Текст книги "Костры амбиций"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 49 страниц)

Услышав это, даже Ковитский не удержался от того, чтобы не обвести глазами комнату, но Крамер из принципа не ответил ему улыбкой.

Опять голос Марии. Теперь она жалуется на семейную жизнь. Когда, к черту, о деле-то заговорят? Какие-то скучные бабьи жалобы. Ну, вышла замуж за старика. А чего, интересно, ты ожидала? – лениво подумалось Крамеру. Он ее ясно видел, словно она сидит тут же с ними в комнате, – томно закидывает ногу на ногу, поглядывает с улыбкой…

Внезапно Крамер насторожился, будто от толчка:

«Сегодня ко мне приходил какой-то тип из Окружной прокуратуры Бронкса, с двумя следователями». – Затем:

– «Напыщенный такой мелкий поганец».

Его как ошпарило. Особенно задело слово «мелкий». Этакое снисходительное презрение к нему с его могучими грудинно-ключично-сосцевидными мышцами – и он поднял голову посмотреть, как реагируют остальные, готовый прибегнуть к спасительной усмешке, если эта возмутительная фраза у кого-нибудь вызовет улыбку. Но на него никто не смотрел, и уж тем более Мак-Кой, которого Крамер в тот момент задушил бы собственными руками.

«Все этак голову откидывал и что-то гадкое выделывал шеей – как-то вот так, вот так, а на меня поглядывал сузив глазки. Поганец».

Лицо Крамера стало красным, запылало от гнева и – хуже того – смятения. Кто-то в комнате то ли кашлянул, то ли хмыкнул. «Сука!» – холодно определило его сознание. А подсознательно вся нервная система кричала: «Мерзавка, сокровеннейшие мои надежды рушит!» В этой полной народу комнатке он испытывал ту боль, с которой мужское эго теряет невинность, когда мужчина впервые слышит нелицеприятное, категорично высказанное мнение красивой женщины о его мужских достоинствах.

Дальше пошло еще хуже.

«Он все разложил по полочкам, Шерман, – говорил голос из магнитофона. – Если я буду свидетельствовать против тебя и подкреплю этим показания другого свидетеля, меня нетронут. А иначе меня объявят соучастницей и привлекут по статьям этим…»

Затем: «Он даже снабдил меня ксерокопиями газетных статей. Практически задал колею. Эти, дескать, статьи правильные, а эти состряпаны с твоей подачи. Если я скажу, что произошло на самом деле, попаду в тюрьму».

Лживая сука! Конечно, он загнал ее в угол, но он не задавал ей никакой колеи! Он не инструктировал ее в том, что именно говорить, не отговаривал выходить с правдивыми показаниями… У него вырвалось:

– Судья!

Ковитский отстраняющим жестом поднял ладонь, пленка продолжала крутиться.

Голос помощника прокурора напугал Шермана. Но судья не дал тому слова. Шерман напрягся в ожидании того, что прозвучит дальше. Голос Марии: «Иди ко мне, Шерман».

Всем существом он прочувствовал заново тот миг – тот миг и ту ужасную борцовскую схватку… «Шерман… Что у тебя со спиной?» …И это еще только начало!.. Дальше его голос, его собственный жалкий, лживый голос: «Ты не представляешь, как я по тебе соскучился, как ты нужна мне». И голос Марии: «Ну… Вот же я». Потом ужасное предательское шуршание – и он вновь ощутил запах ее дыхания и прикосновение ее рук к спине. «Шерман… Что это у тебя на спине?» В комнате словно забил фонтан стыда. Шерману хотелось провалиться сквозь землю. Он вжался в кресло. Уронил подбородок на грудь. «Что у тебя под рубашкой?»… Ее пронзительный голос, его неуклюжие отговорки, беспорядочные стуки, сбившееся дыхание, вскрики… «И провод, Шерман!»… «Ты что – мне же больно!»… «Шерман, ты подлый, бесчестный гад!» Как это верно, Мария! Невыносимо верно! До Крамера все доносилось как бы сквозь багровый туман стыда. Сука и Стукач – па-де-де, обернувшееся мерзкой дракой. Насмеялась, унизила, опорочила, оклеветала – действительно, его теперь можно привлечь за подстрекательство к даче ложных показаний.

Шерман даже удивился – до чего громко, оказывается, он ловил ртом воздух, судя по звукам, доносящимся из аппарата на столе у судьи. Постыдные звуки. Боль, страх, трусость, слабость, обман, унижение – как все это недостойно, вместе и порознь, а в довершение – еще и неуклюжее топанье. Это уже он бежит вниз по лестнице. Казалось, все в комнате видят воочию, как он убегает с болтающимся между ногами диктофоном.

К тому времени когда запись кончилась, Крамеру удалось выбраться из-под обломков рухнувшего самолюбия и собраться с мыслями.

– Судья, – сказал он. – Я не знаю, что…

– Секундочку, – прервал его Ковитский. – Мистер Киллиан, вы не могли бы перемотать пленку? Хочу послушать разговор мистера Мак-Коя и миссис Раскин в том месте, где он касается ее свидетельских показаний.

– Но, судья…

– Мы прослушаем это еще раз, мистер Крамер.

Они прослушали еще раз.

Слова уже не доходили до Шермана. Он утопал в своем позоре. Как ему теперь смотреть этим людям в глаза?

– Хорошо, мистер Киллиан, – сказал судья. – Какой вывод вы предлагаете суду из всего этого сделать?

– Судья, – произнес Киллиан, – либо миссис Раскин проинструктировали относительно того, какие показания давать, а какие утаивать, чтобы не подвергнуться судебному преследованию, либо она считает, будто ее проинструктировали, но результат один. И…

– Это абсурд! – вскричал Крамер. Клонясь со стула, он с видом злобного безумца тыкал в Киллиана мясистым указательным пальцем.

– Дайте ему закончить, – остановил его судья.

– И более того, – продолжал Киллиан, – как мы только что слышали, у нее имелся достаточный повод лжесвидетельствовать, не только чтобы защитить себя, но и с целью причинить зло мистеру Мак-Кою, которого она называет «подлым, бесчестным гадом».

Подлого, бесчестного гада вновь скорчило от унижения. Что может быть убийственнее чистой правды? Между Киллианом и помощником окружного прокурора разразилась перепалка на повышенных тонах. Что они говорят? Перед лицом очевидной, безотрадной правды какая все это чушь!

– МААЛ-ЧАТЬ! – гаркнул судья. Они замолчали. – Вопрос о подстрекательстве меня в данный момент не интересует, если вы именно об этом беспокоитесь, мистер Крамер. Однако я действительно склоняюсь к тому, что во время слушания дела большим жюри показания свидетельницы были небезупречны.

– Ерунда! – возмутился Крамер. – Рядом с этой женщиной все время были двое адвокатов. Можете их спросить, что я говорил ей!

– Если до этого дойдет, их спросят. Но мне не так интересно, что говорили вы, как то, что было у нее на уме, когда она свидетельствовала перед большим жюри. Вы меня поняли, мистер Крамер?

– Нет, не понял, судья, а кроме того…

Вмешался Киллиан:

– Судья, у меня есть и вторая пленка.

Ковитский:

– Так. Что это еще за вторая пленка?

– Судья!..

– Не перебивайте, мистер Крамер. Вам предоставят возможность высказаться. Продолжайте, мистер Киллиан. Что это за вторая пленка?

– Это разговор с миссис Раскин, который, по словам мистера Мак-Коя, он записал двадцать два дня назад, после появления в газете первой статьи, где говорилось о пострадавшем Генри Лэмбе.

– Где производилась запись?

– Там же, где и первая, судья. В квартире миссис Раскин.

– И также без ее ведома?

– Совершенно верно.

– Какое отношение эта запись имеет к нашему слушанию?

– В ней содержится честный отчет миссис Раскин о происшествии с Генри Лэмбом, когда она искренне и добровольно разговаривает с мистером Мак-Коем. Это к вопросу о том, не изменила ли она сознательно свою версию, когда свидетельствовала перед большим жюри.

– Судья, это же идиотизм! Нас пытаются уверить, что обвиняемый днем и ночью не расстается с аппаратурой! Мы уже знаем, что он стукач, как это именуется на уличном жаргоне, так почему мы должны верить…

– Успокойтесь, мистер Крамер. Сперва мы послушаем пленку. Потом будем оценивать. Решений пока не выносим. Давайте, мистер Киллиан. Подождите минутку, мистер Киллиан. Прежде я хочу привести мистера Мак-Коя к присяге.

Под взглядом Ковитского Шерману потребовалось невероятное усилие, чтобы не отвести глаза. К собственному своему удивлению, он почувствовал ужасную вину из-за того, что собирался сделать. А собирался он дать ложную клятву.

Ковитский приказал секретарю по фамилии Бруцциелли привести Шермана к присяге, затем спросил, действительно ли он произвел записи на обеих пленках в те дни и точно так, как говорил Киллиан. «Да», – сказал Шерман, принуждая себя смотреть Ковитскому в глаза и гадая, не выдаст ли его как-нибудь выражение лица.

Пленка пошла.

«Я знал с самого начала. Надо было сразу же заявить».

Шерман почти не слушал. Я совершил подлог! Да.., но во имя истины… Это такой подземный проход к свету… Ведь разговор действительно был… Каждое слово, каждый звук – правда… Если ее скрыть… получилась бы еще худшая нечестность… Разве нет? Да – но я совершаю подлог! Вновь и вновь это проносилось у него в голове, а пленка шла… И Шерман Мак-Кой, только что присягнувший на верность своей животной сущности, открыл для себя то, что другие открыли намного раньше. А именно, что у воспитанных мальчиков и девочек совесть и стремление подчиняться правилам становятся рефлексами, превращаются в неустранимые детали механизма жизни.

Еще до того как великан хасид протопал вниз по лестнице и в замызганной судейской комнатенке в Бронксе отзвучал заливистый хохот Марии, обвинитель Крамер принялся яростно протестовать.

– Судья, вы не можете допустить, чтобы это…

– Я дам вам возможность высказаться.

– …дешевое надувательство…

– Мистер Крамер!

– …повлияло…

– МИСТЕР КРАМЕР!

Крамер умолк.

– Вот что, мистер Крамер, – произнес Ковитский. – Я полагаю, вам знаком голос миссис Раскин. Вы согласны с тем, что это был ее голос?

– Возможно, но дело не в том. Дело в том, что…

– Минуточку. Если это все же ее голос – то, что вы только что слышали, отличается от показаний миссис Раскин перед большим жюри?

– Судья… это же бред какой-то! По этой пленке вообще не поймешь, что там происходит!

– Мистер Крамер, отличается или нет?

– Расхождения есть.

– «Расхождения есть» и «отличается» – это одно и тоже?

– Судья, ведь невозможно установить, при каких обстоятельствах произведена запись!

– Prima facie, мистер Крамер, отличается?

– Prima facie отличается. Но вы не можете допустить, чтобы это дешевое надувательство… – он презрительно махнул рукой в сторону Мак-Коя, – повлияло на ваше…

– Мистер Крамер…

– …решение! – Крамер видел, что судья постепенно набычивается. Под зрачками начала проглядывать белизна. Море пошло пенными барашками. Но Крамер не мог себя сдержать. – Ведь так просто: большое жюри вынесло законное решение! Вы не… это слушание не имеет юрисдикции над…

– Мистер Крамер…

– …над процессуально безупречным вердиктом большого жюри!

– БЛАГОДАРЮ ВАС ЗА ЦЕННЫЙ СОВЕТ, МИСТЕР КРАМЕР!

Помощник прокурора замер с открытым ртом.

– Позвольте напомнить вам, – проговорил Ковитский, – что я являюсь судьей по надзору за работой большого жюри, и мне не нравится, что показания основного свидетеля в этом деле могут оказаться ложными.

Весь кипя, Крамер затряс головой.

– Ничто из того, что эти два… индивида… – он снова махнул рукой в сторону Мак-Коя, – говорили в своем любовном гнездышке… – Он опять затряс головой, от ярости не находя слов, чтобы закончить фразу.

– Иногда именно так и выходит наружу истина, мистер Крамер.

– Истина? Двое избалованных богачей, причем один из них заряжен, как подсадная наседка, пытаются уверить в чем-то народ, собравшийся в зале суда…

Выпалив все это, Крамер понял, что совершил ошибку, но остановиться уже не мог.

– …и еще тысячу людей, ожидающих снаружи, людей, которые ловят каждое наше слово! Попробуйте сказать им…

Он не договорил. Зрачки Ковитского снова плавали в бурном море. Крамер ожидал очередного взрыва, но Ковитский на этот раз сделал нечто худшее. Он улыбнулся. С опущенной головой, с выставленным клювом, с барражирующими над океаном зрачками, он улыбался.

– Спасибо, мистер Крамер. Я попробую.

Когда судья Ковитский возвратился в зал, собравшиеся, предоставленные самим себе, вовсю веселились, перекрикивались, хихикали, расхаживали туда-сюда, корчили рожи и всячески показывали взводу судебной охраны, кто здесь хозяин. При виде Ковитского они слегка приутихли, но скорее из любопытства, нежели из-за чего-либо еще. Атмосфера оставалась накаленной.

Шерман и Киллиан направились к столу защиты сбоку от судейского помоста, и вновь писклявый фальцет затянул:

– Шееер-маааан…

Крамер стоял возле секретаря и разговаривал с высоким белым мужчиной в дешевом габардиновом костюме.

– Это тот самый Берни Фицгиббон, о котором вы слышали, но верой в которого не прониклись, – сказал Киллиан и усмехнулся. Потом добавил, указывая на Крамера:

– Следите за физиономией этого паршивца.

Шерман, ничего не понимая, стал смотреть.

Ковитский пока еще не поднялся на свой помост. Стоял шагах в пяти, переговариваясь со своим рыжеволосым консультантом. Шум в зрительской части зала нарастал. Ковитский медленно взошел на помост, ни разу не взглянув в зал. Остановился у стола, глядя куда-то себе под ноги.

И вдруг:

БАБАХ!

Вишневый молоток грохнул как бомба.

– ЭЙ, ВЫ, ТАМ! МОЛЧАТЬ И СЕСТЬ!

Зал на миг замер, пораженный громоподобным голосом этого маленького человечка.

– ТАК ВЫ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО… ХОТИТЕ… ИСПЫТАТЬ… ВЛАСТЬ СУДА?

Зрители начали молча разбредаться по местам.

– Очень хорошо. Значит, так по делу «Народ против Шермана Мак-Коя» вынесено решение большого жюри. Своей властью судьи по надзору за работой большого жюри, без предубеждения выслушав стороны, в интересах правосудия я объявляю это решение недействительным с правом обжалования окружному прокурору.

– Ваша честь! – Крамер вскочил на ноги, поднял руку.

– Мистер Крамер…

– Своими действиями вы наносите непоправимый вред не только данному делу народа против Мак-Коя…

– Мистер Крамер…

– …но и народу как таковому. Ваша честь, сегодня в этом зале… – он сделал жест в сторону зрителей, – присутствуют многие члены общины, жизненные интересы которой данное дело затрагивает, так что системе уголовного суда этого округа не подобает…

– МИСТЕР КРАМЕР! ПОЗВОЛЬТЕ МНЕ СУДИТЬ О ТОМ, ЧТО ПОДОБАЕТ, А ЧЕГО НЕ ПОДОБАЕТ!

– Ваша честь…

– МИСТЕР КРАМЕР! СУД ПРИКАЗЫВАЕТ ВАМ МОЛЧАТЬ!

Крамер уставился на Ковитского разинув рот, словно у него дух перехватило.

– А теперь, мистер Крамер…

Но Крамер уже пришел в себя.

– Ваша честь, я прошу занести в протокол, что судья повысил голос. А точнее, кричал на меня.

– Мистер Крамер… если на то пошло, суд повысит… НЕ ТОЛЬКО ГОЛОС! Кто вам дал право оказывать на суд давление, апеллируя к мнению местных жителей? Закон не служит ни меньшинству, ни большинству. И поколебать суд угрозами вам не удастся. Суду известно о вашем поведении во время заседания, на котором председательствовал судья Ауэрбах. Вы размахивали петицией, мистер Крамер! Размахивали ею над головой как знаменем! – Ковитский поднял правую руку и помахал. – Вас показывали ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ, мистер Крамер! Художник изобразил, как вы размахиваете петицией, словно Робеспьер или Дантон, и это показывали ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ! Вы заигрывали с толпой, не так ли? И, может быть, сейчас в этом зале присутствуют те, кому это ваше представление НРАВИЛОСЬ, мистер Крамер. Так вот, у меня для вас НОВОСТЬ! Те, кто в ЭТОМ суде будут размахивать знаменами… ОСТАНУТСЯ БЕЗ РУК!.. Я ПОНЯТНО ВЫРАЖАЮСЬ?

– Ваша честь, я просто…

– Я ПОНЯТНО ВЫРАЖАЮСЬ?

– Да, ваша честь.

– Хорошо. А теперь я объявляю решение жюри по делу «Народ против Шермана Мак-Коя» недействительным с правом обжалования.

– Ваша честь! Я вынужден повторить… такие действия наносят непоправимый вред делу народа! – Последние слова Крамер выпалил как можно скорее, пока Ковитский не заглушил их своим громоподобным голосом. Ковитского, похоже, удивили его дерзость и настойчивость. Он посмотрел с недоумением, и в этот миг, осмелев, демонстранты взвыли:

– Гоооо!.. Долой правосудие для богатых! – Один вскочил с места, потом другой, третий. Верзила с серьгой в ухе был в первом ряду, он вскочил, вздымая вверх сжатый кулак.

– Отбеливаете! – кричал он. – Отбеливаете!

БАБАХ!

Снова взрывной удар молотком. Ковитский встал, опершись кулаками о стол, и подался вперед.

– Охрана!.. УДАЛИТЕ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА! – С этими словами Ковитский выбросил вперед правую руку, указывая на верзилу с серьгой. Два пристава в белых рубашках с короткими рукавами и с револьверами на поясах двинулись к нему.

– Народ вам не удалить! – заорал тот. – Народ вам не удалить!

– Ага, – произнес Ковитский, – но ВАС я удаляю!

Приставы подошли к человеку с серьгой с двух сторон и принялись подталкивать его к выходу. Он оглядывался на своих собратьев, но те были явно в замешательстве. Они подняли вой, но смелости дружно противостоять Ковитскому им не хватило.

БАБАХ!

– ТИХО! – рявкнул Ковитский. Как только толпа более или менее угомонилась, Ковитский глянул на Фицгиббона, затем на Крамера. – Судебное заседание объявляю закрытым.

Зрители стали подыматься и побрели к двери, все громче ропща и злобно оглядываясь на Ковитского. Девять приставов выстроились цепью, отделяя публику от судейского помоста. Двое из них держали руки на рукоятях револьверов. Раздались приглушенные выкрики, смысла которых Шерман не разобрал. Киллиан встал и двинулся к Ковитскому. Шерман пошел за ним.

Вдруг сзади поднялась возня, Шерман резко обернулся. Верзила негр прорвался сквозь цепь охранников. Это был тот самый – с золотой серьгой в ухе, которого Ковитский удалил из зала. Приставы, видимо, оставили его в коридоре, и он в ярости ворвался обратно. Он был уже за барьером. И с искаженным от злости лицом шел прямо на Ковитского.

– Ах ты, пидер лысый! Ах ты, пидер лысый!

Три пристава вышли из цепи, теснившей публику к выходу. Один из них схватил верзилу за руку, но тот вывернулся.

– Правосудие для богатых!

Зрители начали просачиваться сквозь брешь в цепи приставов, гомоня, ворча и понемногу распаляясь. Шерман смотрел на них, завороженный зрелищем. Вот, начинается! Чувство страха… нет, предвкушение! Начинается! Приставы быстро отступали, стараясь держаться между толпой и персоналом суда. Демонстранты толклись в толпе, рыча, улюлюкая, сами себя взвинчивали, прикидывая, насколько они сильны и храбры.

Огогогооооооо!. Эгегей!.. Йях-xaaa! Ты! Гольдберг!. Пидер лысый!

Слева от себя Шерман вдруг увидел костистый напружиненный торс Куигли. Тот присоединился к приставам. Помогает теснить толпу. Зверское выражение на лице.

– О'кей, Джек, достаточно. Закончили. Теперь все идут по домам, Джек. – Он всех их называл «Джеками». Он вооружен, но револьвер у него все еще где-то под зеленоватым спортивным пиджаком. Приставы медленно отступают. Руки все ближе к кобурам с револьверами. Коснутся – и снова прочь, как бы в испуге от того, что может произойти в этом зальчике, если кто-нибудь вытащит револьвер и откроет пальбу.

Толкотня, свалка… взмахи рук.. Куигли!.. Куигли хватает демонстранта за кисть, выкручивает ему руку назад, дергает вверх – аааа! – и подсекает ногой. Двое приставов – один по имени Брюси и еще один, здоровенный, с валиком жира на поясе – пятятся мимо Шерман, приседая, держа руки на рукоятях револьверов. Брюси через плечо кричит Ковитскому:

– В лифт, в лифт, судья! Ради бога, идите в ваш лифт!

Но Ковитский неколебим. Сверлит взглядом толпу.

Тот верзила с золотой серьгой остановился перед двумя приставами. Прорваться не пытается. Тянет голову на длинной шее вверх и орет на Ковитского:

– Ты, пидер лысый!

– Шерман! – Это Киллиан, он здесь, рядом. – Пошли! Спустимся на судейском лифте! – Киллиан тянет его за рукав, но Шерман словно врос в землю. Начинается! Зачем откладывать!

Перед глазами что-то мелькнуло. Разъяренный тип в синей рабочей рубашке. Перекошенное лицо. Громадный костлявый палец.

– Кончилось твое время, Парк авеню!

Шерман сжимается. Вдруг – Куигли. Вырастает между ними и с совершенно безумной улыбкой тянется к парню:

– Привет!

Парень недоуменно смотрит на Куигли, а тот, продолжая с улыбкой глядеть ему в глаза, заносит левую ногу и – хрясь ему каблуком по ноге. Жуткий вопль.

Это снимает толпу с тормозов. Йях-ххаа! Бей его!. Бей!.

Прорываются сквозь цепь. Брюси отпихивает верзилу с серьгой. Того шатнуло. Прямо на Шермана. Уставился ошалело. Они лицом к лицу! Что теперь? Смотрят друг на друга. Шерман похолодел от страха… Давай! Он стал перед ним вполоборота, присел – вот оно!, давай же!. – и, развернувшись, врезал ему кулаком в солнечное сплетение.

– Ы-ы!

Мерзавец оседает с открытым ртом – глаза выпучены, кадык конвульсивно дергается – и падает на пол.

– Шерман! Пошли! – тянет его за рукав Киллиан.

Но Шерман будто оцепенел. Не может отвести глаз от мужчины с золотой серьгой. Тот завалился на бок, лежит, согнувшись пополам, ловит ртом воздух. Серьга свисает с мочки уха под нелепым углом.

Двое дерущихся налетают на Шермана, он пятится. Куигли. Сгибом локтя левой руки Куигли захватил за шею какого-то высокого белого парня, а ладонь правой упер ему в физиономию, словно пытаясь вдавить ему нос назад в череп. Парень мычит и истекает кровью. Вместо носа у него кровавая каша. Куигли шумно кряхтит. Отпускает его шею, и парень падает на пол. Куигли с силой наступает каблуком ему на руку. Отчаянный вскрик. Куигли хватает Шермана за локоть и толкает назад.

– Пошли, Шерм! – Шерм. – Валим отсюда на хрен! Я врезал ему кулаком под дых, он взвыл – Ы-ы! – и рухнул. Последний взгляд на свисающую серьгу…

Куигли толкает его, а Киллиан тянет за руку.

– Пошли! – орет Киллиан. – С ума, что ли, мать твою, спятил?

Жидкое полукружие охранников и Куигли отделяют толпу от группы, состоящей из Шермана, Киллиана, судьи, консультанта и секретаря; толкаясь плечами, теснясь, они протискиваются в дверь, ведущую в судейские покои. Демонстранты уже в полной ярости! Один лезет в дверь… Брюси пытается его остановить и не может… Куигли… В руке – револьвер. Поднимает его. Вплотную придвигается к прорвавшемуся демонстранту.

– Ну ты, пидер! Сделать тебе третью дырку в носу?

Тот замирает, каменеет как статуя. Не из-за револьвера. Выражения лица Куигли ему достаточно.

Им врезали… всего-то пару раз… И хватило. Опоясанный валиком жира пристав открывает дверь персонального судейского лифта. Всех туда запускают – Ковитского, консультанта, секретаря, Киллиана. Спиной вперед заталкивают Шермана, на него валятся Брюси и Куигли. Три пристава остаются наверху, готовые взяться за револьверы. Но толпа выдохлась, утратила решимость. Куигли. Как он на него смотрел. «Ну ты, пидер! Сделать тебе третью дырку в носу?»

Лифт идет вниз. Жарко до невозможности. Все притиснуты друг к другу. Аа-хх, ааа-ххх, ааа-ххххххх, ааа-аааа-хххххххх. Оказывается, это он сам, Шерман, так тяжело дышит – и он, и Куигли, да и Брюси тоже, и тот, другой, толстый. Аааа-хххх, аааа-ххххххх, ааа-ааа-хээсхххххх, аааааа-хххххххххх, ааааа-ххххххххх,

– Шерм! – это Куигли, с трудом проговаривает сквозь одышку:

– Эк ведь ты его… хренососа… Шерм!.. Ну, ты его… лихо уложил! Свалился на пол. Согнувшись пополам. Серьга повисла. Раз – и победа!

Обдает холодом страха – теперь они до меня доберутся! – и сразу же жгучее нетерпение. Еще! Я хочу еще!

– Погодите радоваться. – Это голос Ковитского, строгий, негромкий. – Это ведь полный провал. Вы и не представляете, до чего все скверно. Мне не следовало так сразу закрывать заседание суда. Надо было поговорить с ними. Они же… не понимают. Они даже не понимают, что сами-то натворили.

– Судья, – обратился к нему Брюси, – это еще не все. Демонстрантов полно и в коридорах, и снаружи.

– Где снаружи?

– Главным образом у парадного входа со Сто шестьдесят первой улицы, но есть народ и на Уолтон авеню. Где ваша машина, судья?

– Где обычно. В яме.

– Может быть, кому-нибудь из нас вывести ее оттуда и подогнать со стороны Магистрали?

Ковитский секунду подумал.

– Не хрен. Много чести им будет.

– Они же об этом не узнают, судья. Я не к тому, чтобы пугать вас, но они собрались там… говорят о вас… у них микрофоны, усилители и всякое такое.

– Смотри-ка ты! – сказал Ковитский. – А что бывает, когда препятствуют администрации, они слыхали?

– Думаю, они знают только, как устраивать беспорядки, но это они умеют хорошо.

– Что ж, спасибо, Брюси, – улыбнулся Ковитский. И обернулся к Киллиану:

– Помните, как я гнал вас из своего лифта? Даже забыл теперь, почему вы в нем оказались.

Киллиан улыбнулся и кивнул.

– Вы не хотели выходить, и я сказал, что оштрафую вас за неуважение. А вы сказали: «Неуважение к чему? К лифту?» Помните?

– Я-то помню, судья, это уж вы не сомневайтесь, только я надеялся, что вы забыли.

– А знаете, что меня разозлило? Что вы были правы. Это меня и разозлило.

Еще прежде чем лифт дошел до первого этажа, в нем уже слышался мощный ЗЗЗЫНННЬЗЗЗЫНННЬ ЗЗЗЫНННННЬ сигнала тревоги.

– Гос-споди, Какой болван тревогу-то включил? – пробормотал Брюси. – Кого они собираются поднимать? Весь личный состав и так уже на ногах.

Ковитский вновь помрачнел. Покачал головой. Какой все же он маленький – этот костлявый лысый старичок в необъятной черной мантии, стиснутый в душном лифте.

– Они не понимают, что натворили. Ни хрена не понимают… Я же им друг, единственный, кто им друг!..

Когда дверь лифта открылась, сигнал тревоги – этот ЗЗЗЫНННЬЗЗЗЫНННЬЗЗЗЫННННННННННЬ – стал оглушительным. Все вышли в небольшой вестибюльчик. Одна дверь вела на улицу. Другая – в коридор первого этажа островной цитадели.

– Как думаете отсюда выбираться? – крикнул Шерману Брюси.

Ответил Куигли:

– У нас машина, правда, где она, бог знает. Этот, блядь, шофер, блядь, так испугался, что еще, блядь, на подъезде чуть со страху не помер.

– И где он должен вас ждать теперь? – спросил Брюси.

– У входа с Уолтон авеню, но насколько я знаю этих лидеров, он не иначе как уже на полпути в Канди.

– В Канди?

– Это, блядъ, город такой на Цейлоне, откуда он родом, город Канди. Чем ближе мы, блядь, подъезжали к зданию, тем упорней он, блядь, распространялся об этом своем Канди. Это, блядь, город так называется.

В этот миг Брюси, выпучив глаза, заорал:

– Э-э! Судья!

Ковитский направлялся к двери, которая вела в коридор.

– Судья! Не ходите туда! Их там полно!

Вот! Еще! Еще! Шерман рванулся к двери и побежал за удаляющейся фигурой в черном. Голос Киллиана:

– Шерман! Куда, к дьяволу, вас несет!

Голос Куигли:

– Шерм! Господи боже мой!

Шерман был уже посреди широкого мраморного коридора, который полнился звоном тревоги. Ковитский шагал впереди, полы его мантии раздувались. Он походил на ворона, набирающего высоту. Чтобы догнать его, Шерману пришлось перейти на рысь. Кто-то бегом опередил его. Брюси.

– Судья! Судья!

Поравнявшись с Ковитским, Брюси попытался ухватить его за левый локоть. Шерман был уже рядом. Ковитский сердито стряхнул руку пристава.

– Судья, куда же вы! Что вы делаете!

– Надо им объяснить! – отозвался Ковитский.

– Судья! Они же убьют вас!

– Надо им объяснить!

Оказалось, что и другие устремились следом, бегут с обеих сторон, догоняют… и жирный пристав… и Киллиан… и Куигли… Все, кто был в коридоре, остановились, смотрят, не могут понять, что происходит, почему так разъярился этот низенький судья в черной мантии и почему его спутники бегут за ним и кричат: «Судья! Не надо, не надо!»

Послышались выкрики:

– Это он!. Хааа! Гад, тот самый!..

ЗЗЗЫННННЬЗЗЗЫНННННЬЗЗЗЫННННННННННЬ!.. Звон тревоги бил по ушам всех без разбора.

Брюси вновь попытался удержать Ковитского.

– Пустите, БЫЛЛЯДЬ, МОЮ РУКУ! – рявкнул Ковитский. – Это, БЫЛЛЯДЬ, МОЙ ПРИКАЗ, БРЮСИ!

Чтобы не отставать, Шерман снова пустился рысью. Держался на полшага позади судьи. Остро вглядывался в лица встречных. Вот! – еще! Они завернули за угол. Очутились в громадном конструктивистском холле, примыкающем к террасе, выходящей на Сто шестьдесят первую улицу. В холле было пятьдесят или шестьдесят зевак с горящими от восторга и возбуждения лицами, все смотрели в сторону террасы. Сквозь стеклянную дверь Шерман увидел скопление людей.

Ковитский подошел к дверям, отпахнул перед собой одну створку и подождал.

ЗЗЫНННННННННЬ ЗЗЗЫНННННННННЬЗЗЗЫННННННННННЬ!

– Не выходите, судья! – крикнул Брюси. – Я прошу вас!

В центре террасы стоял микрофон на стойке, как будто это концертная эстрада. У микрофона высокий негр в черном костюме и белой рубашке. Вокруг толпились люди – как черные, так и белые. Рядом с негром белая женщина с жесткими светлыми седеющими волосами. Толпа, состоявшая из черных и белых, занимала террасу и ступеньки, ведущие на нее с двух сторон. Судя по шуму, на главном крыльце и тротуаре Сто шестьдесят первой улицы собрались сотни, а может, тысячи людей. Тут Шерман понял, кто этот высокий человек у микрофона. Преподобный Бэкон.

Он говорил с толпой ровным, хорошо поставленным баритоном, и каждое его слово звучало так, словно это очередной решительный шаг судьбы.

– Всей душой мы были преданы обществу… и его властным структурам… и что мы имеем? – (В толпе гул и сердитые выкрики.) – Мы верили их обещаниям… и что мы получили? – (Взвизги, стоны, крики.) – Мы верили в их правосудие. Нам говорили, что правосудие не взирает на лица. Что Фемида слепа… что она беспристрастна… да?.. Что эта женщина не видит различия в цвете кожи… И кем же эта слепая женщина оказалась? Как ее имя? Какую личину она надевает, когда предается своим лживым расистским игрищам? – (Крики, уханье, вопли, кровожадные призывы.) – Мы знаем эту личину и знаем имя… МАЙ-РОН КО-ВИТС-КИЙ! – (Снова вопли, улюлюканье, хохот, выкрики, переходящие в оглушительный вой.) – МАЙ-РОН КО-ВИТС-КИЙ! – (Вой переходит в рев.) – Но мы можем подождать, братья и сестры… мы способны ждать… Мы долго ждали, и идти нам больше некуда. МЫ ПОДОЖДЕМ!.. Подождем, когда прихвостни власти покажут нам свои лица. Сейчас он там. Во-он там! – Лицом Бэкон остался повернут к толпе и микрофону, но руку с указующим перстом отбросил назад, в сторону здания. – Он знает, что здесь собрались люди, потому что… он-то… вовсе не слеп… Он живет на этом островке страха среди могучего людского моря, зная: люди – и правосудие! – ждут его. И ускользнуть ему не удастся! – Толпа заревела, а Бэкон на секунду наклонился в сторону, и седеющая женщина что-то прошептала ему на ухо.

В этот момент Ковитский распахнул перед собой обе стеклянные створки. Его мантия раздувалась как огромные черные крылья.

– Судья! Бога ради!

Ковитский остановился в проеме, придерживая широко расставленными руками створки дверей. Мгновение… другое… Руки упали, вздувавшиеся крылья мантии обвисли вокруг хрупкого тела. Он повернулся и шагнул обратно в холл. Он шел опустив голову и вполголоса бормотал:

– Их единственный друг, единственный, на хрен, друг! – Глянул на пристава:

– Ладно, Брюси, пойдемте. Нет! Как же так!

– Нет-нет, судья! – вырвалось у Шермана. – Не отступайтесь! Я пойду с вами!

Ковитский резко обернулся к Шерману. Явно он до последней минуты его не замечал. Свирепо нахмурился: