Текст книги "Возвращение на родину"

Автор книги: Томас Гарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

– Да полно тебе, Христиан, подбодрись, будь мужчиной! Сьюзи, голубка, вот мы сейчас жигу с тобой спляшем, а, лапушка? Пока еще видно, какая ты у нас красотка, – даром что уж двадцать с лишком лет минуло с той поры, как твой муж, разбойник этакий, утащил тебя из-под самого моего носа.

Это было адресовано толстухе Сьюзен Нонсеч, и почти в то же мгновение перед глазами присутствующих промелькнула ее пышная фигура, увлекаемая словно вихрем, туда, где средь золы и пепла еще тлели угольки отгоревшего костра. Рука мистера Фейруэя обвила ее стан, прежде чем она успела понять его намерения, ноги ее оторвались от земли, и вот уже она кружилась по площадке в его мощных объятьях. Сьюзен была специально оснащена для производства шума, так как, помимо облекавшей ее скрипучей брони из китового уса, она зиму и лето, в дурную погоду и в хорошую, постоянно носила поверх башмаков деревянные патенки, чтобы не изнашивать обувь; и когда Фейруэй, вырвавшись на середину, завертел ее в танце, щелканье патенок, скрип корсета и ее собственные визгливые возгласы составили в целом весьма заметный для слуха концерт.

– Тресну вот тебя, непутевого, по башке! – восклицала она, в то время как ее патенки выбивали барабанную дробь по обгорелой земле, взметая искры. – И то уж я все ноги себе о колючки изодрала, а ты меня еще огнем по живому!

Внезапная веселость Тимоти Фейруэя оказалась заразительной. Торфяник подхватил старушку Олли Дауден и хотя с меньшим азартом, но тоже заскакал с ней по площадке. Молодые парни не замедлили последовать примеру старших и расхватали девушек; старик Кентл со своей палкой, словно оживленный треножник, сновал туда-сюда среди остальных, и через полминуты на Дождевом кургане только и видно было, что мельканье темных фигур в кипящем облаке искр, взлетавших чуть не до пояса танцоров, только и слышно, что пронзительные крики женщин, хохот мужчин, скрип корсета и стукотня патенок Сьюзен, одышливое "ху-ху-ху!" Олли Дауден да треньканье ветра по кустам дрока, составлявшее как бы припев к демоническому ритму, отбиваемому ногами танцующих. Один только Христиан стоял поодаль, беспокойно переминаясь с ноги на ногу и бормоча:

– Ох, не надо бы!.. Искры-то как летят! Ведь это же значит беса тешить!..

– Что это? – спросил вдруг один паренек, останавливаясь. – Ой, где?.. вскричал Христиан, поспешно присоединяясь

к остальным.

Все танцоры замедлили темп.

– Да вот за тобой – там, внизу.

– За мной! – трепетно повторил Христиан и забормотал: – Матфей, Марк, Лука, Иоанн, да хранят меня от болестей и ран, ангельский покров от сатанинских ков...

– Помолчи-ка. Что там такое? – сказал Фейруэй.

– Э-эй! – раздался оклик из темноты.

– Гей-гей! – отозвался Тимоти.

– Есть тут прямая дорога к миссис Ибрайт в Блумс-Энд? – донесся до них тот же голос, и, смутно видимая в полутьме, длинная тонкая фигура приблизилась к кургану.

– Может, нам бы домой побежать, соседи? – сказал Христиан. – Только не порознь, а всем вместе? А?

– Наберите там дроку, – сказал Фейруэй, – да зажгите – посмотреть, кто это.

Когда пламя вспыхнуло, из темноты выступил молодой человек в облегающем костюме и красный с головы до пят. – Есть тут прямая дорога к дому миссис Ибрайт? – повторил он.

– Да вон та тропка, где ты стоишь.

– Нет, такая, чтобы фургон и пара лошадей могли пройти.

– Проедешь и парой. Дорога, правда, плоха, да и круто, но ежели у тебя есть фонарь, так лошади найдут, куда копыто поставить. А где твоя повозка, сосед охряник? Высоко ли уже взобрались?

– Я оставил ее внизу, с полмили отсюда, а сам пошел проверить дорогу. Давно здесь не бывал, боялся в темноте заплутаться.

– Ничего, валяй, проберетесь, – сказал Фейруэй. – Ох, и страх же меня взял, когда я его увидел! – продолжал он, обращаясь ко всем вместе, в том числе и к охрянику. – Господи, думаю, что это за пугало такое огненное? Ты, друг, не обижайся, я же не говорю, что ты и впрямь пугало, основа-то у тебя, всякому видать, хорошая, отделкой вот малость не вышел. Я к тому, что спервоначала больно уж мне чудно показалось – вроде как черта вдруг увидал либо красный этот призрак, про которого мальчишка рассказывал.

– А я еще хуже перепугалась, – сказала Сьюзен Нонсеч, – потому прошлой ночью я во сне мертвую голову видела.

– Ох, да уж и не говорите, – сказал Христиан. – Ему бы еще платок на голову, совсем бы дьявол с картинки про искушение.

– Ну что ж, спасибо, что показали дорогу, – проговорил, слегка улыбаясь, молодой охряник. – И спокойной ночи вам всем.

Он сошел с кургана и исчез в темноте.

– Где-то я встречал этого парня, – заметил Хемфри. – Но где, и когда, и как его звать, не помню.

Не прошло и пяти минут после ухода охряника, как новый путник приблизился к частично ожившему костру. То была всем известная и всеми уважаемая вдова, тоже местная жительница, но по манере держать себя отличавшаяся от простых поселян. На черном фоне убегавшего вдаль вереска лицо ее светилось ровной белизной без теней и полутонов, как античная камея.

Это была женщина средних лет, с правильными и несколько жесткими чертами лица, какие часто встречаются у тех, в ком острый, проницательный ум преобладающее качество. Временами казалось, что она смотрит на все с высоты -как бы с некоей горы Нево[6]

[Закрыть], недоступной для окружающих. В ней была отчужденность, как будто одиночество, источаемое вересковой степью, все сосредоточилось в этом лице, так нежданно возникшем из темных ее пределов. На поселян, столпившихся у костра, она смотрела с таким видом, словно очень мало считалась и с их присутствием, и с тем, что они могут подумать о ней, блуждающей в такой поздний час и по таким глухим местам; в этом беглом взгляде было косвенное признание, что в каком-то смысле они ей не ровня. Объяснялось это, вероятно, тем, что, хотя муж ее был мелким фермером, сама она родилась в семье священника и когда-то мечтала для себя не о таком будущем.

Люди с сильным характером, подобно планетам, движутся по орбитам, окруженные собственной атмосферой. И эта немолодая женщина, появившаяся теперь на сцене, умела в любом обществе задавать тон. С поселянами она обычно бывала сдержанной и немногословной, может быть, именно от сознания своего превосходства. Но сейчас, попав на свет, к людям, после одиноких блужданий в темноте, она склонна была к большей, чем всегда, общительности, что проявлялось не столько в ее словах, сколько в выражении лица.

– Ба, да это миссис Ибрайт, – сказал Фейруэй. – Миссис Ибрайт, всего десять минут назад тут один человек спрашивал, как к вам проехать. Охряник.

– Что ему нужно? – спросила она.

– Не сказал.

– Продать, вероятно, что-нибудь хочет. Только что – не могу себе представить.

– А мы тут порадовались за вас, мэм, – сказал торфяник Сэмгоэл. Слыхать, ваш сын Клайм на рождество приезжает? Вот он страх как любил костры разжигать!

– Да, кажется, приедет, – сказала она.

– Красивый небось парень теперь стал, – заметил Фейруэй.

– Он теперь взрослый мужчина, – спокойно ответила она.

– И не боязно вам, миссис, одной по пустоши ходить? – проговорил, выдвигаясь вперед, Христиан; до сих пор он держался поодаль. – Смотрите, не заблудитесь! Нехорошо ночью на Эгдоне, а сегодня еще и ветер как-то по-особому воет, ровно живой... Даже кто Эгдон хорошо знает, и то, бывало, вражья сила невесть куда заведет!

– Это ты, Христиан? – сказала миссис Ибрайт. – Что это ты вздумал от меня прятаться?

– Да я сразу-то вас не признал – темно, ну и оробел малость. Я же отроду этакий горюн – все чего-то худого жду, все беспокоюсь... Кабы знали вы, какая меня иной раз тоска берет, так подивились бы, что я до сих пор еще руки на себя не наложил.

– Ты, значит, не в отца пошел, – сказала миссис Ибрайт, поглядывая в сторону костра, где дедушка Кентл все еще выплясывал в одиночку среди искр.

– Эй, дед! – сказал Тимоти Фейруэй. – Не срами ты нас! Этакий старец почтенный – на восьмой десяток уже перевалило, а скачешь один, как маленький!

– Блажной старик, – удрученно сказал Христиан. – Все бы ему озоровать! Я б с ним, непутевым, и недели одной не прожил, было б только куда уйти!..

– Ты бы, дедушка, должен гостью нашу встретить, поприветствовать, как положено, ты же здесь всех старше, – укорила и метельщица Олли Дауден. Этак бы куда пристойней!

– А и верно, конечно бы, должен, – покаянно вскричал дряхлый весельчак, останавливаясь. – Памяти у меня совсем нет, миссис Ибрайт, забываю, как все они на меня смотрят. Думаете, у меня веселье одно на уме? Э, нет, не всегда. Это тоже бремя не малое, когда все тебя вроде как за начальника почитают, я же чувствую.

– Мне очень жаль прерывать нашу беседу, – сказала миссис Ибрайт, – но я должна вас покинуть. Я шла через пустошь к своей племяннице, они с мужем хотели сегодня вернуться, но услыхала голос Олли и поднялась сюда спросить, не собирается ли она домой. Тогда мы могли бы пойти вместе, нам по дороге.

– Да, да, мэм, я как раз хотела идти, – с готовностью откликнулась Олли.

– Так вы, наверно, встретите этого охряника, про которого я говорил, сказал Фейруэй. – Он только пошел за своим фургоном. И мы слыхали, что ваша племянница с мужем, как поженятся, так сейчас и вернутся, и тоже вскорости пойдем туда спеть им песню на счастье.

– Очень вам благодарна, – сказала миссис Ибрайт.

– Но мы пойдем напрямик, через заросли, а вам в длинном платье нельзя, так вы уж нас не ждите.

– Хорошо. Ты готова, Олли?

– Да, мэм. А вон, глядите, и окошечко светится. Это у вашей племянницы. Вот так пойдем на огонек и с дороги не собьемся.

Она указала на тусклое пятнышко света в низине, на которое еще раньше указывал Фейруэй, и обе женщины стали спускаться с кургана.

ГЛАВА IV
ОСТАНОВКА НА БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ

Вниз, вниз и опять вниз спускались они, с каждым шагом продвигаясь не столько вперед, сколько все ниже и ниже. Колючки дрока с шумом цеплялись за их юбки, папоротники задевали за шею, так как, хотя мертвые и усохшие, они все еще стояли выпрямившись, словно живые, – зимняя непогода еще не успела сломать их и прибить к земле. Многие, пожалуй, сочли бы, что неблагоразумно двум женщинам одним совершать этот ночной спуск в преисподнюю, но для Олли и миссис Ибрайт глухие тропы и лохматые заросли Эгдона были во все времена года привычным окружением; а что сейчас было темно, так ведь лицо друга и в темноте не внушает страха.

– Стало быть, Томазип вышла за него наконец, – сказала Олли, когда спуск стал менее крут и не приходилось уже думать о каждом шаге.

– Да, – медленно проговорила миссис Ибрайт. – Наконец.

– Скучать будете по ней, мэм, она же у вас как дочка родная жила.

– И то уж скучаю.

Олли не обладала тактом, который подсказал бы ей неуместность иных вопросов, но ее простодушие делало их безобидными. Ей невольно прощали то, чего не стерпели бы от другого. И миссис Ибрайт спокойно приняла эту попытку вновь коснуться наболевшего места.

– Подивилась же я, как услышала, что вы согласились, – продолжала Олли. – Прямо ушам своим не поверила.

– Я бы сама не поверила, если бы год назад мне кто-нибудь это сказал. Но видишь ли, Олли, тут есть многое и за и против. Я не сумела бы тебе объяснить, хоть бы и постаралась.

– Да я понимаю, необстоятельный он человек, вашей семье не под пару. Теперь вот трактир держит, разве это настоящее дело? Ну, правда, ученый, инженером, говорят, был, да сгубило его веселое житье.

– В общем, я решила, что лучше уж ей выйти, за кого она хочет.

– Ну да, влюбилась, бедняжка, что делать, сердцу не прикажешь. Все-то мы так. А он, что про него не говори, а все ж таки он и гостиницу содержит, и пустоши порядочный кусок распахал, и сборщики вереска на него работают, и обхожденье у него, как у джентльмена. Да и что уж теперь-то – сделано, так сделано, назад не воротишь.

– Не воротишь, – подтвердила миссис Ибрайт. – А, вот и проселок. Теперь идти будет легче.

Больше они не говорили о замужестве Томазин и вскоре дошли до того места, где от проселка отделялась узкая тропа и где им предстояло расстаться. Олли на прощанье попросила свою спутницу напомнить Уайлдиву, что он обещал прислать ее больному мужу бутылку вина по случаю своей свадьбы, да так и не прислал, и повернула налево к своему дому, скрытому за отрогом холма, а миссис Ибрайт пошла проселком, который немного подальше впадал в большую дорогу возле гостиницы "Молчаливая женщина". Туда она и держала путь, рассчитывая найти там свою племянницу, уже вернувшуюся с мужем из Энглбери после венчанья.

Сперва она прошла мимо "Пашни Уайлдива" – так местные жители называли участок земли, некогда отвоеванный у вереска и ценой многолетних усилий подготовленный для посева. Тот, кто первый возымел эту идею, умер от непосильных трудов по расчистке, его преемник разорился на удобрения. Уайлдив пришел следом за ними, как Америго Веспуччи, и снискал славу, по праву принадлежащую тем, кто трудился здесь до него.

Когда миссис Ибрайт поравнялась с гостиницей и хотела уже войти, она вдруг заметила впереди на дороге – ярдов за двести – пару лошадей, фургон и шагающего рядом человека с фонарем в руке. Они двигались ей навстречу, и нетрудно было догадаться, что это и есть тот охряник, который ее разыскивал. Тогда, вместо того чтобы свернуть к гостинице, она пошла дальше по дороге.

Фургон приблизился, и человек с фонарем прошел бы мимо, не обратив на нее внимания, но она повернулась к нему и сказала:

– Не вы ли это недавно про меня спрашивали? Я миссис Ибрайт из Блумс-Энда.

Охряник вздрогнул и поднял палец. Он остановил лошадей и жестом показал, что просит ее отойти с ним в сторонку, что она и сделала, несколько удивленная.

– Вы, наверное, меня не знаете, мэм? – сказал он.

– Не знаю, – сказала она. – Ах нет, знаю! Вы молодой Венн – ваш отец держал где-то здесь молочную ферму?

– Да. А я немножко знаю вашу племянницу – мисс Тамзин. У меня есть для вас дурные вести.

– О ней?.. Но ведь она, как я понимаю, сейчас у себя дома с мужем? Они рассчитывали к вечеру вернуться – вон туда, в гостиницу?

– Там ее нет.

– Почему вы знаете?

– Потому что она здесь. В моем фургоне, – добавил он с запинкой.

– Господи! Какая еще новая беда стряслась? – проговорила миссис Ибрайт, закрывая глаза рукой.

– Не могу вам в точности объяснить, мэм. Знаю только, что когда я утром ехал по дороге – этак с милю от Энглбери, – слышу вдруг, бежит кто-то за мной, стукотит каблучками, как лань копытцами. Оглянулся – а это она, как смерть бледная. "Ах, говорит, Диггори Венн! Я так и думала, что это ты. Ты мне поможешь? У меня горе".

– Откуда она знает ваше имя? – недоверчиво спросила миссис Ибрайт.

– Да мы еще раньше встречались, когда я мальчишкой у отца жил, после-то я взялся за это ремесло и уехал. Ну, она попросила ее подвезти – и вдруг упала без чувств. Я ее поднял и уложил в фургоне, там она и сейчас. Очень плакала, но ничего не сказала, только – что сегодня утром должна была венчаться. Я ее уговаривал поесть, да она не могла и под конец уснула.

– Я хочу сейчас же ее видеть, – воскликнула миссис Ибрайт, устремляясь к фургону.

Охряник поспешил вперед с фонарем и, войдя первым, помог миссис Ибрайт подняться. Сквозь растворенную дверцу она увидела в дальнем конце фургона импровизированное ложе, вокруг которого было развешено все, что в хозяйстве охряника могло служить занавесью, – очевидно, для того, чтобы предохранить от соприкосновения с краской. На узенькой койке лежала девушка, укрытая плащом. Она спала. Свет от фонаря упал на ее лицо.

Светлое, милое лицо – кроткое лицо деревенской девушки – покоилось в гнездышке из вьющихся каштановых волос. Не красавица в обычном смысле слова, но и не просто хорошенькая, она была где-то на полпути между той и другой. И хотя глаза ее были закрыты, легко было себе представить, как они просияют, открывшись, и станут средоточием всех разбросанных кругом отблесков. Основным тоном лица была радостная надежда, но сейчас поверх этой основы, как некое чужеродное вещество, лежал налет тревоги и печали. Печаль была столь недавней, что не успела отнять у этого лица юную свежесть и пока лишь облагораживала то, что в дальнейшем могла уничтожить. Алость губ не успела поблекнуть, наоборот, казалась еще ярче от отсутствия обычно соседствующего с ней, но менее прочного румянца щек. Временами губы ее приоткрывались с тихим ропотом невнятных слов. В ее прелести было что-то родственное мадригалу, – казалось, представать людям она должна всегда в ореоле рифм и гармонии.

Одно, во всяком случае, было ясно – нескромно было бы разглядывать ее такую, как сейчас. Охряник, должно быть, это почувствовал, потому что, когда миссис Ибрайт склонилась над ней, он отвел глаза с деликатностью, очень его красившей. И спящая, наверно, это ощутила, потому что в следующий миг открыла глаза.

Губы ее дрогнули, в лице мелькнула радость, потом сомненье. Все ее мысли и обрывки мыслей обозначались с предельной четкостью в этой бегущей смене выражений; казалось, вся ее наивная, бесхитростная жизнь струится сквозь нее, открытая взгляду, как прозрачный до дна ручей. Она мгновенно поняла, что произошло.

– Да, тетя, это я, – воскликнула она. – Я понимаю, вы испугались, вы не можете поверить... А все-таки это я, и вот как я вернулась домой!

– Тамзин, Тамзин! – вскричала миссис Ибрайт, нагибаясь и целуя ее. Голубка моя!

Рыданья подступили к горлу девушки, но с неожиданной силой воли она их подавила. Прерывисто дыша, она приподнялась и села на койке.

– Я тоже не ожидала увидеть вас здесь... Где я сейчас, тетя? – Почти уже дома, детка. В Эгдонской низине. Что с тобой случилось?

– Сейчас расскажу. Значит, так близко, да? Ну так я выйду и пойду пешком. Пойдем домой по тропинке.

– Но этот добрый человек, который уже столько для тебя сделал, наверно, не откажется довезти тебя до самого дома? – сказала миссис Ибрайт, оглядываясь на охряника. Он, когда девушка очнулась, спрыгнул с фургона и стоял теперь на дороге.

– Зачем спрашивать? Конечно, довезу, – сказал он. – Он правда добрый, тихо проговорила Томазин. – Мы когда-то были знакомы, а сегодня я увидала его и подумала, лучше уж поехать в его фургоне, чем с кем-нибудь чужим. Но теперь я хочу пешком. Диггори, останови, пожалуйста, лошадей.

Он посмотрел на нее с нежностью и грустью и, хотя неохотно, но все же взял лошадей под уздцы.

Тетка с племянницей вышли из фургона, и миссис Ибрайт сказала его владельцу:

– Теперь я вас вспомнила. Отчего вы бросили ферму, что отец вам оставил? Разве стоило менять занятие?

– Да уж так вышло, – ответил он и покосился на Томазин; та слегка покраснела. – Значит, сегодня я вам больше не нужен, мэм?

Миссис Ибрайт поглядела на темное небо, на холмы, на гаснущие костры, на освещенное окно в гостинице, к которой они тем временем приблизились.

– Очевидно, нет, – сказала она, – раз Томазин хочет идти пешком. Поднимемся по тропинке, а там уже и дом. Дорогу мы хорошо знаем.

Обменявшись еще несколькими словами, они расстались. Охряник двинулся дальше со своим фургоном, обе женщины смотрели ему вслед, стоя на дороге. Как только фургон отъехал так далеко, что голоса уже не могли его достигнуть, миссис Ибрайт повернулась к своей племяннице.

– Ну, Томазин, – сказала она строго, – что означает вся эта неприличная комедия?

ГЛАВА V
СЛОЖНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Томазин, казалось, была потрясена такой внезапной переменой тона.

– Это значит... – чуть слышно пролепетала она, – да то самое и значит, о чем вы, наверно, уже догадались. Я... я не замужем. Простите, ради бога, тетя, что я так вас осрамила, но что я могла?..

– Меня? Ты лучше о себе подумай.

– Тут никто не виноват. Когда мы приехали, пастор отказался нас венчать, потому что в разрешении была неправильность.

– Какая неправильность?

– Не знаю. Мистер Уайлдив вам объяснит. Не думала я, когда уезжала, что так вернусь!.. – Под покровом темноты она перестала наконец сдерживаться, и ее волнение нашло исход в безмолвных слезах: неслышимые и незримые, они покатились по ее щекам.

– Я бы сказала – поделом тебе, но, кажется, ты и правда не виновата. продолжала миссис Ибрайт уже опять другим тоном: два противоположных чувства – жалость и гнев – лежали бок о бок в ее душе, и она отдавалась то одному, то другому без всякого перехода. – Вспомни, Томазин, не я затеяла этот брак. С самых первых дней, когда ты еще только начала увлекаться этим человеком, я предостерегала тебя, я говорила, что с ним ты не будешь счастлива. Я даже сделала то, на что не считала себя способной, – встала тогда в церкви и надолго дала кумушкам пищу для пересудов. Но раз уж я согласилась, то больше не намерена потворствовать твоим фантазиям. После сегодняшнего ты непременно должна выйти за него замуж.

– Да разве я не хочу? – сказала Томазин с тяжелым вздохом. – Даже ни минуточки так не думала. Ах, тетя, я понимаю, как это дурно, что я его полюбила, но не браните меня, не огорчайте меня еще больше! Ведь не могла же я у него остаться, правда? А куда мне было идти? У меня нет родного дома, кроме вашего. Он говорит, что через день либо два нам можно будет обвенчаться.

– Лучше бы он никогда тебя не видал!

– Хорошо! Пусть! Буду самая несчастная на свете, не стану с ним больше видеться! Не пойду за него, и все.

– Теперь уж поздно так рассуждать. Идем-ка со мной. Я зайду в гостиницу, посмотрю, не вернулся ли он. Уж я-то докопаюсь до истины! Пусть мистер Уайлдив не воображает, что можно играть такие шутки со мной или с кем-нибудь из моих близких!

– Да это совсем не то. Разрешение было неправильное, а другого в тот же день он не мог получить. Он сейчас же вам объяснит, только бы застать его дома.

– Почему он сам тебя не привез?

– Ах, это уж моя вина! – всхлипнула Томазин. – Когда я узнала, что нам нельзя пожениться, я не захотела с ним ехать. И мне стало совсем худо... А потом я увидала Диггори Венна и очень обрадовалась – пусть, думаю, он меня отвезет. Сердитесь, тетя, сколько хотите, а лучше я не умею рассказать.

– Вот я сама во всем разберусь, – сказала миссис Ибрайт, и они свернули к гостинице, широко известной во всей округе под названием "Молчаливая женщина"; на вывеске над входом была намалевана дородная матрона, держащая собственную голову под мышкой, а под этим жутковатым изображением – надпись, хорошо знакомая посетителям гостиницы:

Коли жены молчат,

Пусть мужья не кричат.

Фасадом гостиница была обращена к пустоши и Дождевому кургану, чей темный массив, казалось, угрожал ей с неба. На двери красовалась потускневшая медная дощечка с несколько неожиданной надписью: "Мистер Уайлдив, инженер" – бесполезная, но свято хранимая реликвия тех времен, когда он начинал свою карьеру в технической конторе в Бедмуте, куда его устроили те, кто возлагал на него столько надежд и потерпел такое горькое разочарование. За домом был сад, а дальше тихая, но глубокая речка, составлявшая с этой стороны границу вересковой пустоши; за рекой простирались уже луга.

Но сейчас в густой тьме различить можно было только то, что вырисовывалось на небе. Речка выдавала себя лишь тихим плеском воды в ленивых водоворотах, которые она завивала там и сям на своем пути, пробираясь меж сухих и увенчанных султанами камышей, частоколом высившихся вдоль ее берегов. А об их присутствии можно было догадаться по шуршанью, похожему на молитвенный шепот, которое они издавали, когда терлись друг о друга на слабом ветру.

В гостинице светилось окно – то самое, на которое указывали собравшиеся на кургане поселяне; оно не было занавешено, но высокий подоконник мешал заглянуть в комнату. Видна была только огромная тень на потолке, в которой смутно угадывались очертания мужской фигуры.

– Похоже, он дома, – сказала миссис Ибрайт.

– Мне тоже идти с вами, тетя? – слабым голосом проговорила Томазин. – Я бы не хотела... Неудобно...

– Конечно, ты тоже должна зайти, пусть он тебя видит, тогда не посмеет придумывать ложные объяснения. Зайдем на минутку, а потом – домой.

Войдя в незапертый коридор, она постучала в ближнюю от входа дверь, растворила ее и заглянула внутрь.

Пламя свечи было заслонено от взгляда миссис Ибрайт спиной и плечами сидевшего у стола мужчины. Уайлдив – это был он – тотчас обернулся, встал и шагнул навстречу посетительницам.

Это был совсем еще молодой человек, и если можно сказать, что человеческая внешность слагается из двух начал – формы и движенья, то в нем именно второе прежде всего бросалось в глаза. Все его жесты отличались необычайным изяществом – то было пантомимическое выраженье карьеры покорителя сердец. Потом уже вы замечали его более материальные черты: буйную шевелюру, низко нависшую надо лбом, отчего лоб приобретал те контуры – вытянутые кверху углы с выемкой между ними, – какие мы видим у ранних готических щитов, и гладкую, круглую, как колонна, шею. Нижняя часть его лица была более мягкого склада. Мужчина не нашел бы в его внешности ничего примечательного, женщина – ничего такого, что могло бы ее оттолкнуть.

Он разглядел силуэт девушки в коридоре и сказал:

– А, Томазин вернулась наконец домой! Как ты могла так бросить меня, милочка? – Потом добавил, повернувшись к миссис Ибрайт: – Никаких уговоров не хотела слушать. Заладила – уеду сейчас же, и уеду одна!

– Но что все это значит? – надменно спросила миссис Ибрайт.

– Садитесь, – сказал Уайлдив, подвигая женщинам стулья. – Глупая, конечно, ошибка, да ведь с кем не случалось. Разрешение было недействительным для Энглбери, оно годилось только для Бедмута, а я его не прочитал и не знал.

– Но разве вы не прожили, сколько полагается, в Энглбери?

– Нет, я жил в Бедмуте, только третьего дня вернулся, – я туда и собирался ее везти, но когда я за ней приехал, мы передумали и отправились в Энглбери, позабыв, что там нужно новое разрешение. А потом уже поздно было ехать в Бедмут.

– Я считаю, вы очень перед ней виноваты, – сказала миссис Ибрайт.

– Ах, нет, ведь это все из-за меня, – вступилась Томазин. – Я выбрала Энглбери, потому что там меня никто не знает.

– Я слишком хорошо понимаю, что я виноват, незачем напоминать мне об этом, – сухо сказал Уайлдив.

– Такие вещи даром не проходят, – снова заговорила миссис Ибрайт. – Это позор для меня и для моей семьи, и, когда это узнается, нам будет очень несладко. Как она завтра посмотрит в глаза своим подругам? Вы причинили нам большое зло, мне нелегко будет это простить. Это даже может повредить ее репутации.

– Чепуха, – сказал Уайлдив.

Пока они спорили, Томазин переводила глаза то на одного, то на другого. Теперь она сказала умоляюще:

– Тетя, позвольте мне пять минут поговорить с Дэймоном наедине. Ты согласен, Дэймон?

– Конечно, милочка, – сказал он, – если твоя тетя нас извинит. – Он провел ее в заднюю комнатушку, оставив миссис Ибрайт у камина.

Как только дверь затворилась, Томазин сказала, обратив к нему бледное, заплаканное лицо:

– Дэймон, у меня сердце разрывается! Я совсем не хотела так расставаться с тобой в Эиглбери – в гневе, с недобрыми словами, но я напугалась и сама не знала, что говорю. Я всеми силами старалась не показывать тете, как я сегодня намучилась – а ведь так трудно следить за своим лицом и голосом и улыбаться, как будто для меня это все пустяки, – но я старалась, а то она бы еще сильнее разгневалась. Я-то знаю, что ты не виноват, что бы там ни говорили.

– Она очень нелюбезна.

– Да, – пролепетала Томазин, – а теперь ты, может быть, и про меня это думаешь... Дэймон, что будет со мной?

– С тобой?

– Да. Те, кто тебя не любит, такое про тебя нашептывают, что и я минутами сомневаюсь... Мы ведь все-таки поженимся, да?

– Конечно. Надо только в понедельник поехать в Бедмут, и нас тотчас же обвенчают.

– Так поедем, ради бога!.. Ах, Дэймон, что я говорю... До чего ты меня довел! – Она закрыла лицо платочком. – Подумай, я сама прошу, чтобы ты на мне женился. А ведь по-настоящему это ты должен бы стоять передо мной на коленях и умолять меня, твою жестокую возлюбленную, не отвергать тебя, не разбивать тебе сердце... Мне часто мечталось что-то в этом роде – такое красивое и радостное, а как получилось непохоже!

– Да. Действительность никогда не бывает на это похожа.

– Мне-то, в конце концов, все равно, даже если мы и совсем не женимся, – добавила она с некоторым достоинством. – Да. Я и без тебя проживу. Но я беспокоюсь о тете. Она такая гордая, так дорожит честью семьи, она не вынесет, если все это огласится раньше... раньше, чем будет исправлено. И мой двоюродный брат Клайм – он тоже будет жестоко обижен.

– Значит, он очень неразумный человек. Правду сказать, вы все довольно-таки неразумная публика.

Щеки Томазин вспыхнули – и то не был румянец любви. Но каким бы мимолетным чувством ни была вызвана эта вспышка, она тут же угасла, и Томазин смиренно сказала:

– Я всегда стараюсь быть разумной, насколько могу. Меня только тревожит, что ты как будто получил наконец какую-то власть над тетей.

– По справедливости так и быть должно, – ответил Уайлдив. – Вспомни, чего я только но натерпелся, пока она не дала согласия. Взять хоть ее выходку в церкви – ведь это кровная обида для мужчины, когда девушке публично запрещают вступать с ним в брак! И двойная обида, если он, как я, слишком уж чувствителен и подвержен унынию и мрачным мыслям и еще невесть какой чертовщине. Этого я ей никогда не забуду. Был бы на моем месте другой человек – пожестче характером, – он бы, пожалуй, обрадовался случаю расквитаться с твоею теткой – взял бы вот сейчас да и оставил все, как есть!

Он говорил, а она задумчиво смотрела на него полными грусти глазами, и весь ее вид показывал, что не один только человек в этой комнате мог бы пожаловаться на излишек чувствительности. Он заметил это и как будто смутился.

– Ну, это я так, к слову, – поспешил он добавить. – Разве я могу порвать с тобой, Тамзи, милочка, я бы этого не перенес!

– Ну конечно! – воскликнула девушка, светлея. – Ты не выносишь, когда кого-нибудь мучают, даже насекомое, даже неприятных звуков не выносишь, даже дурных запахов, ты не мог бы долго причинять боль мне и моим близким!

– И не буду, поскольку от меня зависит.

– Дай мне руку на этом, Дэймон.

Он небрежно протянул ей руку.

– Черт! Это еще что? – вдруг воскликнул он.

До их слуха в этот миг донеслось многоголосное и не слишком стройное пенье – пели где-то близко, должно быть, перед домом. Два голоса особенно выделялись в силу своей необычности – очень низкий густой бас и хриплый дрожащий фальцет. Томазин узнала в этих певцах Тимоти Фейруэя и дедушку Кентла.

– Боже мой, что это? – сказала она, испуганно глядя на Уайлдива. Неужели это они нам кошачий концерт устроили?..

– Да нет! Поздравлять пришли... Вот еще не было печали! Он в раздражении заходил по комнате. А снаружи весело пели: