Текст книги "Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

18. Воскресная разновидность любви

Любовь! Эфирное масло либидо в воздухе! Сегодня вторник, без четверти девять утра, и мы находимся в подземке, на линии Межрайонной скоростной системы перевозок, на станции «50-я улица и Бродвей», а двое юнцов уже висят в каком-то переплетении рук и ног, облаченных в «ломаную саржу», и это, следует признать, доказывает тот факт, что одним воскресеньем любовь в Нью-Йорке не ограничивается. И все же – как странно! Вся эта уйма лиц выскакивает из поезда с Седьмой авеню, проносясь мимо автомата с мороженым «кинг сайз», и турникеты начинают трещать так, как будто весь мир разламывается, напоровшись на рифы. Четыре шага после турникетов народ делает плечом к плечу, заходя на эскалатор, несущий всех к поверхности по гигантскому дымоходу, полному плоти, шерсти, фетра, кожи, резины, буквально дымящегося «алюмикрона», а также крови, что проталкивается по старым и склеротичным артериям всех окружающих в форсированном спринте от избытка кофе и отчаянной попытки выбраться на поверхность из подземки в час пик.

Парень окутывает девушку не только руками, но и грудью, имеющей вогнутую форму, характерную для американского тинейджера. Ее голова наклонена под углом в девяносто градусов. Как можно крепче зажмурив глаза, оба подростка с невероятной, поистине лихорадочной поспешностью обрабатывают губы друг друга. Тем временем повсюду вокруг них десятки, сотни лиц и тел потеют, топают вверх по лестнице, животами вперед проталкиваясь мимо целой выставки таких новинок технического прогресса, как «зуммеры счастья», «струящиеся пятицентовики», «пальчиковые крысы», «пугающие тарантулы» и ложки с вполне реалистично изображенными на них мухами, мимо парикмахерской «У Фреда», которая находится как раз за площадкой и щеголяет глянцевыми фотографиями молодых людей с вычурными прическами: такие здесь могут сделать любому. Дальше народ вываливается на 50-ю улицу, попадая в сумасшедший дом транспортных потоков, магазинов, витрин с причудливым дамским бельем и краской для волос «под седину», рекламных вывесок, предлагающих выпить бесплатную чашку чая и посетить вскорости разыгрываемый матч между «Кроликами Плейбоя» и «Танцовщицами Дауни». Затем все громко топают в сторону Тайм-Лайф-билдинг, Брилл-билдинг или «Эн-би-си».

А парень и девушка просто продолжают корчиться в своей неразберихе. Ее рука скользит по его загривку, и он начинает крутить головой, когда ее пальцы заползают в сложные, симметричные сады его прически типа «чикаго бокскар» у основания черепа. От поворота головы лицо парня внедряется в цилиарный корпус ее прически типа «пчелиный рой», так что девушке приходится наклонить голову в другую сторону, перемещая ее на сто восемьдесят градусов и используя их рты в качестве поворотной оси. Впрочем, если не считать заботы о надлежащем состоянии своих причесок, эти двое не обращают внимания ни на что, кроме друг друга. Все удостаивают подростков беглых взглядов. Отвратительно! Забавно! Как трогательно! Несколько проходящих мимо парней отпускают двусмысленные замечания. Однако подавляющее большинство в этом снабженном лестницей дымоходе испытывают нешуточное потрясение. Видение любви в час пик вовсе не поражает людей как нечто романтическое. Скорее это похоже на некий ловкий трюк. Примерно такое же впечатление производит жирный мужчина, пересекающий Ла-Манш в бочке. Если учесть людской прилив, достижения этой парочки тоже можно считать очень серьезными. Здесь имеет место фрагмент слегка преувеличенной героики в манере костлявых старичков с варикозными венами на ногах, которые каждый год появляются невесть откуда и пробегают марафонскую дистанцию по улицам Бостона. И странным образом это кажется некой промашкой круглонедельной любви в Нью-Йорке, причем для всех, а не только для двух подростков, корчащихся под своими шевелюрами на станции подземки «50-я улица и Бродвей». Такая любовь слишком поспешна, слишком принародна, слишком крута, и в ней также нет места необходимому легкому флирту. Именно это и объясняет тот факт, почему настоящая вещь в Нью-Йорке, как поется в известной песне, это «воскресная разновидность любви».

Да, разумеется, еще есть суббота, но суббота ничем не лучше всех будних дней от понедельника до пятницы. Суббота в Нью-Йорке является днем для выполнения различных поручений. Свыше миллиона покупателей изливается на улицы, основательно их запруживая. Все носятся по округе, отправляясь в Йорквиль, чтобы отхватить там те несравненные сыры для вечерней трапезы, навещая Четвертую авеню, чтобы попытаться найти там книгу Ван Вехтена «Вечеринки» и тем самым пополнить чью-то библиотеку, заходя в химчистку, к дантисту, к парикмахеру, к какому-то малому, который должен одолжить вам свой автомобиль с кузовом «универсал», дабы вы смогли подобрать две щитовые двери, а затем сделать из них столы – или еще в какое-то место, в котором, как кто-то вам обмолвился, можно найти поистине сказочные куски мяса, где мясник носит соломенную шляпу и нарукавники, а также замечательно грубо себя ведет.

Да, верно, еще есть субботний вечер, да и пятничный вечер тоже, раз уж на то пошло. Они вполне годятся для свиданий и полезного времяпрепровождения в Нью-Йорке. Однако для легкого флирта и любви они так же неподходящи и кратковременны, как и вся остальная неделя. По пятничным и субботним вечерам все обычно находят для себя некие сцены. Это может быть подвальное кабаре в Вилледже, где невесть откуда взявшаяся пятерка парней разговаривает на «ямайском» и колотит по стальным барабанам, где коннектикутские тинейджеры носят пончо из шотландки, сапожки по колено и пьют коктейли наподобие «Кульминации страсти», приготовленные из яблочного сидра с брошенными туда арбузными шариками. Или это может быть какой-то подвал в районе Восточных 50-х улиц, дискотека, куда алебастровые подростки приходят в жакетах без рукавов, зато с норковыми шкурками по бокам, в твидовых вечерних платьях, с круто-модернистскими прическами. Однако в любом случае это некая сцена, некое представление, и вскоре весь вечер начинает крутиться подобно всей планете в беспорядочном монтаже такси, проскальзывающих внутрь салона ног в скользких чулках, скользких ног, выскальзывающих оттуда, камвольной ткани, обид, ухмылок, глазных зубов, глиссандо, буффонад, намеков, уличных фонарей, портье, линий, пурпурных канатов, белых манишек, зеркал и бутылок в баре, розовых мужчин и пальто с воротниками-шальками, гардеробщиц и неоново-персиковых ногтей, опять-таки такси, ключей, битых ламп и отсутствия плечиков для одежды…

А затем невероятный рассвет – воскресенье в Нью-Йорке.

Джордж Дж., который рисует рекламу для одного универмага, продолжает утверждать, что ему якобы только и требуется, что учуять запах кофе, находящегося на определенной стадии фильтрации. Не важно где. Сгодится даже самый отвратительный кабак, где подают мерзейшие гамбургеры. Джорджу всего-навсего требуется понюхать тот кофе, и он вдруг обнаруживает, что плывет, тонет, растворяется в своих мечтаниях по поводу воскресной разновидности любви в Нью-Йорке.

Квартира Энн А. была ровным счетом ничем, продолжает утверждать Джордж, но в этом-то самая забавная странность и заключалась. Энн жила в Челси. Ее квартира состояла всего из одной комнаты с камеоподобным резным орнаментом скучающей Медузы на лицевой стороне каминной доски. Эта комната и еще кухня находились в доме из бурого песчаника, затерявшемся среди уймы высотных зданий, автобусных вокзалов и тому подобного. В прекрасном Челси. Однако воскресным утром к половине одиннадцатого солнце аккуратно прорезалось меж двух высотных зданий, а затем, через бесхозную территорию миазматических газопроводов, ресторанных отдушин, антенн, пожарных лестниц, веревок для сушки белья, дымовых труб, застекленных крыш, остаточных громоотводов, мансардных склонов, а также как-то по-особенному блеклых, грязных и бесформенных задних сторон нью-йоркских зданий, проникало к Энн на кухню.

Джордж сидел за шатким столиком, накрытым куском клеенки. Как же он любит об этом вспоминать! Квартирка всегда была грязной. Оттуда просто невозможно было вымести всю сажу и прочую грязь. Квартирка была прекрасной. Энн готовила кофе у плиты. Запах готовящегося кофе, один только запах… и Джордж уже оказывался на взводе. На Энн был просторный купальный халат из махровой ткани с широким поясом. То, как она двигалась внутри этого купального халата, пока солнце сияло в окне, всегда заводило Джорджа. Вот Энн расхаживает по кухне в этом огромном и пушистом купальном халате, а солнечный свет льется ей на волосы, и у них двоих есть в запасе все время на свете. С Восьмой авеню не доносилось ни одного звукового сигнала какого-нибудь страдающего метеоризмом грузовика. В течение по меньшей мере девяти из десяти минут никто не стучал шпильками, спускаясь по лестнице из коридора.

Энн готовила яичницу-болтунью, самую обычную яичницу-болтунью, однако трапеза выходила просто роскошной. Великолепной. Еще Энн приносила пару кусочков копченой рыбы с золотистой кожицей, несколько копченых устриц, которые всегда поступали в маленькой баночке с причудливыми надписями, поистине королевскими цветами и разными завитушками, немного хлеба «киссеброт», консервированную черешню, и, разумеется, кофе. Они выпивали примерно по миллиону чашек каждый, пока тепло не начинало просачиваться по всем внутренностям. А затем – сигареты. Сигареты неизменно бывали подобны умиротворяющему ладану. Радиатор всегда испускал шипящий звук, а затем щелкал. Солнце сияло вовсю, а пожарные лестницы и миазматические газопроводы казались всего лишь силуэтами – где-то там, вдалеке. Джордж отрывал себе еще один ломтик «киссеброта», выуживал еще одну черешню из банки, выпивал еще одну чашку кофе и закуривал еще одну сигарету, тогда как Энн закидывала ногу за ногу под махровым халатом, скрещивала руки на груди и продолжала неспешно затягиваться сигаретой. Так все и шло.

– Наступала полная апатия, приятель, – сообщает мне Джордж. – И это было прекрасно. Да, тупая апатия на самом деле прекрасное, капитально недооцененное состояние. Апатия – это роскошь. Особенно в этом дурацком городе. Там, на той кухне, ты словно оказывался в идеальном коконе любви. Все было прекрасно, а кокон – просто идеален.

Вскоре они с Энн одевались, всегда стараясь делать как можно меньше движений. Энн облачалась в большой и тяжелый свитер, непромокаемое пальто и выцветшие слаксы, которые обтягивали ее ляжки подобно неопреновой резине. Джордж напяливал на себя вельветовые брюки, изъеденный молью свитер без воротника и опять-таки непромокаемое пальто. Затем они спускались по лестнице и шли по Четырнадцатой улице за воскресной газетой.

Совершенно внезапно прогулка по нью-йоркской улице оказывалась подлинным наслаждением. Всех тех проклятых миллионов, которые всю рабочую неделю несутся к Манхэттену, там и в помине не наблюдалось. Город был пуст. Мужчине и женщине, неспешно шаркающим по улице, апатичным, окутанным коконом любви, все это казалось насквозь прогнившим Готамом, который всего за одну ночь привели в полный порядок. Даже немногие прохожие выглядели намного лучше. К примеру, навстречу попадалась одна из тех старых кукол с дряблыми ручонками, закутавшаяся в пальто текстуры овсяной каши, с комковатыми старыми ногами, которые становятся видны всякий раз, как она поднимает их, топая вверх по лестнице подземки и задерживая всех позади себя ввиду своей вялости и ветхости… а сегодня, в воскресенье, на славной, чистой, пустой Четырнадцатой улице эта старая карга смотрелась не иначе как милейшей пожилой дамой. Просто не было никого во всей округе, чтобы заставить ее выглядеть прискорбно медленной, тупой, непригодной, немодной, невосстановимой. Вот в чем заключалась самая соль воскресенья. Пронырливые миллионы напрочь отсутствовали. И Энн шла рядом с Джорджем в протертых старых слаксах, что обтягивали ее ляжки подобно неопреновой резине, создавая, вполне возможно, самое сказочное зрелище, каким когда-либо мог похвастаться мир, а кокон любви по-прежнему был идеален. Все выходило так, словно ты не только получил свой торт, но и сам его съел. С одной стороны, приятель, там был этот приз под названием Нью-Йорк. Все здания, все шпили Готама располагались силуэтами по всему пейзажу подобно символам, представляющим все великое, славное и триумфальное, что только есть в Нью-Йорке. А с другой стороны, там не было тех пронырливых миллионов, которые толкают тебя животами и поедают жареные пирожки прямо на ходу. Крошки сыплются на тротуар как напоминание о том, сколько всего тебе потребуется вложить в этот город, чтобы оставить себе хоть какую-то его часть. А по воскресеньям у них был кокон любви, цельный и совершенный. Это все равно что находиться внутри живописного пасхального яйца, откуда ты выглядываешь и видишь, что шпили Готама просто стоят где-то вдали, подобно маленькому драгоценному заднику.

Вскоре Энн и Джордж опять оказывались в квартире, развалившись на полу и читая воскресную газету, пока вся та ровная черная тушь составляла аппликацию на крупной и жирной листве бумаги. Энн ставила на «хай-фай» пластинку с органной музыкой в исполнении И. Пауэра Биггса, и чертовски скоро басовые аккорды старого рыболова начинали вибрировать по всему твоему телу, словно он прикрепил диатермический аппарат к твоему солнечному сплетению. Так Энн с Джорджем и валялись на полу, шурша воскресной газетой, омываемые и массируемые звуковыми волнами И. Пауэра Биггса. Это было примерно как принять немного пейота или еще чего-нибудь в таком духе. На них накатывал этот чудесный кайф, словно они и впрямь употребляли психоделики, и самые обычные предметы вдруг обретали несравненную лучистость и колоссальное значение. Словно бы старина Олдос Хаксли, проводя очередной свой наркотический эксперимент, сидел там, подцепляя пуговки пейота и глазея на глиняный горшок с геранью на столе, который постепенно становился самым сказочным горшком с геранью на всем белом свете. Его изгиб… черт возьми, да ведь он изгибался на все триста шестьдесят г-р-а-д-у-с-о-в! А глина… черт возьми, да ведь она была цвета самой земли. А самый верх… да, там был о-б-о-д-о-к! Джордж испытывал то же самое чувство. Квартира Энн… да, она была сплошь увешана разными современными эстампами, вполне обычными для жилья работающей нью-йоркской женщины, каракулями Пикассо, угловыми завитушками Мондриана… странным образом никто никогда не раздобывает хотя бы какого-то коврика для мондриановских эстампов… Тулуз-Лотреками, где этот парень с выдающимся подбородком выбрасывает свою силуэтную ногу… Клеями, да, этот Пауль Клее очень любопытен… и вот, совершенно внезапно, эти эстампы становятся самыми прекрасными творениями во всей агиологии искусства… то, как это парень с выдающимся подбородком в-ы-б-р-а-с-ы-в-а-е-т н-о-г-у, то, как Пауль Клее б-ь-е-т п-о э-т-о-м-у ш-а-р-у… то, как эта квартирка сворачивается вокруг них подобно кокону, пока клочки корпии под кушеткой кажутся похожими на волосы ангела, а сливовое покрывало на постели, наполовину сползшее на пол, имеет точно такие же складки, что и на шелках херувимов Тьеполо, а скучающая Медуза на каминной доске смотрится самой что ни на есть роскошно, достославно скучающей Медузой всех времен!

– В общем, это была настоящая воскресная любовь, – говорит Джордж, – и ничего подобного ей в другие дни недели никогда не бывает. Уж не знаю, что потом с ней случается. Куда она девается, когда наступает понедельник. Понедельник в Нью-Йорке вообще вроде как все на свете обламывает.

19. Женщина, у которой есть все

До чего же все это странно, но в то же время мило. Хелен может сидеть, забросив обтянутые нейлоном голени на диван (они тут же утопают в пушистой лавине), и наблюдать за тем, как Джейми стоит рядом на одном колене, повернувшись спиной к Хелен и дурачась с креслом, ножки которого сделаны в виде львиных лап. Это всего лишь Джейми, декоратор интерьера. Но черт возьми! У него дьявольски прекрасная поясница. Хелен испытывает побуждение обхватить его за талию как… как какую-нибудь там вазу. Все это происходит в чудесной квартире на 57-й улице, совсем неподалеку от Саттон-Плейс. А Хелен, по сути… в общем, Хелен – это женщина, у которой, если не считать мужа, есть все.

Хелен развелась три года тому назад. Но даже при всем при том ей всего лишь двадцать пять лет. Она ходила в Смитсоновский институт. У нее есть деньги – как уйма алиментов, так и собственный трастовый фонд. Хелен поистине прекрасна. Ее лицо (что-то вроде капюшона густых черных волос по сассуновской моде нависает над двумя огромными глазами, которые раскрываются подобно… подобно вьюнкам) – в общем, ее лицо появлялось на обложках «Вог» и «Таун энд кантри», почти во всех нью-йоркских газетах, где вообще идет речь о моде, однако имя Хелен всегда шло в заглавии, что известно как работа «социальной» фотомодели. Хелен стройная, сильная, гибкая, она постоянно занимается спортом. У нее есть всего лишь один ребенок. Этот всего лишь один ребенок (хотя Хелен в такой манере даже думать не желает), трехлетний Курт-младший, просто прекрасен.

Еще у Хелен есть Джейми, ее декоратор интерьера. Вот Джейми стоит на одном колене, прилаживая съемный эбонитовый шар под львиную лапу одного из кресел. Он сам разработал этот дизайн. Все до единого врубаются в мебель Джейми: «Ах, неужели Джейми декорировал вашу квартиру?» Все это очень экзотично и в то же самое время очень просто. Черное и белое, модерновая ножка в виде львиной лапы, если вы можете себе такое представить, съемные эбонитовые шары…

Ах, что за дьявольщина творится? Внезапно Хелен чувствует полную безнадежность. В Нью-Йорке есть по меньшей мере десять известных ей женщин, которые совсем как она: разведены и прекрасны; разведены и на самом деле отлично с этим справляются; разведены и оказываются желанными гостьями на всех вечеринках, да и вообще на всех мероприятиях, куда только можно их пригласить; разведены и постоянно появляются в колонке как Джо Дивера, так и всех ему подобных; разведены – и остаются женщинами, у которых есть все. Имена этих десяти женщин Хелен способна запросто отчеканить, потому что знает их самих вдоль и поперек. Кое у кого из них великие американские баронские имена, однако Хелен, а также все эти десять женщин совершенно… совершенно, совершенно неспособны найти для себя в Нью-Йорке нового мужа.

Разумеется, Хелен пыталась! В этот процесс была вложена уйма доброй воли – как ее собственной, так и ее друзей. Дж___ы как-то пригласили Хелен на обед, устроив все это дело исключительно ради того, чтобы она познакомилась с их фаворитом среди всех подходящих молодых людей в Нью-Йорке. Он был красив, являлся одним из самых молодых вице-президентов банка в Нью-Йорке (подлинных вице-президентов, раз уж на то пошло), а также великим гонщиком на Бермудах. Они с Хелен поговорили о его напряженной жизни среди жеребцов Уолл-стрит. Они поговорили обо всех тех вещах, которые друзья Хелен постоянно подкачивали в разговор – о Джаспере Джонсе, о «нувель вог», о фальшивой эстетике модных фотографов. Они гримасничали, кривились, улыбались, цепляли кусочки крабового мяса, в котором не было совсем никакой «химии». А затем он отвез ее обратно на Восточную 57-й улицу, где они вошли в лифт, полный разных деревянных завитушек, а у низкорослого лифтера были нашиты канты по всей униформе. И в тот самый момент, когда дверцы лифта за ними закрылись, у них в головах словно бы зашипели струйки пара, говорящие им обоим о том, что это… нет-нет, это совершенно невозможно; выпустите, выпустите меня отсюда.

Две недели спустя Д___ы пригласили Хелен на обед, и миссис Д___ встретила ее практически у выхода из лифта, после чего принялась очень возбужденно, очень конфиденциально ей втолковывать:

– Знаешь, Хелен, мы посадим тебя рядом с нашим абсолютным фаворитом среди всех подходящих молодых людей в Нью-Йорке.

Им, понятное дело, оказался тот же самый Бермудский гонщик. Да уж, всеобщий фаворит. На сей раз они с Хелен просто поулыбались, погримасничали, покривились, воздержались от ответов на воображаемые вопросы с другой стороны и взяли себе вместо этого по ломтику дыни.

Какая досада! Ох уж все эти так называемые мужчины в Нью-Йорке! Спустя какое-то время, в ретроспективе, Бермудский гонщик уже начинает совсем неплохо выглядеть. Со временем можно было бы даже забыть про «химию». Все романы у Хелен продолжают разворачиваться по одной и той же схеме: ей попадаются надменные, осторожные, жеманные, скромные… рассеянные, вызывающие одну досаду мужчины, которые заводят свои часы, прежде чем заняться любовью. Внезапно Хелен кажется, что куда лучше не быть женщиной, у которой есть все. Тогда она смогла бы выйти замуж за какого-нибудь решительного мальчика, каковыми в Нью-Йорке обычно являются актеры. А так Хелен оказалась в… некой декорации, где холостяки уже далеко не мальчики. Все они поглощены своими карьерами. Они не шатаются вокруг «Лаймлайт Кафе», имея в голове единственное желание – затащить в постель нью-йоркских прелестниц. Жены этим мужчинам почему-то не нужны. Они легко находят себе женщин, когда таковые им требуются – для украшения, для компании или даже для постели, если уж на то пошло, короче, для чего угодно, – ибо женщины имеются повсюду и поистине в редкостном изобилии.

Какая ирония! В этот самый момент Хелен словно бы видит со стороны себя и всех остальных разведенных нью-йоркских женщин, у которых есть все, женщин, сегодня и завтра застывших на узкой полоске территории, что тянется с востока на запад между 46-й и 72-й улицами в Манхэттене. Всем им там решительно нечего делать, кроме как демонстрировать свою неотразимую привлекательность нью-йоркским мужчинам. Вот они сидят в парикмахерской мистера Кеннета, что на Восточной 54-й улице, в помещении, увешанном тканью, как огромная палатка. Туда входит до странности восточная женщина, самым что ни на есть приглушенным и почтительным голосом объявляя: «Ну вот, а теперь давайте перейдем в помещение для мытья головы». Она словно бы хочет сказать: «Мы здесь занимаемся кое-чем весьма креативным». И все же пышные прически, даже после четырех часов пребывания у мистера Кеннета, уже начинают казаться чем-то вполне обычным Женщине, У Которой Есть Все. Сегодня еще столько всего необходимо проделать, столько всего узнать. Взять хотя бы вечный поиск лучших накладных ресниц! Скорее к Дейрдре или еще в какое-то подобное место на Мэдисон-авеню – мотыльковые ресницы? Квадратные ресницы? Норковые ресницы?.. Ну, норковые ресницы на самом деле просто шутка, слишком уж они тяжелы, и веки от них… потеют – с век начинает стекать прозрачнейший, сладчайший соленый пот. Или скорее еще куда-нибудь за идеальными накладными ногтями, двадцать пять долларов за обе руки, два с половиной за один палец, прелестные фальшивые ногти… но куда все-таки обратиться? К Саксу? К Бергдорфу? Или следует прислушаться к какой-то девушке, которая возвращается и говорит, что идеальное место для приобретения накладных ногтей – это отель «Беверли Хиллс»? Или лучше отправиться прямиком в гимнастический зал Куновски для занятий? Вообще-то сейчас 1965 год, и приходится сталкиваться с тем фактом, что шоколадная основа и мел ничего особенного для кожи сделать не могут. Собственно говоря, они вообще ничего не делают – они просто ее покрывают. А ведь крайне важно то, что происходит с кожей, вся эта процедура с пурпурным светом в Студии ухода за волосами Дона Ли, – да-да, вот в чем все дело. А в гимнастическом зале Куновски можно зайти в раздевалку и проверить там ярлыки кое на какой одежде, а затем, наконец, столкнуться с какой-нибудь девушкой, которая скажет, что она здесь в последний раз, что она нашла некое место, где после занятий можно действительно принять душ. И тем не менее – к Куновски. И к Бене – наблюдать за тем, как водяные шарики расплескиваются, попадая на кожу. И вот все они здесь, они ходят сюда ежедневно, с одной-единственной целью – окончательно превратить себя в несравненную, эзотерическую, потрясающую женщину, настоящее совершенство. А все ради мужчин, которые, кажется, даже внимания на это не обращают. Невероятно! Вызывающе! Ах, невозможные мужчины этого города, стиснутые железной хваткой карьеры, эгоистичные и опустошенные.

Вот почему Хелен печально сидит в одиночестве на своей постели, наблюдая за тем, как мистер Джейми прилаживает эбонитовый шар к львиной лапе кресла. Джейми – ее декоратор интерьера, однако еще раньше он стал ее Символическим Спутником – за три года до этого, сразу же после того, как она развелась. Хелен попросту в нем нуждалась. Когда нью-йоркская женщина разводится, на определенный период она становится словно бы радиоактивной или что-то вроде того. Ни один мужчина не желает к ней приближаться. Хелен непременно требовалось избавиться от всех этих психических токсинов развода. В конечном счете люди стали приглашать ее на обед или еще куда-нибудь – но кто бы стал ее сопровождать? Ведь она считалась вроде как радиоактивной. Тогда ее стал сопровождать Символической Спутник. Он человек-символ, простая фишка, позволяющая игре продолжаться и все такое прочее. С ним Хелен может войти в чей угодно игриво-изящный, увешанный косоугольными зеркалами громадный зал на Восточной 72-й улице – и решительно никто не станет болтать о ее новой любовной связи. Здесь действительно существует связь, но определенного сорта, и никто, похоже, этого не понимает. Джейми удобен, он не таит в себе никакой угрозы. С ним никогда опять не начнется та старая история. Нет, не подумайте, история эта не имеет никакого отношения к сексу. Ха, к сексу! Сексуальная агрессия являет собой, пожалуй, единственное, что и впрямь не имеет отношения к той старой истории, – к вечному антагонизму, звучным столкновениям «эго», боям за «свободу» от брака в один прекрасный день и за лидерство в следующий, к непрерывному накоплению груза на спине козла отпущения. Последняя сцена Хелен с Куртом… Хелен запросто может об этом рассказать, изложить весь это невероятный, смехотворно-нелепый материал кому угодно, да хоть даже носильщикам. Они с Куртом тогда только-только стали жить по отдельности. Это было задолго до того дневного полета в Эль-Пасо, той поездки на такси через границу в Хуарес, того старого чернокожего мексиканского судьи, который, не на шутку заинтересованный, все время тасовал под столом новехонькую и весьма богато украшенную (претенциозную!) колоду карт Таро. Они уже тогда жили по отдельности – собственно говоря, они начинали жить по отдельности в тот самый конкретный вечер. Кто-то должен отделиться. Кто-то стоит в гостиной среди невероятных груд картонных коробок и больших спортивных сумок – и Курт указывает носильщикам, что им забирать.

– Знаешь, Хелен, я вовсе не хочу показаться тебе мелочным, но все же. Ты не положила сюда симпсоновскую супницу. – Взмах рукой.

– Я отдала ее Моргетсонам… ведь они друзья моих родителей.

– Пойми, Хелен, дело вовсе не в этом. Ведь мы уже обо всем договорились.

– Курт, ты не хуже меня знаешь, что…

Супруг делает из большого и указательного пальца кружок, обозначающий «о’кэй», а затем толкает его в сторону Хелен, словно бы желая сказать: «Правда». Однако в это же самое мгновение он говорит:

– Неправда!

Ох, черт побери, проклятый Сол Минео – или кто еще так его научил? Кто-то когда-то сказал Курту, что «Сол Минео и его компашка» вечно дурят друг друга этим приемом – сперва показывают «о’кэй», а затем говорят: «Неправда!» Подобный юмор от Сола Минео Курта просто восхитил. И прямо сейчас он проделывает этот фокус, стоя среди спешно пакуемых картонных коробок рядом с парой жирных носильщиков… отдыхающих, наблюдающих. Курт непременно должен стоять там, положив руки на бедра, с мокрой от пота кудрявой головой, одетый в причудливой вязки теннисный свитер и «топсайдеры». Он непременно должен был напялить эту старомодную вещь, причудливой вязки теннисный свитер стоимостью в сорок два доллара или что-то в этом духе, потому что он сам собирается подобрать пару коробок, а также лично потащит свои драгоценные трубки к «хай-фаю» – или как там это называется? С этими длинными железяками что-то такое сделали у Хочкисса или где-то еще, и теперь Курту ни в коем случае нельзя их лишиться. То, как гневно он смотрит на Хелен, стоя в своем свитере для потогонных физических упражнений «уайт шу» стоимостью в сорок два доллара, – тоже старая история.

Курт-младший выползает из постели, топает в гостиную – и видит там только Папочку, чудесного кудрявого Папочку. Дети, если уж говорить откровенно, полностью лишены всякой интуиции, всякого понимания.

– Эти джентльмены не хотят рассиживаться здесь и слушать истории про друзей своих родителей, – говорит Курт.

Да нет же, Курт, очень даже хотят. Ведь они именно тут рассиживаются, как ты сам сказал. Мирный, слегка жестковатый жир тянется по сторонам от их подбородков, точно картофельное пюре. Носильщики сидят на подлокотниках кресел, принадлежащих Хелен, и наслаждаются, наблюдая за тем, как два богатых молодых дурака (вернее, дурак и дура) буквально лопаются по швам. Курт-младший, судя по всему, думает, что все высказывания Папочки забавны. Он подходит вразвалку, непрерывно хихикая, и говорит: «Папочка!» Носильщики считают Курта-младшего таким забавным – сущее дитя! – и тоже начинают посмеиваться, слегка потряхивая жирными щеками. Какая милая картинка выходит – предельно непристойная, на взгляд Хелен.

Джейми, по крайней мере, стал концом старой истории. Хелен и большинство других разведенных женщин, у которых есть все, вскоре перешли на вторую стадию. Их старые друзья, старые приятели Хелен и Курта… вы понимаете? Хелен и Курта, Молодой Парочки! Хелен с Куртом здесь, Хелен с Куртом там… и постепенно их старые друзья (в основном приятели Курта) начинают исключать оттуда Хелен. Отлично, выходит одна тупоумно-простодушная трата времени. Чего они хотят? Нет, это не секс. Здесь нет ничего похожего на предупреждения из «Красной книги разводов». Насчет того, что, мол, он. Мистер Не-Вполне, скажет: «Она была замужем, а значит, можно спокойно побиться об заклад, что затащить ее в койку будет проще простого». По сути, в нью-йоркском наборе нет практически ничего, связанного с сексуальным безумием женщин в отношениях с мужчинами. Позволит ли им Верховный Бог Хочкисса, Сент-Пола и Вудберри-Фореста предаться безумию, подобно похотливым старым козам и козлам?.. Кому-нибудь наверняка хочется, чтобы Он позволил. Даже не ради секса, а ради самого безумия. Кто-то жаждет увидеть, как они всего лишь раз впадают в бешенство, потея, скуля, корчась, закатывая глаза, раздувая языки, точно жареные птичьи желудки… в общем, все что угодно, только не эта смутная холодность, более чем прохладный интерес. Так или иначе, эти старые друзья приходят, и их глаза буквально дышат на Хелен, раздуваясь подобно рыбьим жабрам в аквариуме. И среди друзей непременно присутствует тот милейший пятнистый терьер от «Салливана и Кромвеля», для которого Курт обычно выпрашивал отдельное приглашение – снова и снова. Он чем-то таким занимался на хлопковой бирже. Подумать только – на хлопковой бирже! Раньше терьер приходил, дыша своими жаберными глазами на Хелен, дивясь. Теперь же этот странный восторг бытия Куртовой Жены стал доступен для его размышлений и жаберного дыхания глаз. Как мило! В один прекрасный день Дуглас… да, конечно, Дуглас – это совсем другая история… но в один прекрасный день Дуглас пригласил всех на пикник с шампанским в Центральном парке в честь Дня памяти павших в гражданской войне. И все эти бутылки с шампанским стояли в «скотч-кулерах», а густо-синие и желтые плетеные корзины ломились от лососины, копченой индейки и бутербродов с ветчиной из Южной Виргинии, приготовленных Андре Сармейном из Лютеции. Несчастный пятнистый терьер, приятель Курта по хлопковой бирже, прибыл невесть откуда в правильной, «неформальной», как следует понимать, рубашке «поло» с длинными рукавами. Та рубашка была от Чиппа или еще от кого-то, она отличалась щегольскими прямыми складками и каким-то особенным глянцем. Очевидно, терьер специально куда-то пошел и купил правильную вещь для данного конкретного пикника с шампанским. Вот бедолага! Однако Хелен продолжала с ним мириться. Старина терьер никогда не делал ни жеста. Никогда! Он всегда уходил в час ночи с поразительно влажным видом рисово-пудингового обожания. Но он был прост, он не имел отношения к старой истории.