Текст книги "Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка"
Автор книги: Том Вулф
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
Наконец прибывают и сами «Стоунз» – в синих джинсах, спортивных свитерах с длинными рукавами, все как обычно. Народ начинает вставать, а Мик Джаггер входит с раскрытым ртом и опущенными глазами, слегка утомленный успехом, и все спускаются вниз, в студию, куда цепочкой тянутся люди, целые их сотни. «Голди энд Джинджербредз» стоят на сцене в одном конце студии со всем электрическим – электрогитарами, барабанами, динамиками и парой прожекторов, чей свет буквально взрывается на золотистой ламе. «О, малышка, куда ушла наша любовь?» Музыка внезапно заполняет весь зал подобно гигантской яйцерезке. Салли Киркленд-младшая, молодая актриса, вертится на танцполе студии в ситцевом платье леопардовой расцветки, и ее обширная грива летает по воздуху. Салли отплясывает фраг вместе с Джерри Шацбергом. А затем там в черном платье появляется Кэтрин Милинейр, другая Девушка Года, после чего к ней присоединяется и сама Малышка Джейн со своей невероятной гривой, в полукомбинезоне от Луиса Эстевеса, выделывая фраг. И вот там уже оказываются все. И внезапно происходящее становится очень странным. Все вдруг принимаются прыгать вверх-вниз в сумерках, а музыка орет свое «О, малышка». Весь пол в студии тоже начинает ходить вверх-вниз, точно батут. Некоторые пугаются и пытаются отойти в сторону, но большинство продолжает подпрыгивать в сумерках, а затем – хлоп-хлоп! – бокалы начинают падать на пол, однако все упорно продолжают скакать вверх-вниз. Стекло хрустит под ногами, а бурое виски расплескивается по полу. Столько голов подпрыгивает, столько тел трясется, столько похожих на гусиные потроха губ тоже трясется, столько маслянистой плоти вихляется и так, и сяк, столько лиц, которые столь многим отчаянно хочется увидеть, – и вот они, пожалуйста, красные, как сушеные перцы, прыгают вверх-вниз. Происходит всего лишь несколько ссор немного борьбы в сумерках, пока в пять часов утра – чпок-чпок – Голди не выдергивает наконец все электрические шнуры из розеток и помещение внезапно не становится всего лишь мутно-охряной студией с битым, раздавленным стеклом, рассыпанным под ногами по всему полу, откуда поднимается сладковато-кайфовый аромат бурого виски.
Понедельничные газеты отметят это действо как «Бал Стиляг и Рокеров», как «Вечеринку Года», но это будет в понедельник, до которого еще так далеко. А сейчас вся компания решает отправиться в «Брассери», что на 53-й улице между Парк-авеню и Лексингтоном. Да, «Брассери» – это то самое место, все верно. Там суперский вход, приподнятый над столиками почти как подиум для показа мод. Сейчас в «Брассери»… так-так, сколько же их там?.. Тридцать пять человек. Все они поднимают взгляды, и первый оранжево-розовый луч рассвета проникает в переднее окно. А затем в «Брассери» входят… четыре девушки подросткового возраста в обтягивающих нарядах из золотистой ламе, малый в жилетке из тигровой шкуры, джентльмен в английском костюме, под которым вроде бы надета темно-синяя рубашка с 42-й улицы, и малый в спортивном свитере, чьи волнистые волосы так и стекают вниз… А затем там появляется девушка с поистине невероятной гривой, рыжевато-бурой короной, одетая в полукомбинезон черного бархата. Никогда не знаешь, кто в такой час может заглянуть в «Брассери» – но есть ли здесь хоть кто-то настолько тупой, чтобы во все это не врубиться? Девушка Года? Не может быть! Вот это да! Послушайте, этого они никогда не забудут.
Часть 3. Борьба за статус и светское общество
12. «Субботний маршрут»
Неужели вон там, на тротуаре, стоит сама Джоан Морс, сказочная портниха? В своем сказочном желтовато-вересковом пальто, в роллс-ройсово-малиновых сапожках по колено, в самых больших на свете солнцезащитных очках после тех, которые Одри Хепберн надевала, принимая солнечные ванны на роскошной террасе в Швейцарских Альпах? Да, это наверняка Джоан Морс.
– Джоан!
А вон там, на углу Мэдисон-авеню и 74-й улицы, Джоан Морс, хозяйка «А-ля Карте», сравнимого по своей сказочности с «Мейнбочером», резко разворачивается и кричит:
– Фредди! Я видела тебя в Париже, а ну-ка расскажи, что с тобой в Лондоне приключилось?
Немедленно это выяснить не удается, поскольку только что сменился сигнал светофора. Джоан одолевает свой «субботний маршрут» вниз по Мэдисон-авеню. Фредди одолевает свой «субботний маршрут» вверх по Мэдисон-авеню. Однако оба продолжают идти, ибо знают, что рано или поздно они встретятся на Парк-Берне и все наверстают. Если не там, так у галереи Уайлденстейна, в «Эммерихе», у Давина, у Кастелли или еще где-нибудь.
Точно так же поступают Грета Гарбо и ее старый друг Джордж Шлее. Грета Гарбо, совершающая «субботний маршрут», лишена своей привычной склонности к уединению: никаких черных очков, никакого поднятого воротника «Ольстера». Точно так же поступают Мими Рассел, ее сестра Серена и Ник Вилльерс – Мими не желает бросать «субботний маршрут» только из-за того, что в газетах прошли заголовки типа «Дебютантка отрицает все. Предъявите ей обвинения».
И точно так же поступают Герберт Леман, Кёрк Дуглас, Норман Норелл, Огаст Хекшер, Эмметт Хьюз, Ян Митчелл, Пьер Скапула, Кеннет Дж. Лейн, Альфред Бар, Дороти Миллер, Тед Пекхэм – короче говоря, все.
Весь фокус заключается в том, что любой старикан с сельских равнин Джорджии знает, как оно вообще-то бывает в субботу в Соединенных Штатах. Все пожилые люди едут к железнодорожной станции, паркуются вдоль железнодорожных путей, вылезают наружу и общаются, прислонившись к крыльям своих автомобилей, пока не наступает главное событие – пока поезд «Сиборд» со спальными вагонами пулей не проносится мимо, направляясь к Нью-Йорку. А молодые люди, съезжаясь со всех сторон, паркуются вдоль улицы неподалеку от «Рексолла» и обнимаются с подружками под ярким стимулирующим светом уличных фонарей.
Но как насчет Нью-Йорка? Ну и что, если кто-то живет в Нью-Йорке и является Гретой Гарбо, это еще вовсе не означает, что остальные должны непременно бросать свою привычную жизнь. Черт с ней, с харизмой поезда «Сиборд» со спальными вагонами. В Нью-Йорке имеется своя религия – Искусство. И никакой тут парковки вдоль железнодорожных путей. В Нью-Йорке есть особый маршрут, от 57-й до 86-й улицы, проходящий мимо художественных галерей, в который входят Мэдисон-авеню и все окрестные улицы. И, понятное дело, тут нет никаких тисканий под дугами уличных фонарей. В Нью-Йорке, на «субботнем маршруте», люди одаривают друг друга новейшей благодатью Нью-Йорка – Социальным Поцелуем.
Когда звуки влажных чмоков в районе полудня начинают рикошетировать между очаровательными домиками в верхней части Мэдисон-авеню, все знают, что преодоление «субботнего маршрута» уже началось. Бейби Симпсон из журнала «Вог» живет на Восточной 83-й улице, так что она начинает с конца 86-й улицы, проходит по 78-й улице до «Шраффтса» (ради позднего завтрака), а затем движется вниз по Мэдисон-авеню. По пути она встречает «сотни» своих знакомых. Точно так же поступают Ян Митчелл, владелец «Лачоус», и его жена, роскошная, хотя и скромная на вид блондинка, которые начинают с 57-й улицы. Точно так же поступают и все остальные, неизбежно начиная с того или иного конца улицы.
«Марта!» «Тони!» «Эдмонд!» «Дженнифер!» «Сара!» «Брайс!» Пока Тони с Мартой обнимаются, он приклеивает ей на щеку Социальный Поцелуй, и она приклеивает ему на щеку точно такой же, а Эдмонд приклеивает Социальный Поцелуй на щеку Дженнифер, и Дженнифер тоже ему приклеивает, а затем Социальными Поцелуями обмениваются Тони с Дженнифер, Марта с Эдмондом, Брайс с Дженнифер, Сара с Мартой и Марта с Дженнифер.
Совершенно непреодолимым образом этот променад светских персон, звезд, литераторов и деятелей культуры начинает привлекать к себе целый кортеж жезлоносцев и глашатаев моды. Один такой комплект называется «Седьмая авеню». Туда входят модельеры, агенты производителей, которые желают знать, что Они носят на «субботнем маршруте», а также обширная толпа декораторов интерьера – как молодых и развязных, так и пожилых и серьезных. И еще ювелиры, молодые музейные смотрители, викарии, торговцы антиквариатом, дизайнеры мебели, журналисты, специализирующиеся на моде, журналисты, специализирующиеся на искусстве, агенты по печати и рекламе, социальные карьеристы, культурные карьеристы, лодыри, зеваки, агенты по сбору долгов, а также молодые люди, которые раздобыли себе кожаные слаксы, или молодые женщины в черных брюках из эластичного нейлона, в пальто из крокодиловой кожи, которые всю неделю ломали головы, где бы им все это поносить. Так что к половине третьего дня весь променад с шумом курсирует вверх-вниз по Мэдисон-авеню, подобно комете с пыльным хвостом из маленьких звездочек.
У галереи Уайлденстейна на Восточной 64-й улице Грета Гарбо с тюрбаном на голове и меховым палантином на плечах стоит на углу перед неизбежно драпированными бархатом стенами Уайлденстейна меж двух картин – Чиличева и Прендергаста. Грета Гарбо – потрясающе красивая и роскошная женщина, однако при всем при том полностью лишенная стремления выпендриться. Все люди в округе принимаются толкать друг друга локтями, говоря: «Это Грета Гарбо, Грета Гарбо, Гарбо, Гарбо, Гарбо, Гарбо, Гарбо». Затем все вроде как отступают назад – кроме Мерилин, которая пытается высунуться вперед и разглядеть, что там у Греты Гарбо надето под палантином.
– Что же там все-таки такое? – обращается Мерилин к Лайле, которая также «Седьмая авеню», как они выражаются. – Похоже на одну из тех вязаных штуковин от Пуччи.
– Бога ради, расслабься, – говорит Лайла. – Не будет же она вечно на этом углу торчать.
Дальше, у двери, там, где поднимается металлическая конструкция, вдохновенная, с филигранью, стоит Пьер Скапула, декоратор интерьера. На нем кожаное пальто с широким поясом. Скапула одновременно обращается на французском к одному из людей мистера Уайлденстейна и на английском к какому-то своему приятелю:
– Здесь самое чудесное место. Семь французских диванов, и в ту самую минуту, как ты…
В четырех кварталах оттуда, на 68-й улице. Мими Рассел идет вниз по Мэдисон-авеню в направлении «Ти-Энтониса», магазина, торгующего изделиями из кожи. Мими; проживающая в доме номер 1 на Саттон-Плейс, внучка герцога Мальборо, дочь издателя журнала «Вог», является единственной девушкой из четырнадцати молодых персон славной крови и славной кости, обвиненных большим жюри округа Саффолк в участии в крупном бесчинстве, учиненном в «Лэдд-хаусе» после бала в честь выхода в свет Фернанды Уэзерилл. Прямо сейчас, впрочем, вся эта скандальная история на глазах изнашивается на Мими, подобно тому клетчатому пальто, что на ней надето. Прямо сейчас, на «субботнем маршруте», она выглядит на миллион долларов. По обеим сторонам от Мими идут сопровождающие ее сестра Серена и Ник Вилльерс – оба молодые и очень симпатичные.
По другой стороне улицы движется парень в длинном непромокаемом пальто с двумя девчушками на прицепе. Это Минди Уэйджер, актер.
А на углу 77-й улицы, близ Парк-Берне, стоит здоровенный малый в спортивной куртке из шотландки и в серой рубашке, опять-таки из шотландки, с полосатым серым галстуком. Это Марк Ротко, художник. Как он там очутился? А, ясно, Марк направляется на шоу Раушенберга в галерее Кастелли, что в доме номер 4 по Восточной 77-й улице. Мерилин чуть позже обязательно скажет: «Да, вон те маленькие ерундовинки были бы очень милы», – на что Лайла ей заметит: «Бога ради, Мерилин, ты же не дамское белье покупаешь».
Ротко стоит в самой середине невероятной кометы и рассказывает, что обычно он нипочем не отправится по «субботнему маршруту» без трехметрового шеста в руках.
– Да, я хожу на открытия, – говорит он. – На открытия выставок моих друзей. Я уже пожилой человек, и у меня уйма друзей. А на сей раз мне просто случилось оказаться по соседству.
Для самих участников «субботнего маршрута», однако, ровным счетом ничего не значит то, что художники и серьезные коллекционеры смотрят на весь этот променад как на спектакль социальный, а следовательно, не особенно клевый. Непреложный факт состоит в том, что «субботний маршрут» по художественным галереям имеет приблизительно такое же отношение к Искусству, какое посещение церкви имеет к Церкви. В прежние времена суббота являлась великим днем для коллекционеров. Теперь же они предусмотрительно появляются на улицах со вторника по пятницу включительно, избегая «толпы» – хотя в этот самый момент у Уайлденстейна «чарлзы райтмены» находятся в том зале с драпировкой из бархата цвета портвейна, где, как всегда, на мольберте под северным светом стоит единственная картина, а две другие прислонены к ближайшей стене.
– Обожаю, – говорит Дж. ___, покупатель и поклонник. – Это настоящий шедевр. Похоже на игру желтой собаки.
Впрочем, что нам до Искусства как абстракции? Уже почти три часа дня, и вся комета, похоже, поворачивает к Парк-Берне. Огаст Хекшер только закончил свои дела у Кутца (острогранные абстракции Реймонда Паркера), а также у Стэмпфли (те дикие штуковины за авторством Хорхе Пикераса) и теперь направляется к Парк-Берне. Тот малый в черном честерфилде напротив Парк-Берне, рядом со Старком – это Джон Леб из «Леб энд Леб Лебс», внук Артура Лемана. Все Леманы, похоже, выходят на «субботний маршрут». Роберт Леман только что покинул галерею Уайлденстейна. Гербер Леман, губернатор, сенатор, восьмидесятивосьмилетний патриарх, уже находится в том великом месте встречи, на третьем этаже Парк-Берне. Два больших зала галереи, как всегда, блистают изобилием антиквариата, который будет продан с аукциона на следующей неделе. Сейчас же он тщательно пронумерован и выставлен для всеобщего обозрения: буковые стулья эпохи Людовика XVI с горчично-желтой обшивкой, алые лакированные кресла Зонсея, украшенные мозаикой из игральных карт с лицами китайских вельмож, задрапированные бронзовые девы, держащие в руках изогнутые рога изобилия, откуда пускает побеги осветительная арматура, молитвенный коврик «кулах», причудливой формы пепельница из клуассонской эмали, малахитовые пасхальные яйца, парочка золоченых пальм примерно восемь с половиной футов в вышину, кувшины для сливок, табакерки, низкие столики, канделябры, кольца для салфеток, а также всевозможные табуретки, безделушки давно умерших царей, аристократов, рыцарей, сражавшихся на турнирах, и мелкопоместных дворян с запада Англии.
На стенах (опять сплошной бархат) висит изумительно простой ассортимент картин XIX столетия. Все эти произведения искусства сорок лет тому назад были приговорены парижскими авангардистами как «буквалистские», «академичные» и «слащавые», но теперь они довольно яростно, если даже не отчасти извращенно, «берутся» – и Мессонье, и Бреме, и Вильбер, и Милле, и Риджуэй Найт.
Слева располагается аукционный зал, где носильщики в зеленой униформе затаскивают канапе в стиле Адама, столы с подножками, карликовые шкафчики и прочие внушительные предметы искусства на сцену, пока Джон Марион из Парк-Берне что-то монотонно долдонит с кафедры. Однако все дожидаются двух pièces de résistance22
Основное блюдо (фр.).
[Закрыть], двух чиппендейловских комодов со змеевидными фасадами и косолапыми ножками.
У Дж. ___, молодого человека, продающего комоды, вид слегка встревоженный, зато его жена выглядит на редкость невозмутимо, а друзья Дж. ___ вовсе не собираются позволить этой оказии стать слишком серьезной.
– Эй, Дж. ___, ты куда? У тебя такой сердитый вид.
– Хочу повидаться с Марионом, – отвечает молодой человек. Он имеет в виду Луиса Дж. Мариона, президента Парк-Берне.
– Ну тогда ладно, а то уж мы боялись, что ты на нас обиделся.
Тем временем комета набирает полную мощь, все кружа и кружа по помещениям галереи, то входя в аукционный зал, то выходя оттуда. Губернатор Леман смотрит на Руссо (имеется в виду Пьер Этьен Теодор Руссо). На картине изображены коровы, слоняющиеся по большой болотистой луже. Ян Митчелл с женой разглядывают сделанный Гейнсборо набросок портрета какой-то девушки. Норман Норелл, модельер, проходит в аукционный зал. Огаст Хекшер сидит в заднем ряду. Миссис Эдмунд Линч, жена однофамильца Меррилла Линча, выходит оттуда. Эмметт Хьюз выглядывает в заднюю дверь.
– Мне кажется, с прошлого года это место стало весьма светским, – говорит Эмметт Хьюз. – Немного похожим на те маленькие кафешки на Виа Венето.
Блестящие молодые люди, знаменитости, «Седьмая авеню», жезлоносцы, глашатаи что-то бубнят со всех сторон.
– Дорогой, перестань говорить мне, что ты не собираешься ничего покупать. Иди купи себе малахитовое яйцо или еще что-нибудь в таком духе.
– Конечно, я прекрасно знаю, что делать с двумя восьмифутовыми пальмами. Просто устраиваешь на самом верху газовые струи и…
– Что я делаю? Я ровным счетом ничего здесь не делаю, хотя очень мило, что ты спросил…
– …Ох, да иди ты к черту. По-моему, ты где-то читал, что…
– …Вся штука в том, что я был у него в студии. Но все это слишком уж ослепляет…
– …Изящная коллекция? Да все, кто бывал в Кью-Гарденз…
– …Боже милостивый, галереи…
– …Это место уже становится совсем как модные кафешки…
– Тони!
– Марта!
– Эдмонд!
Влажный чпок!
А затем – бух! – и уже второй из двух комодов продается за десять тысяч долларов, как и первый. И все это чувствуют – даже те, кто на аукцион никакого внимания не обращал. Когда очередь доходит до последней из тяжелых вещей, это равносильно звонку, возвещающему о закрытии музея «Метрополитен»: все в темпе начинают сворачивать свой «субботний маршрут». Такое чувство, словно бы кто-то вдруг взял и отключил все волшебство.
Огаст Хекшер стоит у лифтов.
– Вы мне четвертак не разменяете? – спрашивает он.
Затем Хекшер направляется к телефонной кабинке.
Нет, это пока не конец. Тед Пекхэм и еще девятнадцать других персон направились вниз, в гараж Парк-Берне, где продается с аукциона последний предмет в списке, объект за номером 403. Им является лимузин «мерседес-бенц», изготовленный три года тому назад за шестнадцать тысяч долларов, с «ногахайдом» внутри и на крыше, а также с опускающимися стеклянными перегородками и иллюминаторами. Для Парк-Берне гараж смотрится весьма капитально. Дверь поднята, а снаружи уже темно.
Тед Пекхэм загадочно улыбается на протяжении всей монотонной речуги, после чего берет «мерседес» за три тысячи восемьсот.
Странным образом это кажется фантастическим приобретением.
– Тед, дружище, можно я буду твоим личным шофером?
– Да на здоровье, – откликается Тед. – По сути, ты даже можешь купить эту машину. Она продается, если ты хочешь ее купить.
Снаружи, на Мэдисон-авеню, Дж. ___ и его жена (на ней простое замшевое пальто, безумно отороченное собольим мехом) курят. Дышится им уже гораздо легче. У их магнитного поля теперь появился небольшой антураж.
На противоположной стороне 77-й улицы Кеннет Дж. Лейн, ювелир, идет вверх по Мэдисон-авеню, засунув руки в карманы. Полы его твидового пальто, словно крылья, разлетаются по сторонам.
У Стэмпли Филип Бруно сворачивает показ Пикераса. Он прощается с Полой Джонсон из галереи Осборна (она только сейчас удосужилась вылезти из постели и пойти посмотреть Пикераса), одаривая ее надлежащим Социальным Поцелуем. Снаружи скоро станет черным-черно и значительно холоднее, но в его галерее по-прежнему находится какой-то парнишка, разглядывающий примерно дюжину кусков нефритово-зеленой скульптуры, что покоятся на ворсистом коврике.
– Вроде как похоже на руины Карнака, – говорит парнишка, голову которого украшает самая большая шляпа «борсалино» на всей Мэдисон-авеню.
Мистер Бруно сдерживает надменный ответ покупателю.
– Что ж, во вторник все это будет выглядеть совсем иначе.
Во вторник – очередное открытие! А еще через четыре дня, в субботу, подобно волокнам, скользящим к основной жиле, все пожилые и все молодые люди прошагают к Мэдисон-авеню, расположатся вдоль пьедесталов и станут общаться, дожидаясь появления очередного главного блюда, которым, вполне возможно, окажется еще один изумительный комод со змеевидным фасадом и косолапыми ножками, выставленный на аукционе. И опять воздух заполнит эхо влажных чмоков, а Джоан Морс наконец-то выяснит, что же все-таки случилось с ее знакомыми в Лондоне.
13. Мартин Лютер с площади Колумба
Достаточно лишь кинуть взгляд на отрывок из Киплинга, высеченный Хантингтоном Хартфордом на стене у лифта в его новом музее, чтобы представить себе, как все станут над этим ржать. Киплинг! Практически это было первым, что они замечали. Ох уж эти деятели культуры. Музей Хартфорда под названием Галерея современного искусства, самый высокий музей в мире, десять этажей белого мрамора на острове, на площади Колумба, открылся целым рядом тематических вечеров, и один из них был посвящен лидерам художественного мира. Все прикатили на площадь Колумба, выбрались из такси и «кэри-кадиллаков», после чего, сыпля остротами, проследовали мимо золотистой тоннельной лестницы, которую Хартфорд туда встроил, вошли в аркаду в самом низу здания, направляясь к лифтам, и вдруг – бац! – наткнулись на эти строки из Редьярда Киплинга, высеченные в мраморе. Без особого труда можно представить себе всю эту сцену – смешки, подталкивание друг друга локтями и тому подобное. Сам Хартфорд в то время находился на пятом этаже, принимая гостей. Поначалу он пребывал в таком чудесном настроении, словно находился на Райском Острове. Вообще-то у Хартфорда потрясающие зубы и замечательная улыбка. Но уже в следующий момент он растерялся и вид у Хартфорда вдруг сделался такой, словно он бредет невесть где сквозь заросли мимозы. Впрочем, это не имело особого значения. В любом случае деятели культуры упустили из виду всю соль, состоявшую в том, что Хантингтон Хартфорд, мегамиллионер, вдруг оказался в их среде, играя роль Мартина Лютера современной Культуры.
Тут надо сказать, что подобное занятие было для Хартфорда весьма мучительным, ибо вот уже тринадцать лет нью-йоркская интеллигенция пренебрежительно относилась как к нему самому, так и к его трудам. Никто даже не принимал этого человека всерьез. Совершенно внезапно, осенью 1951 года, в мир искусств вдруг вошел Хантингтон Хартфорд – если точнее, Дж. Хантингтон Хартфорд-второй. Плавным образом все его знали как плейбоя, который сперва пытался ухаживать за Мартой Торен, Ланой Тернер и другими голливудскими гламурщицами, а затем женился на простой продавщице сигарет по имени Марджори Стил. Хартфорд был одним из приблизительно пары сотен самых богатых людей в мире, внуком Джорджа Хантингтона Хартфорда, основателя «Эй энд пи», компании «Грейт Атлантик энд Пасифик ти», пятой по счету крупнейшей корпорации в Америке, тогда как первую четверку составляли «Дженерал моторе», «Джерси стандард», «Эй-ти энд ти» и «Форд». Хартфорду тогда было сорок лет от роду. Никакой лысины у него не наблюдалось. Он был мужчиной симпатичным, ребячливым, застенчивым и хорошо сохранившимся благодаря частой игре в сквош и в теннис, а также благодаря обилию солнечных ванн, которые он принимал на берегах великих водных пространств в обоих полушариях. А теперь Хартфорд вдруг появился, имея при себе семьдесят с лишним миллионов долларов, желание послужить Культуре и самый ужасающе немодный вкус, о каком только в Нью-Йорке когда-либо слыхивали.
Хартфорд всегда очень круто разворачивался на каблуках. С самого начала его прегрешения против художественной моды оказались столь тяжелыми, что никто даже не заметил той темы, которая постоянно в них сквозила. Для начала, в 1951 году, Хартфорд сочинил и опубликовал за свой счет брошюру под названием «Был ли Бог здесь оскорблен?». В данной брошюре всячески порицались Джеймс Джонс, Теннесси Уильямс, Уильям Фолкнер, Пабло Пикассо, а также современное искусство и литература в целом как нечто неописуемо вульгарное и богохульное. «Слушай, неужели этот парень серьезно?» – спрашивали друг у друга деятели культуры. Несколько месяцев спустя Хартфорд публично отверг пару художников, обратившихся в художественную колонию Фонда Хантингтона Хартфорда, обозвав их «слишком абстрактными». Следует поподробнее рассказать читателям о вышеупомянутой художественной колонии, которую Хартфорд основал на ста пятидесяти четырех акрах земли в Пасифик-Палисадз, что в штате Калифорния. На первый взгляд эта колония очень напоминала воплощенные в жизнь требования, которые американская богема предъявляла обществу в своих манифестах еще с 1908 года. Каждый начинающий талант получал собственный коттедж со студией, запрятанный среди зеленого леса – там художник мог обрести покой, уединение, вдохновение и все условия для неспешной работы. Плюс к тому его обеспечивали вкусной сытной едой и давали деньги на расходы. Для дружелюбных и плодотворных дискуссий собратьев-художников там также имелось что-то вроде клуба. Художники в ответ, однако, проявили черную неблагодарность. Во-первых, представителей богемы достало то, что в середине дня неизменно появлялся какой-то коротышка, оставляя на пороге коттеджа корзинку с теплой едой, чтобы художникам не приходилось прерывать своих гениальных порывов для приготовления ланча. Еще их достало то, как шофер показывался там со всеми своими восемью цилиндрами, нежно воркуя всякий раз, когда кому-то из них хотелось отправиться в город. Кроме того, после перебранки основателя фонда с парой «слишком абстрактных» это место вообще стало немодным – даже несмотря на девятую симфонию Эрнста Точа и кое-какую другую важную работу, которая все-таки была там проделана. Вскоре на эту утопию уже стало посягать менее трехсот кандидатов в год.
В 1955 году Хантингтон Хартфорд купил целую страничку рекламы в шести нью-йоркских газетах и напечатал там еще одно свое кредо. Этот символ веры уже был озаглавлен следующим образом: «Проклятие общественности?» В целом там говорилось о том, что абстрактное и абстрактно-экспрессионистское искусство представляет собой настоящее нелепое варварство, навязываемое общественности в результате подлого заговора директоров музеев, владельцев галерей и критиков, составленного в целях кощунственных насмешек над великой традицией классического изобразительного искусства на Западе. Особую ответственность Хартфорд возложил на Пикассо, Уильяма де Кунинга и Жоржа Руо. Мало того, миллиардер также вдруг принялся коллекционировать произведения кое-каких, поразительно вопиюще устаревших живописцев – таких, как сэр Джон Эверетт Милле, Джон Сингер Сарджент, сэр Джон Констебль и сэр Эдвард Коули Берн-Джонс.
В 1958 году, в пору расцвета пучеглазой и дешевой школы драмы (в которой герой всегда являл собой некую разновидность изнуренного Джека Лондона, корчащегося в самом центре сцены: выше локтя рука его туго затянута кожаным ремешком, а героин, точно в нос, закапывается бедняге в плечевую артерию при помощи пипетки), Хантингтон Хартфорд написал капитально-викторианскую сценическую версию «Джен Эйр» и спродюсировал ее на Бродвее. Н-да, кто сам лично не побывал на этом спектакле, тот просто не верил рассказам очевидцев. Хотя премьера «Джен Эйр» явно провалилась, Хартфорд исключительно посредством своих денег целых шесть недель удерживал спектакль на сцене.
И все это время от Голливуда до Багам появлялись, словно из рога изобилия, его разнообразные многочисленные проекты. Некоторые из этих проектов были так ошеломляюще дороги, что журналы то и дело твердили об «эксцентричных прихотях» Хартфорда: Голливудский театр классической драматургии стоимостью в миллион долларов (1953), Институт рукописного анализа (графологии) (1955), переустройство Хог-Айленда, близ Нассау, в «Райский Остров», курорт для утонченных людей (стоимостью 25 миллионов долларов) (1959). В 1960 году он передал в дар Нью-Йорку 862 500 долларов для обустройства кафе и павильона в Центральном парке (по этому поводу до сих пор ведутся судебные разбирательства). Глянцевый журнал под названием «Шоу» (1961). К 1958 году Хартфорд выкупил почти за миллион долларов старое конторское здание с «мансардным» склоном, рекламной вывеской компании «Шевроле» и часами на самом верху, расположенное на острове, на площади Колумба, там, где сливаются Бродвей, Восьмая авеню и южная граница Центрального парка. Обрушив здание, он нанял Эдварда Д. Стоуна, знаменитого архитектора, и начал строить свою Галерею современного искусства.
Перед самым открытием музея Хартфорд вернулся из Нассау, своего зимнего дома, чтобы в последний раз все хорошенько проинспектировать. К пятидесяти трем годам он не растерял ни капельки своей удивительной ауры. Хартфорд был все таким же ребячливым, застенчивым, атлетично-грациозным и растерянным. Он вновь выглядел таким же прямым и простодушным, как мистики с берегов Ганга. Осматривая эолийско-скиннеровский орган музея, встроенный в альков между вторым и третьим этажами, Хартфорд повернулся к какому-то гостю и сказал:
– Я счел, что в этом музее непременно должна быть органная музыка. Знаете, ведь на самом деле он совсем как храм Искусства.
А когда кто-то упомянул о его первой книге, Хартфорд тут же подчеркнул свою миссию:
– Мне пришлось очень тяжело, пока я решал вопрос о названии. Поначалу я остановился на таком: «Искусство или анархия?» Еще я хотел назвать книгу «Армагеддоном Искусства». – И простодушно пояснил: – Армагеддон означает последнюю решительную битву между силами добра и зла.
А в вестибюле, уже на обратном пути, Хартфорд повернулся к высеченному на стене неподалеку от лифтов четверостишию Киплинга:
– Здесь выражено именно то, о чем я хотел сказать, – произнес Хартфорд. – Понимаете, что я имею в виду?
Киплинг! Ясное дело, Хартфорд даже при всем желании не мог выбрать более немодного автора. Британские интеллектуалы еще в 1920 году начали осуждать Киплинга как некую разновидность проповедника колониализма, и с тех самых пор он стал известен как великое антикультурное явление – так считали даже те деятели культуры, которые вообще ни строчки из Киплинга не читали. Для Хартфорда, однако, здесь звучал голос Господа и голос викторианской Англии. Как говорится, комментарии излишни.
Если внимательно прислушаться к тому, что Хартфорд реально говорит о культуре в течение последних тринадцати лет, сразу бросится в глаза, как часто он высказывается о добре и зле, о набожности, о нравственном порядке, о священных ценностях – короче говоря, о религии. Однако тут вся проблема в том, что бедного Хартфорда все последние тринадцать лет практически никто толком даже не слушает. Интеллигенция просто считает его наивным и неуклюжим. И тем не менее Хантингтон Хартфорд все это время был весьма последователен. Для начала давайте вспомним довольно странное название опубликованной им в 1951 году брошюры: «Был ли Бог здесь оскорблен?» (цитата из Бальзака). С тех самых пор абсолютно во всех своих многочисленных эссе об искусстве Хартфорд постоянно использовал такие выражения, как «духовная жизнь нашего времени», «истинное и порочное», «Божество», «Высочайший», «Человек, которого некогда называли Князем Мира», «Сам Иисус Христос»… О своем музее он говорит как о «храме». Он высекает на стене Цитату из Киплинга про «Него, велевшего ей – быть!». И все же основной темой всего этого стилизованного благовествования является искусство. Некоторые фразы Хартфорда содержат в себе любопытно-антикварные элементы языка XIX столетия. «Человек, которого некогда называли Князем Мира» – честно говоря, сомневаюсь, что во всей Объединенной теологической семинарии найдется хоть один священник, который сегодня отважится использовать подобное выражение.
