Текст книги "Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Кошмарный урок! Вскоре Хелен уже идентифицировали с этим мирным дельцом с хлопковой биржи, который по-прежнему выдыхал через жабры своих глаз невысказанное по ней томление. Хелен это совершенно не заботило. Настоящие проблемы возникали у нее с другими мужчинами. В Нью-Йорке нет никаких Других Мужчин. Мужчины в Нью-Йорке, они… в общем, на них нельзя полагаться. Стоит им четыре-пять раз увидеть девушку с мужчиной, как они уже считают, что она его девушка. И с этой точки зрения их уже никакими силами не сдвинуть. Короче, будьте счастливы! Хелен и Терьер! Как глупо! Нью-Йорк даже и не мечтал о том, чтобы попытаться разрушить чей-то любовный роман или хотя бы какие-то отношения. Для этого потребовалось бы доверие. Для этого потребовался бы интерес. Интерес… черт возьми, какого-то более-менее продолжительного интереса даже не стоит просить. Это считается уже слишком.

Вот почему Хелен испытала абсолютно сказочное ощущение, снова увидев у К___ов Порфирио Рубирозу. Она не видела его целый год, но он мгновенно ее вспомнил и принялся одаривать ее всю абсолютно сказочными взглядами, жаркими и губными, глядя на Хелен из противоположного конца помещения. Затем, пробиваясь сквозь резиновые щеки, Порфирио Рубироза подошел и сказал:

– Хелен, как поживаете? В прошлом году – белое кружево. В этом году – желтое… как же оно там называется? Вы просто великолепны! Стопроцентно великолепны!!!

А самое безумие заключается в том, что Хелен знает: он это всерьез. Потому что он это не всерьез. Разве это не слишком безумно? Ты женщина, он мужчина. Он сломает всю эту дурацкую вселенную терьера с хлопковой биржи только ради того, чтобы заполучить тебя. Ну да, вообще-то он ее не сломал, но непременно сломал бы. Понимает ли хоть кто-нибудь, что Хелен имеет в виду?

Почему Хелен потребовалось положить конец всем этим нелепым пьяным вечерам с Дэвенпортом? Дэвенпорт – персона несерьезная. Дэвенпорт входит в комнату, практически размахивая оранжевым транспарантом, объявляющим о том, что он никогда не женится. Он совсем как тот боров, что бегает всю ночь, а если его ставят в стойло, он умирает там от чисто детской обиды. Он задерживает дыхание до тех пор, пока самая середина его физиономии не синеет. Милый Дэвенпорт! Однажды утром – это уже слишком! – они проспали, и Хелен проснулась, только услышав, как нянюшка Курта вовсю колошматит по дверному запору. Ей пришлось растолкать Дэвенпорта, заставить его встать, одеться и тайком оттуда выбраться. Сама она тем временем пошла на кухню и стала отвлекать нянюшку разговорами. Однако малыш Курт, как всегда, с идиотской улыбкой на лице, заметил, как Дэвенпорт выходит из комнаты. Тот, ясное дело, по-прежнему гримасничал, изображая великую украдку, неслышно ступая на цыпочках, однако Курт-младший – просто невероятно! о чем вообще думают эти трехлетние мальчуганы? – вдруг как завопит: «Папочка!» Тут уж Дэвенпорт и сам оказывается слегка шокирован, а Хелен испытывает жуткое смешанное страдание. Она тут же осознает, что на самом деле поразил ее вовсе не крик – «Папочка!» – а тот факт, что это может заставить нянюшку прибежать к ним и увидеть Дэвенпорта крадущимся вдоль стены по ковру, подобно какому-нибудь жиголо в темном плаще или еще кому-то в таком роде.

Все! Больше никакого Дэвенпорта! Теперь краткие ночи с Пьером. Пьер был французом, который прибыл в Соединенные Штаты и разбогател, вкладывая деньги в горнодобывающую промышленность то ли в Южной Америке, то ли где-то еще. «Южная Америка! – обычно говорил Пьер. – Трущобы Соединенных Штатов!» Хелен это скорее нравилось. Однако Пьер имел привычку заводить свои часы, прежде чем ложиться в постель. Очень красивые часы. На вечеринках, на обедах, где угодно, Пьер всегда вдруг становился… каким-то рассеянным, словно бы отключаясь и отплывая прочь подобно планеру. Порой он становился рассеянным даже в постели. Вот они здесь – а вот его уже нет. Может, раньше Пьер и был французом, но теперь-то он до мозга костей ньюйоркец. А в Нью-Йорке мужчина вовсе не обязан посвящать себя женщине, думать о ней или даже уделять ей внимание. Он может… скользить, точно планер, по собственной воле. Это мужской город, потому что в Нью-Йорке есть не пятьдесят, не сотня, не тысяча прекрасных, привлекательных, доступных женщин, а многие тысячи этих сексапильных чудес, полированных и лакированных. Видит бог, какова в такой ситуации избалованная, надменная бесцельность нью-йоркских мужчин! Хелен постоянно наблюдает весь этот процесс и прекрасно его понимает. Чего ради талантливому, состоятельному, вполне привлекательному и цивилизованному мужчине в Нью-Йорке вообще испытывать потребность в браке? В отличие от Кливленда, Питсбурга, Цинциннати, а также практически всех прочих американских городов, в Нью-Йорке холостяки вовсе не изгоняются из общественной жизни. Совсем даже напротив. Они чертовски желанны. Их всюду приглашают. Общественная жизнь зрелого мужчины в Нью-Йорке неизбежно малость страдает после его женитьбы. Холостяк, если за ним хоть что-то имеется, никогда не останется одиноким в Нью-Йорке. Так зачем ему вообще нужна жена? Зачем мужчине в Нью-Йорке вообще нужны дети? Вообще-то Хелен не хочет даже об этом думать. Понятное дело, каждый мужчина испытывает естественную потребность иметь сына – точно так же, как и она испытывает естественную потребность иметь сына. Хелен всей душой любит Курта-младшего. Он просто прекрасный мальчик.

В общем, в истории с Пьером это была последняя соломинка, что переломила спину верблюда. Пьер заводит свои часы. Вообще-то с Пьером и так все было давно ясно, еще до той финальной ночи, когда он однажды напился, впал в эйфорию и принялся распространяться на предмет метафизики мужчин и женщин. Немного метафизики. Немного мозгов. Выяснилось, что лет десять тому назад, когда ему было двадцать два года, Пьер решил, что он просто должен жениться. Понятное дело, это было более-менее теоретическое решение. Просто так ему вроде бы надлежало. Так что он составил список технических характеристик, чтобы найти себе супругу. Примерно такого вот роста, приблизительно вот с таким типом фигуры. Пьер, кстати, хотел иметь жену с небольшим животиком, нежным, но достаточно твердым. С определенным образованием, определенного возраста, не старше двадцати пяти лет. Он предусмотрел все – от социального статуса до художественного вкуса. Было много всякой специфики, как и подобает в технических характеристиках. Однако удовлетворяющей всем этим условиям жены Пьер себе так и не нашел, хотя, с другой стороны, может создаться впечатление, что он ее не слишком энергично и искал. Во всяком случае он совершенно не переживал по этому поводу. Дело закончилось тем, что однажды ночью Пьер аккуратно завел свои часы и объявил Хелен, что он уже достаточно зрел, а жизнь – такая сложная драма и так далее и тому подобное. В общем, речь шла о том, что теперь Пьер внес поправку в свои технические характеристики, включив туда одного ребенка. Не двух, понятное дело. Два вечно путаются под ногами. Зато один – то, что надо. И что больше всего достает Хелен, когда она об этом задумывается, так это что на какой-то момент ее сердце подпрыгнуло! Настроение поднялось! Она увидела для себя свет в конце тоннеля! На какую-то секунду Хелен напрочь забыла об Ужасном Числе для разведенных женщин в Нью-Йорке – о сорока, сорока годах. По достижении этого возраста набивка под кожей неизбежно начинает сохнуть и вянуть. Дон Ли ничего не может с этим поделать, мистер Кеннет и Куновски совершенно беспомощны, вся эта набивка под кожей сохнет и вянет, пока в один прекрасный день врачи не производят вскрытие некогда красивой женщины в Нью-Йорке, скончавшейся на семьдесят седьмом году жизни, и не обнаруживают, что ее мозг выглядит совсем как комок сушеных водорослей в ресторане «Токио Сукияки». Вся набивка исчезла! На какой-то момент Хелен лишается того смутного, тайного страха по поводу судьбы десяти других разведенных женщин, которых она знает. Все они самым что ни на есть жалким образом склоняются к решению своей единственной задачи, которая формулируется следующим образом: во что бы то ни стало найти себе мужа.

Но – черт возьми – что же теперь? Убогая жизнь с Пьером? В рамках всех этих его технических характеристик? Ну уж нет. Спасибо за то, что включил меня в свое захватывающее мировоззрение. Итак, с Пьером было покончено.

А затем, буквально через считанные минуты, появился новый Покупатель. Он редактор журнала «Лайф», нет, не главный редактор, понятное дело, зато он прекрасно выглядит, в нем нет ничего от той железяки Хочкисса, похоже, он кое-что знает о вещах. Хелен… ну да, и без журналистов не обошлось… но Хелен познакомилась с ним в «Фреддисе», и все прошло хорошо, а теперь он должен в первый раз к ней зайти.

Тем временем Джейми прилаживает последний эбонитовый шар к львиной лапе – Джейми в любое время может вот так запросто приходить; при виде того, как Джейми стоит на коленях на огромном ворсистом ковре, Хелен охватывает какое-то мирное чувство. Однако в конечном счете портье кричит, звонок звенит, Старая Нянюшка, поваландавшись с дверным запором, все же впускает гостя. И – до чего же она все-таки наивна! – это случается снова. Хелен почти ощущает, как ее глаза оглядывают его с головы до ног, тщательно инспектируя его самого, его ботинки (которые изготовлены из кордовской дубленой кожи и имеют тяжелые подошвы) – какая жалость! – но Хелен все равно продолжает его инспектировать, она просто не может остановиться, она неизбежно оценивает каждого мужчину, который входит в эту дверь, как… как Мистера Потенциального.

Нянюшке пришлось покинуть комнату Курта-младшего, чтобы отпереть входную дверь, и теперь – ах, как чудесно! – маленький… мальчик… вразвалку… входит… в гостиную. Хелен застыла в оцепенении: она видит на физиономии своего сына ту простодушную, все ширящуюся ухмылку, совершенно точно зная, что именно эта улыбка означает. Однако она просто не в силах изменить ситуацию, хотя и догадывается, что ей сейчас предстоит услышать. Здоровенный лайфовец немного нервно переступает на месте, поскрипывая своими ботинками кордовской кожи и тупо улыбаясь ковыляющему ему навстречу вразвалку маленькому Ребенку-Интригану, пока Джейми все продолжает возиться со своими эбонитовыми шарами. Наконец, состроив самую что ни на есть невинную физиономию, малыш обхватывает ногу здоровенного лайфовца, поднимает голову и на редкость идиотичным голоском осведомляется:

– Так ты будешь моим новым папочкой?

Ах… ровным счетом ничего не изменилось. Хелен резко развернулась, совершенно неспособная придумать, что ей сказать дальше, хотя на самом деле это теперь не так уж и важно. Джейми тем временем по-прежнему валандается с креслом. Интересно, а как бы у нее получилось с Джейми? Почему бы и нет? Хелен способна как следует оценить Джейми. Может статься, она оценивала Джейми с того самого первого раза, как он вошел в эту дверь. В Джейми определенно что-то такое есть. В нем есть… красота. Все это… очень странно, мило, чудаковато, болезненно, но у Джейми – да наплевать! пусть знают! – такая чудесная поясница, уравновешенная, шлифованная, лакированная. Хелен остается всего лишь подойти, преодолеть несколько футов, а затем просто обхватить Джейми за талию как… как какую-нибудь там вазу.

20. Голоса Вилледж-сквер

– При-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-ве-веееееееееееееее-еееееееееееееет!

Ах, милый, дорогой Гарри! Ах, эти твои кудри из французских гангстерских фильмов, модный свитер, синяя джинсовая рубашка из «Магазина армии и флота» поверх свитера, вельветовые брюки «блумсбери», которые ты впервые увидел в каталоге «Манчестер Гардиан», после чего немедленно заказал их по почте, а также твое удивительное интеллектуальное либидо с голубиными лапками, что блуждают по Гринвич-Вилледжу – такого призыва сирены тебе достаточно?

– При-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-ве-ееееееееет!

Очевидно, Гарри считает, что достаточно. Там, в сумерках на южной стороне Гринвич-авеню, неподалеку от Нат-Хэвена, перекрестка Гринвич-авеню, Шестой авеню, Восьмой улицы и Кристофер-стрит, также известного как Вилледж-сквер, Гарри останавливается и смотрит на громадную коричневую башню, дом номер 10 по Гринвич-авеню. Он может видеть окна, но не способен ничего разглядеть за этими окнами. Тогда он со всей дури машет рукой и тем самым становится восьмым человеком за полчаса, беспардонно надутым Голосами.

Половина из уже обманутых, подобно Гарри, очень напоминает тот тип парней, которые в 1961 году благополучно закончили Хаверфорд, Гамильтон или еще какой-то колледж и отправились жить в Нью-Йорк. Здесь они участвуют в дискуссиях, осуждающих нашу технократическую цивилизацию, существующие законы касательно наркотиков и строительства пригородных поселков, а также объявляют всем девушкам о том, что они находятся в Поиске. Откровенно говоря, все они одиноки и зациклены на теме нью-йоркских девушек. Все они зримо себе представляют, как в один прекрасный день войдут в какое-нибудь место, обычно в букинистический магазин на Бликер-стрит, к западу от Шестой авеню, и там окажется девушка с прерафаэлитскими волосами, в черном платье и в пальто из овчины. Их глаза непременно встретятся, их умы тоже найдут взаимопонимание – знаете ли, Поиск, технократическая цивилизация и все такое прочее, а затем…

– При-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-вет-ве-ееееееет!

Совершенно внезапно, стоя на Гринвич-авеню, Гарри принимается махать рукой куда то в сторону фасада над магазином «Кэжьюал-Эйр» и орать в ответ:

– Эй! Кто там?

– Привет, Гарри! – орет девушка.

– Привет, Гарри! – орет вторая.

– Привет, Гарри! – орет еще одна девушка.

Четыре девушки, пять девушек, шесть девушек хором орут:

– Привет, Гарри!

Затем одна из них выкрикивает:

– При-вет-вет-вет-вет-вет-вееееет! У тебя есть для меня ___?

Затем еще одна вопит:

– Эй, Гарри, давай поднимайся сюда и ___ ___ ___!

Парень в смятении. В этот момент Гарри выглядит совсем как заблудившийся ягненок. Еще немного воплей, и вот уже кора его головного мозга напрочь отключается. Да, все верно, старина Гарри находился в Поиске, имея в голове кое-какие сладострастные мысли по поводу того, что случится после встречи его глаз с глазами Девушки-Мечты. Однако выкладывать все это вот так, в грубой форме, напрямую, в самой середине Нат-Хэвена… нет, это вроде как слишком, смело.

Так что Гарри идет себе дальше на запад по Гринвич-авеню, сопровождаемый самым натуральным блочно-клеточным конским ржанием, и теперь он, понятное дело, понимает, что именно считанные секунды тому назад выпало на его долю.

Затем девушки принимаются перебирать новые имена в надежде, что кто-нибудь из парней откликнется:

– Дж-о-о-о-о-о-о-о-о-онни!

– Эй, Бил-л-л-л-л-л-л-л-л!

– Фрэнки!

– Привет, Лапочка!

– Сэмми!

– Макс!

Невесть почему упоминание имени Макс их страшно веселит, и все девушки закатываются блочно-клеточным конским ржанием, даже не успев проверить, не собирается ли кто-нибудь по имени Макс разинуть от удивления рот и поднять голову.

Все эти девушки, эти Голоса, находятся в блочно-клеточной камере предварительного заключения для лиц женского пола, в доме номер 10 по Гринвич-авеню, выходящем на Вилледж-сквер – и, скажем так, ___, как любят говорить эти девушки, в этих играх, этих диких воплях, определенно что-то есть. Процент попаданий здесь выходит самый благоприятный. Через этот перекресток все время топают тысячи парней, и в конечном счете одной из девушек обязательно удается заполучить кого-то по имени Гарри, Джонни, Билл, Сэмми или (любовно) Лапочка.

Дом предварительного заключения для лиц женского пола, вне всяких сомнений, является настоящей «дырой», как даже сами представители управления исправительных учреждений говорят всякий раз, как пытаются выбить ассигнования на строительство нового здания, покрупнее. Там царит вопиющий беспорядок – шестьсот женщин размещаются в помещениях, предназначенных всего лишь для четырехсот человек. Девочки-подростки, впервые судимые (причем некоторые из них еще только дожидаются судебного разбирательства), сваливаются там в одну кучу со старыми и бывалыми рецидивистками, которые чувствуют себя куда круче внутри, чем снаружи. Само место на редкость грязное. Все обстоит настолько скверно, что осужденная проститутка, наркоманка и торговка наркотиками по имени Ким Паркер, тридцати пяти лет от роду, отягощенная грехами, которые загнали восемьдесят процентов девушек в дом номер 10 по Гринвич-авеню, в октябре прошлого года признала себя виновной в уголовном преступлении, а не всего лишь в проступке. Приговор за уголовное преступление мог составить пять лет работы на тюремной ферме, что представлялось Ким куда более приятной перспективой, нежели один год в доме предварительного заключения для лиц женского пола.

И тем не менее во всей стране, пожалуй, не существует другой крупной тюрьмы, которая находилась бы в таком интимном контакте с внешним миром. Само здание, двенадцати этажей в вышину, было построено в 1932 году в качестве памятника Современной Пенологии. Идея заключалась в том, чтобы оно выглядело вовсе не как тюрьма, а как новое многоквартирное здание. Между этажами там имеется медная отделка с арочными украшениями в стиле модерна тридцатых годов. Вместо обычной решетки местные окна снабжены особыми решетчатыми конструкциями, прикрывающими небольшие квадратные стекла. Эти стекла затуманены, точно катаракты. На самом деле это здание скорее напоминает электростанцию возле Йельского университета, которой предназначалось смахивать на готический собор. С другой стороны, дом номер десять по Гринвич-авеню определенно не выглядит как тюрьма.

Итак, мы имеем тюрьму, которая выглядит совсем как йельская электростанция с катарактами вместо окон, расположенную в самом центре общины, которая уже стала раем для молодых людей Нью-Йорка. Называется эта община Гринвич-Вилледж. Девушки в доме предварительного заключения могут вставать на унитазы или еще на что-нибудь в таком духе – и сквозь пару окон с переплетами, которые там все же имеются, наблюдать за всей той Жизнью свободных ребят. Прямо там, внизу, в стороне от перекрестка, расположены рекламные вывески: «Труди Хеллерс», «Бургер Вилледж», «Гамбургер Трейн», «Луиджис», «Ламанна Ликерс», «Фом Рабба Сити», «Кэптанс Тейбл», «Недикс», а также самая клевая аптека «Рексолл» во всем Нью-Йорке. Там, по Шестой авеню, скользя и визжа всякий раз, как меняется сигнал светофора, проходят все представители богемы с пышными прическами, в эластичных брюках и эльфийских ботинках, оживленные парни в «слим-джимах» и сапогах «дезерт», пожилые представители богемы в ботинках «эвенджер», соответствующих пончо из шотландки и слаксах, священники из Современной церкви, раскрашенные сексапилки, мускулистые тренеры и двадцативосьмилетние алкаши, которые говорят:

– Хорошо, четвертака у тебя нет, но если бы у тебя был четвертак, ты бы мне его дал?

И наркоманы. Тем же самым вечером, когда девушки одурачили Гарри («Эй? Кто там?»), они смогли разглядеть на улице парня, известного как Фестер. Тот как раз вываливался из «Рексолла», потряхивая одной рукой, а другую крепко прижимая к животу. На какое-то время Фестер сложил свой свитер в квадратик и встал на колени у входа в «Рексолл», уперев голову в квадратик свитера и громко стеная. – Все просто его обходили. Однако затем Фестер внезапно вскочил, подбежал к сигаретному лотку и со сдавленным воплем влепил какому-то полному незнакомцу звучный подзатыльник. Шокированный парень резко развернулся, держа в руках свою пачку «Мальборо», а Фестер принялся мотать головой, своим эльфийским голосом повторяя: «У меня в брюхе колет! У меня в брюхе колет!» Затем он заковылял дальше, по-прежнему крепко прижимая одну руку к животу. Фестер наркоман, и многие девушки его знают. Было время, когда одна из девушек могла с его помощью поднять «лекарство» в дом предварительного заключения на простой рыболовной леске.

Да, Фестеру сейчас очень скверно, зато он по крайней мере там, на свободе, в Гринвич-Вилледже, где все скользят и визжат при смене сигнала светофора на Шестой авеню. А девушкам приходится вопить, обращаясь к жизни, бурлящей внизу. Девушки в одной камере принимаются орать и орут до тех пор, пока одна из них, стоящая на стреме, не подает предупредительный сигнал (порой это «дум-да-дум-дум» из старого телевизионного шоу Джека Уэбба), подразумевая тем самым, что к камере приближаются вертухаи. Девушки вопят постоянно, они даже могут начать орать, обращаясь к кому-то, с кем они только что разговаривали в помещении для свиданий на первом этаже. Одно дело разговаривать с кем-то внутри тюрьмы. Но гораздо приятнее знать, что ты по-прежнему можешь с ними разговаривать, когда они возвращаются на улицу и вновь оказываются в самой гуще всякой всячины.

– Вилли!

Вскоре после того, как Гарри исчез на западе в Гринвич-Вилледже, Вилли как раз вышел из входной двери дома номер 10 по Гринвич-авеню, навестив там девушку, имя которой никому не ведомо. Можно лишь слышать ее вопль, разносящийся по Гринвич-авеню откуда-то сверху, из громадного катарактного здания.

– Вилли! Ты штаны продашь?

По Гринвич-авеню и Шестой авеню вовсю грохочут грузовики, но девушка вполне способна сделать так, чтобы ее услышали. Вилли, с другой стороны, последний из великих покупателей обуви. Сейчас на нем пара ботинок «трайпл-Эй», которые никогда не износятся. Вилли совершенно не вдохновляет перспектива орать через Гринвич-авеню в сторону дома предварительного заключения для лиц женского пола. Вместо этого он бросает взгляд на людей, бредущих мимо магазина скидок «Флорист Такер», забегаловки «Гамбургер Трейна» и лавки «Вилледж Бейк».

– Так продашь, Вилли?

Похоже, ответить ему все же придется.

– Я не знаю, где они! Я же тебе сказал!

– Что?

На сей раз Вилли нешуточно напрягает свои легкие.

– Я же тебе сказал! Я не знаю, где они!

– Ты знаешь, где они, Вилли? Так продашь ты их или нет?

Вилли очень хочется убраться отсюда подальше. Он решительно не настроен орать через Гринвич-авеню какой-то незримой девушке в доме предварительного заключения для лиц женского пола насчет продажи штанов. Тогда он бросает на первого же попавшегося ему навстречу парня слегка улыбчивый, заговорщический взгляд, словно бы говоря: «Ох уж эти женщины!» Однако парень просто смотрит на него, сбавляет ход и слушает продолжение концерта. Тут Вилли приходит в бешенство и одаривает нескольких следующих прохожих смертоносно лучевым взором (типа «На что пялитесь, гады?»). В результате в кровь Вилли попадает добавочная порция адреналина, и это в свою очередь обеспечивает его куда лучшим, более полнозвучным голосом.

– Черт, да не знаю я, где эти штаны! А чего ради ты о штанах тревожишься?

– Ты должен продать их, Вилли.

– Хорошо!

– Хорошо? – предельно язвительно передразнивает его девушка. И снова орет: – Хорошо, Вилли, хорошо, делай что хочешь!

– А, да брось, лапочка!

Вилли тут же жалеет о том, что он это крикнул. Теперь создается такое впечатление, как будто не меньше тысячи психов, пробирающихся через Нат-Хэвен, смеются над парнем и бросают косые взгляды в его сторону, пока он стоит здесь в своих коричневых ботинках и орет в сторону ничем особенно не приметного здания.

– А ну-ка крикни мне так же, как Морин! Валяй!

– Послушай…

– Давай, Вилли, ты такой славный!

Тут из всех камер звучит издевательский смех. Вилли хочется провалиться сквозь землю. Все чертовы прохожие разглядывают его, от изумления разинув рты.

– Хорошо! – орет Вилли.

– Ты серьезно? – орет девушка откуда-то сверху. – Ты должен продать штаны!

– Я же тебе сказал! – орет Вилли поверх грузовиков-мусоровозов, «фольксвагенов» и всякого разного народа – поверх всей этой шумной вонючей мешанины.

– А потом возвращайся!

– Хорошо!

– Когда ты вернешься?

– Как только я их продам!

– Эй, Вилли, они в платяном шкафу!

– Хорошо! – орет Вилли, а затем поворачивается и быстро-быстро идет прочь по Кристофер-стрит.

– Вилли! – кричит девушка. – До свидания!

И тут появляется парень в большой черной шляпе «борсалино» и двубортном черном пальто в стиле Джорджа Рафта 1930-х годов, которому непременно требуется выяснить, в чем тут дело. Он бежит следом за Вилли и напрямую спрашивает его об этом, а Вилли выходит из себя, после чего посредством дружеских разговорных выражений объясняет любопытному, что вся эта тема ему обрыдла и что продажа штанов – сугубо личное дело.

А внутри дома предварительного заключения для лиц женского пола девушки собираются с духом. Сейчас время самое подходящее: сезон отпусков, вечер. И вот уже порядка четырех девушек заводят старую песню, а затем к ним присоединяется все больше и больше других:

 
О белом Рождестве я мечтаю!
Подобном всем тем, что прошли!
Где елки блестят!
А детишки внимают.
Желая саней колокольцы
Расслышать в снегу…
 

Как трогательно звучат эти слова, выплывая на Шестую авеню из катарактных окон дома предварительного заключения для лиц женского пола! И вот уже разная деревенщина, отягощенная всевозможными свертками, останавливается перед «Кайзером», магазином готовой одежды, смотрит вверх и молча прислушивается.

 
…И с каждой открыткой, что я написала!
 

Теперь уже не меньше двадцати-тридцати человек остановились на авеню, создавая толпу. Все головы подняты, красные глаза устремлены вверх, словно бы говоря: «Я уже глубоко тронут и жду продолжения».

 
…Пусть дни ваши будут яркими и веселыми!
 

Как поднимается этот звук! Похоже, теперь уже все девушки на восточной стороне дома предварительного заключения для лиц женского пола присоединились к хору, и вот они набирают побольше воздуха для финальной строчки, которая выходит следующей:

 
…И пусть Рождество ваше станет че-е-е-е-е-е-е-е-ерным!
 

Правда, некоторые девушки поют не «черным», а другое слово. Они используют такие прилагательные, как ___, ___ и ___. Другие уже полностью перешли на клеточно-блочное конское ржание, а вскоре это ржание становится всеобщим и разносится через старую Шестую авеню туда, где перед магазином «Кайзер» скопились все те наивные поклонники старой доброй сентиментальности. Вот это было круто! Там столпилось двадцать или тридцать свободных граждан Нью-Йорка, и все они оказались надуты! обуты! одурачены! Эту компашку по всем правилам оболванили Голоса Вилледж-сквер.