Текст книги "Спящий в песках"

Автор книги: Том Холланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Как? – прошептал он.

– Ты можешь присоединиться ко мне, – неожиданно промолвила она и в подтверждение своей мысли энергично закивала. – Да, можешь. И должен!

– Что я должен делать?

– Как что? – удивилась она. – Снова воссесть на трон, дабы править вместе со мной. Я бессмертна, а скоро, как только перестану увядать и стариться, мне не будет равных на всей земле. Кто тогда сможет встать на моем пути?

Эхнатон медленно покачал головой.

– Каким образом ты собираешься избежать увядания и старения?

Тии, однако, проигнорировала этот вопрос и возбужденно, словно споря сама с собой, продолжала говорить:

– Да, я собиралась дождаться смерти Эйэ, ибо любила его... Я любила его. Но с какой стати мне ждать?

Смех и рыдания Тии слились воедино, а обезображенные пальцы тем временем принялись судорожно срывать одежды, открывая взору иссохшую старческую плоть.

– Как только я воссяду на трон... – Она захлебнулась в смехе, но быстро успокоилась, перевела дух и продолжила: – Никто не осмелится отвести от меня взгляд. Меня опять полюбят. Все, все будет как прежде!

Но Эхнатон снова так же медленно покачал головой.

– Каким образом, – повторил он, – ты собираешься избежать увядания и старения?

Она подняла на него взгляд, встрепенулась и, энергично жестикулируя, сказала:

– Здесь, под песками, нас ожидает чудесная награда.

– Нет, матушка, – мягко возразил Эхнатон и протянул руки, словно хотел обнять ее, хотя по-прежнему стоял высоко на уступе. – Тела царей убраны оттуда. Убраны – и заменены телами простых смертных. Разве ты не помнишь? Ведь Инен сам говорил нам об этом.

– Значит, он солгал! – воскликнула Тии и принялась ожесточенно скрести скалы скрюченными пальцами. – Солгал!

Она рассмеялась и поманила сына к себе. Эхнатон направился ей навстречу, размеренной поступью спускаясь по каменистому склону. Однако шагах в четырех от матери он вдруг снова остановился, и только теперь Тии заметила, что глаза его полыхают ярким пламенем.

Вдовствующая царица медленно распрямилась и отряхнула испачканные в пыли руки. Мгновение назад она была готова поделиться с сыном главнейшим своим секретом, но после того как увидела его лицо, почувствовала, что ей не по себе. Было что-то страшное в этих запавших щеках, алчно приоткрывшихся губах, голодном, пристальном взоре...

– Что с тобой? – как только к ней вернулся голос, прошептала Тии. – Сын мой, я не узнаю тебя! Что с тобой случилось?

Эхнатон глубоко вздохнул, но не ответил.

Завороженно глядя ему в глаза, царица думала о находящейся под ее ногами гробнице. О том, что в свое время ей не составило особого труда пробраться туда и спрятать тело еще живого царя в выемке на полу, подменив мумию в раке. Ни Эйэ, ни жрецы ни о чем не догадались, а слуг, которые осуществили эту затею, она приказала убить – ведь мертвец не проболтается. И теперь ей оставалось только извлечь тела внуков – хоть Сменхкара, хоть Тутанхамона – оттуда, куда они были спрятаны.

С огромным трудом Тии удалось вырваться из плена огненных глаз. Она снова огляделась по сторонам, ища хоть какое-то свидетельство присутствия поблизости своих факельщиков, но повсюду царила тьма Вдовствующая царица ощутила прилив раздражения и ярости. Это ж надо, оказаться так близко к осуществлению давно взлелеянных планов – и столкнуться, как назло, с невесть откуда взявшимся сыном...

Тии посмотрела себе под ноги.

– Может быть, – медленно произнесла она, – под песком и камнями еще можно отыскать магическую плоть.

– Нет, – прошептал Эхнатон, так же мягко, как и раньше. Все кончено, матушка. Из потомков Осириса осталась одна ты.

– А может быть, нам стоит поискать? – Она вперила в сына воспаленный взор. – Да, нам обоим – мне и тебе.

Эхнатон молчал, лишь в глазах его полыхало пламя. Наконец, по прошествии немалого времени, он, покачав головой, спросил:

– Матушка, почему ты забыла Всевышнего, Бога твоего отца – и Бога твоего сына?

– А разве он не забыл меня?

– Нет. Он никого не забывает.

– Вот как? Так посмотри на меня!

– Я смотрю, – кивнул Эхнатон, чуть заметно раздвинув губы в улыбке, – и все вижу.

И снова воцарилось молчание. Сын взирал на мать с печалью, но и с такой любовью, что Тии даже показалось, будто его облик утратил печать проклятия и она снова видит пред собой свое дорогое дитя. Он вновь простер к ней руки, и на сей раз царица зачарованно шагнула вперед, им навстречу. Она ощутила его объятие, мягкое прикосновение губ к своему лбу...

И вдруг захрипела, чувствуя, как пальцы Эхнатона сжимаются на ее горле.

– Что ты делаешь? – пыталась выкрикнуть она, но не смогла издать ничего, кроме хриплого стона.

Потом голова ее откинулась, на грудь полилась кровь: сын перегрыз ей горло и припал к ране. Увидеть его лицо она уже не могла, ибо глаза ее смотрели в небо, вбирая в себя его бесконечную тьму...

Или это тьма, где одна за другой гасли звезды, втягивала ее в себя?

– "Неужели это и есть смерть?" – подумала Тии, когда тьма начала подбираться к ее разуму.

Мимолетная мысль о гробнице под ногами и о содержимом погребальной камеры пробудила было в ней желание поделиться с сыном своей тайной, но сил у нее уже не было. Она уже не почувствовала, как спина коснулась песка, ибо Эхнатон опустил ее осторожно и бережно, однако в угасающем сознании Тии успел запечатлеться его прощальный поцелуй в лоб. Этот мир она покинула с мыслью о сыне...

Эхнатон ни о чем подобном не думал. Убедившись, что мать действительно скончалась и его смертельная алчность положила конец родовому проклятию, он, не в силах смотреть на ее мертвое лицо, наскоро вырыл в песке яму и, похоронив тело без всяких церемоний, повернулся и покинул долину. Куда ушел отрекшийся фараон и что с ним стало потом, не ведомо никому из живущих, но рассказанная мною история царя и храма Амона правдива. От первого до последнего слова.

* * *

Закончив свой рассказ, Лейла умолкла, а при виде изумления на моем лице улыбнулась.

– Клянусь священным именем Аллаха! – воскликнул я, и глаза мои при этом были широки, как полная луна, – история царя и храма Амона, поведанная мне тобою, воистину удивительна и ркасна! Многое, что было сокрыто доселе мраком, предстало во свете, а из-под сорванного покрова тайны проступил лик истины. Но, право же, о могущественнейшая из джиннов, лучше бы мне всего этого не слышать, ибо теперь я страшусь узнать о даре, каковой ты пожелаешь мне преподнести.

Лейла, однако, улыбнулась и, протянув руку, погладила меня по щеке.

– Как можешь ты сомневаться, о возлюбленный? Разве не ты низверг мое священное изваяние, как это сделал Эхнатон? Разве не ты был моим мужем, как и Эхнатон? И разве не ты, как и Эхнатон, нарушил свою клятву, но отправился искать меня, как только я ускользнула из твоих объятий? Теперь тебе ведомо, что я ему дала, и ты знаешь цену, которую ему пришлось уплатить. – Она улыбнулась. – Осмелишься ли ты, о муж мой, заплатить тем же?

– Да смилуется надо мной Аллах, это невозможно! – воскликнул я, думая в тот миг о Гайде, своей дочери.

Мне страшно было представить, что я, возможно, уже не увижу ее и не смогу стать свидетелем ее взросления, а уж о том, чтобы убить ее и вкусить ее плоть, не могло быть и речи. Во всем мире со всеми его красотами и чудесами не было и нет для меня никого дороже, чем мое сладчайшее дитя.

Аллах свидетель, ничто не принудило бы меня отринуть величайшую радость и презреть счастие, но тут я вспомнил, что по твоему, о владыка, повелению нить жизни Гайде прервется, если я не сумею раздобыть для тебя тайное знание о сути жизни и смерти. Пред моими очами, словно сотворенный магией призрак, предстал образ дочери, умерщвленной по твоему безжалостному приказу. Он был столь правдоподобен и ярок, что я вскрикнул и вскочил на ноги, желая прижать дочурку к своей груди.

Но в тот же миг видение истаяло, сменившись образом спящего, высвобожденного из гробницы. Того, кто был некогда фараоном и правил Египтом под именем Сменхкара, а ныне превратился в предводителя чудовищной армии демонов ночи.

Он воздел свой скипетр, и очи мои затуманились. А потом пред ними престал Каир, прекраснейший и величайший из городов, обитель радости и жемчужина мироздания. Но толпа не текла по его улицам, не шумели его базары, ибо повсюду валялись тела людей, ставшие пищей для мух и собак, и по водам Нила, покачиваясь, плыли трупы.

И тут мне открылось, что пробуждение спящего стало смертельной угрозой для всех живущих, спасение коих будет возможно, лишь если по неизъяснимой милости всемогущего Аллаха свершится какое-нибудь чудо.

Я протер глаза, и видение исчезло. Лейла же, стоявшая предо мною, взяла меня за руки. Она проникла в мои мысли, и я сознавал это, но не стал отстраняться. Наши губы соприкоснулись, и я начал погружаться в дивный, сладчайший сон, в коем меня окутала, наполнила и поглотила благословенная тьма.

Пробудившись, я не обнаружил никого, кроме спавшей у моих ног собаки Исиды, и на миг подумал, что все случившееся было не более чем видением.

Однако, стряхнув остатки сна, я понял, что сподобился изменения, Лейла же оставила окрест свидетельства своего могущества Руины храма были по-прежнему заметены песком, но теперь среди колонн на гигантских каменных плитах во множестве валялись и тела мерзостных, восставших из гробниц гулов. Все воинство ночи, штурмовавшее стену, воздвигнутую по моему велению перед храмом, полегло полностью – в живых не осталось никого.

Не переставая изумляться, я покинул развалины и близ берега Нила узрел селян, творивших молитвы и возносивших хвалу Всевышнему. Стоило мне подойти к ним, как люди принялись благодарить меня, именуя своим спасителем и величайшим из магов. Однако при всей искренности их слов в устремленных на меня взорах сквозило удивление и нечто похожее на страх. Такое их поведение заставило меня задуматься. А что, если знаки постигшего меня изменения слишком очевидны?..

Как бы то ни было, никто из селян при мне об этом не заговорил, а я, в свою очередь, тоже предпочел не затрагивать столь щекотливую тему. Тем не менее, оставшись наедине со старейшиной, я поведал ему о том, что мне удалось узнать ночью, хотя строго-настрого велел хранить тайну.

Позже мы с ним собрали в долине всех жителей селения, и я, указав на изображение Осириса – бога, не ведающего смерти, – украшавшее стены каждой вскрытой гробницы, сказал:

– Всюду, где вы обнаружите этот образ, да будет помещен и образ солнца – в память о том человеке, который пытался очистить сию долину от зла и скверны. Вам же и потомкам вашим отныне и навеки надлежит оберегать покой спящих и не тревожить захоронения, ибо в одном из них еще погребено древнее зло.

О том, что зло поселилось и в моей крови, я, разумеется, умолчал.

В течение всего времени пребывания в Фивах мне приходилось бороться с адским голодом, немыслимым вожделением, обращавшим меня в ифрита. Так и не поддавшись этому чувству, я продолжил свой путь, сопровождаемый лишь Исидой, верной моей собакой.

Затем, следуя вниз по течению Нила, я приблизился к равнине, окруженной утесами. Там не было ничего, кроме пыльных холмов. Но мне не удавалось отделаться от ощущения, будто эти холмы скрывают нечто иное.

Заметив стоянку кочевников, разбивших свои шатры на равнине, я подошел к ним и спросил, не могут ли они показать мне какую-нибудь языческую гробницу. Бедуины с готовностью согласились.

Они провели меня по тесному ущелью и показали вход в просторную, незавершенную гробницу, где на дальней стене красовалось изображение древней царицы, обликом своим неотличимой от моей жены. Поняв, что все сказанное ею есть истина от первого до последнего слова, я в смятении и трепете начертал на той же стене образ царя Эхнатона. Начертал, не переставая дивиться сходству наших судеб – ведь воистину все, что происходило со мной, много столетий назад случилось и с ним.

Мне захотелось найти карьер среди скал – то место, где он, как потом и я, встретил покинувшую его жену и получил от нее тот же смертельный дар. По моему описанию бедуины без труда нашли это место и проводили меня туда. Как и в гробнице, я начертал на утесе изображение солнца. Когда же мною было объявлено, что место сие проклято, кочевники, как будто всегда о том догадывались, молча склонили головы.

Ничего не сказав о зле, поселившемся в моей крови и обратившем меня в ифрита, я, одолевая мучительный, поистине адский голод, попрощался с ними и ушел, так и не поддавшись соблазну.

Сопровождаемый лишь Исидой, я пересек равнину и вскоре наткнулся на запущенную, бедную деревеньку. Воистину изумления заслуживало то, что рядом с местом, где некогда возносился к звездам горделивый в своем великолепии город, теперь теснилась лишь кучка убогих хижин. Призвав на их обитателей милость Аллаха, я поведал людям, взиравшим на меня с любопытством, но и со страхом, кое-что из услышанного мною от моей бывшей супруги и продолжил свой путь к Каиру и этой мечети. Всякое дело венчает конец, и моим странствиям с соизволения Аллаха дано было завершиться в этой мечети.

Но до того, как мы уединились с тобой в этой комнате на вершине башни минарета, я никому не поведал ни о поселившемся в моей крови зле, ни об адском голоде, обращающем меня в ифрита. Голоде, который мне до сих пор удается обуздывать. И ныне единственной моей спутницей остается собака, верная Исида.

Знай же, о могущественный владыка, что рассказ мой правдив от первого и до последнего слова, ибо в нем истинно повествуется о том, что мне довелось услышать и чему я был свидетелем. И о том, как я стал тем, кого ты сейчас видишь перед собой.

* * *

Когда же Гарун закончил свое повествование, халиф, воззрившись на него в изумлении и ужасе, отпрянул и вскочил на ноги.

– Во имя Аллаха, о Гарун, – воскликнул он, – история твоя чудеснее всех чудес, однако меня страшит значение твоих слов, равно как и алчный блеск твоих глаз!

Но Гарун лишь улыбнулся.

– Не бойся, могущественный владыка, – отозвался он, – ибо давным-давно я поклялся твоему отцу, что никогда не подниму на тебя руку. Однако мне хотелось бы, чтобы и ты вспомнил свою клятву сохранить жизнь моей дочери, ненаглядной Гайде.

– А ты сумел найти способ исцелить мою сестру, принцессу Ситт аль-Мульк? – спросил в ответ успевший вновь обрести самообладание халиф.

Гарун склонил голову.

– Я могу избавить ее от угрозы смерти.

– Тогда не умрет и твоя дочь.

– Ты должен будешь подарить ей не только жизнь, но и дворец, слуг и богатство, ибо я, как ты понимаешь, не смогу более заботиться о ней.

– Все будет сделано, как ты просишь, – кивнул халиф.

– Пусть все исполнится по твоему слову, и нынче же вечером твоя сестра Ситт аль-Мульк будет пробуждена от своего магического сна и станет неподвластна смерти. Тебя устраивают мои условия, о повелитель правоверных?

– Я принимаю их.

– Если так, то хвала Аллаху.

Гарун снова поклонился и поцеловал халифу руку.

– Давай встретимся с тобой на дороге, ведущей через холмы Мукаттам, ибо мы собираемся призвать тайные и темные силы, а такие дела лучше вершить подальше от очей смертных. До завтра, о владыка.

И с этими словами прямо на глазах взиравшего на него повелителя правоверных Гарун аль-Вакиль растаял в воздухе, подобно утреннему туману, оставив халифа в одиночестве.

В волнении и страхе аль-Хаким спустился по лестнице минарета и по прибытии во дворец без промедления выполнил данное аль-Вакилю обещание. Гайде облачили в роскошные одеяния, и свита из сотни слуг и служанок сопроводила ее к великолепному беломраморному, отделанному золотом дворцу, где на каждом столе стояла ваза с фруктами, а на каждом табурете блюдо с грудой драгоценностей. Когда же все было исполнено и наступил час вечерней молитвы, халиф призвал верного Масуда, и они вдвоем направились к холмам Мукаттам.

На плато Хулван халиф остановился и обернулся, бросив взгляд на вечерний Каир и его окрестности. Ярко светились городские огни, пустыня на западе, где только что село солнце, еще отсвечивала пурпуром, но ничто не могло сравниться великолепием с блеском мириадов серебристых звезд, что усеивали черный бархат небес.

Глядя на них, халиф невольно вспомнил о Звездной Обители – родине джиннов – и тут же, как будто подожженное звездным светом, в нем разгорелось нетерпение, подобного которому он ранее не испытывал.

Оглядевшись по сторонам, аль-Хаким громко выкрикнул имя Гаруна.

Но ответом ему было молчание.

– О Гарун! – снова воскликнул халиф. – Настал миг, когда ты должен показать обретенную тобой власть над жизнью и смертью.

И вновь ответа не последовало.

– О Гарун! – в третий раз возвысил голос халиф. – Явись – и выполни свое обещание! Или я прикажу убить твою дочь!

Слова эти разнеслись над песками, отдаваясь эхом от барханов.

И тут аль-Хаким заметил, что черный Масуд дрожит от страха. В ответ на недоумевающий взгляд повелителя могучий слуга, не в силах заставить язык повиноваться, молча указал трясущейся рукой на гребень песчаного холма, где – черная на черном – четко вырисовывалась в ночи фигура Гаруна аль-Вакиля. Несмотря на сумрак, черты его лица были видны очень отчетливо, словно оно светилось изнутри. В глазах же его – бездонных, как будто готовых втянуть в свои глубины само небо с сияющими на нем звездами – полыхало пламя неутолимого звериного голода.

Долгую минуту халиф пребывал в оцепенении, но потом подал Масуду знак следовать за ним и двинулся вперед. Мавр, однако, остался на месте. Аль-Хаким глубоко вздохнул, выругался и продолжил путь в одиночестве. Подъем оказался труднее, чем ему представлялось, ибо халиф то спотыкался о камни, то увязал в песке, а добравшись наконец до гребня, он с удивлением обнаружил, что там никого нет. Он внимательно огляделся по сторонам, но не увидел и следа аль-Вакиля.

Тошнотворный ужас, поднявшийся к горлу от скрутившегося узлом желудка, лишил его дара речи. Пытаясь выкрикнуть имя Гаруна, но издавая лишь натужный хрип, халиф принялся скользить вниз по склону. Когда дар речи наконец вернулся к нему, он во весь голос призвал Масуда и, завидев поднявшуюся навстречу фигуру, вздохнул с облегчением.

– Масуд, мы должны немедленно убраться отсюда, – промолвил он, но тут же содрогнулся, ибо увидел, что обращается не к мавру, а к Гаруну аль-Вакилю.

– Добро пожаловать, халиф, – произнес с низким поклоном аль-Вакиль, лицо которого более не обезображивал волчий голод, – настало время исполнения обещаний.

– Масуд? – прошептал халиф. – Где Масуд?

Улыбнувшись, Гарун указал на валявшуюся у его ног кучу какого-то тряпья, но, склонившись над ней, аль-Хаким среди рваной одежды увидел белеющие кости, начисто лишенные плоти.

Халиф медленно распрямился.

– Ты поклялся... – прошептал он. – Ты поклялся, что не убьешь меня.

– Я и не сделаю этого, – ответил Гарун. – Ибо все свершится согласно моей клятве.

– Моя сестра... – Халиф облизал губы. – Где же моя сестра? Ты обещал исцелить ее!

– Я лишь обещал, что она станет неподвластна смерти.

– Что ты с ней сделал?! – вскричал халиф.

– Неужели ты полагал, – ответил Гарун, – что у ифрита не хватит сил обратить смертного в свое подобие?

– Я... – Аль-Хаким сглотнул. – Я не понимаю...

Гарун улыбнулся и, не произнеся ни слова, указал на дорогу. Проследив за его жестом, халиф увидел, как из тьмы появилась призрачная, как и сам Гарун, светящаяся изнутри серебром фигура.

Только теперь халиф понял, что должно случиться, и, издав пронзительный крик ужаса, попытался бежать. Но голодный, пылавший вожделением взгляд сестры приковал его к месту. Аль-Хаким окаменел и, когда сестра, приблизившись, обняла его, даже не шелохнулся.

Как только принцесса заключила халифа в свои гибельные объятия, Гарун аль-Вакиль, не дожидаясь развязки, удалился и затерялся во тьме. Куда он направился и что с ним стало потом, никому из живущих не ведомо, ибо один лишь Аллах в несказанной своей мудрости видит и постигает все.

Так воздадим же хвалу Аллаху, восславим имя его, во всем покорствуя его воле, и да пребудут с нами его мудрость, сила и милосердие!

* * *

Записка, вложенная между листами рукописи, переданной лорду Карнарвону.

Клуб любителей скачек

20 ноября 1922 года

Дорогой лорд Карнарвон!

Время – это совершенно ясно – никого не ждет, и случилось так, что, как раз когда я заканчивал перечитывать эту историю, прибыл, кэб, чтобы отвезти меня на вокзал. Вот я и задумался: а что, собственно говоря, сможете вы извлечь из старинного манускрипта? Ведь мне, в сущности, лишь по глупости пришло в голову, будто под тысячелетними наслоениями фантазий, мифов и суеверий, возможно, – и вправду возможно! – кроется золотая гробница. Но самое позднее до истечения ближайшей недели мы уже будем знать все наверняка. Приезжайте скорее, дорогой лорд Карнарвон! Пусть в Долине жарко и пыльно, пусть она неприветлива и сурова, но одна мысль о ней наполняет меня удивительной энергией, уверен, что и к вам, как только вы узрите ее, вернутся бодрость и сила.

Буду ждать вас и леди Эвелин, собрав все терпение, на какое способен.

Г<овард> К<артер>