Текст книги "Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

10. Поставщик общественной жизни

Наверху, в офисе на углу Бродвея и 52-й улицы, доживает свои последние дни издававшийся с 1938 по 1952 год старый добрый «Конфиденталь», самый скандальный из всех скандальных журналов в истории человечества. Сейчас там все словно бы рикошетируют среди каких-то кукольных огней и разбиваются вдребезги. Все за исключением одного человека, а именно: самого Роберта Харрисона, издателя. Печень Джея Брина уже перешла в свое конечное, некротично-циррозное состояние. Обычно Джей Брин заполнял своими текстами половину журнала, но затем дело дошло до той критической точки, когда Брин оказался уже попросту неспособен и дальше прислушиваться к Читателю. Обычно Брин с женой приходили в редакцию и садились в соседней комнате, пока Читатель вслух зачитывал рассказы для очередного номера. Этот Читатель, как бы его там ни звали, обладал по-настоящему грандиозным голосом – примерно как у сэра Ральфа Ричардсона, зачитывающего в свете прожекторов монологи короля Лира за кафедрой в «Баухауз-Модерне». Грандиозная дикция, грандиозный резонанс и т.д. и т.п. Харрисон нанял этого человека лишь с одной целью – чтобы он погромче читал. У Харрисона имеется такая теория: мол, если читать рассказы громко, все слабые места в них сразу же высветятся. А значит, в журнале должен иметься Читатель с голосом, подобным голосу сэра Ральфа Ричардсона, внятно оглашающий такие труды, как «Эррол Флинн и его двустороннее зеркало», «Белые женщины разрушили мой брак» (для негритянского конферанса) и «Как Майк Тодд выставил дураком кинематографического магната». Один из авторов непременно сидит там, внутри, что-то такое бормоча и заявляя о том, что Читатель затаил на него злобу и намеренно промямлил все его лучшие фразы, тем самым сподвигая Харрисона на отбраковку всего рассказа. Однако Джей Брин давным-давно через все это прошел, а в настоящее время он уже благополучно скончался от цирроза печени. А вот Говард Рашмор, редактор, начинает просто ужасно выглядеть. Раньше он всегда выглядел таким большим, крепким здоровяком, а теперь напоминает пару глазниц, помещенных на спаянный воедино кусок современной скульптуры. Некогда Рашмор был коммунистом и очень сложной личностью. У него имелся настоящий талант к написанию рассказов, целиком основанных на слухах и сплетнях, однако все это странным образом свернулось вместе с его антикоммунистическим «крестовым походом». Затем наступил тот день, когда Рашмор вместе с женой ехал в такси по верхнему Ист-Сайду. Внезапно он достал револьвер и застрелил жену, после чего застрелился сам. Харрисон был издателем «Конфиденталя» и очень хорошо помнит тот день. Он тогда сам прилетел невесть откуда в Международный аэропорт Кеннеди и сел в такси. Первым, что он услышал, было следующее заявление таксиста:

– Эй, вы слышали? Издатель «Конфиденталя» застрелился.

– Не может быть! – поразился Харрисон, поскольку сам он и был издателем «Конфиденталя». – И где же, интересно, это произошло?

– В такси, натурально, – ответил ему водитель. – Как бабахнул себе в голову – прямо на заднем сиденье такси!

Харрисон прекрасно помнит, что он тогда сидел как раз на заднем сиденье такси, но у него не было ни малейшего желания выхватывать пистолет – ни тогда, ни впоследствии. Хотя какое-то время все складывалось просто ужасно: сорок миллионов долларов штрафа – на иски по делам о клевете, вся киноиндустрия не на шутку взялась его преследовать, гангстеры, контролирующие игровые автоматы, или еще какие-то громилы вроде них вывесили Харрисона вниз головой за пятки прямо из окна его кабинета, конгрессмены и половина всех газет в стране буквального его распинали, какой-то парень из Чикаго собирался ворваться в контору и переломать многострадальному редактору все кости, начиная с пальцев на руках и ногах… однако весь этот нажим шел снаружи. А внутренне Харрисон вовсе не утопал в своих же собственных турбулентных соках, подобно Брину или Рашмору. Он оставался безмятежен, а «Конфиденталь» был прекрасен. Пожалуй, подобная мысль с трудом может уложиться в голове – то, что Харрисон всегда считал «Конфиденталь» прекрасным. Думаете, он и слов таких не знает? Однако непреложный факт заключается в том, что этот человек являет собой эстета, подлинного эстета шлока.

Поначалу я знал о Харрисоне только то, что он живет под вымышленным именем в невесть где находящемся отеле «Мэдисон». Чтобы представить себе картинку, которая мне тут же приходила на ум, вспомните о возбужденных против него исках по делам о клевете, о всеобщем возмущении, обо всех тех больших шишках, которые взялись преследовать Харрисона в 1957 году, когда он продал «Конфиденталь» и исчез из поля зрения общественности. Должно быть, его попросту раздавили как некую фригийскую жертву. Таким образом, Роберт Харрисон, бывший издатель «Конфиденталя», живущий невесть где, в каком-то месте под названием отель «Мэдисон», мысленно представлялся мне следующим образом: скрывающийся от всех на свете пятидесятилетний мужчина, на все замки закрывшийся в номере отеля, откуда отчетливо виден лишь вентилятор кондиционера в ресторане быстрого питания, будто бородатым мхом, обвешанный всевозможной нью-йоркской гадостью. Так было до тех пор, пока я не увидел отель «Мэдисон», красотку Реджи, недавнюю мисс «Би-эм-эс» Канады, – и галстук Роберта Харрисона.

Отель «Мэдисон» на Восточной 58-й улице, между Пятой и Мэдисоном, оказался чертовски шикарным и консервативным старым местечком, полным больших прекрасных номеров. Я увидел роскошный вестибюль со сливово-коричневыми стенами и множество слуг в белых манишках. Сестра Харрисона по имени Хелен, вежливая, тихая женщина с седовато-светлыми волосами, которая все эти годы являлась его личной секретаршей, открыла дверь, и за дверью оказалась та же самая квартира, в которой, как я позднее выяснил, Харрисон жил и во времена расцвета «Конфиденталя». Там имелась тридцатифутовая гостиная, сплошь отделанная ярдами многогранных зеркал, где располагались бар с выставленными на нем смехотворными новинками, карликовое тропическое деревце, с ветвей которого свисала деревянная обезьяна, охряного цвета предметы искусства в стиле «нео-Молох», черная и темно-коричневая мебель. Общий эффект создавался такой, как будто дизайном этой гостиной занимался декоратор, работавший в стиле «модерн Малайского полуострова». Очень скоро из одной из двух боковых комнат появился Харрисон. Он протопал по уложенному от стены до стены ковру, на ходу завязывая галстук.

– Вы уже позавтракали? – спросил он меня. Дело было во второй половине дня. – Я сижу на этой проклятой диете. Давайте пойдем в «Линдис». Я больше не могу этого выносить – я и так уже сбросил два фунта. Мне необходимо хоть что-то поесть. Какую-нибудь там рыбу или что-нибудь еще. Вот что, я, пожалуй, закажу копченую лососину.

Судя по его фотографиям 1957 года, Харрисон, теперь уже пятидесятидевятилетний и седовласый, вполне мог набрать самую малость веса в мешках под глазами и на слегка обветренных щеках, однако он по-прежнему предпочитает длинные, небрежно зачесанные назад волосы, совсем как Джон Холл в «Урагане», а также шелковый галстук, как-то по-особенному безумно отходящий от воротника его спортивной рубашки. Далее, Харрисон по-прежнему говорит с акцентом бродвейского промоутера – таким акцентом, который словно бы создается некими потайными клапанами. Голос у Харрисона гортанный, но его как бы смягчает нечто вроде трубки доктора Грабова.

А затем, я даже точно не помню откуда, вдруг материализуется блондинка по имени Реджи. Эта Реджи – одна из тех девушек, которые поражают тебя скорее как некий ансамбль, хор, живая картина, яркое колониальное животное, нежели как одна-единственная персона. У Реджи имеются невероятно пышная светлая шевелюра, шуба белого меха, опять же такая пышная, что из-за нее Реджи кажется поперек себя шире, а также собачка удивительной породы: игрушечная борзая по кличке Тесси. Хелен и Реджи тут же вспоминают, как она недавно сожрала что-то неподходящее, и вступают в дискуссию, чтобы выяснить, безопасно ли будет оставить Тесси в квартире вместе с Хелен, пока мы втроем отправимся в «Линдис». Собачка выглядит совсем как самая настоящая борзая, если не считать того, что она всего два фута в длину и одета в комбинезончик.

Пока женщины спорят, Харрисон показывает мне экземпляр своего последнего детища, газеты под названием «Инсайд ньюс», которую он начал издавать в прошлом году.

– Что вы о ней думаете? – спрашивает он.

Судя по тону, вопрос носит чисто эстетический характер, как будто хозяин показывает мне только что купленную им гравюру Хиросигэ. Заголовок на первой странице газеты окутан чем-то вроде взрыва красной краски и гласит: «Сексуальное вторжение Кастро в Вашингтон». Статья постулирует (в этом, похоже, самая ее суть) тот факт, что Фидель Кастро планирует контрабандой доставить в Вашингтон Кристин Килерс и уйму ей подобных, дабы разрушить карьеры выдающихся чиновников, и снабжена фотографией девицы в бикини с шахматным узором и каких-то странных туфлях. Внизу подпись: «Вот та красотка, работающая на Кастро, которая превратит Капитолий в Траходром. Фотографии контрабандой вывезены с Кубы автором статьи». В качестве автора статьи значится некий Марк Торез. Следующая картинка главным образам обнародует тот факт, что Кастро накопил уйму туфель на шестидюймовых шпильках. Точь-в-точь такие же постоянно появлялись в журналах для девушек, которые Харрисон издавал в сороковые годы.

– Это будет еще почище «Конфиденталя», – говорит Харрисон. – Подглядывание в замочную скважину уже устарело. Теперь самое замечательное состоит в том, чтобы пристроиться за политическими новостями. Да, это будет просто колоссально. Не помню, как там его зовут… в общем, один крупный голливудский продюсер, так он каждую неделю подкатывает к местному газетному лотку в лимузине, лишь бы заполучить «Инсайд ньюс». Я каждую неделю его вижу. Он подъезжает в лимузине, но не протягивает оттуда руки. Нет, он вылезает из машины, подходит к лотку и сам берет газету. Честно говоря, я думаю, это чертовски славный комплимент!

По лицу Харрисона можно понять, что он по-прежнему пытается избавить свои черты от некой сальной липкости, свойственной физиономии человека, только-только проснувшегося. Впрочем, он уже явно на ходу. Старая добрая эстетика шлока вовсю зашевелилась, и Харрисон уже думает о своей собственной истории. Истории о нем и «Конфидентале».

– Пожалуй, я придумал для вас нужный ракурс статьи, – говорит он. – Этот ракурс таков: «Теперь об этом можно поведать». Понимаете? Ясное дело, у вас, вероятно, есть свои мысли по этому поводу, но я все вижу именно так – «Теперь об этом можно поведать».

Я не сомневался, что этот человек уже действительно видел первый всплеск красной краски вместе с монтажом фотографий, таблоидных заголовков и лихорадочным взмахом текста на самом верху, анонсом, заявляющим что-то вроде: «Теперь об этом можно поведать! „Конфиденталь“ изнутри!» Харрисону всегда нравилось начинать статью именно так, с макета, снабженного большим всплеском красной краски, уймой фотографий, а также крупным шрифтом, взрывающимся на самом верху. На самом деле он видит все это не просто как статью, а как целую «одноразку». Одноразка представляет собой журнал или книгу в форме журнала, которая публикуется только однажды, с целью заработать на какой-нибудь знаменитости или текущем событии. Умирает киноактер Джеймс Дин – и тут же выходит уйма одноразок с названиями вроде «История Джеймса Дина», «Настоящий Джеймс Дин», «Джеймс Дин жив!» или просто «Джеймс Дин». Одноразки стали одними из детищ Харрисона с тех пор, как он в 1958 году продал «Континенталь». Между прочим, он издал такие одноразки, как «Угроза секса отступает», «Конфиденциальный Нью-Йорк», «Человек по фамилии Паар», а также «Голый Нью-Йорк». В данный момент прямо-таки видно, как Харрисон складывает воедино разные истории для одноразки «Теперь об этом можно поведать». Основная часть, вне всяких сомнений, получит название «Как „Конфиденталь“ заполучал те „назойливые“ истории – от самих звезд!». Кроме того, там будет еще одна большая статья, за авторством Боба Харрисона, озаглавленная: «Почему я начал издавать „Инсайд ньюс“? – Да чтобы доказать, что я снова смогу это проделать!»

Примерно в этот самый момент Хелен входит в гостиную из комнаты, которую они используют в качестве кабинета. На лице у нее выражается явная озабоченность.

– В чем дело? – спрашивает Харрисон.

– Даже не знаю, – говорит Хелен. – Ну почему тебе обязательно надо вытаскивать все на свет божий?

– Но ведь все это правда, разве не так?

– Так-то оно так, но ведь с этим уже покончено. Все уже в прошлом. И делу конец. «Конфиденталь» приказал долго жить. Не знаю, стоит ли опять вытаскивать все это на свет. Честно говоря, мне это не по душе.

– Но почему? – интересуется Харрисон. – Я не стыжусь ничего из всего того, что я в свое время сделал!

– А как насчет ___? – усталым голосом начинает Хелен, словно желая сказать: «Пойми, дело даже не в этом».

– Он был славным парнем, – отвечает ей брат. – И он мне нравился.

– В каком смысле «был»? – спрашивает Хелен. – Как ты думаешь, что он скажет, когда об этом прочтет? У вас ведь есть соглашение.

– Это было давным-давно, – говорит Харрисон. – Так или иначе, он это признает. Он пишет книгу и признает в ней то, что именно я дал старт его карьере, что всю известность он приобрел благодаря «Конфиденталю». Он это признает.

– А как насчет Майка Тодда и Кона? Ведь это тоже составляло часть соглашения.

– Они оба умерли, – успокаивает сестру Харрисон. – А кроме того, та история была очень забавная. И никакого вреда она никому не причинила.

– И все же… – опять заводит было Хелен, но, не закончив фразу, лишь вздыхает.

– Давайте отправимся в «Линдис», – продолжает Харрисон. – Вы часто бываете в «Линдисе»?

– Я вообще никогда там не бывал.

– А как давно вы уже в Нью-Йорке? Вам следует начинать посещать подобные места. Именно там все собираются.

Пару минут спустя мы все (Харрисон, Реджи, собачка и я сам) садимся в такси. Харрисон вольготно откидывается на спинку сиденья.

– В «Линдис», – говорит он.

На физиономии у таксиста появляется тот озадаченный, почти желеобразный вид, какой обычно бывает у всех нью-йоркских таксистов, когда они оказываются в тупике и не желают этого признавать.

– Так-так, посмотрим, как туда лучше проехать… – говорит он. – Слушайте, а где это?

– Вы не знаете, где находится «Линдис»! – восклицает Харрисон своим голосом доктора Грабова. – Что за дьявольщина творится в этом проклятом городе?

В «Линдисе» сразу же возникают проблемы с собачкой. Харрисон и Реджи рассчитывали на то, что сегодня воскресенье, а следовательно, что ресторан не будет слишком набит. Однако метрдотель «Линдиса» говорит, что да-да, все верно, сегодня воскресенье и в ресторане не много посетителей, но нет-нет, он все равно не может пускать туда никаких собак. Существуют определенные правила. Одна из проблем, по-моему, состоит в том, что на физиономии у собачки застыла довольно-таки странная ухмылка. Харрисон взвешивает все это дело на весах жизни и не протестует. Реджи уходит в своем замечательном изобилии волос и меха, а также в сопровождении игрушечной борзой, чтобы доставить собачку обратно в квартиру, но обещает, что сама она непременно вернется. Что ж, это просто небольшое отступление, только и всего. Харрисон получает столик там, где ему хочется, в боковой части зала, где стена сплошь изрисована оранжевыми завитками, украшенными стилизованными эмблемами таких вещей, как бутылки мартини, тромбоны и прелестные девушки. Все эмблемы расположены под каким-то до странности неверным углом, который почему-то напоминает музыку Бизи-Сити из кинофильма с участием Фреда Астера и Джинджер Роджерс. Харрисон садится туда, откуда ему видна дверь. Тут к нам подходит один из официантов.

– Мистер Харрисон! – говорит он. – Как поживаете? Выглядите вы просто на миллион долларов!

– Должно быть, дело в правильном образе жизни, – отзывается Харрисон. – Я все последнее время сидел на этой проклятой диете. Но больше я ее выдерживать не могу. Вот почему и сюда пришел. А Уолтер уже здесь был?

Как выясняется, Уолтера еще здесь не было.

– Вы знаете Уинчелла? – спрашивает у меня Харрисон. – Нет? Вам непременно следует с ним познакомиться. Он колоссальный парень. И неразрывно связан с историей «Конфиденталя».

– Теперь вам только нужна пара симпатичных шлюшек, – замечает официант, – и все станет совсем как в старые добрые времена.

– Ну-ну, – говорит Харрисон, – ты лучше бы поскорее взялся за дело.

Массивные оранжево-розовые ломти копченой лососины, рогалики, масло и чашки кофе начинают прибывать. Харрисон и сам энергично берется за дело – и черт с ней, с диетой. «Линдис» далеко не заполнен, однако народ начинает изгибать шеи, желая взглянуть на Харрисона. Уйма людей помнит «Конфиденталь», если не самого Харрисона, и в любом случае по ресторану быстро расходится весть о том, что издатель «Конфиденталя» в самые достославные дни упомянутого журнала находится здесь, а потому у всех на физиономиях отражаются эмоции – у кого негодование, а у кого удивление. Как, интересно, этот тип сумел выбраться из-под жуткого потопа и появиться здесь, чтобы понаслаждаться этой цветуще-оранжевой копченой лососиной?

– Хотите узнать, что случилось с исками по делам о клевете? – спрашивает у меня Харрисон. – Ничего не случилось – вот что случилось. – (Замечу в скобках, что у Харрисона имеется определенная склонность к упрощенчеству. Некоторые иски против «Конфиденталя» имели результатом важные соглашения.) – Сорок миллионов долларов – и ничего не случилось. Все это было просто представление. Да на самом деле все они обожали мой журнал. Я был единственным, кто взял на себя всю ответственность. Я был единственным, кого распяли. Я был чертовски сурово осужден. Хотя все это время некоторые большие шишки сами выдавали мне свои истории!

– Вы хотите сказать, что кинозвезды выдавали вам скандальные истории про самих себя?

– Именно это я и пытаюсь объяснить, – говорит Харрисон. – Именно так мы эти истории и заполучали! От самих больших шишек! И я всегда бывал единственным, кто принимал на себя удар. Тогда я не мог поведать об этом миру, потому что это ставило под угрозу чье-то положение. Но я вам скажу, что ___, сидя прямо у меня в гостиной, выдал мне две истории про самого себя. К тому времени мы уже прогнали один материал про него и одну актрису, хотя я не помню, откуда мы тот материал взяли. Но он сидел прямо у меня в гостиной. И мы заключили сделку: он будет снабжать меня разными историями, но я, в случае чего, стану все отрицать. – И еще Майк Тодд. Я знал Майка. Я вам про него забавную историю расскажу. Майк Тодд позвонил мне из Калифорнии, чтобы рассказать одну историю про Гарри Кона. Кон тогда был крупным продюсером в «Коламбия Пикчерс». Майк Тодд говорит: «Встретимся сегодня вечером, в клубе „Старк“, у меня для тебя есть колоссальная история». Так что он прилетел из самой Калифорнии в Нью-Йорк и передал мне ту историю про Гарри Кона.

Тут Харрисон поглощает еще один кусок копченой лососины.

– Была там одна девушка, которая страшно хотела попасть на киноэкран, а Майк Тодд хотел ей помочь, только у него не было никаких возможностей. Тогда он вот что сделал – он принялся нести Кону всякий бред про эту девушку, редкий талант, который он якобы невесть где обнаружил. Майк Тодд сказал, что уже готов подписать с ней контракт, но уступит ее Кону за пятьсот баксов в неделю. Тогда Кон решил перехитрить Майка Тодда и, ни говоря ни слова, сам предложил той девушке контракт, и она получила работу. Н-да. Вам следовало послушать, как Майк Тодд рассказывал мне эту историю. Он завывал от смеха! Он чуть было не загнулся! И знаете, он был так заинтересован в этой истории, что пришел в редакцию и стал работать над статьей вместе с нами. Наконец мы почти что закончили статью, но у нас возникла проблема с самой концовкой, буквально с самой последней фразой. А Майк Тодд как раз должен был улетать в Голливуд. Ну вот, и так вышло, что тем вечером, на самом деле уже глухой ночью, он позвонил мне из Голливуда и сказал: «Есть! У меня есть для тебя последняя строчка!» Вот вам, пожалуйста, один из самых занятых парней в Голливуде, у которого ни минутки свободной нет, тем не менее звонит мне глухой ночью, лишь бы статья получилось классной. Мое уважение к нему тогда на миллион процентов возросло!

Вот! Вот она! Эстетика шлока! В книге Харрисона есть только один Майк Тодд. Еще рогаликов, еще копченой лососины, еще кофе – Харрисон разгулялся и напрочь позабыл о диете. Наша беседа не на шутку его захватила. Имена, имена, имена. Он шел на все ради процветания «Конфиденталя». Обычно он встречался со всеми этими людьми черт знает где, говорит Харрисон. У него была слишком скандальная репутация, чтобы кого-то могли с ним увидеть. С одним автором по имени Ли Моррисон издатель встречался в телефонной будке. Они оба забирались в одну и ту же будку и там разговаривали. Черт возьми, именно там Моррисон передавал ему рассказы. «А затем, в тот же самый вечер, мы бросали друг на друга гневные взгляды, встретившись в каком-нибудь клубе». Харрисон также вспоминает множество других людей, которым бы полагалось жутко на него злиться, однако при встрече они вдруг начинали вести себя на редкость дружелюбно. Вообще-то Харрисон явно склонен переоценивать мировые запасы доброй воли по отношению к его собственной персоне, однако непреложный факт заключается в том, что, даже когда «Конфиденталь» находился на самом своем достославном пике, люди, встречаясь с Харрисоном, первым делом готовились к худшему, а затем, поговорив с ним, уходили очарованные, рассказывая всем про его «любопытный шарм». Выходило так, что практически всем он в той или иной степени нравился. Однако Харрисону особенно запомнился Майк Тодд. Тот не просто вел себя дружелюбно, не только поставлял в журнал истории про самого себя, нет, он к тому же видел всю красоту «Конфиденталя» так, как ее вообще-то способен был видеть только сам Харрисон. Майк Тодд во всем этом участвовал, он по-настоящему понимал эстетику шлока!

– Я прекрасно уживался со всеми теми людьми, – говорит Харрисон. – Единственным, кому я категорически не нравился, был ___. Вы никогда не читали той статьи, которую мы сварганили про ___ – про то, как он ел пшеничные хлопья «уитиз»? Сказочная вышла статья. Лучшая из всех, какие когда-либо делал Брин. Была там одна девушка, и она сама рассказала мне эту историю. Она рассказала мне ее, когда мы сидели в каком-то заведении, не помню названия, возможно в «Харвинсе», тогда это было колоссальное заведение. Так или иначе, эта девушка сидит там и рассказывает, что всякий раз, как она слышит хрум-хрум-хрум этих самых «уитиз», она точно знает, что ___ возвращается в помещение. Он думает, что «уитиз» хороши для… ну, знаете, мужской силы. И всякий раз, как он выходит на кухню за пакетом «уитиз» и эта девушка слышит хрум-хрум-хрум… в общем, сказочная вышла статья. Вам непременно следовало ее прочесть. А что самое забавное, так это то, что он оказался единственным, кому я никогда не нравился. Однажды вечером я столкнулся с ним в «Копакабане», и он просто посмотрел мимо меня… а ведь это была лучшая наша статья!

Да! Эстетика шлока! «Шлок» – слово из идиша, означающее некую разновидность эрзаца, ныне является нью-йоркским издательским термином для особого сорта периодики, известной академической науке как «сублитература», в которой, к примеру, можно встретить статью про бары, куда заманивают молодых женщин из Ютики и Акрона, где их соблазняют, ловят на крючок и превращают в девушек по вызову. Называется такая статья «Греховные ловушки для секретарш», и там имеются иллюстрации, сделанные из половинок фотографий моделей, на глазах у которых лежит черная цензорская полоска. Эти модели щеголяют поясами с уймой подвязок, на половину из которых наложены всякие рисунки наподобие скалящегося дьявола в шелковом цилиндре. Иллюстрации порой возвращаются редактором в художественный отдел со сделанными цветным карандашом пометками. Например: «Пусть дьявол будет красного цвета». Харрисон наверняка станет с таким же восторгом рвать и метать по поводу шлок-статьи, с каким вспоминает материал про «уитиз». Что ж, даже в шлоке имеется своя классика. На протяжении всей середины пятидесятых годов «Конфиденталь» вызывал чуть ли не всеобщее возмущение, а доход от него на газетных прилавках превышал четыре миллиона долларов за выпуск, что побило все рекорды. И все тем временем, негодуя, дивились тому, как подобное явление вообще могло возникнуть в середине двадцатого столетия – после уроков войны, ненависти и всего такого прочего. Еще всех живо интересовало, что за грязная тварь может издавать «Конфиденталь». Так получалось потому, что никто на самом деле ничего толком не знал о Харрисоне, о так называемом «воздушном бизнесе», а также о Сезанне, Дарвине, Аристотеле шлока – о старой нью-йоркской газете «График».

Отец Харрисона, говорит он, хотел, чтобы его сын овладел каким-нибудь ремеслом. Вроде водопроводного дела. Худшего ремесла Харрисон так сразу и представить себе не может. Вся штука была в то, что отец Харрисона был иммигрантом, родом из Митау. Харрисон даже не знает, где это самое Митау находится. Они с отцом были различны как черное и белое, говорит он. Идея Старого Мира о том, что мужчина должен освоить ремесло, была с детства так привита отцу Харрисона, что он с подозрением смотрел на любую работу, которая не требовала владения ремеслом. Харрисон говорит, что в лет в пятнадцать-шестнадцать он поступил в рекламное агентство и стал получать там семьдесят пять баксов в неделю. Тогда его папаша тоже отправился прямиком в офис этого самого агентства, желая посмотреть, во что же такое его сынок ухитрился вляпаться. Даже убедившись, что все это дело вполне законно, он отозвался о нем как о «воздушном бизнесе». «Этот воздушный бизнес», – продолжал повторять папаша Харрисона.

Однако самым воздушным бизнесом из всего воздушного бизнеса оказалась нью-йоркская газета «Дейли график». Харрисон поступил на работу в «График» в качестве не то курьера, не то переписчика в то самое время, когда эта газета была самой скандальной в Нью-Йорке. В двадцатые годы она являла собой один из оплотов вдохновенной трескотни. «График» раздувал скандальные и криминальные истории, точно свиные мочевые пузыри. Когда «Графику» хотелось сварганить сенсационную статью, в его распоряжении тут же оказывались авторы, фотографы и художники композографа, которые не только могли куда надо проникнуть и выдоить все железы, какие только имеются в человеческом теле, но и проделать все это с жаром, с энергией, с терпеливым удовлетворением, а также, черт побери, отпраздновать свои труды и объявить их славными, с красноглазой крикливостью пропуская несколько рюмочек после работы. Тайные авторы «Графика» в совершенстве овладели навыком сочинять рассказ от первого лица, увлажняя его исповедью, так искусно вложенной в уста какой-либо знаменитой персоны, что начинало казаться, будто этот парень лежит прямо там, у них на странице, точно Гулливер, распластанный на морском берегу. И еще эти художники композографа. Композограф представлял собой способ получать фотографии сцены, возле которой, к несчастью, никаких фотографов не присутствовало. Если девушка была голой, когда действие имело место, но совершенно неуместным образом оделась, когда туда прибыли фотографы «Графика», у композограферов имелся способ совершенно спокойно воспроизвести самый горячий момент при помощи ножниц, клея и кисточки для ретуширования. Повсюду тогда царили дикие нравы. То были времена техасского Гвинана и всего такого прочего, говорит Харрисон. Так вот, самому Харрисону было всего-навсего лет шестнадцать-семнадцать, когда он поступил работать в «График», и он был всего лишь не то курьером, не то переписчиком, но этот ломоть воздушного бизнеса зафиксировал его разум подобно формочке для заливного. Да, верно, все это было фальшивкой. Все это было пустой шумихой. Все это было просто возмутительно. Все негодовали и называли «Дейли график» «отстойной журналистикой» (именно там, между прочим, «отстойная журналистика» и зародилась), а также «Дейли порнографик». Но, черт возьми, вся эта ерундистика имела стиль. Там тогда работал Уинчелл, занимаясь колонкой под названием «Бродвейские слухи» и развивая стиль для всех тех горячих и тахикардических отделов светской хроники, которые появились в более поздние времена. Даже в самом царстве фальшивки «График» буквально гонялся за еще более крутой фальшивостью с постоянным ощущением бунтарского откровения. Эх, черт возьми, до чего же хороши были те композографы! Те болтливые исповеди!

К 1957 году люди принялись вовсю шуршать всеми церебральными переплетениями Фрейда, Шопенгауэра и Карла Меннингера, пытаясь найти объяснение феномену «Конфиденталя», тогда как все это время они могли найти его в материале куда более ярком и простом – в старой и давно позабытой безделушке, в эстетике газеты «Дейли график». То было время вытянутых физиономий, славный 1957 год. Ненависть? Злоба? Разнос заразы? Раздувание скандала? Все эти вытянутые физиономии проплывали мимо Харрисона подобно целой ораве страдающих эмфиземой консультантов по инвестициям, которые опоздали на поезд.

После весьма ярких дней, проведенных в «Графике», Харрисон долгое время работал у Мартина Квигли, издателя «Моушн пикчер дейли», а также «Моушн пикчер геральд». Как раз тогда, говорит Харрисон, случилась одна забавная вещь. Его уволили с работы. Харрисона уволили с работы за издание в свободное время, прямо в конторе Квигли, его первого мужского журнала под названием «Бьюти пэрад».

– Квигли меня уволил, и это, между прочим, случилось как раз в сочельник, – говорит Харрисон. – Да-да! В сочельник!

Однако «Бьюти пэрад» имел успех, и к концу сороковых годов Харрисон уже издавал шесть мужских журналов, среди них «Титти», «Уинк» и «Флирт». Первым великим вкладом Харрисона в искусство, чем-то вроде изобретения Браком коллажа в критический момент в истории живописи, стала его редакторская последовательность. То есть вместо того, чтобы просто пихать, к примеру, в журнал «Бризи Сториз» никак между собой не связанные фотографии девушек, как это обычно делалось, Харрисон выстраивал снимки девушек в редакторские последовательности. Целый набор фотографий с бюстами и ножками компоновался вокруг некой темы, например: «Модели опробуют сауну!» Просто класс! Второй великий вклад Харрисона на самом деле являлся плодом умственных усилий одного из его редакторов, некой образованной девицы, которая порядком подначиталась Крафт-Эбинга. Именно она продала Харрисону идею фетишизма – например, ношения туфель на шестидюймовых шпильках, а также эротизма скованных цепями и беспомощных девушек, которых снимают со спины, или девушек, хлещущих кнутами мужчин, и всей остальной эзотерики венских психологов, которая сегодня так фундаментально заполняет мужские журналы. Однажды та девица положила томик Крафта-Эбинга Харрисону на стол, но он так его и не прочел. Очевидно, жизнь в тогдашнем офисе Харрисона была просто незабываемой. Сегодня в Нью-Йорке живут коммерческие художники, которые охотно расскажут вам о том, как они по-тихому работали над каким-либо макетом, когда дверь вдруг распахивалась и в контору с топотом входила какая-нибудь малышка с лицом цвета маргарина, облаченная только в лифчик, трусики и туфли на длинных шпильках. Помимо всего прочего, за плечо у нее был закинут шестифутовый кусок цепи, шумно волочащийся по полу. Тут Харрисон, который обычно ночевал в редакции, а порой работал по двадцать четыре часа в сутки, как раз просыпался и вскакивал, усиленно протирая глаза и уже распоряжаясь насчет сегодняшних снимков своим управляемым клапанами доктора Грабова голосом, словно звук волочащейся по полу цепи послужил для него рассветным гонгом.