Текст книги "Песни мертвого сновидца. Тератограф"

Автор книги: Томас Лиготти

17 апреля

Цветы отосланы ранним утром.

1 мая

Сегодня – а я уже думал, что этого никогда не случится, – я встретил кое-кого, о ком, думаю, могу питать надежды. Ее зовут Дэйзи. Она работает в цветочном магазине! Магазине, смею добавить, куда я нанес визит, дабы купить скорбных цветов для Клары, которая для остального мира все еще считается пропавшей. Поначалу, разумеется, Дэйзи была вежлива и сдержанна, когда я попросил чего-нибудь поярче, на могилу близкого мне человека. Вскоре я излечил ее от этой отстраненной манеры. Своим глубоко застенчивым и дружелюбным голосом она рассказала о других цветах, тех, что не несли на себе символической печати утраты. Она с радостью провела для меня экскурсию по радужному прейскуранту своей лавки. Я признался, что не знаю практически ничего о растениях и товарах, выставленных на продажу, а также обратил внимание на ее энтузиазм, выразив надежду, что хотя бы отчасти ее воодушевление вызвано моим присутствием. «О, я люблю работать с цветами, – сказала она. – Они мне кажутся такими интересными». А потом она спросила, знаю ли я о том, что у некоторых растений цветы распускаются только ночью, а отдельные виды фиалок расцветают лишь во тьме, под землей. Поток моих мыслей и ощущений неожиданно ускорился. Хотя я уже почувствовал, что передо мной девушка особого воображения, но только сейчас я увидел, насколько она необычна. А потому рассудил, что попытки узнать ее лучше будут не напрасны, как в случае с другими. «О, это действительно интересно», – заметил я, растянув губы в теплично-теплой улыбке. Последовала пауза, которую я заполнил собственным именем. Затем она сказала мне свое. «Какого рода цветы вам нужны?» – спросила Дэйзи. Я степенно попросил собрать букет, приличествующий могиле моей покойной бабушки. Прежде чем уйти, я сказал, что, возможно, еще зайду к ним, коли снова испытаю потребность в цветочных услугах. Казалось, она не возражала. С растениями в руке я, мелодично звякнув колокольчиком над дверью, вышел из магазина, после чего сразу отправился на кладбище Чэпел-гарденз. Какое-то время я искренне пытался найти надгробие, на котором по случайности было бы выбито имя моей потерянной возлюбленной. Сгодился бы даже год рождения. Я подумал, что хотя бы это она заслужила. Но порыв иссяк, и мой памятный букет принял некто по имени Кларенс.

16 мая

Дэй, как я теперь зову ее с глазу на глаз, впервые посетила мои апартаменты и влюбилась в их причудливый интерьер. «Я обожаю хорошо сохранившиеся старые здания», – сказала она. И мне показалось, что она не лукавила. Я подумал, что она искренна со мной. Она также заметила, что несколько растений в убранстве моих древних комнат сотворили настоящее чудо. Дэй очень серьезно отнеслась к отсутствию украшений естественного толка в моем холостяцком жилище. «Цветущие по ночам эхиноцереусы?» – спросил я, стараясь не слишком много вкладывать в этот вопрос, и, разумеется, выдал себя с головой. Нежная улыбка появилась на ее лице, но сейчас я решил не заострять внимание на поднятой теме. И даже сейчас нажимаю пером на страницы этого блокнота с немалой деликатностью.

Дэй походила по квартире, а я наблюдал за ней, словно за экзотическим животным – грациозным оцелотом, например. А потом я понял, что совершил досадный промах. Она же не упустила ничего. Оно стояло на низком столике около высокого окна, между внушительных размеров занавесками. На мой взгляд, оно довольно вульгарно бросалось в глаза, так как я не планировал показывать ей нечто в подобном духе на столь ранней стадии наших отношений. «Что это?» – спросила она, и в голосе ее слышалось некое возмущенное, даже яростное любопытство, граничащее с простым возмущением. «Всего лишь скульптура. Я говорил тебе, что занимаюсь такого рода вещами. Она, правда, не слишком хороша. Даже глупа». Она внимательнее осмотрела вещицу. «Осторожно», – предупредил я. Она еле слышно ахнула, после чего поинтересовалась: «Это будет что-то похожее на кактус?» На секунду показалось, что произведение искусства ее искренне заинтересовало. «У нее тут крохотные зубы, – заметила Дэй, – на этих языкоподобных штуках». И действительно, они походят на языки – мне это раньше и в голову не приходило. Какое изобретательное сравнение, если подумать. Я уже понадеялся, что ее воображение нашло плодородную почву, в которой могло бы пустить корни, но вместо этого в голосе Дэй послышалась холодность и даже отвращение. «Тебе лучше говорить, что это животное, а не растение, или скульптура растения, или что уж там по замыслу. У него такая густая шерсть, и такое впечатление, что оно сейчас куда-то уползет». Я тогда и сам желал куда-нибудь уползти. Спросил ее как квазиботаника о том, что разве не существует на свете растений, которые напоминали бы птиц или других животных. То были мои слабые попытки снять с собственного творения обвинения в неестественности. Странно, но порой ты вынужден принять критическую точку зрения на самого себя, взглянуть на собственное «я» чужими глазами. Наконец я смешал пару коктейлей, и мы перешли к другим темам. Я включил музыку.

Вскоре, впрочем, во вкрадчивую гармонию звуков ворвался неуместный диссонанс. Этот детектив (Брайсберг, кажется) решил вновь устроить мне допрос по делу Клэр. К счастью, мне удалось сдержать его вместе с надоевшими вопросами в холле. Вновь произошел диалог, который у нас уже был. Я снова заявил, что знаю Клэр только по работе, что держался с ней дружелюбно из профессиональных побуждений. Оказывается, некоторые из моих сослуживцев, имена которых детектив не стал разглашать, подозревали, что я и Клэр состоим в некоей романтической связи. «Офисные сплетни», – парировал я, зная, что она была девушкой, которая знала, как держать в тайне свои секреты, пусть ей совершенно нельзя было доверить чужие. Извините, повторил я, понятия не имею, куда она могла исчезнуть. Тем не менее исподволь я намекнул, что не удивился бы, коли Клэр в неожиданном приступе невротического отчаяния решила, повинуясь сиюминутной прихоти, переехать в какой-то другой город, где бы ее сердце чувствовало себя привольно. Я лично с немалой скорбью выяснил, что за столь темными и притягательно мрачными оградами Клэр таится удручающее царство грез, переполненное белыми заборчиками и занавесками в цветочек. Нет, ничего подобного я детективу не сказал. К тому же, поведал я далее, в офисе все прекрасно знали, что Клэр начала с кем-то встречаться за семь−десять дней (моя личная оценка срока ее неверности) до исчезновения. Так зачем в таком случае беспокоить именно меня? На то, как я выяснил, была, отдельная причина: Брайсбергу сообщили, как он мне сказал, что я состою в некоем странном обществе. Я ответил, что в серьезных философских исследованиях нет ничего странного. Более того, я был художником, о чем полицейский прекрасно знал, а любому известно, что натуры артистического склада имеют естественную склонность к штудиям подобного рода. Я подумал, что он поймет, о чем я. Он понял. Судя по виду, этот человек был доволен каждым моим словом. И действительно он, казалось, сам жаждет вывести меня из круга подозреваемых лишь для того, чтобы я обрел чувство ложной безопасности и нечаянно не обронил бы признание в деяниях самого мерзкого рода. «Речь шла о девушке с твоей работы, той, которая исчезла?» – спросила Дэйзи потом. Я лишь хмыкнул в ответ. Сидел угрюмо, ничего не говорил, надеясь, что она воспримет мое поведение как скорбь по странной девушке из офиса, а не по досадно несовершенному вечеру с Дэйзи. «Наверное, я лучше пойду», – сказала она и ушла. Впрочем, свидание было уже не спасти. Когда она покинула меня, я изрядно напился ликером со вкусом полевых цветов, или, по крайней мере, так казалось. Я также воспользовался возможностью и перечитал историю о группе людей, решивших отправиться в белую пустыню полярной страны чудес. Скорее всего, сны мне сегодня не привидятся, я уже и так изрядно насытился этой арктической фантазией. Братство рая – воистину странное общество!

21 сентября

Дэй посетила прохладные, чистые офисы «Д. Р. Глэйси» – рекламной компании, на которую я работаю, так как мы договорились встретиться и вместе отправиться на ленч. Я показал ей мой закуток коммерческих художеств и привлек внимание к последнему проекту. «О, как красиво, – заметила она, когда я указал на рисунок нимфы с цветами в волосах, недавно вымытых шампунем. – Очень мило». Замечание про «мило» чуть не испортило мне весь день. Я попросил Дэй взглянуть пристальнее на цветы, запутавшиеся в локонах мифического создания. Было едва заметно, что один из стеблей то ли вырастает из головы нимфы, то ли, наоборот, уходит в нее. Дэй, кажется, не слишком оценила ловкость моего ремесла. А я-то думал, что мы уже прошли такой путь по «странным» дорогам. (Чертов Брайсберг!) Пожалуй, мне лучше дождаться нашего возвращения из путешествия, прежде чем показывать картины, которые я припрятал в доме. Я хочу, чтобы она подготовилась. Ну хотя бы с отпуском нет проблем. Дэй наконец-то нашла кого-то, кто присмотрит за ее кошкой.

10 октября

До свиданья, дневник. Увидимся, когда я вернусь.

1 ноября

После периода задумчивого молчания я запишу небольшой мемуар о тропическом жительстве меня и Дэй. Не уверен, что конкретно представляют события, о которых пойдет речь: тупик или же поворотную точку в наших отношениях. Возможно, здесь есть некий нюанс, которого я совершенно не понимаю. В общем, я по-прежнему в неведении. Я уже был там прежде, с Клэр, и надеялся, что эскапистская интерлюдия с Дэй все расставит по местам или же максимально подведет к определенности, а не оставит меня в сомнениях. Как бы там ни было, я все еще считаю, что этот эпизод достоин тщательного документирования.

Полночь в гавайском раю. На самом деле мы просто смотрели на пляжную роскошь с веранды отеля. Дэй была немного пьяна после нескольких коктейлей с цветами на пенных шапках. Я был в том же состоянии. Несколько минут хмельной тишины, прерываемой лишь редкими вздохами Дэй. Мы слышали хлопанье невидимых крыльев, разрезающих теплый воздух в темноте. Слушали, как растут черные орхидеи, пусть их и не было вокруг. («Мммм», – промычала Дэй.) Мы были готовы к фантазии, единой на двоих. И у меня была кое-какая на уме, правда, я тогда не знал, смогу ли ее провернуть. «Чувствуешь ли ты запах загадочного эхиноцереуса?» – спросил я, одной рукой обнял ее за плечи, а другой театрально взмахнул над джунглями, видневшимися вдали, проведя черту вдоль горизонта. «Чувствуешь?» – повторил я завораживающе. «Да», – игриво ответила Дэй. «Но сможем ли мы найти их, Дэй, увидеть, как они распускаются в лунном свете?» «Сможем, сможем», – легкомысленно, нараспев произнесла она. Мы смогли. Без всякого предупреждения гладкокожие листья ночного сада начали тереться о нас, столь же гладкокожих. Дэй остановилась, потрогала цветок, то ли оранжевый, то ли красный, но пах он темным фиолетом. Я подбодрил ее, сказал топнуть по усеянной цветами земле. Мы погрузились еще глубже в сад снов. Все быстрее, быстрее и быстрее мимо нас проносились звуки и запахи. Оказалось легче, чем я думал. В какой-то момент безо всяких усилий мне удалось полностью оторвать нас от известной географии. «Дэй, Дэй, – закричал я. – Мы здесь. Я никогда и никому не показывал этого, и какой мукой было держать все в тайне от тебя. Нет, не говори ничего. Смотри, смотри». О, эта дрожь, этот трепет, когда приводишь свою спутницу, свою любовь в темный рай! Как же я жаждал показать ей этот великолепный мир в полном цвете, заставить узреть его с околдованной радостью. Дэй была где-то рядом, во тьме. Я выждал мгновение, в разуме своем увидел ее в тысяче образов, прежде чем взглянуть на реальную Дэй. И я взглянул. «Что случилось со звездами, с небом?» Это все, что она смогла сказать. Она дрожала.

Следующим утром за завтраком я аккуратно расспросил ее о впечатлениях и суждениях, оставшихся от прошлой ночи. Но она мучилась от тяжелого похмелья и помнила о том, что пережила, отрывочно. Что ж, по крайней мере, не ударилась в истерику, как моя прежняя страсть, Клэр.

С самого нашего возвращения я работал над картиной под названием «Sanctum Obscurum»[1]1
  Святая тьма (лат.).


[Закрыть]. И пусть я уже рисовал нечто подобное много раз, в эту я включил детали, которые, надеюсь, подстегнут память Дэй и низвергнут ее в воспоминания не только о той ночи на островах, но и обо всех тонких и не столь тонких намеках, которые я пытался ей передать. Молю лишь о том, что она все поймет.

14 ноября

Звезды катастрофы! Земное, а не потустороннее, не звезды, а астры – вот чего алчет сердце Дэй. Она слишком влюблена в естественную флору, чтобы стать чем-то иным. Теперь я все знаю. Я показал ей свою работу и даже вообразил, что картина вдохновила ее. Но теперь думаю, что она просто хотела увидеть, каким дураком я себя выставлю. Она сидела на диване, нервно теребя нижнюю губу указательным пальцем. Напротив нее я сдернул атласное покрывало. Она взглянула вверх, встрепенувшись, словно где-то раздался громкий хлопок. Сам я был не полностью удовлетворен картиной, но этот показ преследовал цели, выходящие за пределы чисто эстетических. Я смотрел в глаза Дэй, искал отражение понимания, волну эмпатического озарения. «И как?» – спросил я, и слова эти колокольным звоном возвестили о моей судьбе. Ее взгляд уже сказал мне все, и роковая ясность послания напомнила о другой девушке, которую я знал. Дэй дала мне второй шанс, взглянув на картину с показной пристальностью.

Что там было? Комната, убежище, сильно напоминающее мои собственные апартаменты, чье внутреннее убранство собралось у окна непропорциональной ширины, тем самым направляя взгляд зрителя наружу, за пределы стекла. Там открывался вид, совершенно чуждый земной природе, а возможно и всему тому, что мы считаем человеческим. Снаружи раскинулось великолепное царство сверкающих красок и бархатистых джунглеподобных форм, измерение искаженных радуг и искаженных сияний. Невероятно сверкающие оттенки приглушало стекло, чтобы их странная насыщенность не угрожала хроматической цельности мира внутри. Некоторые звезды, окрашенные в переливчатые краски спектра, расцветали во тьме наверху. Внешний мир мерцал в звездном свете, каждая замысловатая форма рассыпалась зеркальными просверками. А в окне виднелось размытое отражение одинокой фигуры, смотрящей на весь этот иномирный рай изнутри комнаты.

– Очень хорошо, – ответила Дэй. – Очень реалистично.

О нет, совсем нет, Дэйзи Дэй. Не реалистично ни по манере, ни по сути.

На несколько неприятных секунд повисла тишина, и тут Дэй сказала, что у нее назначена встреча, и что она уже опаздывает. Кажется, у нее были какие-то женские планы отправиться с подругой туда, где собираются такие, как она, и занимаются своими женскими делами. Я сказал, что все понимаю. И я понял. Я не сомневаюсь в том, какой пол будет у спутника Дэй в эту ночь, а может, и был в другие ночи, о которых мне ничего не известно. Но я смотрел с такой тоской ей вслед по совсем другой причине. Что-то в каждом ее движении, выражении, что-то, уже виденное мной прежде, выдавало подозрения Дэй обо мне и моей личной жизни. Конечно, она уже знала о собраниях, которые я посещаю. Я даже рассказывал ей, пусть и не вдаваясь в подробности, о тех дискуссиях, которые ведутся на наших встречах, скрывая их подлинное значение под все более прозрачными масками, надеясь в один прекрасный день показать ей истину без прикрас. Тем не менее, как и Клэр, Дэй раньше срока узнала слишком много обо мне и о других. И боюсь, она решит передать эти сведения не тем людям. Настырному детективу Брайсбергу, например.

16 ноября

Сегодня мы провели экстренное совещание, и наше собрание в кризисе. Остальные считают, что есть проблема, и, разумеется, я понимаю: они правы. Лишь только я встретил свою последнюю любовь, то почувствовал растущее недовольство, бывшее их исключительным правом. Теперь же все окончательно изменилось: моя романтическая ошибка стала тому порукой. Мысль о том, что посторонний столько знает о нас, приводила их в абсолютный ужас. Я и сам его чувствую. Теперь Дэй – лишь незнакомка, чужая, и я не могу не думать о том, что столь словоохотливый человек способен рассказать о своем бывшем друге, уж не говоря о тех, кто присутствует на собрании. Великой силе угрожает разоблачение. Незаметность, столь необходимая нам, может быть утеряна безвозвратно, а с ней и ключи к странному царству.

Мы уже сталкивались с подобными ситуациями прежде. Я – не единственный, кто поставил под удар нашу секретность. Конечно, друг от друга у нас никаких тайн нет. Они знают все обо мне, а я – о них. Они ведали о каждом шаге в моих отношениях с Дэйзи. Некоторые даже предсказали их исход. И хотя я думал, что прав, рискуя, но теперь должен считаться с их пророчествами. Эти одинокие души, mes frères! «Ты хочешь, чтобы мы все устроили?» – спросили они множеством голосов. Я согласился – не сразу, но согласился, разразившись множеством двусмысленных, неуверенных фраз. А потом они отослали меня прочь, в мое убежище, лишенное цветов.

Никогда больше я не поставлю себя в подобное положение, пообещал я себе, хотя прежде приносил подобную клятву. Я долго, слишком долго не мог отвести глаз от бритвенных зубцов на моей шерстистой скульптуре. То, что моя бедняжка Дэй сочла за языкоподобные отростки, безмолвствовало: естественно, ведь зарок молчания – единственная их цель. Помню, как Дэйзи однажды шутя спросила, что послужило мне моделью для этой работы.

17 ноября

 
В Эдем со мной ты не уйдешь, не будет в доме жить
Извивистых, изломанных карнизов.
И в комнате своей ты берегись, не будь покойна,
Впуская кошку в дом, не забывай про свет!
Оно скользнет к тебе и спрячется во тьме,
Змееподобное чудовище из рая,
В нем языки цветут, они ползут к тебе, смеясь, лакая и алкая.
И ты исчезнешь!
 

Я пишу это, чтобы время пролетело незаметно. Только для этого.

17 ноября

Полдень. Цветы.

– Престон, прекрати хохотать. Они съели весь наш двор. Они съели любимые мамины цветы! Престон, это не смешно.

– Ааааа хе-хе-хе-хи-хи-хи. Ааааааа ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

Престон и голодные тени

Когда-то давным-давно Престон Пенн решил не обращать внимания на проходящие года и пополнил ряды тех, кто навеки остался в полумире, что существует между детством и отрочеством. Он решил не расставаться ни с лихой радостью от поедания насекомых (особенно ему нравились зажаренные до хруста мухи), ни с тем особенным хмелем детского разума, который невозможно повторить, как только взрослая трезвость берет свои права. В результате Престон удачно выторговал себе несколько десятилетий, на расстояние вытянутой руки не приблизившись к юности. Остановившись в развитии, он дерзко бросался в самые разные, порой крайне странные приключения. И он до сих пор живет на страницах написанных мною книг, пусть я и прекратила сочинять их несколько лет назад.

Был ли у него прототип? Можно сказать и так. Нельзя просто изобрести такого героя, как Престон, пользуясь лишь жалкими силами воображения. Он был вымыслом, сваренным из реальности, став материалом для моей популярной серии детских книг. Положение Престона как в реальности, так и в воображении всегда представляло для меня особенный интерес. Впрочем, за прошедший год оно потребовало внимания столь властно, что вызвало раздражение и даже тревогу с моей стороны. Хотя, может, я просто старею.

Мой возраст – не секрет, его легко можно узнать по многим литературным источникам. Двадцать лет назад, когда появилась первая книга о Престоне («Престон и перевернутое лицо»), один критик довольно раздражительно и высокомерно назвал меня «„Проклятой дамой“ крайне особенного сорта детской литературы». Какой сорт имеется в виду, вы можете вообразить, если, конечно, уже не знаете, если не выросли – или же не растете, – читая о приключениях Престона с Мертвой Маской, Голодными Тенями или Одиноким Зеркалом.

Еще маленькой девочкой я знала, что хочу стать писательницей; и более того, я прекрасно знала, какие истории хочу рассказывать. Пусть кто-то другой знакомит детей с жизнью и любовью, ведет их через бурные годы, когда что угодно может пойти не так, и счастливо оставляет на берегах начинающейся зрелости. Не такой была моя судьба. Вместо этого я начала писать про шаловливого маленького озорника, черты характера которого позаимствовала у моего друга детства, о чьих проказах знал весь город, где я родилась и выросла. В обличии Престона Пенна мой давний друг сбросил оковы материального существования и принялся исследовать тайны перевернутой, вывернутой наизнанку, слегка зловещей и всегда искаженной вселенной. Воплощение беспорядка, Престон завоевал репутацию чемпиона по проказам и авантюриста, чей взгляд проникал по ту сторону самых повседневных вещей: луж дождевой воды, потускневших зеркал, освещенных луной окон, – и находил источник подлинного колдовства, которым поражал извечного врага: диктаторский мир взрослых. Маг, творящий изысканные кошмары, он насылал на своих зрелых противников судороги и бессонницу. Он не был дилетантом в необычном – он был его олицетворением. Такова духовная биография Престона Пенна.

Но, воздавая должное там, где необходимо, я должна сказать, что искру для историй дал мне отец, а не только реальный прототип Престона. В большом и взрослом теле папы бежала кровь ребенка, и она переполняла фантазиями утонченный и умудренный опытом мозг профессора философии из колледжа Фоксборо. Типичной для его характера была любовь к книгам Льюиса Кэрролла, и именно здесь кроется происхождение моего имени. Когда я подросла и стала достаточно сообразительной, мама рассказала, что, когда была мной беременна, отец повелел мне стать маленькой Алисой. Да, он вполне мог сказать нечто в подобном духе.

Помню один случай, когда отец в очередной раз читал мне «Алису в Зазеркалье». Неожиданно он остановился, закрыл книгу и сказал мне, словно доверив большой секрет, что в историях про Алису сокрыто больше, чем кому-либо ведомо. Но он-то, конечно, знал каждую их тайну и однажды обо всем мне расскажет. Для отца создатель Алисы, как я поняла гораздо позднее, был символом психического превосходства, безукоризненным идеалом не знающего границ разума, манипулирующего реальностью волею своих капризов и получающего нечто вроде объективной силы посредством умов других людей. И для отца было очень важным, чтобы я воспринимала книги «Мастера» в том же свете.

– Видишь, милая, – говорил он, перечитывая мне «Алису в Зазеркалье», – видишь, как умненькая крошка Алиса сразу замечает, что в комнате по ту сторону зеркала не «такой порядок, как у нас»[2]2
  Кэрролл Л. Алиса в Зазеркалье (пер. Н. Демуровой).


[Закрыть]. Не такой порядок, – веско повторил он профессорским тоном, но одновременно хихикал, как дитя, странным смешком, который я от него унаследовала. – Не такой порядок. Мы-то знаем, что это значит, так ведь?

И я поднимала голову, смотрела ему в лицо и кивала со всей торжественностью, на которую была способна в свои шесть, семь, восемь лет.

И я действительно знала, что это значит. Чувствовала признаки тысячи уродливых чудес – событий, искаженных множеством любопытных способов; края света, где бесконечная лента дороги продолжается в пространстве сама по себе; вселенной, переданной в руки новых богов.

Казалось, отцовское воображение работало без остановки. Прищурившись, он смотрел на мое круглое детское лицо, говоря: «О, только посмотрите, как ярко она сияет!» и называл меня «луноликой».

– Сам ты луноликий, – отвечала я, подхватывая игру.

– Нет, ты, – возражал он.

– Нет, не я.

– И не я.

Так мы продолжали, пока оба не покатывались со смеху. Но потом я стала старше, в чертах моего лица появилась угловатость, и тем самым я невольно предала отцовское видение его маленькой Алисы. Думаю, было только благом, что он не дожил до старости и не увидел, как я уступаю насилию времени; от столь жестокого разочарования его спас неожиданный взрыв в мозге прямо во время лекции в колледже. Отцу так и не выпал шанс рассказать мне, что же такого он знал об Алисе, чего никто другой не ведал.

Возможно, он ощутил бы, что моя зрелость поверхностна, что я лишь легкомысленно вторила привычкам любой стареющей души (нервному срыву, разводу, второму браку, алкоголизму, вдовству), стоически терпя эту второсортную реальность, но не уничтожила ту Алису, которую он любил. И она выжила, по крайней мере, мне нравилось так думать, иначе кто же написал все эти книги о ее задушевном друге Престоне, пусть за долгое время она не сочинила ни строчки? О, годы, эти годы!

Но довольно о прошлом.

Сейчас я хочу разобраться с одним-единственным годом, тем, что заканчивается сегодня, – уже совсем скоро, если судить по часам, что недавно прозвонили одиннадцать в тени с другой стороны кабинета. За прошедшие триста шестьдесят пять дней в моей жизни произошло множество крайне любопытных случаев, их количество и странность с течением месяцев лишь возрастали. Иные я замечала только мельком, но вокруг стало явственно не хватать порядка, как сказал бы кто-то, хотя, возможно, отчасти это произошло потому, что я снова начала много пить.

Некоторые из этих эпизодов столь иллюзорны и несущественны, что рассказывать о них было бы сущим наказанием, если только не говорить исключительно о причудах настроения, что оставляют после себя отчетливые следы, похожие на отпечатки пальцев. Их я уже научилась читать подобно пророческим знакам. Моя задача будет не столь тягостной, если я ограничусь только серьезными инцидентами. Вспоминая о них, я тем самым придам событиям прошедшего года подобие смысла и структуры, а они мне сейчас необходимы. Устрою уборку, можно сказать, – чтобы все было чистенько, выверено и по полочкам, как эти зеленые линии на желтой бумаге передо мной.

Следует начать с того, что сегодня у нас тот самый непоколебимый праздник, который Престон всегда соблюдал с фанатичным рвением, особенно в «Престоне и призраке тыквы» (пусть время торжеств почти истекло, если судить по часам, тикающим за спиной; правда, их стрелки застыли на цифре, о которой я писала пару абзацев назад. Возможно, я просто ошиблась ранее). Уже несколько лет в эту ночь я регулярно проводила в местной библиотеке чтения одной из своих книг, и это было одним из главных событий для детей во время празднования Хеллоуина. Сегодня я смогла прийти снова, но, скажем так, встреча с читателями прошла не совсем обычно. Хотя в прошлом году я на ней вообще не появилась и костюмированную вечеринку пропустила. И здесь я подхожу к первому (по крайней мере, я так думаю) из целой серии странных явлений, что в течение года появились в моей жизни, прежде не отмеченной чем-то выдающимся, кроме эпизодов обычного повседневного хаоса. Приношу свои извинения за то, что на каждый шаг вперед вечно делаю два шага назад. Я – человек бывалый в области повествования и понимаю, что такой подход всегда рискован, когда пытаешься привлечь внимание читателя. Но уж как есть.

Ровно год назад я отменила чтение в библиотеке, так как должна была уехать из города, посетить похороны знакомого из собственного прошлого. Того самого, чьи подвиги послужили вдохновением и prima materia[3]3
  Исходным материалом (ит).


[Закрыть] для книг о Престоне Пенне. Впрочем, я отправилась в поездку из чистой ностальгии, ибо не видела этого человека с моего двенадцатого дня рождения. Вскоре после того дня мой отец умер, а мы с матерью уехали из нашего дома в городе Норт-Сейбл, штат Массачусетс (можете взглянуть на фотографию этого старенького двухэтажного здания в книге «Детские писатели и дома их детства») и отправились в большой город, прочь от печальных воспоминаний. Местный учитель, знавший о моих книгах и их корнях, отправил мне статью из газеты «Страж Сейбла», в которой шла речь о кончине моего бывшего товарища по играм, и даже упоминалось о его обретенной при жизни литературной славе, пусть и с чужого плеча.

Я прибыла в город очень тихо, и меня поразило то, насколько мало тут все изменилось, словно все эти годы он пребывал в анабиозе и воскрес лишь недавно исключительно в моих интересах. Казалось, я сейчас столкнусь с нашими старыми соседями, школьными друзьями и даже с мистером Как-его-там, владельцем магазина мороженого, который, к моему удивлению, все еще работал. По ту сторону витрины крупный мужчина с усами, как у моржа, набирал мороженое из больших картонных цилиндров, а два пухлых ребенка прижались животами к прилавку. Мужчина за эти годы совершенно не изменился. Он увидел меня, и, казалось, в его опухших глазах промелькнула искра узнавания. Но это было невозможно. Он просто не мог разглядеть под моей древней маской то детское лицо, которое некогда знал, даже если это действительно был мистер Как-его-там, а не сильно похожий на него человек. (Сын? Внук?) Так мы и стояли: два незнакомца, таращащихся друг на друга, актеры на одной сцене, играющие разные пьесы. Я сразу вспомнила об одной из своих ранних книг «Престон и двуличные часы», где время идет так быстро, что замирает.

Я встрепенулась, вышла из этой черной комедии ошибок, разыгравшейся у магазинчика с мороженым, и отправилась к своей цели, где меня ждал лишь еще один фарс квипрокво. На несколько секунд я остановилась, изучая надпись на архитраве этого холодного здании в колониальном стиле: «Д. В. Несс и сыновья, распорядители похорон». К слову, о времени, чей бег столь быстр, что оно замирает или вроде того. Когда я жила в Норт-Сейбле, то заходила в это заведение лишь однажды («Прощай, папочка»). Но такие места всегда кажутся знакомыми: всем похоронным домам в мире свойственна эта безучастная, нейтральная атмосфера – что этому, в моем родном городе, что другому, в пригороде Нью-Йорка («Скатертью дорожка, муженек»), где я сейчас веду затворническую жизнь.

Я незаметно прошла в комнату, где проходило прощание с покойным, еще одна безымянная скорбящая женщина, слишком застенчивая, чтобы подойти к гробу. Я, конечно, привлекла к себе несколько взглядов, типичных для маленького городка, но элегантная пожилая писательница не столь уж сильно выделялась в толпе, как ей хотелось бы. Вне зависимости от известности я все же намеревалась представиться вдове как подруга детства ее покойного мужа. Правда, мои планы пошли ко всем чертям, когда двое быкоподобных мужчин встали со своих мест по обе стороны от жены в трауре и грузно направились ко мне. По какой-то причине я запаниковала.

– Вы, должно быть, папина кузина Винни из Бостона. В семье за эти годы о вас столько слышали, – сказали они.