Текст книги "Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка"

Автор книги: Том Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Часть 4. Любовь и ненависть в нью-йоркском стиле

27. Прикидываясь папашей

Паркер хочет, чтобы я вместе с ним отправился в Нижний Ист-Сайд и помог ему вырвать сына из лап грязных хлопников, которые вечно курят марихуану. Он считает, что все репортеры газет прекрасно ориентируются на самом дне общества.

– Идем, – говорит он. – Дробовик за меня понесешь.

Вообще-то у Паркера странная, порой до смешного, манера выражаться. Он использует уйму ироничных метафор и метонимий. Двадцать пять лет тому назад Паркер подцепил все эти ерундовины в Йельском университете, после чего вскармливал их на протяжении множества ланчей в Ист-Сайде пятидесятых годов. С другой стороны, он вовсе не хочет показаться назойливым.

– Я просто хочу, чтобы ты составил на этот счет свое мнение, – поясняет Паркер. – Все это сущая нелепица, если не считать того, что эта нелепица чертовски душераздирающая.

Паркер говорит, что его сын Бен совершенно внезапно, ничего никому не говоря, бросил Колумбийский университет на предпоследнем году обучения и переехал в Нижний Ист-Сайд. О Нижнем Ист-Сайде Паркер отзывается как о караван-сарае для хлопников. Под хлопниками он вообще-то разумеет битников. В интерпретации Паркера все это выглядит следующим образом: его сын Бен теперь околачивается по чердакам четырехэтажных домов без лифтов в Нижнем Ист-Сайде, где валяется на полу, пожираемый вшами и тлей, курит марихуану и переживает видения Уникальности своей хипповой жизни.

А по-моему, Паркер попросту являет собой жертву Информационного Кризиса. Мир пережил добрых семьдесят пять лет увлечения Фрейдом, Дарвином, Павловым, Максом Вебером, сэром Джеймсом Фрэзером, доктором Споком, Вэнсом Пакардом и Роуз Францблау. Все, что вышеупомянутые персоны имели сказать на предмет человеческой мотивации, фильтровалось сквозь Паркера и сквозь всех паркеровских друзей по университету на вечеринках и на ланчах, сквозило в журналах и романах, которые они читали, а также в домашних разговорах с женами, разделявшими с ними ту же самую эзотерику. В результате Паркер прекрасно понимает мотивы всех людей на свете, включая и свои собственные, которые он имеет обыкновение публично разглашать и поносить.

К примеру, Паркер прекрасно понимает, что ему сорок шесть лет от роду, что он очень близок к тому, чтобы занять должность вице-президента агентства, а также что теперь, в данном конкретном возрасте и с данным конкретным статусом, он чувствует нешуточную потребность отправляться в некую разновидность парикмахерской, где время его прихода заранее записывается в журнале, где его всякий раз обслуживает один и тот же парикмахер, где его челюсти обильно смазываются тропическими маслами. Со стороны все выглядит так, как будто Паркер рассматривает в микроскоп некую содрогающуюся амебу, которой он сам, Паркер, по сути и является.

– Я просто не могу ходить ни в какую другую парикмахерскую, – говорит он. – Дело уже дошло до того, что я испытываю реальную физическую потребность подстричься именно в данной конкретной парикмахерской.

В том же духе Паркер может распространяться на предмет одежды, которую он носит, клубов, которые он посещает, музыки, которую он слушает, или, например, того, как он относится к неграм, – в общем, обо всем на свете.

Паркер понимает, что курение марихуаны представляет собой своего рода религию. Он понимает мотивы сына: Уникальность, чердаки, видения, Нижний Ист-Сайд. Он понимает, почему Бен вдруг взял и на все наплевал. Он понимает, почему его жена Реджина говорит, что он просто ___ и что он должен хоть что-нибудь предпринять. Ему известны мотивы, по которым ее фланелевый ротик пытается сподвигнуть супруга на некие действия. В общем, Паркер понимает все, до самого конца, а потому пребывает в безнадежной депрессии.

Вот так и случилось, что в один прекрасный день мы с Паркером идем по авеню Б. в Нижнем Ист-Сайде. На Паркере коричневый честерфилд и мотоциклетный шлем с Мэдисон-авеню. Мотоциклетный шлем с Мэдисон-авеню – это еще один из сугубо паркеровских терминов. Так мой приятель называет свою фетровую шляпу со складкой по центру, но без всяких выемок по краям – что-то вроде хомбурга без загнутых полей. Вообще-то он носит ее с удовольствием. Совершенно неизбежным образом, двигаясь по авеню Б., Паркер то и дело оглядывается через плечо. Вот он, Паркер, в своей модной одежде, с умасленными челюстями, проходит мимо старого кинотеатра на авеню Б., громадного гниющего здания с львиными головами и разбитыми окнами лепрозория. Вот Паркер проходит мимо расположенных на перекрестках магазинов с плакатами, агитирующими за Касселя, Каплана, Олдрича и всю прочую братию. Их изображения сперва были наклеены друг на друга, а затем оборваны и теперь напоминают рыбью чешую. Вот Паркер вышагивает по узким улочкам, где здания с обеих сторон буквально обвешаны пожарными лестницами. Вот он, этот зрелый сорокашестилетний чиновник, бродит среди словно бы оплавленных витрин магазинов. В Нижнем Ист-Энде имеются целые улицы, которые выглядят так, словно стоящие там дома подверглись интенсивному нагреванию, начали плавиться, а затем вдруг застыли, точно мухи в янтаре. Половина магазинов пустует, а их витрины изнутри затянуты серой пленкой. Потолки этих магазинов неизменно забраны квадратами листового металла, покрытыми для довершения печальной картины странной плесенью, и все они выгибаются. Рекламные вывески так облупились, что там остался один лишь металл цвета застарелого креозота, – даже те вывески, что прежде несли на себе гордую надпись «Бодига-и-Карнесерия». Все здесь коллапсирует под нью-йоркским мхом, который представляет собой смесь сажи и корпии. В окне типографии, опять-таки под слоем сажи и корпии, висит образчик объявления о бракосочетании. Мистер и миссис Бенджамин Арншмидт объявляют о том, что их дочь Лиллиан выходит замуж за мистера Аарона Корнилова. Брачная церемония состоится 20 октября 1951 года. Это объявление, похоже, еще сильнее углубляет депрессию Паркера. Вне всякого сомнения, он спрашивает себя, в каком именно безнадежном комке янтаря Лиллиан Арншмидт и Аарон Корнилов застыли сегодня.

Наконец Паркер сует голову в какой-то дверной проход, заходит внутрь, поворачивается и спрашивает меня:

– Ты уверен, что это здесь?

– Ты же сам сказал – дом номер четыреста сорок восемь, – говорю я ему. – Это как раз четыреста сорок восемь.

– Отлично, – отзывается Паркер.

Вот он стоит у входа в трущобный многоквартирный дом. Не правда ли, звучит ужасно? Однако выглядят трущобные многоквартирные дома еще хуже. Коридор выкрашен такой краской, которая и цветом, и густотой, и комковатостью в точности напоминает жидкую грязь. Мы с Паркером входим внутрь и видим у лестницы три мусорных бака. За мусорными баками имеются две двери – одна ведет в подвальную квартиру, а вторая – к квартире на первом этаже, откуда выскакивают двое-трое ребятишек. И тут же их мать восходит в дверном проходе, точно Луна, отражая свет лампочки в двадцать пять ватт и что-то крича на испанском. Затем детишки протискиваются обратно, оставляя нас наедине с мусором и любопытной живой картиной из жидкой грязи. Некогда здесь обработали грязной краской решительно все, включая коробочку с зуммером дверного звонка. Из коробочки даже не потрудились вытащить проводку – просто обрезали провода и покрасили их огрызки. Так здесь и получился этот цвет под названием «землевладельческий бурый», необычайно стойкий к времени, всемирному потопу, тропической жаре, арктическому холоду, крутым разборкам, помоям, крови, возбудителям проказы, тараканам размером с мышей, мышам размером с крыс, крысам размером с терьеров, а также к местным жителям из числа люмпен-пролетариата.

По пути наверх в мутном сумраке оказывается столько поворотов, что я решительно не понимаю, у какой именно двери мы наконец останавливаемся. Однако Паркер невесть как находит нужную и стучит.

Какое-то время мы ничего не слышим, однако из-за двери пробивается свет. Наконец кто-то внутри спрашивает:

– Кто там?

– Бен! – говорит Паркер. – Это я.

Следует еще одна длинная пауза, а затем дверь открывается. В дверном проходе, подсвеченный сзади охряным светом, стоит парнишка с очень густой шапкой волос на голове и бородой а-ля Распутин. Шапка волос и борода создают довольно странное сочетание. Волосы золотистые, слегка рыжеватые, но главным образом золотистые и очень густые, пучковатые, примятые на висках и у лба. Однако борода у парня совершенно другого цвета. Она рыжая и жесткая, как нейлоновая кисть для покраски стен.

– Ах, – говорит Паркер, – какой клевый пейзаж!

Бен ничего не произносит в ответ. Он просто стоит в дверном проходе в белых парусиновых брюках и резиновых сандалиях «зорри». Никакой рубашки на нем нет. Парень выглядит крепким как рисовый пудинг.

– Клевый пейзаж, – повторяет Паркер и тянет руку к распутинской бороде Бена.

Тому явно мучительно слышать, как его старикан использует хипповый жаргон. А я все думаю, до чего же странный вид у парня: небольшой комок рисового пудинга, – облепленного всеми этими буйными волосами. Все понимающий Паркер понимает и это. Однако он смущен, и именно в этом его проблема.

– Когда это ты успел, сынок? – спрашивает Паркер. – Я про бородень говорю. Когда ты ухитрился такую бородень отрастить?

Бен по-прежнему молча стоит в дверном проходе. Затем он суживает глаза и прикусывает нижнюю губу в духе итальянского крутого парня, следуя манере Джека Пэланса в фильме «Паника на улицах».

– «Бородень» – очень старое словцо, – поясняет отец. – Оно появилось еще до твоего рождения. Году эдак в одна тысяча восемьсот третьем. Я просто воспользовался очень старым словцом из моего детства. Ты никогда не слышал песни, которая начинается так: «Альфа, бета, дельта, нате, на хрен, покер»? Это была очень хипповая песня.

Бен молчит.

– Да я шучу, сынок, – продолжает Паркер. – Я просто хотел немного с тобой поговорить.

– Хорошо, – говорит Бен, открывает дверь пошире, и мы проходим в квартиру.

Там мы сразу же попадаем в некое подобие кухни. В углу – газовая плита, все четыре конфорки которой включены – очевидно, согревая помещение. Квартира состоит всего лишь из одной комнаты того типа, который можно было бы охарактеризовать как предельно захудалый. Стенам по-настоящему недостает больших кусков штукатурки, и там видна сетка, совсем как в карикатуре на предельно захудалую квартиру. Пол заляпан грязью и выглядит так, словно его кто-то грыз. А с одной стороны виднеется очередная из все накапливающихся ошибок того дня: еще двое парней.

Оба молодых человека так плотно прижимаются к стене, словно их туда прилепили. Один из них, слегка горбясь, застыл у стены в вертикальном положении. Это круглолицый малый с редеющими светлыми волосами и усами как у моржа. Другой парень, худой, похожий на латиноса, щеголяющий длинными черными волосами, находится рядом с первым, но он сидит на полу, плотно прижимаясь спиной к стене. Оба молодых человека глядят на нас как на Смоляное Чучелко или как на парочку крутых метисов, встретившихся им по дороге в Акапулько. В комнате висит сладковатый запах. Все понимающий Паркер, однако, не собирается с этого запаха начинать. Отчасти он выглядит так, как будто его только что треснули дубиной по голове, и его симпатическая нервная система решает, следует хозяину дергаться от удара или сгибаться пополам. Итак, Паркер наконец-таки попал в самую гущу хлопников, в их караван-сарай.

Все дружно молчат. Наконец Бен кивает в сторону круглолицего малого и говорит:

– Это Джейвак.

Затем он кивает в сторону малого, сидящего на полу, и говорит:

– А это Эйвак.

Джейвак еще какое-то время смотрит на Паркера, словно бы видя в нем Соломенное Чучелко, а затем его губы очень медленно и очень лукаво расходятся в широкой улыбке. Проходит девять-десять секунд, и Джейвак протягивает Паркеру руку. Тот принимается энергично ее трясти, но как только он начинает это делать, парень, сидящий на полу, Эйвак, резко выбрасывает свою руку вверх. Он не трудится встать или хотя бы взглянуть на Паркера. Он просто выбрасывает руку над головой и ждет от Паркера рукопожатия. Паркер так нервничает, что невольно пожимает ему руку. Затем Паркер представляет меня. Все это время Бен не заморачивается тем, чтобы представить Паркера. Он не берет на себя труд сказать: это, мол, мой отец. Очевидно, папашам здесь не следует показываться в коричневом честерфилде, с явной мольбой в жалком и дрожащем голосе, заявляя, что им просто хочется немного поговорить с сыновьями.

Паркер по-прежнему кутается в свое пальто, словно это флаг или щит, и внимательно разглядывает обстановку. Он просто не может оторвать глаз от этого места. Между кухней и другой частью квартиры имеется низкая перегородка, примерно в полстены, а от ее верха до потолка тянутся две забавные колонны. Один бог знает, что здесь раньше было. В задней части комнаты виднеется еще одна исключительно ветхая часть стены – очевидно, там некогда имелась каминная доска, которую позднее с мясом оттуда вырвали. Окна занавешены какой-то вшивой одеждой. Местный декор вряд ли вам очень понравится. Это некая разновидность типично хлопниковского мусора. Нечто подобное имеется практически в каждой квартире Нижнего Ист-Сайда. Всякая разная мелочь загаживает весь пол – тут носок, там сандалия «зорри», где-то еще грязная футболка, брошюра евангельских проповедников, какая-то шерстяная набивка, старые плавки из синей шерсти с белым поясом, использованный лейкопластырь. Короче говоря, вся эта дрянь замусоривает словно бы обгрызенный пол. Почти никакой мебели нет – только матрац в углу, накрытый очень комковатым на вид одеялом. Еще тут есть столешница без ножек, водруженная на какие-то ящики. Паркер продолжает, разинув рот, все это разглядывать.

– Очень красочно, – говорит он.

– Ничего красочного, – возражает Бен. – Просто место.

В голосе Бена ясно слышится претенциозная простота.

Внезапно Эйвак, Соломенное Чучелко, сидящее на полу, подает голос.

– Здесь масса потенциала, – говорит он. – Здесь действительно масса потенциала. Правда? Или нет? – Грустно закатив глаза, он смотрит прямо в лицо Паркеру. – Мы помогаем Беваку, – продолжает Эйвак. – Мы помогаем Беваку срывать здесь кафель и штукатурку. Бевак собирается проделать с этим местом уйму всякой всячины, потому что здесь масса потенциала. Мы собираемся сорвать штукатурку вот зде-е-е-есь, а потом вот зде-е-е-есь, на этой стене, положить кирпичи. Белые кирпичи. Мы собираемся покрасить их белой краской. Я не говорю, что это масса всего. Я не говорю, что это уйма всего. Но важнее всего знать, что ты собираешься сделать, а затем и впрямь что-нибудь с этим сделать, и за счет этого вроде как улучшиться, понимаете?

– Остынь, – говорит Бен.

Паркеру все это явно кажется очень скверным. Внезапно Паркер поворачивается к Джейваку и говорит:

– Итак, он декоратор интерьера. А ты чем занимаешься?

– Никакой я не декоратор интерьера, – возражает Эйвак. – У меня просто есть ремесло.

– Я работник социальной сферы, – говорит Джейвак, и его физиономия снова начинает расплываться в улыбке.

– И где именно ты в этой социальной сфере работаешь? – спрашивает Паркер.

– Ну, это вроде как «Старшие братья», – отвечает Джейвак. – Знаете «Старших братьев»?

Он очень серьезно об этом говорит, глядя на Паркера с предельно открытым лицом, так что тому остается только кивнуть.

– Да, – говорит Паркер. – Знаю.

– В общем, это вроде как они, – продолжает Джейвак, – вот только… только… – Тут его голос становится каким-то очень далеким, и он поворачивает голову туда, где раньше была каминная доска, – только все совсем по-другому. Мы работаем с пожилыми людьми. Просто сказать не могу, как у нас все по-другому.

– Никакой я не декоратор интерьера, – упорствует Эйвак. – Не хочу, чтобы вы думали, будто я декоратор интерьера. Мы не собираемся творить здесь никаких чудес. Это, знаете ли, не самое великое здание в мире. Я хочу сказать, все это, надо думать, чертовски очевидно. Но я хочу сказать, не то чтобы я всем этим и дальше собираюсь заниматься… просто так получается, что у меня по этому поводу такие ощущения.

– Кто же ты тогда, если не декоратор интерьера? – спрашивает Джейвак у Эйвака.

– Ты имеешь в виду, чем я занимаюсь? – уточняет Эйвак.

– Точно, – подтверждает Джейвак.

– Это очень важный вопрос, – говорит Эйвак, – и я думаю, что он насчет этого прав.

– А ты и правда чем-то занимаешься?

– Да.

– Кто-нибудь, спросите у Эйвака, чем именно он занимается, – предлагает Джейвак.

– Я меня есть ремесло, – говорит Эйвак. – Я бондарь. Я делаю бочки. Бочки, бочки и бочки. Но вы, вероятно, думаете, что я шучу.

Тут Паркер поворачивается к Бену. И на этот раз его голос впервые звучит предельно сурово.

– А ты чем занимаешься? – спрашивает он у Бена. – Мне бы очень хотелось узнать!

– А ты чем занимаешься? – откликается Бен. – Чем ты занимаешься прямо сейчас?

– Послушай, – говорит Паркер, – мне наплевать на то, что тебе охота выпендриться перед этими…

Бен сует руку в старую жестянку из-под чая и вытаскивает оттуда веревочку, на которую нанизаны сушеные фиги. Сушеные фиги – один из самых претенциозных продуктов в Нижнем Ист-Сайде, вместе с украинской колбасой. Затем Бен отворачивается от отца и спрашивает у меня:

– Хотите фигу?

Я мотаю головой, что, мол, не хочу, но даже этот жест почему-то кажется глупым.

– Ты намерен меня послушать? – спрашивает Паркер.

– Фиги вам очень понравятся, – заверяет меня Эйвак, – вот только они слишком сытные. Понимаете, что я имею в виду?

– Да-да. – вступает в беседу Джейвак, – порой хочется быть голодным. Понимаете? Предположим, вам хочется быть голодным, а вы вовсе не голодны. Тогда вам захочется проголодаться, понимаете? Вам просто захочется снова быть голодным. Хорошенько об этом подумайте. Вы этого хотите. Вам хочется снова быть голодным, но время не терпит.

– Сушеная фига все портит, – говорит Эйвак.

– В точку! – соглашается Джейвак.

Мне становится не по себе от этого диалога.

– Ты намерен меня послушать? – опять спрашивает Паркер у сына.

– Конечно, – откликается тот. – Давай поговорим. Что нового? Есть ли вообще в жизни что-нибудь новое?

Такое впечатление, словно бы Паркер сдувается внутри своего честерфилда. Вот он – в самой гуще хлопников, дрейфует среди всевозможного мусора, пока на кухне пылают конфорки.

Паркер поворачивается ко мне.

– Извини, – говорит он и опять поворачивается к Бену: – Ладно, мы уходим.

– Хорошо, – откликается Бен.

– Еще только одно, – говорит Паркер. – Как по-твоему, что мне… – Не закончив фразы, он молча поворачивается и направляется к двери. Но потом вдруг останавливается и опять резко разворачивается: – Как по-твоему, что мне сказать твоей матери?

– В смысле? – недоумевает Бен.

– Есть у тебя для нее какие-нибудь слова?

– Например?

– Знаешь, она опять за тебя молилась.

– Ты что, шутишь?

– Нет, это правда, – говорит Паркер. – Мама опять за тебя молилась. Я слышал, как она молилась в спальне. Глаза ее были крепко зажмурены, вот так, и она стояла на коленях. Мама при этом говорила что-то вроде следующего: «Всевышний Господь, направь и защити моего Бена, где бы он сегодня вечером ни оказался. Помнишь ли ты, Господи, как мой милый Бен в раннем детстве вставал передо мной по утрам, чтобы я могла поцеловать его в лобик? Помнишь ли ты, о Господи, золотое обещание этого ребенка, моего Бена?» В общем, сам понимаешь, Бевак, все в таком духе. Я совсем не хочу тебя смущать.

– Это было предельно остроумно, – говорит сын.

– Так как, по-твоему, что мне ей сказать? – спрашивает Паркер.

– Почему бы тебе просто отсюда не уйти? – откликается Бен.

– Знаешь, Бевак, сегодня вечером мы все опустимся на колени и станем молиться, – говорит Паркер. – Пока, Бевак.

В коридоре, окруженный живой картиной из жидкой грязи, Паркер вдруг начинает хихикать.

– Кажется, я знаю, что собираюсь сказать Реджине, – говорит он. – Я собираюсь сказать ей, что Бен стал буйным религиозным фанатиком. Что, когда мы туда добрались, он стоял на коленях в кататоническом трансе.

– Слушай, я не понял, что ты говорил насчет того, что сегодня вечером все опустятся на колени в молитве?

– Сам не знаю, – отвечает Паркер. – Я просто хочу, чтобы все, кто делает мне гадости, опустились на колени в религиозном экстазе. Знаешь, я там кое-что для себя открыл.

– Что именно?

– Бен просто отвратителен, – говорит Паркер. – Все это было отвратительно. Спустя какое-то время я уже не видел все это изнутри. Вовсе не я стоял и смотрел на своего сына. Я видел все как бы снаружи. И это меня оттолкнуло, только и всего. До чего же противно!

На углу авеню Б. и Второй улицы Паркер вытягивает руку – и, слава богу, там оказывается такси. Просто поразительно. По Нижнему Ист-Сайду вообще-то никакие такси не раскатывают. Прежде чем забраться в такси, Паркер оглядывается по сторонам. Дальше по улице, по авеню Б., можно увидеть громаду кинотеатра и самый край парка.

– Славное предзнаменование, – объясняет мне товарищ. – Если ты можешь выйти прямо на улицу и сразу поймать такси – в любое время, в любом месте, только вытяни руку, и такси остановится… в общем, если ты на такое способен, но наверняка ты еще кое-что значишь в Нью-Йорке.

Паркер больше ничего не говорит, пока мы едем по Четвертой авеню (или Южной Парк-авеню, как она теперь называется), затем по Двадцать Третьей улице, мимо здания компании «Метрополитен лайф иншуранс».

– Сам подумай, – наконец говорит Паркер. – Что я мог ему сказать? Ничего я не мог ему сказать. Я выбросил наружу все, что у меня имелось. Но я не смог бы ровным счетом ничего сделать. Ни для одного из них. Ни для кого.