Текст книги "Костры амбиций"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)

30
Способная ученица

В островной цитадели помещения для заседаний большого жюри не такие, как обычные залы суда. Они устроены наподобие небольших амфитеатров. Члены большого жюри сверху смотрят на стол и стулья для свидетелей. Чуть в стороне стоит столик секретаря. В процедуре заседания судья не участвует. Обвинитель усаживает своих свидетелей на стул и допрашивает, а заседатели решают, достаточно ли обосновано обвинение, чтобы передать дело в суд, а если нет, то дело закрывают. Порядок этот был заведен в Англии в 1681 году и имел целью оградить граждан от недобросовестных обвинителей. Таков был замысел, но он давно превратился в пародию. Когда обвиняемый хочет дать показания перед большим жюри, он является в это помещение вместе с адвокатом. Если он: (а) растерялся, (б) скован страхом, (в) оскорблен вопросами обвинителя, он может покинуть помещение и посовещаться со своим адвокатом в коридоре за дверью – и, таким образом, предстать в виде (б), то есть скованного страхом обвиняемого, которому есть что скрывать. Немногие обвиняемые идут на такое. И заседания большого жюри превратились в театр, целиком подвластный обвинителю. За редкими исключениями большое жюри делает то, что ему так или иначе диктует обвинитель. В девяноста девяти случаях из ста он хочет предать обвиняемого суду, и заседатели, не моргнув глазом, делают ему такое одолжение. Обычно члены жюри – люди простые и законопослушные. Их избирают из давних жителей района. Изредка бывает, что по соображениям политического характера обвинитель хочет, чтобы обвинение отвергли. Нет проблем: ему просто надо определенным образом сформулировать свои доводы, как бы невзначай подпустив пару намеков, и большое жюри схватывает на лету. Но в основном большим жюри пользуются для возбуждения уголовного преследования; широко известны слова Сола Вахтлера, председателя апелляционного суда штата, что, если нужно, большое жюри «отдаст под суд даже бутерброд с ветчиной».

В самом деле: ты ведешь заседание, ты представляешь доказательства, допрашиваешь свидетелей, ты формулируешь выводы. Ты стоишь, свидетели сидят. Ты ораторствуешь, жестикулируешь, прохаживаешься, разворачиваешься на каблуках, недоверчиво качаешь головой или одобрительно, отечески улыбаешься, тогда как свидетели чинно сидят на своих местах, смотрят на тебя снизу верх и ждут указаний. Ты одновременно и распорядитель, и звезда этого небольшого спектакля. Вся сцена – к твоим услугам.

Ларри Крамер со своими актерами неплохо все отрепетировал.

Роланд Обэрн, вошедший в то утро в зал заседаний большого жюри, уже ни обликом, ни походкой не напоминал того закоренелого уголовника, который появился в кабинете у Крамера две недели назад. Он был в рубашке с кончиками воротничка на пуговках, правда без галстука (заставить его натянуть эту фраерскую рубашку и то уже стоило большой борьбы), в серо-голубом твидовом спортивном пиджаке, о котором у него было такое же мнение, как и о рубашке, и черных штанах – штаны были его прежние, но, в общем-то, не слишком портили дело. Однако из-за обуви весь этот ансамбль чуть не распался напрочь. Роланд питал пристрастие к кроссовкам «Рибок», которые должны были быть непременно с иголочки новыми и снежной белизны. В тюрьме на Райкерс-Айленд он ухитрялся раздобывать по две пары новеньких кроссовок в неделю. Этим он показывал всему свету, что он крутой бандюга, достойный уважения арестантов, и к тому же лихо умеет манипулировать связями с внешним миром. Просить его выйти из стен Райкерс-Айленда без белых кроссовок «Рибок» было все равно что просить певца подстричься. Так что Крамер в конце концов позволил ему выйти за ворота в кроссовках под четкую договоренность о том, что в машине по дороге в суд он сменит их на пару кожаных туфель. Туфли были типа мокасин, и Роланд преисполнился к ним презрения. Он потребовал гарантий, что никто из тех, кого он знает, а также тех, кто может его знать, не увидят его в таком лоховском наряде. Последней проблемой была сутенерская развалочка. В этом Роланд был сродни ветерану-марафонцу: тому тоже трудно поменять стиль бега. Наконец Крамер отчаянно напряг интеллект и решил проблему. Он заставил Роланда пройтись со сцепленными за спиной руками, как – он видел когда-то по телевизору – ходили принц Филипп и принц Чарльз, обозревая экспозицию в археологическом музее Новой Гвинеи. Сработало! Сцепленные руки закрепостили плечи, а закрепощенные плечи сбили ритм бедер. Так что теперь, когда Роланд шел по залу заседаний большого жюри – от входа к столу – в этих школярских одежках, он вполне мог сойти за какого-нибудь студента-филолога, погруженного в размышления о поэтах «Озерной школы».

Роланд сидел на свидетельском месте, в точности повинуясь указаниям Крамера, то есть не разваливаться на стуле, не расставлять колени, будто ты хозяин всего заведения, и не хрустеть костяшками пальцев.

Крамер посмотрел на Роланда, затем повернулся, обвел взглядом ложу присяжных, сделал несколько шагов туда, несколько шагов сюда, задумчиво улыбнулся присяжным – так, чтобы без слов стало понятно: «Видите, перед вами вполне симпатичный молодой человек, которому можно верить».

Крамер спросил Роланда о роде его занятий, на что Роланд тихо и скромно ответил: «Художник». Крамер спросил, есть ли у него в данный момент постоянная работа. Нет, сейчас нет, сказал Роланд. Крамер немного покивал, затем серией вопросов прояснил, почему этот талантливый молодой человек, всей душой стремящийся найти применение своим творческим силам, такового применения не нашел, и теперь ему – из песни слова не выкинешь – предстоит отбывать наказание за мелкое правонарушение, связанное с наркотиками. («Король крэка с Вечнозеленой аллеи» отрекся от престола и превратился в раба нездоровой среды.) Подобно своему другу Генри Лэмбу, хотя и будучи лишен преимуществ Лэмба в смысле стабильности семейной жизни, Роланд использовал ничтожный шанс, предоставляемый судьбой молодому человеку из муниципальных новостроек, и не утратил надежд и мечтаний. Единственно ради того, чтобы душа не рассталась с телом, Роланд опустился до своей коммерции, хотя и пагубной, но далеко не необычной в гетто. Ни он, обвинитель, ни сам Роланд, свидетель, не пытаются скрыть или приуменьшить его мелкие правонарушения, однако, учитывая среду, в которой проходила его жизнь, справедливые сограждане не должны из-за этого отказывать ему в доверии, когда речь идет о деле такой важности, как судьба Генри Лэмба.

Сам Чарльз Диккенс, повествуя о жизни Оливера Твиста, не сумел бы подать ее в более выгодном свете, во всяком случае, если бы стоял перед присяжными в зале заседаний большого жюри в Бронксе.

Затем Крамер провел Роланда через весь эпизод со сбитым на дороге Лэмбом и сбежавшим виновником происшествия. Особенно любовно он задержался на одном моменте. То был момент, когда сексапильного вида брюнетка обратилась к высокому мужчине, который вел машину.

– Что она ему крикнула, мистер Обэрн?

– Она крикнула: «Шууман, поберегись».

– Она назвала его – «Шууман».

– Мне послышалось так.

– Пожалуйста, повторите это имя еще раз, мистер Обэрн, в точности так, как вы его услышали в тот вечер.

– Шууман.

– «Шууман, поберегись»?

– Правильно. «Шууман, поберегись».

– Благодарю вас. – Крамер повернулся к присяжным, оставив это «Шууман» висеть в воздухе.

Итак, индивид, сидящий на свидетельском стуле, – это юный обитатель тех же опасных кварталов, истинный друг, чьих героических усилий оказалось недостаточно, чтобы спасти Генри Лэмба от преступной халатности и безответственности банкира с Парк авеню. В свою очередь, Карл Брилл, владелец нескольких такси, подтвердил, что Роланд Обэрн действительно нанял одну из его машин, чтобы спасти Генри Лэмба. Эдгар Табб (Кочан-Курчан) рассказал, как он вез мистера Обэрна и мистера Лэмба в больницу. Что говорил мистер Лэмб, он не помнил, помнил только, что тому было больно.

Следователи прокуратуры Уильям Мартин и Дэвид Гольдберг рассказали о той неблагодарной полицейской работе, которую им пришлось провести, чтобы по нескольким цифрам номера машины разыскать банкира с Парк авеню, и как тот сразу начал юлить и суетиться. Рассказали и о том, как Роланд Обэрн без колебаний опознал Шермана Мак-Коя по фотографии, предъявленной в числе многих других. Гаражный сторож по имени Дэниэл Подернли показал, что Шерман Мак-Кой выезжал на своей машине именно в тот вечер и в те часы и возвратился в растрепанном и взбудораженном состоянии.

Все они входили, садились за стол и снизу вверх смотрели на волевого, но терпеливого молодого помощника окружного прокурора, каждый жест, каждая пауза, каждая поза которого говорили: «Нам надо только предоставить им возможность рассказать то, что они знают, и так, как им самим хочется, тогда истина проявится сама».

А потом он вызвал ее. Мария Раскин вошла в амфитеатр из вестибюля, пройдя мимо пристава, стоявшего в дверях. Она была великолепна. Костюм – как раз в нужном регистре: черное платье с жакетом, отделанным черным бархатом. Не выглядит ни принаряженной, ни одевшейся попроще. Идеальная скорбящая вдова, пришедшая участвовать в серьезном деле. И при всем этом – молодость, красота и чувственность, которой, казалось, дышат эти одежды, эти изумительные, даже в трауре, черты, безупречно убранные густые темные волосы, готовые рассыпаться в безумном порыве – в любой момент! – по любому поводу! – по первому знаку! – только мигни! Крамер услышал, как присяжные задвигались, загудели. Конечно, они ведь читают газеты. Смотрят телевизор. Таинственная Брюнетка. Клевая девица. Вдова финансиста – и все это она.

Безотчетно Крамер втянул живот, расправил грудь, развел плечи и откинул назад голову. Ему хотелось, чтобы она видела его мощную грудь и шею, а не портящую весь вид макушку. Как жаль, что нельзя рассказать присяжным все до конца. Им бы понравилось. Они бы смотрели на него с еще большим уважением. Сам факт, что она вошла в дверь и сидит теперь на свидетельском месте, настроенная на нужный лад, – это триумф, его триумф, и добился он этого не речами, а личным обаянием. Но он, конечно же, не может рассказать им о своем визите к Клевой Брюнетке на квартиру, в ее герметизированный дворец.

Реши она поддержать состряпанную Мак-Коем сказку насчет ограбления на пандусе, все сделалось бы весьма проблематичным. Тогда возник бы вопрос о достоверности рассказа Роланда Обэрна, пресловутого «короля крэка», который пытается избегнуть отсидки. Показания Роланда стали фундаментом дела, но не очень прочным, к тому же Роланд может в любой момент его и взорвать – нет, не тем, что он говорит (у Крамера не было сомнений в правдивости его слов), а своим поведением. Но теперь у Крамера есть и Мария. Он сходил к ней на квартиру, посмотрел ей в глаза – ей и ее БАСПам-охранникам – и загнал ее в тупик, со всех сторон обложил неоспоримой логикой и страхом перед Властью. Она даже сообразить ничего не успела. Она только дернулась и сглотнула – сделала один мультимиллионерский глоточек – и готово. В тот же вечер господа Такер Болт и Клиффорд Придди – Болт и Придди, Придди и Болт – снобы несчастные! – уже звонили ему по телефону, чтобы обо всем договориться.

И вот она сидит перед ним, а он смотрит на нее сверху вниз, позволяя себе подолгу глядеть ей в глаза, сперва серьезно, а потом и не без некоторой игривости (во всяком случае, так ему казалось).

– Ваше полное имя и адрес, будьте добры.

– Мария Тереза Раскин, Пятая авеню, девятьсот шестьдесят два.

Очень хорошо, Мария Тереза! Это он, Крамер, обнаружил, что ее второе имя – Тереза. Наверняка в составе большого жюри будет несколько итальянок и пуэрториканок в возрасте, и, конечно же, так оно и вышло. Им Мария Тереза станет как-то ближе, роднее. Только на красоту и богатство – опора зыбкая.

Присяжные смотрят во все глаза. Не могут налюбоваться. Это самый красивый образчик человеческой породы, который им доводилось видеть во плоти. Да и часто ли в этом зале свидетелями выступают люди, проживающие на Пятой авеню в районе Семидесятых улиц? Мария Раскин воплощала то, чем они не были, но (по убеждению Крамера) хотели быть: молода, красива, с шиком одета и неверна мужу. При этом все перечисленные качества вполне могли послужить ей на пользу, если она поведет себя как надо: будет простой, скромной, продемонстрирует легкое смущение тем, как высоко она вознесена, – в общем, если она предстанет маленькой Марией Терезой из маленького городка в Южной Каролине. Если она постарается быть «сердцем ну совсем такой же, как они», им будет лестно чувствовать свою сопричастность этой ее вылазке в мир уголовного права, они подпадут под очарование ее успеха, известности и богатства.

Крамер задал вопрос о роде ее занятий. Колеблясь, она некоторое время смотрела на него, приоткрыв губы, потом сказала:

– Мммм… Я… ммм… наверное, я… ммм… домохозяйка.

По ложе присяжных пробежал смешок, и Мария, опустив глаза, смиренно улыбнулась и покачала головой, как бы говоря: «Я понимаю, звучит странно, но я не знаю, как это назвать иначе». По ответным улыбкам присяжных Крамер определил: пока они на ее стороне. Они уже пленились этой редкостной прекрасной птицей, трепещущей перед ними в суде Бронкса.

Крамер воспользовался этим моментом, чтобы сказать:

– Я думаю, присяжных следует уведомить о том, что муж миссис Раскин, Артур Раскин, скончался всего несколько дней назад. Принимая во внимание это обстоятельство, мы должны быть благодарны ей за готовность пойти нам навстречу и помочь большому жюри в решении рассматриваемого вопроса.

Присяжные вновь воззрились на Марию. Какая храбрая девочка!

Мария вновь подобающим образом потупилась.

Молодец, Мария! Умница! «Мария Тереза»… «Домохозяйка»… Жаль, что нельзя живописать перед уважаемыми присяжными, как он ее наставлял в этих как бы незначительных, но очень существенных тонкостях. Все честно, все по правде! – но даже правда и честность могут пропасть втуне, если их не преподнести как должно. Правда, пока что она с ним несколько холодна, но наставлениям следует и тем самым выказывает уважение. Что ж, у них еще не одна встреча впереди, а когда начнется процесс… Но даже и теперь, в этом зале, в суровой обстановке, в строгих стенах суда что-то в ней есть такое… какая-то готовность отбросить все препоны! Ты только помани… только разок мигни…

Спокойно, без нажима, всячески показывая, что он понимает, как это ей должно быть нелегко, Крамер повел ее по цепочке событий того злосчастного вечера. Мак-Кой встретил ее в аэропорту Кеннеди. (Зачем, не важно, это к делу не относится.) Они заблудились, попали в Бронкс. Встревожились. Мистер Мак-Кой ведет машину по левому ряду широкой авеню. Мария замечает справа знак, показывающий дорогу обратно на скоростную трассу. Он внезапно на большой скорости сворачивает вправо. Машина летит прямо на двоих парней, стоящих у бровки тротуара. Он замечает их слишком поздно. Одного задевает, чуть не сбивает второго. Она велит ему остановиться. Он повинуется.

– А теперь, миссис Раскин, будьте так добры, расскажите нам… В тот момент, когда мистер Мак-Кой остановился, машина была на пандусе, ведущем к скоростной трассе, или на самой улице?

– На улице.

– На улице?

– Да.

– А была ли там какая-либо преграда – баррикада или иное препятствие, вынудившее мистера Мак-Коя остановить машину?

– Нет.

– Хорошо, расскажите нам, что произошло потом.

Мистер Мак-Кой вышел посмотреть, что случилось, а она отворила дверцу и оглянулась назад. К машине направлялись двое молодых людей.

– Будьте добры, расскажите нам, что вы почувствовали, когда увидели, что они идут к машине?

– Я испугалась. Я подумала, что они на нас нападут – ну, из-за того, что произошло.

– Из-за того, что мистер Мак-Кой сбил одного из них?

– Да. – Глаза долу: надо понимать, ей стыдно.

– Они вам как-нибудь угрожали – словесно или какими-либо жестами?

– Нет, не угрожали. – Ой, стыдно, стыдно.

– Но вы подумали, что они могут напасть на вас?

– Да. – Этак смиренно.

– А вы, – очень по-доброму, – не объясните нам, почему вы так подумали?

– Потому что мы были в Бронксе и наступил вечер.

Мягкий, отеческий голос:

– А может быть, еще и потому, что те двое молодых людей были негры? После паузы:

– Да.

– Как вы думаете, мистер Мак-Кой чувствовал то же самое?

– Да.

– Словесно он это как-нибудь выразил?

– Да, выразил.

– Что же он сказал?

– Я точно не помню, но после мы это обсуждали, и он сказал, что это все равно что схватка в джунглях.

– Схватка в джунглях? Двое молодых людей идут к вам после того, как мистер Мак-Кой сбил одного из них машиной, и это все равно что схватка в джунглях?

– Так он сказал. Да.

Крамер помедлил, чтобы дать сказанному хорошенько укорениться.

– Ну ладно. Двое молодых людей идут к машине мистера Мак-Коя. Что вы делали дальше?

– Что я делала?

– Что вы делали – или говорили?

– Я сказала: «Поберегись, Шерман». – Шууман.

Кто-то из присяжных хихикнул.

– Будьте добры, – проговорил Крамер, – повторите это, пожалуйста, миссис Раскин. Повторите то, что вы сказали мистеру Мак-Кою.

– Я сказала: «Поберегись, Шууман». – А теперь, миссис Раскин… если позволите… У вас не совсем обычный выговор. Вы произносите имя мистера Мак-Коя несколько неотчетливо. Шууман. Я не ошибся?

По ее лицу пробежала виноватая, но достаточно милая улыбка.

– Наверное. Вам лучше судить.

– Тогда еще разок произнесите, как у вас получается. Имя мистера Мак-Коя.

– Шууман.

Крамер обернулся и посмотрел на присяжных. Шууман.

– Хорошо, миссис Раскин, что было дальше?

Она рассказала, как пересела за руль, а Мак-Кой сел на место пассажира, и она рванула с места, чуть не сбив молодого человека, которого едва не задел раньше Мак-Кой. Как только они выехали на скоростную трассу и опасность миновала, она изъявила желание заявить об инциденте в полицию. Но мистер Мак-Кой об этом и слушать не хотел.

– Почему он так противился тому, чтобы заявить?

– Он сказал, что, когда это случилось, машину вел он, значит, ему и решать, а он заявлять не намерен.

– Да, но он должен был привести какую-нибудь причину?

– Он сказал, что это стычка в джунглях и все равно заявлять без толку, а потом он не хочет, чтобы узнал его начальник на работе и жена. Я думаю, он больше беспокоился насчет жены.

– Как бы она не узнала, что он сбил кого-то машиной?

– Как бы она не узнала, что он встретил меня в аэропорту. (Глазки долу.)

– И это он счел достаточной причиной, чтобы не сообщать о происшествии, в котором пострадал молодой человек, и, как выясняется, пострадал серьезно?

– Ну… я не знаю. Я ведь не знаю всего, что у него было на уме. (Тихо, печально.)

Молодец, Мария Тереза! Способная ученица! Это очень кстати – признать неполноту своего знания!

Так прелестная Вдова Раскин утопила мистера Шермана Мак-Коя как котенка.

Зал заседаний большого жюри Крамер покинул в состоянии, знакомом главным образом спортсменам, – он торжествовал победу. Как мог, прятал улыбку.

– Эй, Ларри!

По коридору к нему спешил Берни Фицгиббон. Отлично! Теперь у него есть о чем порассказать зловредному ирландцу.

Но прежде чем он успел вымолвить хоть словечко про свой триумф, Берни сказал:

– Ларри, ты это видел?

И сунул ему свежий номер «Сити лайт».

* * *

Только что вошедший Куигли поднял со стола Киллиана номер «Сити лайт» и принялся читать. Шерман сидел у стола в жалком фиберглассовом креслице и, как ни отводил глаза, все же не мог не видеть заголовки на первой странице.

Через всю полосу шапка:

ТОЛЬКО В «СИТИ ЛАЙТ»! НОВОЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ В ДЕЛЕ МАК-КОЯ!

Слева сверху помещалась фотография Марии: платье с большим вырезом, сильно обнажающим грудь, полуоткрытые губы. Фотографию обрамлял заголовок из громаднейших черных литер:

ПРИДИ

В МОЕ

ЛЮБОВНОЕ ГНЕЗДЫШКО

С ПОНИЖЕННОЙ КВАРТПЛАТОЙ!

Внизу, шрифтом помельче:

"МИЛЛИОНЕРША МАРИЯ УБЛАЖАЛА МАК-КОЯ В КВАРТИРЕ ДЛЯ СВИДАНИЙ, КОТОРУЮ СНИМАЛА ЗА 331 ДОЛЛАР В МЕСЯЦ.

СТАТЬЯ ПИТЕРА ФЭЛЛОУ"

Киллиан сидел за столом и, откинувшись в своем крутящемся кресле, изучающе глядел на мрачно насупившегося Шермана.

– Послушайте, – сказал Киллиан, – не стоит об этом беспокоиться. Пакостная статейка, но нам она не вредит. Может, даже помогает. Подрывает к ней доверие. Она тут предстает потаскухой.

– Это очень верно, – проговорил Куигли тоном, который замышлялся как ободряющий. – Мы уже знаем, где она была, когда у нее умирал муж Шлялась по Италии с парнем по имени Филиппе. А теперь этот гусь Уинтер говорит, что к ней туда мужики то и дело шастали. Этот Уинтер – малый не промах, правда, Томми?

– Прелесть, а не домохозяин, – отозвался Киллиан. Затем Шерману:

– Это может только помочь нам, если Мария будет вас подставлять. Не сильно, но все-таки.

– Да я сейчас думаю не об этом, – сказал Шерман. Он вздохнул и опустил свой выдающийся подбородок на грудь. – Я думаю о жене. Это конец. Она было почти простила меня или, во всяком случае, решила со мной остаться, решила спасать семью. А это ее доконает.

– Вы связались с отъявленной шлюхой, – сказал Киллиан. – Не вы первый, не вы последний. Тоже мне большое дело.

Со шлюхой? К своему удивлению, Шерман почувствовал желание защитить Марию. Но сказал всего лишь:

– К несчастью, я поклялся жене, что у меня никогда… ничего с ней не было, разве что легкий флирт.

– Вы что, думаете, она поверила? – спросил Киллиан.

– Это не важно, – отозвался Шерман. – Я поклялся, что это правда, и попросил простить меня. Так распинался. А теперь она, как и весь Нью-Йорк, весь мир, узнает, прочитает на первой полосе желтой газетенки, что я был… Даже и не знаю… – Он покачал головой.

– Но у вас же не было ничего серьезного, – вставил Куигли. – Эта женщина просто отъявленная шлюха, вот и Томми тоже говорит.

– Не называйте ее так, – грустно возразил Шерман, не глядя на Куигли. – Она единственный порядочный человек во всей этой грязной истории.

– Да уж, – поморщился Киллиан, – такая порядочная, что, того и гляди, подставит вас, если уже не подставила.

– Она хотела поступить по-честному, – сказал Шерман. – Я убежден в этом. А я ей в душу плюнул.

– Не мелите чушь. Не хочу даже слышать.

– Она позвонила мне и пригласила к себе туда в квартиру не для того, чтобы закладывать меня. А я пришел заряженный… чтобы заложить ее. Какой ей был прок от нашей встречи? Никакого. Ее адвокаты, вероятно, всячески отговаривали ее со мной встречаться.

Киллиан кивнул:

– Верно.

– Но Мария не такая, у нее просто голова по-другому работает. Всякие предосторожности не по ней. Она не станет большой законницей только потому, что ее загнали в угол. Я же сказал, что мужчины – это ее среда обитания, и так оно и есть, это как… у дельфина среда обитания море.

– Может, на акуле сойдемся? – усмехнулся Киллиан.

– Нет.

– О'кей, будь по-вашему. Пусть она будет русалкой.

– Называйте ее как угодно. И все же: как бы она ни вздумала поступить, но в отношении меня, человека, который был ей близок, она не намеревалась прикрываться адвокатами – да и вообще, никогда бы не явилась ко мне заряженной… чтобы добыть доказательства. К чему бы дело ни шло, а она хотела со мной повидаться, быть со мной рядом, поговорить со мной, по-настоящему поговорить, по-честному, не играя в слова, ну и – лечь со мной в постель. Можете считать, что я спятил. Но это именно то, чего она хотела.

Киллиан только брови поднял.

– Я также считаю, что и в Италию она уехала не для того, чтобы улизнуть. По-моему, она поехала именно по тем причинам, о которых она сказала. Чтобы удрать от мужа… и от меня… и я не виню ее… ну, и чтоб поразвлечься с привлекательным молодым человеком. Можете называть ее из-за этого шлюхой, если вам хочется, но она единственный человек во всей этой истории, кто шел строго по прямой.

– Смертельный номер: перешагивание по прямой через ваш труп, – нахмурился Киллиан. – Где-то у меня был экстренный телефон, куда звонить насчет космических пришельцев. А то тут уже вырисовывается какая-то внегалактическая концепция морали.

Шерман вдавил кулак в ладонь левой руки.

– Ну как я мог это сделать! Если бы я вел себя с нею честно! Я – с моими претензиями на респектабельность и порядочность! И вот теперь – это.

Он поднял номер «Сити лайт» и приготовился нырнуть в пучину публичного позора.

– «Любовное гнездышко»… «тайная квартира для свиданий»… фотография той самой кровати, на которой «миллионерша Мария ублажала Мак-Коя»… И все это увидит моя жена… жена и еще добрых два миллиона читателей… и моя дочь… Моей дочурке почти семь лет. Ее подружки уже вполне способны предоставить ей недостающую информацию о том, что все это значит… и с удовольствием это сделают… Уж конечно… Подумать только! Этот сукин сын Уинтер не постеснялся привести репортеров, чтобы сфотографировали кровать.

Вступил Куигли:

– Они люди неуправляемые, мистер Мак-Кой, эти хозяева домов с пониженной квартплатой. Просто маньяки. С утра и до вечера одержимы одной мыслью: как бы выгнать жильцов. Ни в одном сицилийце не найдешь той ненависти, какую они питают к своим жильцам. Жильцы, как они считают, пьют их кровь. Они прямо с ума сходят. Такой увидит фото Марии Раскин в газете, узнает, что у нее двадцатикомнатная квартира на Пятой авеню, сразу ноги в руки и летит в редакцию.

Шерман развернул газету на странице 3, где была полностью напечатана статья. Снимок фасада здания. Еще один снимок Марии, юной и сексапильной. Снимок Джуди, старой и изможденной. Еще один снимок его самого… его аристократический подбородок… его широкая ухмылка.

– Это конец, – вырвалось у него негромко, но так, что Киллиан и Куигли услышали. Глубже, глубже, в самую пучину стыда… Вслух зачитал:

– «По словам Уинтера, он располагает информацией о том, что миссис Раскин платила из-под полы семьсот пятьдесят долларов в месяц законной квартиросъемщице, Жермене Болл, которая платила хозяину триста тридцать один доллар в месяц». Это правда, – сказал Шерман, – но откуда, интересно, он узнал? Мария ему не говорила, Жермена – тоже, я совершенно уверен. Как-то раз мне Мария об этом рассказывала, но от меня не узнала ни одна живая душа.

– Где? – встрепенулся Куигли.

– Что где?

– Где она вам об этом рассказывала?

– Это было… в последний раз, когда я приходил к ней в ту квартирку. В день выхода первой статьи в «Сити лайт». Когда еще тот бугай, тот чудовищный хасид к нам вломился.

– Ух ты, – вырвалось у Куигли. Лицо его расплылось в улыбке. – Ты усек, Томми?

– Нет, – сказал Киллиан.

– А я – да. Может, я и ошибаюсь, но думаю, я его раскусил.

– Кого?

– Да этого шустрого сукина сына, – сказал Куигли.

– Ты о чем, вообще, говоришь-то?

– Потом объясню, – не переставая ухмыляться, бросил Куигли. – А сейчас иду прямо туда.

Он вышел из комнаты и чуть не бегом бросился по коридору.

– Что он затеял? – спросил Шерман.

– Не совсем понятно, – ответил Киллиан.

– Куда он пошел?

– Не знаю. Я даю ему возможность действовать по своему усмотрению. У Куигли природный нюх.

На столе Киллиана зазвонил телефон, и в селекторе раздался голос секретарши:

– Мистер Фицгиббон по три ноль.

– Беру, – сказал Киллиан и поднял трубку. – Алло, Берни?

Киллиан слушал, глядя вниз, но временами вскидывая глаза на Шермана. Что-то записал. Шерман почувствовал, что его сердце начинает учащенно биться.

– Из каких таких соображений? – проговорил Киллиан. Послушал немного еще. – Бодяга это, ты же знаешь… Ага, в общем-то, я… я… Что?! А в чьей секции?.. Уммм-хммм… – После небольшой паузы он сказал:

– Да, он там будет. – Киллиан проговорил это, глядя на Шермана. – О'кей, спасибо, Берни.

Киллиан повесил трубку и обратился к Шерману.

– Н-да… большое жюри вынесло решение привлечь вас к суду. Она вас подставила.

– Он так вам и сказал?

– Нет. Он не имеет права сообщать о том, что происходило на заседании большого жюри. Но он вложил это в подтекст.

– Что это значит? Что теперь будет?

– Первым делом будет то, что завтра утром окружной прокурор потребует, чтобы суд повысил сумму залога.

– Повысил сумму залога? Как же это можно?

– Это делается из тех соображений, что, поскольку обвинение поддержано, у вас появляется более сильная мотивация уклониться от явки в суд.

– Но это же абсурд!

– Конечно, но они собираются поступить именно так, и вам надлежит при этом присутствовать.

До Шермана постепенно начал доходить ужасный смысл сказанного.

– Сколько они запросят?

– Берни не знает, но, видимо, много. Полмиллиона. По меньшей мере четверть миллиона. Какую-нибудь совершенно дикую сумму. Это все Вейсс – накручивает заголовки, накручивает голоса черных избирателей.

– Но… они и вправду могут установить такой высокий залог?

– Зависит от судьи. Председательствовать будет Ковитский – он у них еще и главный по надзору за большим жюри. Ковитский – крепкий орешек. С ним у вас хотя бы какой-то шанс есть.

– Но если они повысят залог – сколько мне дадут времени, чтобы собрать деньги?

– Времени? Да как соберете, так и выпустят.

– Выпустят? – Ужасная догадка. – Что значит выпустят?

– Выпустят из-под стражи.

– Но зачем меня нужно брать под стражу?

– Ну, с момента, когда установлен новый залог, вы под стражей до тех пор, пока он не внесен, если вы не внесете его немедленно.

– Минуточку, Томми. Уж не хотите ли вы сказать, что если мне завтра утром повысят залог, меня возьмут под стражу сразу же, как только утвердят новую сумму?

– Ну да. Но вы не спешите с выводами.

– То есть меня возьмут прямо там, в зале суда?

– Да, если… да вы не…

– Возьмут и поместят – куда?

– Ну, в следственный изолятор в Бронксе, по-видимому. Но дело в том, что…

Шерман сидел и тряс головой… Ощущение у него было такое, будто воспалились мозговые оболочки.

– Это выше моих сил, Томми.

– Зачем же сразу предполагать худшее! Мы еще многое можем сделать.

Шерман, продолжая трясти головой:

– Никаким способом я не могу за нынешний вечер собрать полмиллиона и сложить в мешок.

– Я же ни о чем подобном не говорю. Что вы в самом-то деле! Там же все-таки будет слушание. Судья должен будет выслушать аргументы сторон. У нас есть сильные доводы.

– Да, конечно, – отозвался Шерман. – Но вы ведь сами говорили, что это политический футбол. – Он сидел понурившись и мотал головой. – Боже мой, Томми, это выше моих сил.

* * *

Рэй Андриутти наворачивал сосиски, запивая их кофейной бурдой, а Джимми Коуфи, говоря с кем-то по телефону об очередной бодяге, в которой ему предстояло разбираться, вздымал кверху огромный надкушенный бутерброд с ростбифом и размахивал им как дирижерской палочкой. Крамер голода не чувствовал. Он внимательно читал статью в «Сити лайт». Статья его захватила. Подумать только: любовное гнездышко с пониженной квартплатой – 331 доллар в месяц. Это разоблачение на самом деле ни в ту, ни в другую сторону на ход дела не влияло. Мария Раскин, конечно, уже не выглядит той трогательной милашкой, которая всех покорила на заседании большого жюри, но полезным свидетелем она все равно остается. И когда она исполнит свой «шуумановский» дуэт с Роландом Обэрном, Крамер в два счета упрячет этого Шермана Мак-Коя в кутузку. Любовное гнездышко, пониженная квартплата, 331 доллар в месяц. А что, если взять да позвонить мистеру Хиллигу Уинтеру? Почему бы и нет? В любом случае его следует допросить… проверить, вдруг он сообщит какие-либо дополнительные подробности об отношениях Марии Раскин и Шермана Мак-Коя в связи… в связи с любовным гнездышком с пониженной квартплатой 331 доллар в месяц.