Текст книги "Песни мертвого сновидца. Тератограф"

Автор книги: Томас Лиготти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

– Понимаешь теперь? – спросил док. – Мистер Хват – не единственный, кто ждал долго… слишком долго. Странно, куколки уже должны начать…

Я запустил руку в карман и вытащил два кругляша:

– Никогда особо не доверял вашим методам, – сообщив это, я бросил куколки доктору Дюблану, и тот молча поймал их. – Не возражаете, если я пойду домой один?

Похоже, док не возражал. Похоже, в ходе лечения мистера Хвата док и сам превратился в безнадежного психопата. Уходя прочь, я слышал, как по дому разносится его беспокойный топот, – оставшись в том коридоре, он бегал от одной двери к другой, хлопал ими и жалобно-восторженно причитал:

– Ну вот и вы, мои красоточки. Ну вот и вы!

И хоть с доктором, похоже, все было уже ясно, его терапия дала мне свои смутно-полезные плоды. По крайней мере я получил представление о том, какие бесы могли подстерегать меня на жизненной дороге. Наступали первые минуты туманного утра, и, когда такси, вырулив из переулка, покатило прочь из упаднического района, я почувствовал себя так, будто наконец вошел в ту благословенную фазу, о которой доктор Дюблан упомянул; будто ступил за ту черту баланса между бездной кошмара и рациональной твердью, исполненной соблазнов и подталкивающей к небытию. Меня захлестнуло великое ощущение избавления – мне вдруг показалось, что я могу вести безмятежное существование завороженного зрителя, для которого безумные угрозы Творца – пустой звук, а шум и хаос двух миров: внешнего и внутреннего – не более чем объекты для наблюдения.

Но ощущение это быстро улетучилось. Подлинная панацея от невзгод переменчивого бытия встречается чрезвычайно редко.

– Не могли бы вы ехать чуть побыстрее? – спросил я у водителя, потому что от мелькавшего за окном упадка казалось, что мы так и не покинули пределы мрачного района мистера Хвата.

Реальный мир снова оплывал и изменялся, готовый вырваться из своего тонкого кокона и перекинуться в нечто неопределенное. Даже бледное утреннее солнце будто бы утратило свои выверенные пропорции.

Доехав до дома, я отсчитал таксисту кругленькую сумму за поездку в два конца с ожиданием, вздохнул и вернулся в кровать. На следующий день я взялся за поиски нового лечащего врача.

Голос того, кто грезит наяву

Школа тьмы

Наставник Карнейро снова вел занятия.

Этот факт стал мне известен, когда я брел из кинотеатра домой. Час был поздний, и я подумал – почему бы не срезать через школьную территорию? Одна мысль зацепилась за другую, весьма характерную для моих ночных прогулок: желаю ли я знать правду о своем существовании, постичь собственную суть, прежде чем улечься гнить в могилу или облаком вонючего смога воспарить из трубы крематория. Ничего удивительного – всю мою жизнь я, похоже, провел, выискивая самые разные варианты ответа на свой фундаментальный вопрос. Пожалуй, ближе всего к сути я подобрался еще в школе, на уроках наставника Карнейро. Много лет уж прошло с тех пор, но мне до сих пор кажется, что если кто-то и мог поведать об истинной сути вещей, так только он. Неясно, правда, чего именно я ожидал в ту ночь… просто мне вдруг захотелось оставить улицу – с ее яркими огнями – и пройти мимо здания школы, погруженного в сгустившуюся темноту. Хотя был, пожалуй, один здравый повод – стоял холод, а полы пальто моего сводила вместе единственная избежавшая невзгод пуговица, да и ей вряд ли оставалось долго жить. Казалось бы, чем короче будет мой путь из кинотеатра, тем лучше.

И я ступил на территорию школы – как если бы то был лишь большой парк, зажатый в теснину окружающих улиц. Деревья росли близ друг друга, и за ними самого здания школы было не видать. Подними голову – приказал мне кто-то, и я почти слышал этот голос из темноты. И как только я исполнил сей приказ – явились моим глазам нагие ветви без единого листика, подобно кованой решетке, за коей было видно небо, столь ясное и столь пасмурное в то же время. Там, в вышине, полная луна сияла средь облачной гущи, в недрах которой клубилась чернота – словно некие нечистоты излились на раскинувшееся полотно неба, породив эти рваные темные тучи.

И мне привиделось, что в одном месте гуща эта простерлась вниз, к деревьям, – долгая дымная капля будто сползала по стене ночи. Но то был лишь дым – густой и грязный, завивавшийся в небо. На небольшом отдалении – там, впереди, на заросших площадках школы, – я увидел дрожащее пламя костра, разожженного средь деревьев. Вонь горевшего мусора по мере приближения становилась сильнее. Выступили очертания деформированного металлического барабана, извергавшего дым, и фигуры людей, стоявших по ту сторону кострища. Но не только они явились мне – и я, в свою очередь, стал виден им.

– Занятия проходят снова! – крикнул мне кто-то из них. – Он все же вернулся!

Вестимо, то были ученики – но из-за пляшущих бликов согревающего их огня я никак не мог толком рассмотреть их лиц: из-за смрадного дыма, вздымающегося из ярко-стальных недр облезлого от жара барабана виделись они закоптелыми, нечеткими.

– Посмотри, – сказал другой ученик, указывая в сторону школы.

Массивный контур здания был черен, лишь несколько окон слали тусклый отсвет сквозь сад деревьев. Над крышей высились столбы нескольких дымоходов, подперев пегое брюхо неба.

Задул ветер, громким гулом тревожа наш слух, вдыхая жизнь в плещущееся в старом барабане пламя. Сквозь этот шум попытался я докричаться до них:

– Дано ли было задание?

Они то ли не слышали, то ли проигнорировали меня. Мне пришлось повторить вопрос – но они лишь пожали плечами. И я покинул этот круг, оставив их толпиться у костра, в убеждении, что никто из них не решится пойти со мной. Ветер умер, и я услышал, как кто-то бросил – «чокнутый», но, как я понял, обращено это было не ко мне и сказано не в отношении меня.

Наставник Карнейро не отложился должным образом в моей памяти. Долгое время я не посещал занятия, ну а потом некая болезнь – по словам одного из моих одноклассников, некий серьезный, жуткий недуг – удалила его от нас. Все что помнилось – образ худощавого джентльмена в темном костюме, со смуглым лицом и густым иностранным акцентом. Он по роду португалец, говаривал другой мой одноклассник, но много где жил, почти что везде. В моей памяти всплыл дословно один рефрен, изрекаемый этим его тихим, дремучим голосом. Поднимите головы, говорил он, обычно обращаясь к тому из нас, кто утрачивал внимание к схемам и диаграммам, выводимым его рукой на доске. Поднимите головы. Не будете внимательно слушать – ничему не научитесь, ничем и будете. Были среди учеников такие, кому подобные воззвания никогда не требовались: маленькая группка преданных слушателей, внимавшая каждому его штриху, что появлялся на поверхности доски – и исчезал под тряпкой единственно для того, чтобы минутой позже воспроизвестись снова – с незначительной вариацией.

И, хоть я и не могу утверждать, что его зачастую запутанные схемы не были связаны непосредственно с нашим учебным курсом, в них однозначно крылись некие элементы стороннего – их я даже не пытался отразить в своем конспекте. Это были либо неизъяснимые массивы абстрактных символов, либо фигуры, подвергнутые модификациям: разнообразные многоугольники с несимметричными сторонами, трапеции с несходящимися линиями, полукруги с двойной или тройной косой чертой поперек и многочисленные иные примеры обезображенной и искаженной научной нотации. В сущности довольно примитивные, эти символы принадлежали скорее магии, нежели математике. Наставник выводил их легкой рукой, будто то был родной ему алфавит. В большинстве случаев символы эти лишь обрамляли сухую теорию – но подобное обрамление как-то влияло на смысл обрамляемого. Однажды кто-то из учеников спросил, так ли уж нужно украшать материал урока чем-то явно излишним, озадачивающим, сбивающим с толку.

– Нужно, – ответил Карнейро, – ибо истинный Наставник обязан делиться всем.

…По мере моего продвижения по школьному двору я подмечал изменения, имевшие место явно после моего последнего визита сюда. Деревья теперь выглядели иначе, и слабый лунный свет, пробивавшийся сквозь ветви, обличал сей факт. Они отощали и скрючились, словно увечные кости, так и не сросшиеся должным образом. Их кора отслаивалась в сонме мест, и потому не одна лишь опаль хрустела у меня под ногами, но и темные прелые лохмотья древесной кожи. Даже облака над школой стояли иные – истонченные и подгнившие. Школьный дух упадка будто бы распространился и на них. В воздухе витал аромат гниения – не какой-то там запах, но аромат, ибо именно нечто подобное освежает воздух ранней весны. Шел он, должно быть, от земли – под ногами то тут, то там попадался мне некий неописуемый мусор. Запах стал острее, когда явился я пред тускло-желтые окна школы, – у стен старого здания он был особенно силен.

То было четырехэтажное строение, чьи потемневшие кирпичи были уложены в другой эре – во времена столь отличные от нынешних, что едва ли не чуждые, едва ли не принадлежащие иной истории, иному летосчислению, где день вполне мог быть ночью, а часы длиться неделями. Как же непросто было думать об этом месте как о чем-то обыденном! Куда легче было внушить себе, что школу возвели по демонической смете, а кирпичи для нее брались из строений, ныне уже не существующих: разрушенных заводов, крошащихся тюрем, заброшенных детских домов, мавзолеев с долгим простоем. В самом деле, школа эта была тленной причудой здешней гнилостной тверди – и именно в нее явился наставник Карнейро (много где живший, почти что – везде), дабы вести свои занятия.

Весь нижний этаж был уставлен свечами – слабыми и оплывающими. Самый верхний этаж скрывал мрак, и я заметил, что почти все его окна разбиты. Но на путь внутрь света хватало – и, пусть даже главный коридор не просматривался до конца, пусть даже стены были выпачканы чем-то, пахнущим так же, как наружная гнилость и прель, я пошел вперед – ориентируясь на стены, но не касаясь их. Я шел, и по обе стороны от меня попадались дверные проемы – их либо заполнял мрак, либо закрывали широкие деревянные двери, побитые временем, облупившиеся. В конце концов мною найден был класс, где горел свет – не сильно ярче тусклого свечного, что не давал коридорам всецело погрузиться во тьму.

Потому-то внутри оказалось полно темных углов и мест, где нельзя было решительно ничего разглядеть; освещенные же участки казались нарисованными масляной краской на глянцевитом холсте. За партами сидели ученики – по одному, не болтая. Класс не был полон – и у кафедры не стоял учитель. Доска была пуста: лишь меловые разводы указывали на то, что на ней что-то когда-то было.

Я сел за парту у двери, ни на кого не глядя, – и меня никто не удостоил взгляда. В одном из карманов моего пальто сыскался огрызок карандаша, но писать было все равно не на чем. Я спокойно оглядел класс в поисках бумаги. Его видимые участки не могли предложить мне ничего, что позволило бы законспектировать сложный урок. К полкам по правую руку от меня я тянуться не хотел – слишком уж далеко, да и слишком силен был дрейфовавший над ними пряный парфюм распада.

В двух рядах слева от меня сидел человек со стопкой сложенных на парте общих тетрадей. Его руки покоились на этой стопке, а глаза за стеклами очков были обращены к пустующей кафедре… а может, и к самой доске. На проходы между рядами отведено было мало места, и потому я смог, подавшись через пустую, разделявшую нас парту, заговорить с ним.

– Прошу прощения, – шепотом позвал я, и он резко повернул голову в мою сторону. Его лицо изрыли оспины – их явно не было тогда, когда класс собрался последний раз. Глаза за толстыми стеклами стянул прищур. – Не поделитесь листиком?

Я был удивлен, когда он обратился взглядом к своим тетрадям и стал листать самую верхнюю в стопке. Я же тем временем объяснялся – да, к уроку я не готов должным образом, но ведь я и не знал, что занятия возобновились, – не случись мне возвращаться с позднего кинопоказа, не взбреди мне в голову срезать путь…

И пока я говорил, он дошел до самой последней тетради – страницы в ней были столь же плотно исписаны и исчерчены, сколь и во всех предыдущих. Я обратил внимание, что его конспекты уроков наставника Карнейро отличались от моих куда большей подробностью и скрупулезностью. К фигурам, которые мне виделись лишь своеобразным декором к преподаваемому материалу, были сделаны выкладки и пояснения. А у иных учеников, как открылось мне, записи были посвящены исключительно им – обрамлениям, а не обрамляемому.

– …Очень жаль, – произнес он, – но у меня, похоже, чистых листов уже нет.

– Хорошо, тогда скажите мне, было ли задание?

– Очень может быть. С наставником Карнейро… никогда нельзя угадать наверняка. Он же португалец. Но бывал всюду – и знает все. По-моему, он сошел с ума. То, чему он учил нас, когда-нибудь довело бы до неприятностей… ну и довело, похоже. Но его ведь не волновало, что будет с ним – или с нами. По крайней мере с теми, что успевали у него лучше. То, что он преподавал… меры континуальных сил, время – как поток сточных вод, экскремент пространства, копрология творения, энурез самости… та грязь, которой связано все сущее, и конечный продукт из глубочайших бассейнов ночи – вот как он это называл…

– Что-то я не припомню таких понятий, – прервал его я.

– Ты – новичок. По правде сказать, казалось, ты не слушал. До сих пор не понимаешь, наверное, чему он учил. Но вскоре и тебя проймет – если уже не проняло. С этим никогда не угадаешь… но он умеет увлекать, наш наставник. И еще он всегда ко всему готов.

– Мне сказали, что он излечился от той болезни, из-за которой ушел. Что он вернулся к работе.

– О да, он вернулся. Всегда был готов. Но где-то, должно быть, нажил себе врагов. Знаешь ли ты, что его перевели в кабинет в другой части школы? Не могу сказать, где точно, – я не так долго с ним проучился, были такие, что и подольше. Честно говоря, мне без разницы, где урок. Разве не достаточно того, что мы здесь – в этом классе?

Я не ведал, что ответить ему, не понимал почти ничего из того, что этот человек пытался втолковать мне. Кабинет сменился? Что ж, хорошо, надо бы узнать, где урок сейчас. Вот только вряд ли остальные ученики будут полезнее этого, в очках, что уже успел отвернуться от меня. Да и потом, мне все еще нужна была бумага для конспектирования – но здесь, где все и вся вырождалось в окружающую темноту, ее было не достать.

Некоторое время я бродил по коридорам первого этажа, держась подальше от стен, что были, безусловно, покрыты темным веществом – душистой пьянящей эссенцией тысячелетней осенней линьки и гниения весенних почв, стекавшей сверху вниз и притуплявшей и без того тусклый свет в коридорах.

Мне послышалось эхо голосов, несшееся из той дальней части школы, где мне ни разу не доводилось раньше бывать. Слов нельзя было разобрать, но, похоже, выкрикивали какую-то одну и ту же фразу, раз за разом. Я пошел на эхо, по пути столкнувшись с кем-то, медленно бредущим в противоположном направлении. Этот кто-то был обряжен в грязную робу и был трудноотделим от теней, взявших власть над школой в ту ночь. Когда мы поравнялись, я остановил его. С лица с тонкими чертами и шедшей пятнами кожей на меня безразлично уставилась пара желтоватых глаз. Кто-то потер левый висок – посыпались сухие ороговевшие чешуйки.

– Не подскажете, где сейчас урок у наставника Карнейро? – спросил его я.

Несколько мгновений кто-то буравил меня взглядом, потом – ткнул пальцем вверх, указывая на потолок.

– Там, – изрек он.

– На каком этаже?

– Последнем, – ответил он, будто даже немного удивленный моим незнанием.

– На последнем этаже – не один кабинет, – заметил я.

– А урок идет во всех сразу. Ничего не поделаешь. Но во всем остальном здании мне нужно поддерживать какой-никакой порядок. Не знаю, как у меня это получится – с ним-то наверху. – Кто-то окинул взглядом заляпанные стены и издал каркающий смешок. – Становится только хуже. И чем выше – тем сильнее действует на тебя. Прислушайся. Слышишь остальных? – Стеная на все лады, кто-то продолжил свой путь. Но, прежде чем начисто пропасть из поля моего зрения, он оглянулся через плечо и крикнул: – Может, захочешь с другим повидаться. С новеньким. Мало ли.

Но к тому моменту я понял, что все, что знал ранее – даже усвоенное на уроках наставника Карнейро, – покидает меня мало-помалу. Человек в грязной робе посылал меня на верхний этаж, но я вспомнил, что, глядя на школу с улицы, не увидел там света: казалось, лишь неразбавленная, уплотненная темнота, суть полная абсценция света, занимала его. Конечный продукт из глубочайших бассейнов ночи, вспомнились мне слова ученика в очках. Вот как он это называл.

Смогу ли я ориентироваться там – я, давно уже не посещавший занятия? Я, чувствовавший себя абсолютным чужаком среди учащихся, коим, как выяснилось, был положен ранжир – совсем как в некоем тайном обществе с постепенным приобщением? Я не знал материал столь же хорошо, сколь, казалось, знали другие, – и уж точно не в том ключе, в каком это знание представлял себе сам наставник. Моя очередь примкнуть к рядам под командованием Карнейро еще не пришла. Мне недоступна была его теневая учебная доктрина, наука призрачных патологий, философия всеобщего поветрия, метафизика реальности, распадающейся на гниющие куски и воссоединяющейся под общим знаменателем распада. И прежде всего, я не знал самого наставника: тех мест, в которых он бывал, тех зрелищ, что были доступны его взгляду, тех опытов, что он ставил, тех законов, что он нарушал, тех бед, что он навлек, тех, кого он обратил против себя. Не ведал рока, что его чаяниями простерся над ним и над другими. И конечно же, я ничего не знал о том новеньком, что был упомянут человеком в грязной робе. А ведь он тоже мог быть наставником – ведь всегда есть последователи… как правило, плодящиеся из заклятых врагов.

Я замер внизу пролета, взбегающего на верхние этажи школы. С каждой ступенью голоса делались громче, но не отчетливее. Первый марш ступеней показался мне нескончаемым, крутым, я едва мог видеть, куда ступаю, в отблесках из коридора. На лестничной клетке света почти не было, а стены вовсю сочились гнилью – гнилью не реальной и осязаемой, обладающей вязкостью и структурой, а призрачно-дымчатой, плотной лишь на вид, источаемой неким эпицентром бурного разложения, несущей ностальгический аромат осеннего распада, дух вешнего схода тающих снегов, обнажающих сущую неприглядность.

Я едва не проглядел фигуру, неподвижно стоящую в углу, – того самого новичка школы, чье присутствие было предсказано мне. Он был почти что наг, а кожа его была сплетена из тьмы – истинной экскрементной тьмы, заставлявшей его смешиваться с безвестностью лестничной клетки. На лице его залегли глубокие морщины, и был он дьявольски стар – лишь густой волос с вплетенными зубами и осколками костей остался молод. Вокруг шеи новичка вился тонкий ремешок – или, быть может, простой кусок бечевы, – унизанный маленькими черепами, когтями, отчлененными лапками и целыми усушенными тушками существ, которых я не мог назвать. И, хоть я стоял к этому древнему дикарю предельно близко, он не обратил на меня никакого внимания. Его большие, свирепые глаза смотрели ввысь, по дальнейшему пути пролета; тонкие, изъеденные губы бормотали беззвучные слова на некоем языке тишины. Ни слова не смог уловить я, не смог – и потому оставил его.

Взойдя по оставшимся, уходящим в противоположную сторону ступеням, я достиг второго этажа. Чернота и распад стен ухудшались здесь – в темное бурление дыма можно было погрузить руку; свет мерк и складывал свои полномочия, бессильный перед этим субпродуктом упадочных миров, пред плацентарной тьмой миров только-только зарождающихся, пред фундаментальной заразой и великой Гнилью, в которой брали свое начало все вещи.

На лестнице, ведущей на третий этаж, я увидел молодого ученика, сидевшего на нижних ступенях, – одного из самых усердных последователей наставника. Он был погружен в свои мысли и не заметил меня, покуда я не заговорил.

– Кабинет?.. – подчеркнуто-вопросительным тоном обратился я.

Он посмотрел на меня безмятежно.

– Наставник перенес болезнь, тяжелую болезнь. – Вот и все, что он сказал, перед тем как впасть в безответный, самозабвенный ступор.

Были и другие – сидевшие на ступеньках повыше, на корточках ютящиеся на лестничной клетке. Голоса ходили по пролету вниз и вверх, повторяя в унисон размытую фразу, – но не ученикам, восседающим молча и зачарованно на ложе из страниц, вырванных из объемистых конспектов, они принадлежали. Исписанные странной символикой листы были опалью разбросаны повсюду. Они шуршали под моими ногами, когда я поднимался на последний этаж школы.

Вонь здесь больше не веяла ностальгическими воспоминаниями – то был жуткий чумной смрад. Стены крыла антрацитная короста, уходящая в клубившийся у пола черный туман. Только в находившем себе путь сквозь разбитое окно лунном свете я мог различить хоть что-то. Только благодаря ему я различил их – лица-маски учеников, застывшие и бесчувственные. Тот, что стоял впереди всех, обратился ко мне:

– Наставник перенес тяжелую болезнь. Но он снова ведет занятия. Он мог стерпеть все и не боялся врагов. Он был повсюду. Сейчас у него – новый кабинет… где бы то ни было. – Возникла пауза, и в нее с готовностью ворвались голоса, призывающие и проклинающие где-то там, в темноте, подобной плотно утрамбованной могильной земле. – Наставник умер ночью. Видишь? Он теперь с ней. Слышишь эти голоса? Они – для него. Все они – с ним, а он пребывает в ночи. Ночь укоренилась в нем, болезнь тьмы захлестнула его. Теперь он ступает только там, где тьма. Но тьма царит почти везде, когда наступает ночь. Вслушайся – наставник Карнейро взывает к нам!

Я слушал – и заговор голосов наконец-то обрел ясность.

Подними голову, твердили они. Подними голову.

Клубы мрачного тумана низверглись к моим ногам, сконцентрировались где-то там, внизу. Какое-то время я был лишен способности двигаться, говорить, мыслить. Внутри меня все сделалось черным. Чернота трепетала в темном царстве моей души, а голоса твердили: подними голову. И я поднял, претерпевая нечто, что я никогда не был способен вытерпеть, что я не готов был вытерпеть. Трепет мрака во мне не мог длиться вечно. Я не мог оставаться там, где я был, – я не мог смотреть туда, куда голоса указывали мне.

Тогда мрак хлынул из моего тела прочь, и я больше не был внутри школы – я стоял снаружи, будто пробудившись ото сна. Не оглядываясь, я вернулся на свой прежний путь, позабыв о том, что изъявлял желание срезать. Я миновал учеников, что все еще ютились у огня, плескавшегося в старом металлическом барабане. Они подкармливали пламя страницами из своих конспектов, до черноты испещренными причудливыми схемами и символами. Кто-то из них окликнул меня – ты видел Португальца? Разузнал что-нибудь про задание? Кто-то бросил еще пару слов на ветер – и потом они дружно рассмеялись. А я шагал прочь от школьной территории, двигаясь с такой поспешностью, что единственная пуговица моего пальто наконец расстегнулась. Но к тому времени я уже вышел на улицу. Школа осталась позади.

Шагая под фонарями, я держал полы пальто вместе и старался смотреть лишь на тротуар передо мной. Но голос – быть может, я взаправду его слышал – приказал мне: подними голову – и если я и послушался его, то только на краткий миг. И в этот миг увидел я, что небо было свободно от облаков – и полная луна светила сквозь черное полотно неба, размытая по краям, будто лампа, поднявшаяся вдруг из липких вод глубочайших бассейнов ночи.

Конечный их продукт, вспомнил я, но то были лишь слова – без понимания. Как бы я ни желал знать правду о своем существовании, постичь собственную суть прежде, чем улечься гнить в могилу или облаком вонючего смога воспарить из трубы крематория, желание это осталось неисполненным. Я ничего не узнал – и остался ничем. Но вместо разочарования я испытал огромное облегчение. Мой поиск истины был предопределен, и теперь ему пришел конец. И следующей ночью я снова пошел в кинотеатр… но на пути домой срезать не стал.