Текст книги "Возвращение на родину"

Автор книги: Томас Гарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА VII
УТРО И ВЕЧЕР ОДНОГО ДНЯ

Настало утро свадьбы. По внешнему виду никто бы не догадался, что Блумс-Энд как-то заинтересован в Мистовере. Недвижная тишина царила вокруг дома, и внутри было не больше оживления. Миссис Ибрайт, отказавшаяся присутствовать на свадьбе, сидела у накрытого для завтрака стола в большой комнате, выходившей прямо на галерейку, и безучастно смотрела на отворенную дверь. Это была та самая комната, в которой полгода назад так весело праздновали рождество и куда Юстасия проникла в тот вечер втайне и как чужая. Сейчас единственным живым существом, вздумавшим сюда заглянуть, был воробей; и, не видя никаких движений, могущих его встревожить, он смело пустился прыгать по комнате, затем попытался вылететь в окно и запорхал среди цветочных горшков. Это привлекло вниманье женщины, одиноко сидевшей за столом; она встала, выпустила птицу и подошла к двери. Она ждала Томазин; та накануне вечером написала, что хотела бы получить деньги, и, может быть, зайдет завтра.

Но не Томазин занимала мысли миссис Ибрайт, когда она смотрела вдаль, в заросшую вереском долину, полную мотыльков и кузнечиков, чьи сухие голоса сливались в шепчущий хор. Домашнее событие, последние приготовления к которому происходили на расстоянии мили или двух от Блумс-Энда, виделось ей не менее живо, чем если бы совершалось перед ней. Она пыталась отогнать это видение и стала ходить по саду; но взгляд ее то и дело обращался в ту сторону, где находилась церковь, к приходу которой принадлежал Мистовер, и взволнованное ее воображение проницало холмы, отделявшие эту церквушку от ее глаз. Время шло. Пробило одиннадцать: может быть, венчанье уже началось? Наверно! Она продолжала воображать, что происходит в церкви, куда он к этому времени уже привел свою невесту. У ворот кучка детей; они смотрят, как подъезжает капитанская коляска, запряженная пони, в которой, как слышала Томазин, они должны совершить этот короткий переезд. Вот они входят, идут к алтарю, становятся на колени. И служба идет своим чередом...

Она закрыла лицо руками.

– О, какая это ошибка! – простонала она. – И когда-нибудь он раскается и вспомнит обо мне!

Пока она так стояла, подавленная предчувствиями, старые часы в доме прохрипели двенадцать. И вскоре за тем до ее слуха издали, из-за холмов, дошли слабые звуки. Ветер дул с той стороны и принес с собой звон далеких колоколов, сперва чуть слышный, потом явственный веселый перезвон: раз, два, три, четыре, пять. Звонари в Восточном Эгдоне возвещали о бракосочетании Юстасии с ее сыном.

– Значит, кончено, – пробормотала она. – Так, так! И жизнь тоже скоро будет кончена. Так зачем же я себе глаза порчу? Начни плакать об одном, и станешь плакать обо всей жизни – весь кусок одной ниткой прошит. А мы еще говорим – "время смеяться"!

Ближе к вечеру пришел Уайлдив. После его женитьбы на Томазин миссис Ибрайт выказывала ему то сумрачное дружелюбие, которое в конце концов обычно устанавливается в подобных случаях нежеланного родства. Сознание устает рисовать себе картины того, что должно было бы быть, и присмиревшее стремление человека к лучшему соглашается с тем, что есть. Уайлдив, надо отдать ему справедливость, всегда любезно обходился с жениной теткой, и его посещение не удивило миссис Ибрайт.

– Томазин не может сегодня прийти, – ответил он на ее вопрос, несколько тревожный, ибо она знала, что племяннице очень нужны деньги. – Капитан вчера пришел и лично просил ее быть у них на свадьбе. Неудобно было отказаться, она и решила поехать. За ней прислали пони и коляску и назад тоже привезут.

– Значит, там уж кончено, – сказала миссис Ибрайт. – Что, молодые поехали в свой новый дом?

– Не знаю. У меня не было вестей из Мистовера после того, как уехала Томазин.

– Вы-то сами не поехали, – утвердительно сказала миссис Ибрайт, как бы подразумевая, что у него для этого были веские причины.

– Я не мог, – сказал он краснея. – Нельзя было нам обоим оставить дом, утро было больно хлопотливое, – сегодня в Энглбери большой базар. Вы, кажется, желали что-то передать Томазин? Если хотите, я возьму.

Миссис Ибрайт посмотрела на него в нерешимости: знает ли он, о чем у них с Томазин шла речь?

– Это она вам поручила? – спросила миссис Ибрайт.

– Да не то чтобы поручила, а так, сказала между прочим, что должна взять у вас какую-то вещь.

– Ну, это необязательно сейчас. Зайдет как-нибудь в другой раз, возьмет.

– Это еще когда будет. В ее теперешнем состоянье она не может столько ходить, как раньше. – И он добавил с оттенком сарказма: – Что это за драгоценность, что мне ее нельзя доверить?

– Ничего такого, чтобы стоило вас затруднять.

– Можно подумать, что вы сомневаетесь в моей честности, – сказал он со смехом, хотя лицо его уже залило краской; иногда он бывал скор на обиду.

– Никаких нет причин вам так думать, – сухо отвечала она. – Просто я, как и все, считаю, что не всякий может все делать, – иногда лучше одному поручить, иногда другому.

– Как вам угодно, как вам угодно, – коротко ответил Уайлдив. – О таком пустяке не стоит спорить. Ну-с, а мне, пожалуй, пора домой, нельзя гостиницу долго оставлять на мальчика да на служанок.

Он ушел, попрощавшись гораздо менее любезно, чем здоровался. Но миссис Ибрайт к этому времени уже знала его насквозь и мало обращала вниманья на его любезность или нелюбезность.

Когда он ушел, миссис Ибрайт постояла у двери, раздумывая, как лучше поступить с гинеями, которые она не решилась доверить Уайлдиву. Ведь маловероятно, чтобы Томазин поручила ему взять их, когда и самая надобность в них возникла оттого, что он неохотно выпускал деньги из рук. Меж тем Томазин, по-видимому, в них сильно нуждалась, а прийти в Блумс-Энд, пожалуй, еще целую неделю не сможет. Отнести их ей в гостиницу или с кем-нибудь послать – неполитично: Уайлдив наверняка либо сам там будет, либо потом все равно узнает, зачем приходили; и если, как подозревала миссис Ибрайт, он не так хорошо обращался с женой, как она того заслуживала, то, пожалуй, изымет всю сумму из ее кротких рук. Но вот сегодня вечером Томазин в Мистовере, и ей можно там все, что угодно, передать без ведома супруга. Таким случаем грешно не воспользоваться.

И сын тоже там, только что женился. Самый подходящий момент отдать ему его долю. И возможность, послав ему этот подарок, показать, насколько она далека от того, чтобы желать ему зла, немного развеселила печальное сердце матери.

Она пошла наверх, достала из запертого комода маленькую шкатулку и высыпала из нее кучку блестящих золотых монет, которые, должно быть, немало лет пролежали там. Всего их было сто, и она разделила их на две кучки, по пятьдесят в каждой. Потом завязала в два маленьких полотняных мешочка и, выйдя в сад, позвала Христиана Кентла, – он еще мешкал там в надежде на ужин, которого ему, собственно говоря, не полагалось. Миссис Ибрайт дала ему мешочки и поручила пойти в Мистовер и ни в коем случае не вручать их никому, кроме ее сына и Томазин. Подумав, она решила сказать Христиану, что именно содержится в мешочках, чтобы он как следует почувствовал важность возложенного на него поручения. Христиан засунул мешочки в карман, пообещал быть крайне осторожным и пустился в путь.

– Можешь не торопиться, – сказала ему на прощанье миссис Ибрайт. – Даже лучше, если ты придешь туда в сумерки, никто тогда не обратит на тебя вниманья. А потом, если не слишком будет поздно, приходи сюда ужинать.

Было уже почти девять часов, когда он стал подниматься по долине к Мистоверу; но стояли самые долгие летние дни, и первые тени вечера только еще начинали придавать коричневый тон пейзажу. Тут-то Христиан и услышал голоса и установил, что это переговаривается компания мужчин и женщин, идущих но ложбине впереди него, так что только их головы были ему видны.

Он остановился и подумал о своей драгоценной ноше. Было еще так рано, что даже Христиан едва ли всерьез опасался грабежа; тем не менее он принял предосторожность, которую сызмальства принимал, если ему случалось иметь при себе больше двух-трех шиллингов, – предосторожность, несколько сходную с той, к которой прибегнул владелец Питтовского брильянта, когда его посетили подобные же опасения. Христиан снял башмаки, развязал мешочки, высыпал содержимое одного в правый башмак, а другого в левый, стараясь, чтобы монеты легли как можно более плоско, и снова натянул башмаки, что не составило для него труда, так как каждый представлял собой довольно вместительный сундучок, отнюдь не ограниченный размерами Христиановой ноги. Зашнуровав их доверху, он продолжал путь с облегченным сердцем, хотя и утяжеленными ступнями.

Его тропа подальше сходилась с той, по которой двигалась шумная компания, и, приблизившись, он с облегченьем увидел, что это несколько эгдонских жителей, которых он хорошо знал, и с ними Фейруэй из Блумс-Энда.

– Что? И Христиан тоже идет? – воскликнул Фейруэй, как только его узнал. – Да ведь у тебя ни подружки нет, ни жены, кому бы на платье подарить.

– Вы это о чем? – осведомился Христиан. – Ну как о чем, о лотерее, конечно. Ну, на которую каждый год ходим. Ты, стало быть, тоже туда идешь?

– Первый раз слышу. Это что такое – лотерея? Вроде состязанья на дубинках или еще что-нибудь этакое кровопролитное? Нет уж, спасибо, мистер Фейруэй, не обижайтесь, а только не пойду я на эту, как ее, лотерею.

– Христиан не знает в чем дело, а ему поглядеть бы занятно было, сказала одна из женщин, молодая и приятная собой. – Ты не бойся, Христиан, опасного тут ничего нет. Каждый ставит шиллинг, а потом кто-нибудь один выигрывает отрез на платье для жены или подружки, если она у него есть.

– Ну, а как у меня нет, то мне там и делать нечего. Хотя поглядеть, отчего же, я не прочь, коли нет в этом колдовства, и за досмотр денег не берут, и спора либо шума какого из лотереи вашей не выйдет.

– Никакого шума не будет, – сказал Тимоти. – Нет, правда, Христиан, если хочешь пойти, мы уж присмотрим, чтоб тебя никто не обидел.

– И чего-нибудь этакого, насчет женского пола, шуточек там чересчур вольных не будет, а? А то ведь выйдет, соседи, что я отцу дурной пример подаю, а он у нас и так насчет этого не очень строгий. Но отрез на платье за шиллинг и без колдовства – это стоит посмотреть и полчаса каких-нибудь истратить не жалко. Ладно уж, пойду, только, может, потом кто меня в сторону Мнстовера немножко проводит, если припозднимся и попутчика мне не найдется?

Один или двое пообещали, и Христиан, отклонясь от прямой стези, завернул вместе со своими спутниками направо, к "Молчаливой женщине".

Когда они вошли в большой общий зал, там оказалось человек десять из живущих по соседству, а вместе с вновь пришедшими теперь стало двадцать. Большинство сидело вдоль стены в креслах, разделенных деревянными подлокотниками наподобие алтарных сидений в соборе, только, конечно, гораздо более примитивных и сплошь изрезанных инициалами знаменитых пьяниц былых времен, некогда проводивших здесь дни и ночи, а теперь упокоивших свой алкоголический прах на ближайшем кладбище. На длинном столе перед ними среди кружек лежал сверток какой-то легкой ткани – пресловутый отрез на платье, который предстояло разыграть в лотерею. Уайлдив стоял спиной к камину и курил сигару, а устроитель лотереи, разносчик из дальнего городка, распинался насчет достоинств этой ткани как материала для летнего платья.

– Так вот, джентльмены, – продолжал он, когда вновь пришедшие приблизились к столу, – пять человек уже внесли, теперь нам надо еще четверых. По лицам этих джентльменов, что сейчас вошли, я вижу, что они люди понимающие и, уж конечно, не упустят редкого случая приукрасить своих дам за такую ничтожную сумму.

Фейруэй, Сэм и еще один положили на стол по шиллингу, и разносчик повернулся к Христиану.

– Нет, сэр, – сказал Христиан, отступив и бросив быстрый опасливый взгляд на торговца, – я человек небогатый, я только так, пришел посмотреть. Никогда не видал, как вы это делаете. Кабы знал я наверняка, что выиграю, ну тогда я бы положил шиллинг, а иначе уж нет, извините.

– А у вас это будет наверняка, – сказал разносчик. – Знаете, вот смотрю я на вас, сэр, и хотя не могу ручаться, что вы выиграете, но одно вам скажу: никогда еще не видал я человека, у кого было бы, вот как у вас, прямо на лице написано, что он выиграет.

– У тебя, во всяком случае, столько же шансов, как и у всех нас, сказал Сэм.

– И даже чуточку больше, потому как ты пришел последний, а им всегда везет, – добавил кто-то.

– Да, и я ведь в рубашке родился, это значит, я утонуть не могу, а может, и разориться тоже? – вопросительно проговорил Христиан, видимо уже начиная сдаваться.

Кончилось тем, что Христиан положил шиллинг, лотерея началась и стаканчик с игральными костями пошел вкруговую. Когда настала очередь Христиана, он взял стаканчик дрожащей рукой, боязливо потряс его, бросил кости – и выпал "тройняк" – три одинаковых числа. Из остальных игроков у троих выпало по обыкновенной паре, а у прочих и того не было.

– Говорил я, что у него на лице написано, – самодовольно сказал торговец. – Берите, сэр, это ваше.

– Хо-хо-хо! – развеселился Фейруэй. – Вот так штука! А?.. Надо ж такое, как нарочно!

– Мое? – переспросил Христиан, уставив на торговца растерянный взгляд своих мишенеобразных глаз. – Да как же?.. У меня ж ни подружки, ни жены, ни даже родни женской нету, боюсь – возьму я, так смеяться надо мной будут. Вот ведь разобрало меня любопытство, а об этом и не подумал! Хорошенькое будет дело, как увидит кто у меня в спальне женское платье! Что ж мне теперь с ним делать?

– Взять и беречь, – сказал Фейруэй, – хотя бы только на счастье. Вдруг да какую-нибудь бабенку оно соблазнит, какая раньше, пока ты с пустыми карманами был, на тебя и смотреть не хотела.

– Конечно, взять, – сказал Уайлдив, издали лениво наблюдавший эту сцену.

Материю убрали со стола, и мужчины принялись за выпивку.

– Да-а, вон оно что! – проговорил Христиан, ни к кому в частности не обращаясь. – Подумать только, оказывается, я счастливчик, а до сего дня и сам не знал! Чудные же твари эти кости – всеми правят вроде как короли, а меня слушаются! Нет уж, теперь больше никогда и ничего не буду бояться. – Он с нежностью перещупал кости одну за другой. – А знаете ли, сэр, доверительным шепотом сказал он Уайлдиву, стоявшему у его левого плеча, раз во мне такая сила – умножать какие есть со мной деньги, я бы мог одной вашей близкой родственнице одну большую пользу сделать, вот с тем самым, что у меня для нее есть!.. – И он выразительно постучал утяжеленным башмаком по полу.

– Ты это про что? – спросил Уайлдив.

– Это секрет. Ну мне уже идти пора. – Христиан с беспокойством посмотрел в сторону Фейруэя.

– А куда тебе идти-то? – спросил Уайлдив.

– В Мистовер. Повидать мне там миссис Томазин надо, вот зачем.

– Я тоже сейчас туда иду за миссис Уайлдив. Можем пойти вместе.

Уайлдив впал в задумчивость, и внезапно свет догадки вспыхнул в его глазах. Так это деньги для его жены миссис Ибрайт не решалась ему доверить! "А этому недоумку доверила", – сказал он сам себе. "Хотя, казалось бы, кто ближе жене, чем муж, и то, что принадлежит ей, разве не должно принадлежать и ему?"

Он крикнул услужающему мальчишке, чтобы принес ему шляпу, и сказал:

– Ну, Христиан, я готов.

– Мистер Уайлдив, – робко заговорил Христиан, когда они уже направлялись к порогу, – не одолжили бы вы мне на время эти чудесные штучки, в которых удача в середке запрятана, я бы попрактиковался с ними малость, а? – Он с вожделением оглянулся, на стаканчик с костями, стоявший на камине.

– Да, пожалуй, хоть совсем возьми, – небрежно отвечал Уайлдив. – Их тут один паренек ножиком вырезал, они ничего не стоят.

И Христиан вернулся и украдкой сунул их в карман. Уайлдив распахнул дверь и выглянул. Ночь была теплая, небо в тучах.

– Ух ты, темень какая, – сказал он. – Ну да авось как-нибудь найдем дорогу.

– Ох, нет, не дай бог, собьемся, – отозвался Христиан. – Тут фонарь нужно, с фонарем можно спокойно идти.

– Ну что ж, возьмем и фонарь.

Принесли фонарь из конюшни, зажгли его. Христиан забрал свой отрез, и они с Уайлдивом стали подниматься по склону.

В комнате за столом опять пошли разговоры, но тут взоры сидящих внезапно обратились к каминной нише. Она была очень велика, и, кроме того, как часто на Эгдоне, в боковой ее стенке была сделана выемка и в ней углубленное сиденье, так что человек мог сидеть там и оставаться совершенно незамеченным, если его не освещал огонь из камина, но сейчас, по летнему времени, камин не топили. Один-единственный предмет выступал из ниши настолько, что на него падал свет от свечей на столе. Это была глиняная трубка, притом красноватого цвета. К ней-то и приковались глаза сидящих, потому что из-за трубки раздался вдруг голос, попросивший огонька.

– Фу ты, честное слово, прямо сердце оборвалось, когда он вдруг заговорил! – сказал Фейруэй, протягивая в нишу свечу. – Э, да это охряник! Ну и мастер же вы молчать, молодой человек!

– А мне нечего было говорить, – отвечал Венн.

Через минуту он встал и, пожелав всей компании спокойной ночи, удалился.

Тем временем Уайлдив и Христиан шли по пустоши.

Ночь была тихая, теплая, туманная, полная густых ароматов молодой растительности, еще не иссушенной летним зноем, среди которых особенно заметен был запах папоротников. Фонарь, покачивавшийся в руках Христиана, задевал на ходу их перистые листья, тревожа ночных бабочек и других крылатых насекомых; они взлетали и тут же садились на его светящиеся роговые стенки.

– Так, значит, тебе поручили отнести деньги миссис Уайлдив? – заговорил после молчания спутник Христиана. – А тебе не показалось странным, что их не отдали мне?

–Да, верно, раз уж, как говорится, муж и жена одна плоть, так, по-моему, все равно кому из вас ни отдать, – сказал Христиан. – Да, вишь, мне строгий наказ был дан, чтобы никому, а только миссис Уайлдив в собственные руки. Ну а коли уж взялся, так лучше исполнять, как велено.

– Без сомнения, – сказал Уайлдив. Всякий, знакомый с обстоятельствами дела, заметил бы, что Уайлдив глубоко уязвлен открытием, что миссис Ибрайт хотела послать племяннице деньги, а не какую-нибудь безделицу, интересную только для обеих женщин, как он предполагал в Блумс-Энде. И ее отказ означал, что честность Уайлдива оценивается не настолько высоко, чтобы можно было сделать его надежным хранителем жениной собственности.

– До чего теплая ночь! – проговорил он, запыхавшись, когда они были уже почти под самым Дождевым курганом. – Сядем, ради бога, отдохнем минутку.

Уайлдив растянулся на мягких папоротниках; Христиан, опустив наземь фонарь и сверток, сам поместился рядом, скрючившись так, что колени его почти касались подбородка. Потом он сунул руку в карман и начал что-то там потряхивать.

– Что там у тебя стучит? – спросил Уайлдив.

– Да это только кости, – отвечал Христиан, быстро вытащив руку. – Я все думаю, мистер Уайлдив, до чего же они волшебные, эти штучки! Мне эта игра никогда не наскучит. Ничего, если я их сейчас выну и погляжу маленько? Хочется рассмотреть, как они сделаны. Там-то перед всеми я посовестился очень их разглядывать, подумал, скажут еще, что я приличий не знаю. Христиан вынул кости и, держа их в ладони, стал разглядывать при свете фонаря. – Такие малютки, а какое в них счастье, и колдовство, и сила, в жизни этакого чуда не видал и не слыхал, – говорил он, завороженно глядя на кости, которые, как часто в деревне, были вырезаны из дерева, а очки на них выжжены раскаленной проволокой.

– То есть тут в малом заключено очень многое, ты это хочешь сказать?

– Да. А как вы считаете, мистер Уайлдив, это верно, будто они дьяволовы игрушки? Если верно, то ведь это недобрый знак, что мне везет.

– Ты бы постарался побольше выиграть, раз они теперь твои. Тогда за тебя любая пойдет замуж. Сейчас твое время, Христиан, смотри не прозевай. Одни люди от рождения везучие, а другие нет. Я принадлежу к последним.

– А вы знаете еще кого-нибудь везучего, кроме меня?

– Ну как же. Я слыхал об одном итальянце, что он сел за игорный стол, имея один-единственный луидор в кармане (это вроде как у нас соверен). Он играл сутки напролет и выиграл десять тысяч фунтов, одним словом, сорвал банк. А другой был такой случай: один человек проиграл тысячу фунтов и на другой день поехал к маклеру, чтобы продать акции и уплатить долг. Тот, кому он задолжал, поехал вместе с ним в наемной карете, и от нечего делать они кинули кости – кому платить за карету. Выиграл тот, что разорился, другому захотелось продолжать игру, и они, пока ехали, все метали кости. Когда кучер остановился, ему велели ехать обратно: за это время владелец акций отыграл свою тысячу фунтов, и продавать уже ничего не было нужно.

– Ха-ха-ха! Вот здорово! – вскричал Христиан. – Ну расскажите, расскажите еще!

– А еще был человек в Лондоне, простой официант в клубе Уайта. Когда начинал играть, то сперва делал ставки по полкроны, потом все выше и выше, пока, наконец, очень не разбогател. Он получил назначенье в Индию и был впоследствии губернатором Мадраса. Дочка его вышла замуж за члена парламента, и епископ Карлайлский был крестным отцом одного из детей.

– Чудесно! Чудесно!

– А в Америке жил однажды молодой человек, который проиграл все свои деньги до последнего доллара. Тогда он поставил свои часы и цепочку и тоже проиграл; поставил зонтик – проиграл; поставил шляпу – проиграл; поставил свой сюртук, оставшись в одном жилете, – проиграл. Начал уже снимать брюки, но тут кто-то из смотревших на игру одолжил ему какую-то безделицу за его упорство. И с этим он выиграл. Отыграл сюртук, отыграл шляпу, отыграл зонтик, часы, все свои деньги и вышел в дверь богатым человеком.

– Ой, как здорово, прямо дух захватывает! Мистер Уайлдив, знаете, я еще разок с вами попробую, поставлю шиллинг, я же везучий, мне не опасно, а для вас шиллинг не велика потеря.

– Ладно, – сказал Уайлдив, вставая. Посветив вокруг фонарем, он нашел плоский камень, положил его между собой и Христианом и снова сел. Фонарь они открыли, чтобы он давал больше света, и поставили так, что лучи его падали на камень.

Христиан выложил шиллинг. Уайлдив тоже, и каждый метнул кости. Христиан выиграл. Поставили каждый по два шиллинга. Христиан опять выиграл.

– Поставим по четыре, – сказал Уайлдив.

Поставили. На этот раз ставки забрал Уайлдив.

– Ну, эти маленькие неприятности и с самым везучим иногда случаются, заметил он.

– Эх! А у меня больше нет денег! – в волненье вскричал Христиан. – А ведь если бы продолжать, я бы все отыграл, да еще и сверх того. Вот кабы это было мое! – И он так стукнул каблуком оземь, что гинеи звякнули в башмаке.

– Что! Неужто ты туда засунул деньги миссис Уайлдив?

– Ну да. Это я для безопасности. Скажите, это дурно, если я буду играть на деньги замужней женщины и если выиграю, так отдам ей все, что взял, себе только чистый выигрыш оставлю, а если не я выиграю, а другой, то ее деньги все ж таки попадут в руки законного владельца, – есть тут что дурное, а?

– Ровно ничего.

Все время с тех пор, как они вышли из гостиницы, Уайлдив раздумывал о том, как низко его ценит женина родня, и это ранило его сердце. И мало-помалу в нем стало назревать желание отомстить, хотя он не мог бы сказать, в какой момент оно зародилось. Дать урок миссис Ибрайт, так он это называл про себя, иными словами – показать ей, что он, Уайлдив, и есть верный хранитель достояния своей жены.

– Ладно, идет! – объявил Христиан, начиная расшнуровывать башмак. – Мне это теперь станет по ночам сниться, уж я знаю, а все ж таки всегда смогу сказать, что вот и боязно было, а я не струсил!

Он сунул руку в башмак и достал одну из гиней бедной Томазин, блестящую, словно сейчас с монетного двора. Уайлдив уже положил соверен на камень. Снова взялись за игру. Сперва выиграл Уайлдив; Христиан рискнул второй гинеей и на этот раз выиграл. Счастье колебалось, но, в общем, склонялось на сторону Уайлдива. Внимание обоих мужчин было так поглощено игрой, что они не видели ничего вокруг себя, кроме мелких предметов, находящихся непосредственно в поле их зрения: плоский камень, фонарь, кости и несколько листьев папоротника, на которые прямо падал свет, составляли весь их мир.

Под конец Христиан стал быстро проигрывать, и вскоре, к его ужасу, все пятьдесят гиней, принадлежащих Томазин, перешли к его противнику.

– Все одно пропадать! – простонал он и принялся судорожно расшнуровывать левый башмак. – Дьявол за это сбросит меня в огонь на свои вилы о трех зубьях, знаю! Но, может, я еще отыграюсь и тогда женюсь, и жена будет сидеть со мной по ночам, и я не буду бояться, не буду! Вот тебе, брат, еще одна! – Он шлепнул с размаху еще одну гинею на камень, и кости опять загремели в стаканчике.

Время шло. Уайлдив был теперь не менее возбужден, чем сам Христиан. Начиная игру, он не имел иных намерении, кроме как зло подшутить над миссис Ибрайт. Выиграть все деньги, честно или иначе, и презрительно вручить их Томазин в присутствии тетки – примерно такая картина смутно рисовалась его воображению. Но люди иной раз далеко уходят от своих намерений даже в то самое время, пока их исполняют, и когда на камень легла двадцатая гинея, сомнительно, чтобы в сознании Уайлдива присутствовало какое-либо намерение, кроме желания выиграть ради собственной наживы. К тому же сейчас он выигрывал уже не женины деньги, а деньги Клайма Ибрайта, о чем, впрочем, Христиан в своей помраченности не упомянул вовремя, а только гораздо позже.

Было уже около одиннадцати, когда Христиан почти с воплем положил на камень последнюю сверкающую гинею Клайма Ибрайта. Через полминуты она отправилась тем же путем, что и остальные.

Христиан повернулся и бросился на папоротники, корчась от угрызений совести.

– Ох, что же мне делать, несчастному? – стонал он. – Что мне делать? Ох, да смилуется ли господь над моей грешной душой!..

– Что делать? А жить, как и раньше.

– Не могу я жить, как раньше! Я умру! А вы – теперь я вижу, кто вы! Вы... вы...

– Человек, похитрее своего ближнего.

– Да, человек, похитрее своего ближнего; попросту мошенник!

– Эх ты, бедолага, где же твои приличия?

– Не вам об этом судить! Вот вы и впрямь приличий не знаете: взяли деньги, которые не ваши. Половина этих гиней была мистера Клайма.

– Как это? Почему?

– Потому что пятьдесят я должен был ему отдать. Так миссис Ибрайт велела.

– О? Вон что! Гм! Было бы учтивее с ее стороны отдать их его жене Юстасии. Но теперь и они в моих руках.

Христиан снова надел башмаки и с тяжкими вздохами, которые были слышны на порядочное расстояние, кое-как собрал воедино свои разметанные по траве руки и ноги, встал и, пошатываясь, удалился. Уайлдив протянул руку закрыть фонарь, намереваясь сразу вернуться домой, так как считал, что уже поздно идти за женой в Мистовер, тем более что ее все равно обещали отвезти домой в капитанской коляске. Когда он уже закрывал маленькую роговую дверцу, из-за соседнего куста поднялась темная фигура и ступила в круг света, отбрасываемый фонарем. Это был охряник.

РЛАВА VIII

НОВАЯ СИЛА МЕНЯЕТ ХОД СОБЫТИЯ

Уайлдив уставился на него. Венн равнодушно поглядел в сторону Уайлдива и, ни слова не говоря, неторопливо уселся на то место, где только что сидел Христиан, сунул руку в карман, вынул соверен и положил его на камень.

– Вы следили за нами вон из-за того куста? – спросил Уайлдив.

Охряник кивнул.

– Делайте ставку, – сказал он. – Или духу не хватает продолжать?

Тут следует заметить, что игра в кости – это такая забава, которую легче начать с полными карманами, чем бросить, когда они еще полны; и хотя Уайлдив в более спокойном состоянии, пожалуй, отклонил бы такое предложение, но сейчас недавний его успех совсем вскружил ему голову. Он положил одну из гинею на камень рядом с совереном охряника.

– Моя – гинея, – сказал он.

– Которая не ваша, – саркастически заметил Венн.

– Нет, она моя, – надменно отвечал Уайлдив. – Она моей жены, а что ее, то мое.

– Очень хорошо. Начнем. – Венн встряхнул стаканчик и выбросил последовательно восемь, десять и девять очков: общий счет за все три хода получился двадцать семь.

Это подбодрило Уайлдива. Он взял стаканчик, и его три хода дали сорок пять очков.

Цок! На камень лег второй соверен охряника против его первого, который теперь положил Уайлдив. На этот раз Уайлдив выбросил пятьдесят одно очко, но ни одной пары. Охряник сдвинул брови, выбросил три туза и забрал ставки.

– Ну вы опять при своем, – презрительно сказал Уайлдив. – Давайте-ка удвоим ставки. – Он положил две гинеи Томазил, охряник свои два фунта. Выиграл Венн. Новые ставки легли на камень; игра продолжалась.

Уайлдив был нервный и легко возбудимый человек, и азарт игры уже сказывался на нем. Он передергивался, дышал прерывисто, вертелся на месте; а сердце у него билось так, что это почти было слышно. Венн сидел с бесстрастно сжатыми губами, глаза его чуть поблескивали, как две искры; казалось, он не дышал. Он мог быть арабом или автоматом; он в точности походил бы на статую из красного песчаника, если бы не движенья руки, державшей стаканчик с костями.

Счастье склонялось то на одну сторону, то на другую, никому не оказывая предпочтения. Так прошло минут двадцать. Свет свечи привлек уже множество мошек, бабочек и других крылатых ночных тварей; они носились вокруг фонаря, влетали в огонь, ударялись о лица игроков.

Но те не обращали на все это никакого внимания; глаза их были прикованы к небольшому плоскому камню, который для них был ареной не менее обширной и важной, чем поле сражения. К этому времени в игре наступил перелом; охряник теперь непрерывно выигрывал. Под конец шестьдесят гиней – пятьдесят, принадлежавших Томазин, и десять Клайма – перешли к нему. Уайлдив был вне себя, взвинчен и раздражен до неистовства.

– "Отыграл свой сюртук", – язвительно заметил Венн.

Еще один тур – и ставки попали в те же руки.

– "Отыграл шляпу", – продолжал Венн.

– О-о! – пробормотал Уайлдив.

– "Отыграл часы, отыграл все деньги – и вышел в дверь богатым человеком". – Венн прибавлял фразу за фразой, по мере того как ставка за ставкой переходила в его руки.

– Ставлю еще пять! – вскричал Уайлдив, кидая монеты на камень. – И к черту три хода – пусть один решает!

Красный автомат, сидевший напротив, умолк, кивнул и тоже выложил пять золотых. Уайлдив встряхнул стаканчик и выбросил пару шестерок и еще пять очков. Он захлопал в ладоши:

– Ага, наконец-то моя взяла, ура!

– Играют двое, а метал пока один, – сказал охряник, спокойно опрокидывая стаканчик. Взгляды обоих так напряженно сходились к одной точке на камне, что казалось, их можно было видеть, как лучи в тумане.