнему ярко, успела будто как-то исхудать, истончиться, поизноситься, как и все в этом районишке.

– И вовсе она не изменилась, – заверил меня доктор.

Он держал за ручку распахнутую дверь черного хода и жестом зазывал войти в дом.

– Там внутри хоть кто-то есть? – уточнил я.

– Дверь незаперта. Видите, как сильно он нас ждет?

– По-моему, и свет не горит…

– Мистер Хват экономит на всем. У него есть расходы поважнее счетов за свет. Человек он всяко не бедный – но весьма экстраординарный. Идите сюда. На крыльце аккуратней. Ступеньки тут совсем не такие крепкие, как раньше.

Как только я встал рядом с доком, он достал из кармана пальто фонарик и высветил перед нами дорожку в темные глубины дома. Луч внутри так и заплясал, угодив в паутину, затянувшую угол под самым потолком, потом выпутался и побежал по голым потрескавшимся стенам, со стен спрыгнул на вставшие дыбом половицы – и заплясал на них замысловатый джиттербаг. На мгновение он высветил два довольно-таки потрепанных чемодана у первой ступеньки лестничного пролета, потом плавно скользнул вверх, задел перила и рассеялся где-то этажом выше – там, откуда неслись какие-то скребущие звуки, будто расхаживал зверь с длинными когтями на лапах.

– Мистер Хват держит домашнее животное? – вполголоса спросил я.

– Почему бы и нет? Впрочем, не думаю, что это оно.

Мы углубились в дом, миновав множество комнат – к счастью, свободных от меблировки. Порой под ногами хрустело, ломаясь, стекло, и я умудрился случайно пнуть пустую бутылку – она недовольно загремела по незастеленному полу. Достигнув противоположного конца дома, мы вошли в длинный коридор с несколькими дверными проемами по бокам. Все двери были закрыты, но где-то за ними, похоже, и скрывался источник звуков, похожих на те, что слышали мы на втором этаже.

К этому странному поскребыванию вдруг прибавился неспешный скрип шагов на лестнице. Последняя дверь в конце коридора вдруг открылась, пуская в проем чахлое, нехотя потеснившее мрак свечение. В его ореоле появился круглобокий коротышка – и вальяжно махнул нам рукой.

– Поздно вы. Очень-очень поздно, – журил он, пока мы спускались вниз, в подвал. У него оказался высокий, но подпорченный хрипотцой голос. – Я уже собирался уходить.

– Примите мои глубочайшие извинения, – ответил доктор Дюблан, и слова эти из его уст прозвучали совершенно искренне. – Мистер Хват, позвольте вам представить…

– Довольно. Вы же понимаете, мне сейчас не до этих формальностей. Давайте сразу к делу. У меня каждая секунда расписана.

Подвал встретил нас дрожащим свечным сиянием – армия стеариновых столбиков, где-то все еще высоких и где-то совсем уже расплывшихся, выстроилась прямо на грязном полу. На столе в центре подвала стоял старинный кинопроектор, к стене перед ним был подвешен экран. Проектор был подключен к чему-то вроде небольшого электрического генератора, гудевшего под столом.

– Тут есть стулья, можете присесть, – сказал мистер Хват, укрепляя пленку на катушке проектора. Потом он впервые за все время обратился напрямую ко мне: – Не знаю, объяснил ли вам доктор хоть что-нибудь из того, что я сейчас вам покажу. Если и да – то, скорее всего, ничтожно мало.

– Верно, мало, но так и надо, – вмешался доктор Дюблан. – Думаю, если вы просто поставите пленку, моя цель будет достигнута, без всяких объяснений. Что плохого с ним будет от просмотра фильма?

Мистер Хват промолчал в ответ. Задув пару-тройку свечек и убавив тем самым освещение, он включил проектор – на поверку механизм довольно шумный. Я даже заволновался, что разговоры в фильме – или даже сам его звук в принципе – утонут в этом жужжании и дребезжании, да вдобавок еще гудении генератора на полу. Но вскоре я понял, что у фильма никакого звука нет, – то была невзыскательно снятая хроника с грубой текстурой кадра, примитивным освещением и практически полным отсутствием сценария. Она запечатлела течение научного эксперимента в лабораторных условиях – хоть и сразу об этом заключить было нельзя, интерьер в кадре никак не походил на лабораторный: это были голые стены подвала если не того же самого, то – весьма и весьма похожего на тот, в котором я сейчас находился. Предметом съемки был мужчина – небритый, потрепанный, лежащий без сознания у серой отсыревшей стены. Спустя некоторое время он пошевелился, будто выходя из глубокого обморока, – но не так, как можно было бы ожидать от человека, владеющего собственным телом. Его спазматические порывы лично мне казались проявлением чего-то, что действует изнутри его тела… но при этом – против его воли. Вот в мгновение ока содрогнулась его нога, стала вздыматься и опадать грудь. Голову стало мотать из стороны в сторону… а потом кожа на ней натянулась и порвалась.

Из зарослей жирных волос вздыбилась тонкая, как палка, штуковина. Скальп мужчины натянулся еще сильнее, и в воздух брызнули мотки темных жилистых щупалец, алчно впившихся в воздух внешнего мира. На конце каждого отдельного жгута щелкали маленькие узкие клешни. Наконец это выбралось из деформированного черепа, помогая себе множеством конечностей, – раскрылись мизерные полупрозрачные крылья, распахнулись и затрепетали, блестящие и явно бесполезные, не способные к полету. Тварь обратила головку к камере и уставилась в объектив злыми глазками. Защелкал псевдоклюв, обрамляющий пасть, – существо будто пыталось сказать что-то снимающему.

– Доктор Дюблан, – шепотом обратился я, – боюсь, что…

– Вот именно! – зашипел он на меня. – Боитесь! Но я намерен освободить вас от страха – именно поэтому вы здесь!

Настала очередь моих недоверчивых взглядов в его сторону. Да, от меня никогда не укрывалось, что док тяготел к нетрадиционным формам лечения, но наше присутствие в этом подвале – холодном болоте теней, в котором свечи мерцали, как огоньки светляков, – по-моему, не шло на пользу ни мне, ни ему, если вообще можно было говорить о какой-либо пользе в нашем случае.

– Хоть бы раз послушали меня, – заметил я.

– Тссс. Смотрите фильм.

Тот, кстати, шел к концу. Вылупившись из своего носителя, существо вскоре принялось жадно пожирать его – оставляя от мужчины лишь кучку костей в ворохе грязной сброшенной одежды. Идеально выскобленный череп потерянно лежал на боку в стороне. Тварь, до того жилистая, стала раздутой и мясистой, ни дать ни взять – раскормленный хозяевами пёс. Под конец в кадре появилась сеть, наброшенная на гигантскую гадину откуда-то со стороны и оттащившая ее прочь, за пределы досягаемости объектива. Белизна заполнила экран, жужжание пленки смолкло.

– Что думаете? – спросил доктор.

Поняв, что я все еще под впечатлением от увиденного, он щелкнул пальцами у меня перед глазами. Я моргнул, а потом обратил на него взгляд, ошеломленно молча. Воспользовавшись моментом, док начал с грехом пополам пояснять мне заснятый на пленке кошмар:

– Вы должны понять вот что: целостность материальных форм – чепуха, не говоря уж об их духовном наполнении. В увиденном вами нет ничего ужасного, но вы боитесь, потому что такую волю диктуют вам предрассудки, все ваши заблуждения о подлунном мире. Именно они в значительной мере и препятствуют терапии и излечению. Вы попросили меня избавить вас от тревог о том, что мир не управляется никакими законами, – в то же время глубоко внутри себя понимая, что просто узнали неприглядную правду. Рассудок, с его извечной жаждой новых ощущений и новых способов восприятия, мог подвести вас – и любого другого на вашем месте – в любой момент! Уверен, вы многому научитесь у мистера Хвата. Конечно, я все еще признаю, что у его работы есть некоторые неприглядные стороны, но редкие и бесценные знания, полученные в процессе, по-моему, окупают все последствия. Его исследование ушло в те области, где многочисленные и разноплановые формы естественного бытия демонстрируют способность к самым неожиданным взаимодействиям… к таким проявлениям, что, признаться, считались невозможными. У него в голове в определенный момент все смешалось, конечно же… слишком много закрытых путей вдруг стали открытыми. Интересно, как мы порой понятия не имеем о тех искушениях и пороках, что развиваются в ходе подобных работ… об этом неожиданном бесконтрольном гедонизме. Ох уж эти заявки на всемогущество и невыносимая снисходительность! Но, раз испугавшись, мистер Хват отступился от собственных полномочий, хотя вся эта небывальщина уже крепко вошла в его жизнь, стала отчасти привычной. Худший вид рабства – но с каким пылом убеждения он твердил о достигнутой эйфории, обо всех явленных невероятных открытиях – обывательскому пониманию такое попросту не дано! Все кончилось тем, что он потребовал у меня освобождения от такой жизни – от жизни, ставшей, по его собственным словам, тяжелой и безнадежной. Собственно, вы мне говорили то же самое – разница лишь в том, что корни ваших проблем и проблем мистера Хвата лежат в абсолютно противоположных плоскостях. Нужно найти некую золотую середину… установить фазу баланса. Теперь-то это совершенно очевидно! Вот поэтому я свел вас вместе. Что бы вы себе там ни думали, это – единственная причина.

– Думаю, – прервал я доктора, – что мистер Хват от нас куда-то сбежал. Лично я надеюсь, что мы видели его в последний раз.

Доктор Дюблан улыбнулся:

– Что вы, он еще в доме. Будьте уверены. Пойдемте наверх.

И правда мистера Хвата не пришлось долго искать. Вернувшись в коридор с дверями по бокам, мы увидели, что одна из них распахнута. Ничего не объясняя, доктор Дюблан подтащил меня к ней, чтобы и я смог увидеть, что же произошло внутри, в маленькой пустой комнатке с дощатым полом.

Там была всего одна оплывшая свеча – ее пламя тускло освещало круглое лицо мистера Хвата, бесформенной грудой лежащего в дальнем углу комнаты. Пот градом катился по нему, хоть в комнате и гулял холод. Глаза мистера Хвата были полуприкрыты в своеобразной изможденной истоме. Что-то было не так с его ртом – он будто пытался накрасить губы, но переусердствовал, превратив их в небрежную клоунскую ухмылку. На полу рядом с ним лежала, судя по всему, тварь, заснятая на ту пленку, – вернее, уже ее останки, расплющенные и выпотрошенные.

– Ты заставил меня слишком долго ждать! – вдруг закричал Хват, открывая глаза и предпринимая неудачную попытку распрямиться. – Ты не смог помочь мне и теперь изводишь ожиданием!

– Именно для того, чтобы помочь тебе, я сюда приехал, – сказал доктор, пристально глядя на изувеченное тело твари на полу. Поняв, что я смотрю на него, док вернулся в реальность: – Я пытаюсь помочь вам обоим единственно возможным способом. Расскажите ему, мистер Хват. Расскажите, как вы вывели этих удивительных существ. Расскажите, какие необычайные ощущения они вам приносят.

Мистер Хват запустил руку в карман брюк, вытащил большой носовой платок и вытер рот. На его лице цвела улыбка идиота, он шатался, словно пьяный, – ему стоило немалых трудов твердо встать на ноги. Теперь его тело казалось еще более раздутым и ожиревшим, чем прежде, – и оттого даже не вполне человеческим. Запихнув платок в один карман, он пошарил в другом.

– Придется слишком вдаваться в детали, – его голос звучал на редкость благодушно. – Что тут можно сказать? В основном это все упирается сугубо в психологию. Потому-то я и сотрудничаю с вами, доктор. А все прочее – некоторые химические соединения, провоцирующие универсальный процесс трансфигурации… так называемое «чудо творения» во всех его проявлениях. Катализатор вводится в организм субъекта инъекционным способом или же перорально… – Раздуваясь от показной гордости, мистер Хват вытянул из кармана ладонь и раскрыл ее, демонстрируя две кругленькие таблетки… или что-то, что только походило на таблетки.

– Личинки богов, – произнес он с оттенком благоговения.

Я резко развернулся к доктору Дюблану:

– Те таблетки, что вы мне дали…

– Только так можно было добиться каких-то успехов. Я старался помочь вам обоим…

– Я предвидел такой ход событий, – сказал мистер Хват, выходя из своего транса. – Не стоило тебя вообще в это вовлекать. Неужто не понимаешь, сколько накладок возникает даже без привлечения твоих пациентов? Одно дело – тот бездомный сумасброд, коих тут, в округе, достаточно, а этот парень – совсем другое. Мне жаль, что я тебя просветил. Что ж, мои чемоданы упакованы, с остальным разбирайтесь сами, доктор Дюблан. Теперь это ваша работа. Мне же пора идти.

Мистер Хват вышел из комнаты, и несколько мгновений спустя до нас долетело эхо захлопнувшейся двери. Доктор продолжал пристально наблюдать за мной – похоже, выжидая какой-то реакции. И еще он чутко вслушивался в звуки, исходившие из комнат на этом этаже. Звуки чьих-то неспокойных лапок.