Текст книги "Костры амбиций"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 49 страниц)

Вогель все-таки разыскал официанта и заказал пива. И еще велел принести палочки для еды. Заведение «Хуань-Ли» настолько коммерческое, что там вовсе не стремятся к этнографическому своеобразию и накрывают стол обычным ресторанным столовым серебром. Типично для американца – воображать, что эти неулыбчивые китайцы будут польщены, если ты окажешь предпочтение их национальным орудиям принятия пищи… Типично для американца – испытывать чувство вины, если ешь рисовую лапшу с кусочками мяса иначе, чем эдакими вязальными спицами.

Вогель, гоняясь по тарелке за скользкой клецкой, спросил у Фэллоу:

– Ну что, Пит? Признайся по честности, говорил я тебе, что материал – пальчики оближешь, а?

Но Фэллоу такие речи не по сердцу. Ему не нравится намек на то, что в самом материале, в деле Лэмба как оно есть, коренится причина его успеха. Он коротко кивает.

Вогель, по-видимому, это уловил, так как спешит продолжить:

– Да, ты поднял действительно животрепещущую тему, Пит. Весь город только об этом и говорит. А как написано – динамит! Просто динамит!

Теперь, должным образом польщенный, Фэллоу в спазме благодарности замечает:

– Должен признаться, сначала, при первом нашем разговоре, я сомневался. Но ты оказался прав.

И поднимает стакан с пивом в знак того, что пьет за здоровье Вогеля.

Вогель наклоняется чуть ли не лицом в тарелку, чтобы загнать прижатую концами спиц клецку в рот, прежде чем она снова выскользнет на волю.

– И что особенно важно, Пит, это ведь не просто какая-то однодневная сенсация. Затронута глубинная структура жизни в городе, классовая структура, структура расовых отношений, самой системы. Вот почему Преподобный Бэкон так ценит твою работу. Он очень тебе признателен.

Напоминание о Бэконе и его хозяйском участии в его успехе тоже не по вкусу Фэллоу. Как большинство газетчиков, которым кто-то подкинул выигрышный материал, он хотел бы верить, что это он сам совершил открытие и вдохнул жизнь в кусок глины.

– Он говорил мне, – продолжает Вогель, – он говорил, как он поражен, вот – человек из Англии, но только приехал и сразу нащупал основную проблему: какова здесь цена человеческой жизни? Одинаково ли стоит жизнь черного и жизнь белого? Самое главное именно в этом.

Фэллоу немного поплавал в сладком сиропе, но потом встревожился: куда это Вогелъ гнет?

– Но есть один аспект, где, мне кажется, надо бы ударить посильнее, я как раз говорил об этом с Преподобным Бэконом.

– Да? – отзывается Фэллоу. – Какой же?

– Клиника, Пит. На сегодня клиника отделалась легким испугом. По их словам, там «выясняют», как могло случиться, что к ним обратился подросток с сотрясением мозга, а ему оказали помощь по поводу перелома запястья. Только ты ведь сам понимаешь, Пит, к чему это их «выяснение» сведется. Наболтают с три короба и улизнут от ответственности.

– Возможно, – говорит Фэллоу. – Но Лэмб, согласно регистрации, ни словом не обмолвился о том, что был сбит машиной.

– Да он уже, наверно, был не в себе, Пит! Они сами обязаны были обратить внимание на общее состояние пострадавшего! Вот почему и ставится вопрос: одинакова ли цена жизни черного и жизни белого? Нет, говорю тебе, надо дать им в клинике как следует по мозгам. И время сейчас как раз подходящее. А то интерес к твоей теме немного заглох, поскольку полиция не отыскала ни машины, ни того, кто сидел за рулем.

Фэллоу немного помолчал, ему не нравится, что им так откровенно манипулируют. Но потом сказал:

– Я подумаю. У меня впечатление, что они дали вполне исчерпывающий ответ. Но я еще подумаю.

Вогель не отступается:

– Тут вот какое дело. Пит, я буду с тобой совершенно откровенен. Бэкон уже связался по данному вопросу с Первым телеканалом, но ты был… как говорится, наш человек номер один, и мы бы хотели, чтобы материал оставался за тобой.

Ваш человек номер один! Какая возмутительная наглость! Но Фэллоу не стал показывать Вогелю, как его покоробило. Он просто задал вопрос

– Что это за дружеские связи у Бэкона с Первым телеканалом?

– Ты о чем это?

– Ну как же. Он дал им эксклюзивное право на передачу с места первой демонстрации.

– Д-да… Это правда, Пит. Я буду с тобой разговаривать совершенно в открытую. А ты откуда узнал?

– Да этот, как у вас называется? Ведущий мне сказал. Корсо.

– А-а. Видишь ли, у нас это так делается. Вся служба новостей строится на Общественном резонансе. Каждое утро в редакциях известий ждут, чтобы из Отдела общественного резонанса спустили списки тем, предлагаемых для освещения, и из них новостные редакции выбирают, что кому приглянется. Весь фокус в том, как привлечь их внимание к своей теме. Сами они народ малопредприимчивый. Другое дело – если что-то уже напечатано в газете.

– Например, в «Сити лайт», – говорит Фэллоу.

– Д-да, скажем, так. Я от тебя ничего не скрываю, Пит. Ты – настоящий газетчик. Когда на телевидении видят, что настоящий газетчик нащупал какую-то тему, они тут же на нее и набрасываются.

Фэллоу лениво откинулся на спинку стула и отпил большой глоток пива. Окруженный зловещей ресторанной полутьмой, он предвкушал, как сделает еще один сенсационный разоблачительный материал – о работе телевизионной службы новостей. Но это потом. А сейчас ему все-таки очень лестно и приятно, что телевидение с такой жадностью подхватило с его подачи дело Лэмба.

Не прошло и нескольких минут, как он уже убедил себя, что статья о преступном равнодушии медиков будет всего лишь логическим развитием его предыдущей публикации. Он бы и сам додумался, и совершенно он не нуждается в подсказке этого дурачка янки с круглыми румяными щечками.

* * *

Сегодня Джимми Коуфи, Рэя Андриутти и Ларри Крамера кормит дармовыми сандвичами затянувшееся дело Вилли Франсиско. После того как на старого толстяка Мак-Гигана из коллегии присяжных внезапно напали сомнения, судье Мелднику понадобилось ни много ни мало четыре дня, чтобы узнать из опроса сотрудников, какое у него мнение по вопросу об отмене вынесенного вердикта. Сегодня утром он наконец объявил, что ввиду отсутствия единогласия вердикт отменяется. Но в начале рабочего дня дело Вилли Франсиско еще считалось незавершенным, так что Глория, секретарша Берни Фицгиббона, имела право заказать сандвичи для всего отдела.

И вот Рэй, изогнувшись над столом, опять кусает разрезанный вдоль небольшой батон с сочной колбасной прослойкой, запивая желтым кофе из ведерной кружки. Крамер ест отдающий синтетикой ростбиф. А Джимми до своего почти не дотрагивается, он оплакивает крушение такого, казалось бы, верного дела. У Джимми Коуфи отличные показатели. В отделе, как в бейсбольной команде, ведется личный счет очков: сколько каждый прокурорский помощник выработал обвинительных вердиктов и повинных признаний. И Джимми за два года не проиграл ни одного дела. Теперь с досады он проникся лютой ненавистью к этому негодяю Вилли Франсиско и его подлому преступлению, хотя Андриутти и Крамеру оно кажется заурядной бодягой. Странно наблюдать Джимми Коуфи в бешенстве. Обычно он держится с таким же черно-ирландским хладнокровием, как и сам Берни Фицгиббон.

– Знаю я, как это бывает, – злится он. – Сажаешь эту мразь на скамью подсудимых, а он начинает строить из себя звезду эстрады. Видали, как этот чертов Вилли прыгал и орал: «Не единогласно! Незаконно!»?

Крамер кивнул.

– Тоже мне законник, зараза, нашелся. Эксперт. А ведь другого такого болвана-подсудимого даже в Бронкском суде охренеешь, не найдешь. Я позавчера сказал Байтелбергу, что, если Мелдник отменит вердикт – а куда ему деваться? – мы готовы заключить сделку. Заменим в обвинительном заключении «умышленное убийство» на «непредумышленное», только бы не устраивали пересуд. Так нет, куда там. Вилли на мякине не проведешь, он у нас больно умный. Вообразил, что мы уже и лапки кверху. Что присяжные теперь у него вот где. А он, между прочим, на повторном суде загремит дай боже. Получит от двенадцати с половиной до двадцати пяти годков, хрен ему в рыло, а сговорились бы – так от трех до шести или от четырех до восьми.

Рэй Андриутти на минуту оторвался от своего суперсандвича, чтобы сказать:

– А может, он правильно рассчитал, Джимми. Если он признает себя виновным, то угодит за решетку на все сто. А присяжные в Бронксе такие, что еще бабушка надвое сказала. Слыхали, что вчера было?

– Что?

– Ну, с доктором из Монтоука?

– Нет.

– Доктор один в Монтоуке небось Бронкса вообще в глаза не видывал. У него пациент страдал какой-то небывалой тропической хворью. Совсем ему плохо, а больница в районе не берется его заболевание лечить, зато в вестчестерской есть особое отделение, оборудованное специально для таких больных. Ну, доктор заказывает перевозку, залезает вместе со своим пациентом и сопровождает его в Вестчестер, но там в приемном покое больной умирает. Родные подают на врача в суд за преступную халатность. Но в какой район они направляют иск? Думаете, в Монтоук? В Вестчестер? Как бы не так. В Бронкс.

– Каким это образом? – спрашивает Крамер.

– А таким, что перевозка следовала из Монтоука в Вестчестер по шоссе Майора Дигана, и их адвокат представил дело так, что якобы преступная халатность была допущена как раз на территории Бронкса; здесь его и судили. Присудили восемь миллионов долларов компенсации. Вчера только присяжные вынесли вердикт. Вот что значит адвокат, который разбирается в географии.

– Да ну, – махнул рукой Джимми Коуфи. – По-моему, про Бронкс знают все адвокаты Америки. В гражданских делах присяжные Бронкса служат орудием перераспределения богатства.

Присяжные Бронкса… Крамеру при этих словах видится вовсе не ряд темных лиц, как Рэю и Джимми… Он вспоминает безупречные белые зубы, приоткрытые в улыбке, и прелестный полный рот, лоснящийся коричневой помадой, и глаза, сияющие на него через столик… к самом центре Настоящей Жизни на Манхэттене… бог ты мой. Он остался с пустыми карманами, после того как заплатил по счету… Но зато, когда они вышли и он остановил для нее такси и взял ее за руку – попрощаться и поблагодарить за вечер, она задержала свою руку в его, и он тогда сжал чуть сильнее, она тоже ответила пожатием, и так они стояли, глядя в глаза друг другу, то-то было чудесное мгновение, куда более упоительное, полное восторга и… вот именно, черт возьми… любви, подлинной любви, которая бьет под дых и переполняет сердце, чем когда-то, когда он блудил как кот, и нахрапом выбивал очки на первых же свиданиях… Нет, он многое готов простить присяжным Бронкса. Благодаря суду присяжных Бронкса в его жизнь теперь вошла Женщина его Судьбы… Ах, Любовь, Судьба, «Переполнено сердце мое»… Пусть других коробит от выспренних слов… Пусть Рэй уплетает свой суперсандвич, а Джимми Коуфи ворчит и злится на Вилли Франсиско и жирного Лестера Мак-Гигана, – он, Ларри Крамер, витает в эмпиреях…

На столе у Рэя зазвонил телефон. Рэй поднял трубку и, прожевав, произнес:

– Особо опасные… Угу… Берни сейчас нет… По делу Лэмба? Крамер… Ларри. – Рэй оглянулся на Крамера и состроил постную гримасу. – Здесь. Хотите поговорить с ним?.. Минуточку. – И, прикрыв ладонью трубку, объяснил:

– Из Бюро бесплатной юридической помощи, некто Сесил Хейден.

Крамер встает, подходит к столу Андриутги и берет у него трубку.

– Крамер.

– Ларри, говорит Сесил Хейден из «Бесплатной юридической помощи». – Такой жизнерадостный-жизнерадостный голос. – Это ведь вы ведете дело Лэмба?

– Ну, я.

– Ларри, нам с вами, по-моему, подошло время заключить сделку, – и до того доволен, дальше некуда.

– О чем?

– Я поверенный некоего Роланда Обэрна, который позавчера по решению «большого жюри» привлечен к суду за незаконное хранение и продажу наркотиков. Вейсс в заявлении для прессы назвал его «Королем крэка с Вечнозеленой аллеи». Мой клиент был очень польщен. Почему, вы легко поймете, если когда-нибудь видели Вечнозеленую аллею. «Король» не сумел наскрести девять тысяч долларов для залога и пребывает в настоящее время в кутузке на Райкерс-Айленде.

– Да, но какое отношение все это имеет к делу Лэмба?

– Он говорит, что был с Генри Лэмбом, когда того сбила машина. Он отвез его в клинику. Он может описать того, кто сидел за рулем. И хочет заключить сделку.

18
Шууман

Толстяк Дэниэл Торрес, помощник окружного прокурора, вошел в кабинет Крамера, во-первых, с десятилетним сынишкой, а во-вторых, с печатью глубочайшего неудовольствия на челе. Злость, хотя и не очень заметная на пухлой физиономии, была вызвана тем, что его заставили тащиться в островную цитадель субботним утром. С тех пор как Крамер видел его последний раз в зале суда, где председательствовал Ковитский, этот пузырь распух, казалось, еще больше. На нем была клетчатая спортивная рубашка, куртка, которая никаким мыслимым образом не могла бы застегнуться на его огромном мягком брюхе, и штаны из магазина Лайнбекера для мужчин с нестандартной фигурой, что во Фреш-Мэдоу. Причем штаны так перетягивали живот, что нижняя его часть торчала из-под ремня как Южная Америка. «Эндокринопатия», – мысленно поставил диагноз Крамер. Сын, наоборот, был стройный, смуглый мальчишка с тонкими чертами лица, на вид застенчивый и ранимый. В руках он держал книгу в мягком переплете и бейсбольную перчатку. Окинув беглым скучающим взглядом помещение, он сел в кресло Джимми Коуфи и погрузился в чтение.

– Кто бы знал, – мотнув головой в сторону окна, за которым виднелся стадион «Янки», проговорил Торрес, – что у команды «Янки» будет выездная игра как раз в ту самую субботу, когда мне придется переть сюда! Эти выходные я провожу с ним… – теперь он мотнул головой по направлению к сыну. – Обещал сводить его на игру, а бывшей жене поклялся зайти на Спрингфилдский бульвар к Килю, купить саженцев и привезти ей, только как я успею отсюда на Спрингфилдский бульвар, потом в Маспет, а после к стадиону «Ши» на игру, ума не приложу. Зачем я обещал завезти эти самые саженцы к ней домой, даже можете меня не спрашивать. – Он покачал головой.

Крамеру стало неловко перед мальчиком, который, казалось, с головой погрузился в чтение. Книга называлась «Женщина в песках». Насколько Крамер сумел разобрать, вглядевшись в обложку, автора звали Кобо Абэ. Заинтригованный и полный сочувствия, он подошел к мальчику и как можно радушнее, тоном этакого доброго дядюшки спросил:

– Что это ты там читаешь?

Мальчик поглядел словно олень, пойманный в перекрестке прожекторов.

– Так, одну повесть, – ответил он. Вернее, ответили его губы. Глаза говорили иное «Пожалуйста, ну пожалуйста, отпустите меня назад, в святилище моей книги».

Крамер это распознал, но он чувствовал необходимость как-то закруглить свое радушие.

– Про что она?

– Про Японию. (С мольбой в голосе.)

– Про Японию? А что там про Японию?

– Там про человека, который провалился и не мог выбраться из песчаной ямы. (Голосок тихий-тихий, умоляющий-умоляющий.)

Судя по абстрактной обложке и мелкому шрифту, книга не была детской. У Крамера, знатока человеческих душ, сразу нарисовался образ смышленого, замкнутого мальчика, который, унаследовав эти черты еврейской половины Торреса, был, вероятнее всего, похож на мать, а от отца уже отдалился. На мгновение пришла мысль о своем собственном сынишке. Крамер попробовал себе представить, как девять или десять лет спустя ему, может быть, тоже придется тащить сына в какую-нибудь из суббот сюда, в Гибралтар. Мысль эта совершенно подавила его.

– Н-да, так что ты выяснил про мистера Обэрна, Дэнни? – спросил он Торреса. – Что там насчет «короля крэка с Вечнозеленой аллеи»?

– Да ну, бодяга дерь… – Торрес резко смолк, вспомнив о мальчике. – Чепуха это все, вот что. Обэрн – ну, ты понимаешь, обыкновенный дворовый пацан. Третий раз уже за наркотики попадается. «Королем крэка с Вечнозеленой аллеи» его назвал оперативник, который брал его. Это он так съязвил. Вечнозеленая аллея вся-то длиной в пять кварталов. Как это до Вейсса дошло, понятия не имею. Когда увидел заявление для прессы, я прямо… прямо глазам не поверил. Слава богу, никто внимания на такую чушь не обращает. – Торрес поглядел на часы. – Когда они будут здесь?

– Да должны скоро быть, – ответил Крамер. – На Райкерс-Айленде по субботам все замедляется. Как его умудрились изловить?

– А это вообще анекдот. На самом деле его ловили дважды, но он такой зас… такой ушлый или, наоборот, такой глупый, что я уж не знаю. Где-то с месяц назад этот сотрудник в штатском купил наркотик у Обэрна и у еще одного пацана и сказал им, что они арестованы и так далее, а Обэрн ему: «Хочешь меня забрать, так твою разэдак, тогда стреляй!» – и бежать. Я с этим сотрудником разговаривал, это сержант Иануччи. Он сказал, что если бы тот не был черным, да не в черном квартале, он пристрелил бы его или по крайней мере попытался. А неделю назад приводит – причем тот же самый сотрудник!

– И что ему светит, если признают виновным в распространении?

– От двух до четырех, видимо.

– О его адвокате, этом Хейдене, что-нибудь знаешь?

– Ага. Тоже черный.

– Неужто? – удивился Крамер и уже открыл было рот, чтобы продолжить: «А по разговору не скажешь», но сразу осекся. – Не так уж много черных в Бюро бесплатной юридической помощи.

– Не скажи! Их там полно. Работать ведь где-то надо. Ты же знаешь, черным адвокатам тяжко приходится. Колледжи пооканчивали, а все дырки забиты. В центре – это вообще безнадега. Насчет того, чтобы брать черных адвокатов, все только языком треплют – если уж по правде. Вот они и идут все либо в бесплатку, либо вообще внештатными при ней отираются. Некоторым кое-какие дела, бывает, и перепадут, но все больше мелочь, уголовная шушера. А проклюнется крупный оптовик, черный хитрован, ворочавший тоннами наркотиков, – этот о черном адвокате и слышать не желает. Впрочем, мелкие тоже не жаждут. Однажды я наблюдал в тюрьме такой случай: пришел один такой нештатник из черных и, разыскивая клиента, к которому его прикрепили, принялся выкрикивать фамилию. Ну, знаешь, в тюрьме так заведено – орать фамилии. Короче, подошел его черный подопечный к решетке, смерил взглядом с головы до ног и говорит: «Вали отсюда, так твою мать. Хочу еврея». Клянусь! Так и сказал: «Вали отсюда, так твою мать. Хочу еврея». А Хейден, похоже, востер, хотя мы с ним не очень-то пересекались.

Торрес снова посмотрел на часы и стал глядеть в пол, куда-то в угол комнаты. Мысли его тут же унеслись за пределы помещения и вообще вон из Гибралтара. В питомник Киля? Туда, где играют «Центровые»? В дом бывшей жены? Его сын пребывал в Японии вместе с человеком, провалившимся в песчаную яму. Один Крамер по-настоящему присутствовал в комнате. Стоял и слушал напряженную тишину, царившую в островной цитадели. Только бы этот тип, Обэрн, был на уровне, только бы это не оказался обычный безмозглый игрок, который пытается каждого встречного впутать в свои глупые игры, пытается обхитрить весь мир и взывает теперь, кричит в пустоту из-за железной решетки…

Вскоре в коридоре за дверью послышались шаги. Крамер отворил дверь, за ней оказались Мартин и Гольдберг, а между ними здоровенный молодой негр в шерстяном свитерке с высоким воротом: негр стоял, держа руки за спиной. Замыкал процессию коренастый темнокожий мужчина в светло-сером костюме. Не иначе как Сесил Хейден.

Даже со сцепленными за спиной руками Роланд Обэрн умудрялся сохранять вихляющую сутенерскую развалочку. Ростом не выше пяти футов и семи-восьми дюймов, но мускулист на редкость. Грудные, дельтовидные и трапециевидные мышцы бугрятся. Крамер, жертва гиподинамии, почувствовал укол зависти. Причем сказать, что парень сознавал, как он мощно скроен, значило бы ничего не сказать. Свитерок обтягивал его торс как вторая кожа. На шее – золотая цепочка. К этому – черные штаны в обтяжку и белые кроссовки «Рибок», новенькие, будто прямо из магазина. Коричневое широкое лицо – жесткое и бесстрастное. Волосы коротко подстрижены, на верхней губе тонкая полоска усиков.

Крамер удивился, зачем Мартин сцепил парню руки наручниками за спиной. Это гораздо унизительнее, чем когда они скованы спереди. Человек чувствует себя более беззащитным и уязвимым. Он физически ощущает опасность падения. Ведь так если падаешь, то во весь рост, и даже голову не защитить. А поскольку они хотят, чтобы Роланд Обэрн с ними сотрудничал, то, на взгляд Крамера, Мартину стоило бы облегчить человеку жизнь – или он действительно считает, что этот накачанный бугай может удариться в бега? Или Мартин вообще не признает поблажек ни для кого?

Процессия втянулась в комнату, где сразу стало тесно. Неловкое шарканье приветствий. Торрес, государственный обвинитель по делу о распространении наркотиков, знал Сесила Хейдена, но не был знаком ни с Мартином, ни с Гольдбергом, ни с самим подозреваемым. Хейден не знал Крамера, а Крамер не знал арестанта, которого, кстати, неясно было, как называть. Настоящим его статусом было – мелкий правонарушитель, арестованный за наркотики, но в данный момент это был гражданин, который по собственной воле обратился к властям с предложением своей помощи в расследовании тяжкого преступления. Не решив, как в данных обстоятельствах правильно называть Обэрна, Мартин обратился к нему нарочито скучающим тоном:

– О'кей, Роланд, сейчас посмотрим. Куда бы это нам тебя определить? – и принялся оглядывать комнату, как попало заставленную обшарпанной мебелью. Обычный способ, которым пользуются, когда хотят лишить заключенного последних притязаний на значительность, достоинство и социальную обособленность, за которые он, быть может, все еще пытается цепляться. Дескать, как миленький пойдешь туда, куда мне, следователю Мартину, заблагорассудится. Мартин постоял, посмотрел на Крамера, потом с сомнением глянул на сына Торреса. Было ясно, что он не считает присутствие мальчика в комнате желательным. Свою книжку мальчик уже не читал. Съежившись на стуле, он низко опустил голову и смотрел исподлобья. Он сделался как бы меньше. Но остались глаза, огромные, неотрывно глядящие на Роланда Обэрна.

Для всех прочих в комнате, возможно даже для самого Обэрна, это была обычная рядовая процедура, когда негра-подследственного приводят в Окружную прокуратуру для переговоров, потому что от него хотят признания и он может слегка поторговаться. И только этот грустный, впечатлительный на вид мальчик никогда не забудет того, что он здесь увидел: черного мужчину со скованными за спиной руками, стоявшего у папы на работе солнечным субботним днем перед тем, как им с папой ехать на бейсбол,

– Дэн, – обратился Крамер к Торресу, – я думаю, нам может понадобиться тот стул… – Он глянул в сторону сына Торреса. – Может быть, он там посидит, в кабинете Берни Фицгиббона? Там сейчас нет никого.

– Да-да, Ури, – отозвался Торрес, – будь добр, посиди там, пока мы закончим. – Крамер слегка опешил: неужто Торрес и впрямь назвал сына Урией! Надо же: Урия Торрес.

Не проронив ни слова, мальчик встал, взял свою книжку и бейсбольную перчатку и направился к двери в кабинет Берни Фицгиббона, но все же не удержался и бросил последний взгляд на закованного в наручники негра. Роланд Обэрн встретил его взгляд совершенно равнодушно. По возрасту он был ближе к сыну Торреса, чем к Крамеру. Несмотря на всю свою мускулатуру, он ведь и сам еще мальчишка.

– О'кей, Роланд, – заговорил Мартин. – Сниму, что ль, с тебя эти штуковины, а ты сядешь вон на то кресло и будешь пай-мальчиком, ладно?

Роланд Обэрн ничего не ответил, лишь повернулся спиной к Мартину, чтобы тот смог отомкнуть наручники.

– Ну, Мариа, о чем речь! – пробасил Сесил Хейден. – Мой клиент сейчас здесь потому, что хочет выйти из этого здания спокойно и не оглядываясь.

Крамер ушам своим не поверил. Хейден уже запросто называет добермана-ирландца «Марти», а ведь они только что познакомились. Хейден был из этаких кругленьких живчиков, создающих атмосферу такого радушия и доверительности, что обидеться на него можно было, лишь находясь в ужасно скверном настроении. В данный момент он демонстрировал довольно сложный трюк: показывал клиенту, что готов защищать его права и достоинства, не вызывая при этом злости у мусоров-ирландцев.

Роланд Обэрн сел и принялся было растирать себе запястье, но тут же перестал. Не желал, чтобы Мартин и Гольдберг порадовались тому, что наручники причинили ему боль. Гольдберг тем временем обошел кресло сзади и взгромоздился на край стола Рэя Андриутти. В руках у него были блокнот и шариковая ручка, чтобы делать заметки во время беседы. Мартин обошел стол Джимми Коуфи с другой стороны и тоже уселся на край. Заключенный теперь был между ними, и, чтобы взглянуть кому-либо из них в лицо, ему приходилось оборачиваться. Торрес сел в кресло Рэя Андриутти. Хейден – на место Крамера, а Крамер, главный распорядитель всего шоу, остался стоять. Роланд Обэрн сидел теперь в кресле Джимми Коуфи, расставив колени и положив руки на подлокотники, при этом он похрустывал костяшками пальцев, глядя прямо на Крамера. Его лицо было маской. Он даже не мигал. Крамеру вспомнилась фраза, то и дело попадающаяся в отчетах кураторов негритянских юношей, освобожденных условно-досрочно: «недостаточно эмоционален». По-видимому, это означает, что они лишены обычных человеческих чувств. Не ощущают вины, стыда, угрызений совести, страха, не сочувствуют другим. Но когда Крамеру выпадало самому говорить с этими ребятами, у него возникало ощущение, что дело тут в чем-то другом. Они словно задергивают занавес. Отгораживают тебя от всего скрытого за невозмутимой поверхностью их глаз. Не позволяют ни на восьмушку дюйма понять, что они думают о тебе, о системе власти и о своей собственной жизни. И раньше и теперь Крамер задавался одним и тем же вопросом: кто эти люди? Эти люди, чьи судьбы я решаю каждый день.

Крамер взглянул на Хейдена и сказал:

– Советник!.. – Советник. Он толком не знал, как к этому человеку обращаться. Хейден по телефону уже называл его «Ларри», прямо с первых же слов, но здесь, в этой комнате, он еще никак к Крамеру не обратился, и Крамер не хотел называть его «Сесил», боясь продемонстрировать фамильярность или неуважение к нему перед Роландом. – Советник, вы объяснили своему клиенту, для чего мы все здесь собрались, верно?

– Ну конечно, – откликнулся Хейден. – Он понимает.

Теперь Крамер поглядел на Роланда.

– Мистер Обэрн… – Мистер Обэрн. Мысленно Крамер попросил Мартина и Гольдберга простить его. Обычная процедура: когда помощник окружного прокурора допрашивает подследственного, он всегда начинает с уважительного «мистер» – просто чтобы дело сдвинулось, а уж потом, когда все пойдет нормально, можно называть его прямо по имени. – Мистер Обэрн, я думаю, вы уже знакомы с мистером Торресом. Ему, как помощнику окружного прокурора, поручено вести дело, в связи с которым вы арестованы и по которому обвиняетесь в распространении наркотиков. О'кей? А я веду дело Генри Лэмба. В настоящий момент мы не можем вам ничего обещать, но если вы поможете нам, мы поможем вам. Все очень просто. Но вы должны говорить правду. Абсолютную правду. В противном случае, то есть если вы будете водить всех за нос, добром это для вас не кончится. Вы меня поняли?

Роланд глянул на своего адвоката, Сесила Хейдена, и Хейден слегка кивнул, как бы говоря: «Не беспокойся, все о'кей».

Роланд обернулся к Крамеру и произнес ничего не выражающим голосом:

– Угу.

– О'кей, – сказал Крамер. – Меня интересует, что произошло с Генри Лэмбом в тот вечер, когда он получил травму. Я хочу, чтобы ты рассказал мне все, что знаешь.

По-прежнему горбясь в кресле Джима Коуфи, Роланд сказал:

– С чего вы хотите, чтобы я начал?

– Ну… с самого начала. Как вы в тот вечер оказались вместе с Генри Лэмбом?

– Я стоял на тротуаре, собирался идти на Сто шестьдесят первую улицу, там такая закусочная есть, «Жареные цыплята по-техасски», и тут вижу, мимо идет Генри. – Роланд замолк.

– Ну-ну, и что дальше? – подбодрил его Крамер.

– Я ему говорю: «Генри, ты куда идешь?» А он говорит: «Иду в закусочную», а я говорю: «Ну так и я туда же». Ну и мы пошли вместе.

– Пошли по какой улице?

– По Брукнеровскому бульвару.

– Генри – это ваш закадычный друг?

Впервые Роланд обнаружил хоть какое-то чувство. Похоже, вопрос его даже позабавил. Уголок рта чуть искривился в улыбке, и он опустил взгляд, словно разговор коснулся щекотливой темы.

– Да ну! Так, просто знакомый. Мы живет рядом.

– Вместе гуляете, да?

Снова ироническое удивление.

– Да ну! Генри вообще почти не гуляет. Он и во двор-то выходит редко.

– Ну, хорошо, – сказал Крамер, – вы вдвоем идете по Брукнеровскому бульвару в закусочную «Жареные цыплята по-техасски». И что дальше?

– Ну, дошли до Хантс-Пойнт авеню и собрались переходить на ту сторону, чтобы идти дальше к этой самой закусочной.

– На ту сторону чего – Хантс-Пойнт авеню или Брукнеровского бульвара?

– Брукнеровского бульвара.

– Стало быть, чтобы всем было все понятно, вы на какой стороне Брукнеровского бульвара – на восточной? И собираетесь переходить на западную?

– Точно. На восточной. И переходим на западную. Я был чуть впереди, сошел на мостовую, машины пропускал, а Генри стоял вот так. – Он махнул рукой вправо. – Так что мне машины видны лучше, чем ему, потому что они подходят оттуда. – Он махнул рукой влево. – Машины ехали все больше посередке, вроде как друг за дружкой, и вдруг вылетает этот автомобиль, хочет обогнать другие машины справа, и вижу, едет прямо на меня. Я отпрыгиваю. А Генри – он, похоже, ничего не видел, пока я не отпрыгнул, а потом слышу негромко так «Тук!» – и вижу, как Генри падает, вот таким манером. – Он произвел вращательное движение указательным пальцем.

– О'кей, что было дальше?

– Потом слышу – скрип. Этот автомобиль тормозит. Первым делом иду к Генри, а он лежит на мостовой, у поребрика, свернулся так клубком на боку и руку вроде к себе прижимает, а я говорю: «Генри, ты ударился?» А он говорит: «По-моему, я руку сломал».

– Он не сказал, что головой ударился?

– Это он мне потом сказал. А когда я там присел над ним, он все талдычил насчет руки. А потом я его повез в больницу, и он рассказал мне, что, когда падал, подставил руки и упал на руку, а потом перекатился и ударился головой.

– Хорошо, вернемся к моменту, когда все это случилось. Ты находишься около Генри Лэмба на мостовой, а автомобиль, который сбил его, резко тормозит. Он остановился?

– Ага. Вижу, стоит чуть дальше на дороге.

– На сколько дальше?

– Не знаю. Может, в сотне футов. Дверца отворяется, и вылезает мужик, белый. Оглядывается. Смотрит прямо на меня и на Генри.

– А вы что делаете?

– Ну, я решил, что этот мужик – ну, в общем, что он остановился потому, что сбил Генри и собирается глянуть, чем он может помочь. А я думаю: э, да он может отвезти Генри в больницу. Ну, в общем, встаю, иду к нему и говорю: «Э! Э! Нам нужна помощь!»