Текст книги "Спящий в песках"

Автор книги: Том Холланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

– Кто это был? – спросил царь.

– Девочка. – Туа подавила рвавшееся наружу рыдание. – Такая прелестная малышка...

Она всхлипнула.

Но на лице фараона – теперь в этом уже не могло быть сомнений – действительно читалось неимоверное облегчение. Правда, Тутмос попытался скрыть свои истинные чувства и поспешно удалился в покои царицы, где провел немало времени в попытках утешить опечаленную супругу. Однако с того времени фараон явно воспрянул духом и в течение нескольких месяцев оставался именно таким, каким Иосиф знал и любил его прежде.

Но когда стало казаться, будто все худшее позади и душевное равновесие вернулось к фараону навсегда, Туа снова объявила, что находится в тягости, и сразу после этого Тутмоса словно подменили. Он впал в уныние, а на Иосифа смотрел так, словно был перед ним в чем-то виноват.

– Царь постоянно размышлял о своем сне и его истолковании, данном Иосифом, причем Иосифу казалось, что чем чаще задумывается об этом царь, тем сильнее одолевает его странный, коварный недуг. Ну а когда о своей беременности объявила и царица, Тут-мос впал в мрачное уныние, граничившее с черным отчаянием и с трудом подавляемой яростью.

Недуг с того момента овладевал им все сильнее, так что казалось, будто его неумолимую смертоносную хватку не разжать уже никогда. И не только телом страдал царь: в речах и поступках он стал крайне непоследовательным и непредсказуемым. Порой его одолевали приступы безумного гнева, подобные тому, когда, как помнилось Иосифу, он едва не ударил свою беременную жену. Иосиф пребывал в тревоге, ибо опасался, что Тутмос уже не в силах справляться со своей яростью: царицу часто видели в слезах и даже со следами побоев. Потом царь, как это уже вошло у него в обычай, удалился в храм Амона, но, похоже, на сей раз даже древняя магия не смогла принести ему облегчение. Фараон перестал появляться на людях, не встречался даже с Иосифом, а по столице поползли слухи, что на западном берегу Нила, в долине, где находят последнее прибежище усопшие цари, готовят последнее пристанище и для Тутмоса. Даже Иосиф, ближайший советник, «тень фараона» и его соправитель, не мог опровергнуть эти слухи, ибо был лишен возможности лицезреть владыку.

По прошествии месяца с того дня, как он в последний раз встречался с царем, Иосифу доложили, что у Туа начались схватки.

Помня о том, чем в недавнем прошлом завершилось разрешение от бремени великой царицы, Иосиф пребывал в сильном волнении, тем паче что в последнее время его посещали мрачные сновидения, которые вполне можно было счесть предзнаменованием недоброго. Из покоев его жены доносились слабые стоны, ближе к ночи превратившиеся в отчаянные крики боли. В конце концов роженица зашлась в нечеловеческом вопле, а потом все смолкло, сменившись тишиной...

Иосиф, слышавший теперь шорох ветра в пальмовых листьях и отдаленные крики пролетавших над Нилом гусей, с трудом мог поверить, что столь тихие и мирные звуки и впрямь могут быть слышны в подобный момент. Кожа его горела, словно в лихорадке. Иосиф недоумевал, что было тому причиной, и боялся дать себе ответ на этот вопрос. Конечно, уходивший день выдался знойным, но отнюдь не жара стала виновницей его нынешнего странного состояния.

Потом подошла служанка и шепнула ему что-то на ухо, и он проследовал за ней в комнату жены. Опустившись на колени возле Туа, Иосиф поцеловал ее в губы – так, словно их сомкнул только сон и они могут открыться для ответного поцелуя, – и долго орошал руки жены горькими слезами. Наконец он встал и, оставив покойную на ее ложе, вышел в коридор, где прислужница молча подала ему сверток. Едва он взял его, внутри что-то зашевелилось. Сердце Иосифа дрогнуло, и, несмотря на то что глаза его все еще оставались затуманенными соленой влагой, он улыбнулся.

– У нее лицо матери, – прошептал Иосиф, нежно целуя малютку в лобик. – Да дарует ей Всемогущий такую же красоту и доброту.

Он нарек девочку Тии и, поручив ее заботам кормилицы, отправился к своим сыновьям, Инену и Эйэ, дабы поведать им о кончине матери и постараться утешить их в постигшем семью горе. Всю ночь они пробыли вместе и расстались лишь под утро. Но и на рассвете Иосиф не смог найти забвение в сне. Вместо того он вышел на балкон, окинул взглядом золотившуюся в лучах раннего солнца долину Нила и в который раз подивился мудрости и могуществу Творца, создавшего столь дивный, прекрасный и совершенный мир. Правда, в следующий миг сердце сжалось от неизбывной тоски, ибо ему вспомнилось, что возлюбленная супруга мертва и уже более не сможет насладиться земными красотами.

Неожиданно позади послышались шаги. Иосиф обернулся и увидел Тутмоса.

– Я боялся, что и ты уже мертв, – вырвалось у него.

– Мертв? – Голос фараона звучал глухо и хрипло. Внезапно он как-то странно рассмеялся, но почти сразу вновь сделался серьезным и шепотом произнес: – Нет. Теперь-то я наверняка знаю, что никогда не смогу умереть по-настоящему.

– Все люди когда-нибудь умирают, – возразил повелителю Иосиф.

Он отвернулся, устремил взгляд в озаренное солнцем небо и тихо добавил:

– Все. И мужчины, и... женщины.

Тутмос выступил из теней на свет.

– Я пришел к тебе, услышав о твоем горе.

Он подошел ближе, и при взгляде на лицо фараона Иосиф поразился произошедшему в нем странному изменению: череп его словно вздулся, сделавшись огромным, как купол, глаза приобрели миндалевидную форму, а в самом взгляде появилось нечто не поддающееся определению. Весь облик царя производил гнетущее впечатление. Впрочем, в глубине царских глаз промелькнули и вполне человеческие эмоции – как показалось Иосифу, сожаление и чувство вины.

– Я распорядился, чтобы для Туа приготовили гробницу, – сказал фараон. – В Долине царей.

– В Долине царей? – изумился Иосиф. – Но ведь там обретают вечный покой только законные правители Египта, те, в чьих жилах течет кровь древних династий фараонов.

– Разве ты не мой соправитель? А Туа, будучи твоей женой, может считаться равной царице.

Иосиф, однако, не сразу справился с изумлением, а когда пришел в себя, то низко склонился и, поцеловав руку владыки, стал благодарить его за неслыханную честь.

Царь, однако, отмахнулся от благодарностей и, отстраненно глядя на западные холмы, словно бы между делом промолвил:

– Служанка показала мне твою дочь. Чудесная малышка. Очень красивая.

– Такой была и ее мать.

– Ты прав, – кивнул фараон с вымученной улыбкой и вновь устремил взгляд в сторону пристанища мертвых. – Как ты полагаешь, – спросил он, – не малышке ли Тии суждено в свое время смыть кровь с гробниц?

– Я уже говорил тебе, о благороднейший из царей, что лишь Богу единственному дано прозревать грядущее.

– А вот жрец Амона, о Юаа, придерживается иного мнения.

– Но может ли он представить доказательства своей правоты?

– Сила Амона велика, чему было явлено множество странных и пугающих свидетельств.

– Мне было бы интересно о них узнать.

– Вот как? Ты уверен в этом, о Юаа? – спросил царь с холодной улыбкой. – В храме царит великая тьма, скрывающая многое.

Иосиф уставился на него, ничуть не пытаясь скрыть своей заинтересованности, ибо никогда прежде фараон Тутмос даже не заикался о том, что видел или слышал в святилище Амона.

– Я хотел бы узнать, какова природа сей тьмы и что за ней таится.

– Этого я тебе сказать не могу, – промолвил Тутмос и, помолчав, повторил: – Нет... никак не могу.

– Но почему?

– Потому что я поклонялся ей, смирил пред нею свою гордыню, обратился к ней с мольбой и стал ее преданным приверженцем.

– Не понимаю, – покачал головой Иосиф. – Зачем могущественнейшему из владык поклоняться тьме и о чем может просить он ее в своих молитвах?

– Затем, что лишь эта тьма, как всегда говорил мне верховный жрец Амона, позволяла мне так долго сохранять человеческий облик. Иначе я уже давным-давно стал бы таким, каким ты видишь меня сегодня.

Он указал на свое лицо.

– Но... – Иосиф сглотнул. – Великий владыка, каким образом может творить подобное сия тьма?

– Едва ли тебе захочется это знать, – ответствовал Тутмос со странной, кривой улыбкой. Но спустя долю мгновения улыбка растаяла без следа, а когда фараон заговорил, голос его снова зазвучал хрипло и отстраненно.

– И все же, – произнес он так, словно обращался не к своему собеседнику, а к рассвету, – я был глупцом, когда боялся этой перемены. Обличье, которое я обрел ныне, вовсе не уродство. Да, ныне меня трудно принять за простого смертного, но не есть ли сие свидетельство моего божественного происхождения? Жрец Амона поведал мне, о Юаа, что, когда Осирис, снизойдя с небес, воцарился в Египте как первый фараон, он выглядел именно так, как ныне выгляжу я.

Иосиф молча взирал на Тутмоса, на его вздутый лоб, вытянутый череп и странные, раскосые глаза.

– О чем ты думаешь?

– Я думаю...

Не дав ему договорить, Тутмос с горечью улыбнулся.

– Не стоит кривить душою, о Юаа, и пытаться скрыть отвращение: оно написано на твоем лице. Однако во имя связывавшей нас дружбы будь честен и ответь на мой вопрос правдиво.

– Я думаю, господин, что Осирис был демоном и кровь его действительно несет в себе проклятие.

Улыбка Тутмоса замерла на губах.

– Как можешь ты говорить такое о том, чьими стараниями Египет стал родиной наук и искусств, о том, кто открыл людям тайны вселенной, научил их возводить великие храмы, творить прекрасное, познавать мир и врачевать недуги? Кем он мог быть, если не могущественным богом?

– Возможно, он был джинном, не пожелавшим склониться пред Богом Истинным, Богом единственным.

– Истинным и единственным, говоришь? – Некоторое время царь молча смотрел на Иосифа, а потом рассмеялся. – Спору нет, Юаа, ты мудрый человек, способный прорицать будущее, и, возможно, тот, кому ты поклоняешься, и вправду является великим богом. И все же, уверяю тебя, твои познания и возможности не идут ни в какое сравнение с познаниями и возможностями верховного жреца храма Амона.

– Но почитание Амона есть преклонение перед тьмой! Не ты ли, о царь, сам говорил мне это?

– Не только перед тьмой. Есть и иные тайны, о Юаа, такие тайны, перед коими меркнет все, ибо мы прозреваем, что за пределами небытия нас ждет наш прародитель Осирис.

– Ты можешь верить во что угодно, о повелитель, – промолвил с горькой усмешкой Иосиф. – Однако, поклоняясь тьме или нет, ты все равно рано или поздно должен будешь повстречаться со смертью.

Когда он произнес это, Тутмос схватил его за руки, развернул к себе и взглянул ему в глаза Они встретились взглядами, и Иосиф понял, что подобно тому как в руках фараона теперь чувствовалась нечеловеческая сила, так и его узкие глаза глубиной и холодным блеском мало походили на человеческие.

Но, несмотря ни на что, Иосиф продолжил:

– Пред взором твоим, о владыка, лежит долина, полная гробниц, где покоятся тела царей и цариц Египта, твоих предков. Все они мертвы, а ведь в их жилах, как и в твоих, тоже текла кровь Осириса.

– Ты можешь верить во что угодно, – презрительно ответил советнику Тутмос его же собственными словами.

Иосиф воззрился на него в изумлении, страшась возникшего у него неожиданного подозрения.

– Что ты хочешь этим сказать, о царь? – спросил он, покачав головой. – Я не понимаю...

– Вот именно! Ты не понимаешь, а я был глупцом, надеясь, будто ты сможешь понять. Что вообще может быть внятно чужеземцу? Но все же, Юаа, не будь ты таким слепцом и закоренелым упрямцем, возможно...

– Что возможно, о фараон? Что?

– Возможно, Туа была бы жива.

Несколько мгновений они стояли в молчании. Потом Иосиф покачал головой и хотел было повернуться и уйти. Но царь удержал его – на сей раз даже не силой рук, а одним лишь бездонным, мерцающим взглядом. Иосиф пошатнулся: голова его кружилась, мышцы слабели, и, хотя он не хотел опускаться на колени, ноги ему уже не повиновались. Обессилев, он пал наземь, а царь Тутмос рассмеялся.

– Можешь ли ты теперь, – произнес он шипящим шепотом, – сомневаться в моем могуществе? Но все же скажу: в доказательство того, что все поведанное мне жрецом Амона есть непреложная истина, мне велено ждать знамения.

– Знамения?

– Ребенка, – пояснил Тутмос. – Ребенка, рожденного моей царицей.

– Твоя царица, конечно же, может родить тебе ребенка. Но какое в этом чудо?

– А это ты узнаешь, когда дитя появится на свет.

– Как?

Некоторое время фараон молчал.

– Признаюсь, – промолвил он наконец, – я долго страшился этого, ибо ведал, что знак сей будет грозным и отвратительным Теперь же... – Он пожал плечами. – Я больше не боюсь. Ибо когда моя сестра и жена родит дитя, похожее на безобразного демона, станет ясно, что врата царства Осириса готовы открыться предо мною.

Иосиф поднял глаза на своего повелителя и давнего друга и с ужасом понял, что видит перед собой чужое, незнакомое лицо. Непроизвольно отпрянув, он вскочил на ноги и поспешил прочь, но, обернувшись, приметил во взгляде Тутмоса проблеск боли и понял, что фараон еще не окончательно утратил в себе человеческую сущность. Прочувствовавшись, Иосиф хотел вернуться и заключить царя в дружеские объятия, но тут неожиданно увидел в дверном проеме своего старшего сына, Инена. Иосиф вздрогнул и замер, ибо лицо мальчика было мертвенно бледным, а черные глаза расширенными от страха. Тяжело вздохнув, отец подошел к сыну и, взяв его на руки, участливо спросил:

– Давно ли ты здесь, мой мальчик? Много ли услышал?

Глаза Инена сделались еще шире, но ответа не последовало.

Царь Тутмос улыбнулся и взъерошил черные волосы мальчугана.

– Хоть бы он услышал и все – какая в этом беда? Нет ничего плохого в том, чтобы ребенок узнал правду.

– Правду? – Иосиф поставил сына на пол. – Правду, о царь? Но Инен еще мал, он всего лишь мальчик. Как можешь ты думать, что услышанное не причинит ему вреда, если примером обратного можешь служить ты, человек взрослый?

Тутмос взъярился так, что от лица его отхлынула кровь.

– Будь осторожнее! – прошипел он. – Хоть ты мне и друг, я советую тебе думать, прежде чем что-то сказать!

– Я потому и говорю это, что считаю себя твоим другом! – отозвался Иосиф. – Говорю, потому что пытаюсь вразумить тебя, пока ты еще способен меня услышать и понять, о чем идет речь! Опомнись, Тутмос, приди в себя! Какая нужда тебе в магии, в колдовстве жрецов с их невнятным бормотанием и невразумительными посулами, касающимися загробного мира? Оглянись вокруг, о царь! Взгляни на голубеющий под лучами солнца Нил, прекрасный Нил, по которому мы так часто прогуливались в твоей ладье. Мы ловили в его стремнинах свежую рыбу, наблюдали за разноцветными птицами, пролетавшими над водой, и восхищались бесчисленными красотами твоей земли. Все эти восторги, о фараон, я познал благодаря тебе. Нет и не может быть никакой магии, никаких чар более возвышенных, нежели эти простые радости, и сие, мой друг... сие и есть истина!

На миг царь Тутмос застыл как изваяние, а потом, взяв руку Иосифа в свою, сжал ее с такой силой, что трудно было понять, гнев или любовь были причиной столь страстного порыва.

– Я потомок Осириса, и с этим ничего не поделаешь, – промолвил фараон.

– Единственное, о чем я прошу тебя, о фараон, это остерегаться жрецов, ибо меня пугают их нечестивое колдовство и лукавые посулы.

Фараон улыбнулся.

– Они сулят мне не что иное, как бессмертие, то есть возможность наслаждаться всем тем, о чем ты только что говорил, на протяжении вечности. И единственное, что печалит меня, друг мой, – при этих словах он расцеловал Иосифа в обе щеки, – это то, что там, в царстве Осириса, рядом со мною не будет ни тебя, ни Туа.

Резко, словно боясь сказать что-то лишнее, Тутмос повернулся и поспешил прочь.

Иосиф, проводив повелителя и друга взглядом, ощутил, как на сердце его ложится странная тяжесть. Вздохнув, он наклонился к Инену, чтобы взять его на руки, но мальчик, к его ужасу, резко отпрянул.

– В чем дело? – прошептал Иосиф. – Иди ко мне, сынок.

Инен, однако, молчал, а в глазах его читались враждебность и неверие.

– Инен, что случилось?

Иосиф протянул к сыну руки, но тот отскочил еще дальше и замотал головой, а потом неожиданно спросил:

– Это правда? То, что сказал фараон?

– Что именно?

– Насчет мамы. Что жрецы могли спасти ее от смерти.

– Нет.

– Но я сам видел, как он всего лишь взглядом заставил тебя упасть на колени. Ты стоял на коленях, отец. Значит, он говорил правду насчет великой и тайной силы?

На какой-то момент Иосиф растерялся и просто не знал, что ответить ребенку.

– Фараон не хотел этого, сынок, – наконец пробормотал Иосиф. – Он был не в себе. Иди к отцу.

На сей раз Инен не отстранился, но позволил заключить себя в объятия. Иосиф долго прижимал мальчика к себе, а потом поцеловал в лоб и отнес в детскую, где спал его братишка.

– Ничего не бойся, – промолвил отец, снова целуя мальчика, – ибо есть Бог единый, и он обережет тебя от всякого лиха, как всегда берег и сохранял меня.

Он направился к двери, но у порога оглянулся и увидел, что Инен сидит неподвижно, прислонившись к стене, с застывшим, мертвенно-бледным лицом. Иосиф улыбнулся, надеясь приободрить его, но Инен не отреагировал, и взгляд его остался холодным. Тяжело вздохнув, Иосиф склонил голову и подумал, что лишь одному Всевышнему дано повелевать и определять судьбы, а ему пристало только молиться о даровании Инену умиротворения и покоя. Затем он покинул детскую, дав себе слово непременно вернуться туда в тот же день, как только позволят государственные дела.

Дела, однако, задержали его надолго. Во второй половине дня у царицы, как незадолго до того у Туа, начались тяжелые схватки, причем одновременно с этим известием Иосифу доставили приказ немедленно явиться к фараону. Иосиф поспешил к повелителю и застал его у дверей женской половины дворца. Тутмос смотрел вдаль, на голубую полосу Нила – Видишь, – не оборачиваясь, сказал фараон своему мудрому подданному, – я следую твоему недавнему совету, стараюсь запечатлеть в своем сознании красоты этого бренного мира. Воистину, сколь прекрасны голубизна неба, и зелень полей, и изящество парящих под солнцем птиц! Как вообще в мире может существовать зло, коль скоро он полон таких красот и чудес?

Иосиф открыл было рот, чтобы ответить, но тут тишину разорвал донесшийся с женской половины пронзительный и страшный крик. Этот крик боли напомнил Иосифу тот вопль, который он слышал в предыдущую ночь. Советник содрогнулся, что не укрылось от обернувшегося к нему как раз в этот миг фараона.

– Настоящие схватки начались раньше, – промолвил царь, – на много месяцев раньше.

– Возможно, все еще обойдется, – сказал Иосиф.

Заслышав позади торопливо приближавшиеся шаги, он хотел обернуться, но Тутмос с безумным видом схватил его за руку и возбужденно заговорил:

– Сон... Ты помнишь тот сон – про кровь из гробниц и деву с кувшином? Он снился мне снова. Должен признаться... Тогда... Тогда, о Юаа, я рассказал тебе не все.

– О чем же ты умолчал?

Тутмос сглотнул. Шаги между тем приближались, и Иосиф внезапно понял, что его царственный собеседник в отчаянии и смертельно боится чего-то.

– Вот, – прервал молчание царь и, извлекши из складок своего плаща свиток папируса, украдкой вложил его в руки советника. – Будет время, прочти это внимательно.

Потом он отступил на шаг, и Иосиф, наконец обернувшись на звук шагов, увидел вошедшего в комнату незнакомца – гладко выбритого, с посохом, навершием которого служил магический талисман Амона.

Жрец отвесил низкий поклон.

– Какие новости? – осведомился царь Тутмос.

– Царица... – произнес жрец. – О владыка, твоя сестра и жена...

Не закончив фразу, он повернулся, увлекая фараона на женскую половину, однако, заметив, что Иосиф вознамерился последовать за ними, попытался преградить советнику путь. Фараон, однако, отстранил жреца, и тот с величайшей неохотой повел в опочивальню царицы обоих.

Иосиф задержался в коридоре, считая неловким для постороннего мужчины пребывание в спальне роженицы, но, услышав восклицание Тутмоса, отбросил стеснение и вошел внутрь.

А войдя, тоже не удержался от испуганного возгласа.

– Да помилует ее Всевышний! – прошептал он, глядя на царицу, лежавшую в грязной луже и пота, с разрезанным животом.

При виде столь страшного разреза невозможно было поверить, что женщина могла выжить, но стоило Иосифу подумать об этом, как царица слабо застонала и по щеке ее скатилась одна-единственная слеза.

Подойдя к ложу, царь Тутмос бережно приподнял свою сестру и жену, испачкав ее кровью белоснежное царское облачение, и Иосиф, глядя на них, вдруг вспомнил, как фараон говорил, что потомки Осириса бессмертны и не умрут никогда В этот миг Иосифу впервые подумалось, что в этом, на первый взгляд безумном, утверждении может содержаться некая толика правды, и при этой мысли ему стало не по себе.

«Если это не бессмысленная ложь, – подумал он, – то каков должен быть тот безошибочный знак, то знамение, которое, по словам верховного жреца Амона, должно послужить наглядным доказательством истинности его уверений».

– Дитя... – пробормотал он, с содроганием взглянув на безобразную рану, зиявшую в животе царицы. – Где же ребенок?

Фараон обернулся к нему, и Иосиф увидел, что лицо владыки напряжено от страха и недоброго предчувствия.

В тот же самый миг из теней выступил мужчина, гладко выбритый, как и первый жрец, но носивший поверх одеяния золотое ожерелье и пятнистую шкуру леопарда – знаки сана верховного жреца храма Амона.

Иосиф невольно подался назад, и жрец, заметив это, слегка улыбнулся. Потом он хлопнул в ладоши, и вперед выступила служанка со свертком в руках. Верховный жрец забрал у нее сверток – Иосиф заметил, что спеленутый ребенок отчаянно шевелится, – и приподнял краешек ткани над тем местом, где должно было находиться личико младенца. В тот момент – если только Иосифу это не почудилось – в глубине глаз жреца открылась бесконечная, бездонная пустота страшного одиночества, но спустя мгновение на губах его снова заиграла улыбка.

Верховный жрец Амона поднес новорожденного к свету.

– Нет! – вырвалось внезапно у Тутмоса, ибо младенец представлял собой уродливую пародию на него самого, причем в его нынешнем, весьма безобразном обличье. Огромный, выпуклый и оттянутый назад череп ребенка никоим образом не сочетался с тоненькими ручками и ножками и вздувшимся животом. Но страх внушала не несуразность телосложения – не всякий младенец появляется на свет красавцем, – но горящие нездешним огнем глаза, походившие скорее на очи демона, но не человека.

Обычно младенец, когда его пеленают, начинает плакать, но этот стал шипеть, плеваться, шевелить тонкими, похожими на червячков пальцами и к чему-то принюхиваться. Как понял Иосиф мгновение спустя, к разбрызганной по полу крови его матери.

– Нет! – снова вскричал царь и нетвердым шагом двинулся вперед.

Бледное чело Тутмоса блестело от пота. Он попытался взять из рук верховного жреца корчившееся, извивавшееся существо, но при этом у него перехватило дыхание. Фараон схватился за грудь, словно пытаясь вырвать ужас увиденного из своего сердца. Иосиф испугался, как бы сердце царя не остановилось, однако, подбежав и обняв его, услышал, что оно еще бьется – слишком быстро и слишком громко.

– Этот ужас убьет его! – воскликнул советник. – Сердце может не выдержать.

– Тогда приведи врачей, – отозвался верховный жрец, – Ступай. Ты ведь свой во дворце и лучше меня знаешь, где можно найти помощь. А я останусь и пригляжу за нашим владыкой.

Исполненный подозрений Иосиф молча встретился с ним взглядом, после чего снова прислушался к биению сердца фараона. Затем он еще раз посмотрел в глаза верховному жрецу и поспешил прочь, созывая служителей. Очень скоро советник вернулся в покои царицы с целителями и слугами, однако царя там уже не было. Как не было ни верховного жреца Амона, ни царицы, ни безобразного отпрыска Исчезли даже следы крови, которой была забрызгана вся комната Можно было подумать, будто вся разыгравшаяся недавно ужасная сцена ему просто привиделась.

Иосиф отпустил слуг, но сам еще долго оставался в комнате царицы, питая слабую надежду на возвращение Тутмоса. Близился вечер, и, по мере того как удлинялись тени, царским советником все более овладевали страх и отчаяние.

Наконец он решил покинуть комнату, но именно в этот миг услышал позади шаги и, обернувшись, увидел фигуру верховного жреца.

Некоторое время они стояли в молчании. Потом жрец склонил бритую голову и лишенным каких-либо эмоций тоном произнес:

– Священный сокол воспарил в небеса. Новый сокол воссядет ныне на его гнездо.

– Это... Это горестная весть, – проговорил Иосиф, глубоко вздохнув. – Мне жаль... – Он вздохнул снова и, прищурив глаза, промолвил: – Однако фараон говорил мне, что ты предрекал ему вечную жизнь.

Лицо верховного жреца осталось совершенно бесстрастным.

– Не пытайся, о мудрейший, постичь наши тайны, ведь мы, служители Амона, никогда не вмешивались в государственные дела, коими ведаешь ты. Царь Тутмос мертв, и теперь владыкой Египта стал царь Аменхотеп. Однако он, естественно, не может принять бразды правления в свои руки и нуждается в помощнике и наставнике, каковым, о Юаа, можешь стать только ты. Ибо тебе надлежит знать, что, прежде чем навеки сомкнуть очи, благой царь Тутмос высказал последнее желание. Он просил тебя быть для его сына тем же, кем ты был для него.

Немного помолчав, Иосиф кивнул.

– Я повиновался фараону при жизни и точно так же буду послушен его посмертной воле. Однако... – Он помедлил и пристально взглянул в глаза верховному жрецу. – Однако я хотел бы знать, действительно ли фараона Тутмоса более нет среди живых.

Впервые за этот вечер бесстрастное дотоле лицо верховного жреца слегка оживилось и на нем появилось выражение любопытства.

– О мудрейший, – молвил он, – коль скоро существуют тайны, сокрытые от всех, кроме высших из прошедших посвящение служителей нашего храма, пристало ли мне делиться ими с тобой, чужеземцем, не признающим наших обычаев и не чтящим наших богов?

Он умолк, и Иосиф – если то ему не почудилось – вновь увидел в его глазах бесконечное одиночество.

– Не проявляй излишнего любопытства, – изрек жрец, легонько коснувшись груди советника своим посохом. – Поверь мне, есть тайны, с которыми тебе лучше не соприкасаться никогда. Это в твоих же интересах.

С этими словами он поклонился, повернулся и покинул комнату. Иосиф за ним не последовал, но позднее, когда дети его уже спали, извлек переданный ему тайком царем Тутмосом папирус и погрузился в чтение. Чем дольше читал он, тем явственнее проступали на его лице смятение и тревога.

Закончив чтение, он подошел к своей спящей дочурке Тии и несколько минут смотрел на ее крохотное тельце, а потом вышел на балкон и, спрятав папирус под плащ, устремил взгляд на далекие западные холмы. Туда, где в окруженной скалами долине находились гробницы усопших царей Египта.

Через семьдесят дней после смерти Тутмоса Иосиф с того же самого балкона наблюдал, как набальзамированное, завернутое в пелены и положенное в золотой гроб тело недавнего владыки Египта вынесли из дворца на плечах служителей Амона. Сам он к погребальной процессии не присоединился и лишь проводил взглядом извилистую линию факелов, тянувшуюся в ночи к долине за западным кряжем, где покойного царя дожидалась гробница, вырубленная в скальной породе.

Лишь когда совсем стемнело, Иосиф наконец отвернулся и медленно побрел в свою комнату. Подойдя к постели дочери, он взял ее на руки и долго стоял в молчании, любуясь красотою ее лица и размышляя о чем-то ведомом лишь ему одному.

* * *

Но тут Гарун заметил приближение утра и, как уже повелось, прервал свой рассказ.

– О повелитель правоверных, – сказал он халифу, – если ты вернешься сюда перед закатом, я поведаю тебе о судьбе Тии, дочери Иосифа.

Халиф сделал так, как его просили, и вечером вновь явился в мечеть и поднялся на минарет.

И Гарун аль-Вакиль сказал...

* * *

По воле царя Тутмоса малютку Тии воспитывали как девочку из царствующего дома, поэтому она росла на женской половине дворца, в роскоши покоев и великолепии цветущих садов. Воистину, она была прекраснейшим из цветков в садах фараона, а поскольку вдобавок являлась еще и младшей из живших во дворце детей, ей не составило труда стать любимицей нянек и служанок. Тии восхищались больше, чем царевнами, о чем не раз говорил ей сам фараон Аменхотеп. Сестер своих царь не жаловал, а если и обращал на них внимание, то разве только, чтобы дернуть за косички. Но Тии и без фараона знала, что пользуется всеобщей любовью. А отец – так тот просто души в ней не чаял. Правда, он был скуп на слова, но, когда обнимал дочь и подолгу молча смотрел на нее восхищенным взглядом, слов и не требовалось. Он часто рассказывал ей о матери, а как-то раз, посадив на плечи, отнес за пределы дворца, к окруженному деревьями озерцу, где любила прогуливаться Туа. По мере того как Тии подрастала, он все чаще забирал ее с женской половины дворца, чтобы побродить по полям и полюбоваться плавающими по водной глади уточками или порхающими на фоне ясного синего неба белоснежными голубями. Для Тии такие прогулки, пусть редкие и недолгие, стали любимым времяпровождением Она, подобно отцу и матери, которую знала лишь по рассказам, научилась любить это озеро, птиц и вид вырисовывавшихся на западе холмов.

Любовь эта становилась тем сильнее, чем меньше нравилась Тии жизнь во дворце. Братья ее, как и отец, обожали сестренку и баловали ее, ибо опека над малышкой помогала им чувствовать себя сильными мужчинами. Однако со временем мальчики подросли, и им больше не было места на женской половине. Они вступили в большой, расстилавшийся за стенами дворца мир, а вот малютка Тии почувствовала себя покинутой, несчастной и одинокой. Сады и внутренние дворы женской половины ей наскучили, общество других девочек ее не радовало, и больше всего она ждала встреч с братьями. Когда те приходили, Тии жадно расспрашивала их о чудесах большого мира, а когда наступало время прощаться, замыкалась в себе, становилась печальной, раздражительной и обидчивой. Стоило ей заговорить о желании покинуть дворец, как воспитывавшиеся с ней вместе сестры фараона принимались осыпать ее насмешками, а то и дергать за волосы. По мере того как Тии подрастала и расцветала на глазах, ненависть и зависть сестер к сопернице становились все очевиднее, и в конце концов ее положение во дворце сделалось нестерпимым. Ей хотелось на волю, но единственными отдушинами и глотками свободы для нее по-прежнему оставались прогулки с отцом и встречи с братьями.

Она любила обоих – и Эйэ, и Инена, но каждого по-своему – слишком уж разными они были. Вместе с Эйэ к ней словно являлся ветер пустыни, ибо юноша сей, достигнув всего лишь четырнадцати лет, уже стал умелым ловчим и колесничим, овладев всеми искусствами, подобающими мужчине его положения. Инен, старший, держался более замкнуто, словно обладал неким секретом, но все признавали за ним глубокий, пытливый ум. Тии подозревала, что он тайком от отца шпионил за жрецами храма Амона и знал об их деятельности во дворце больше, чем кто-либо другой. Тии было приятно сознавать, что благодаря брату она осведомлена о делах двора лучше, чем эти задаваки-принцессы, которые только и делали, что изводили ее своими кознями. Не удивительно, что долгое отсутствие Инена – если таковое случалось – каждый раз беспокоило и огорчало ее. Как-то случилось, что он не заглядывал к ней уже несколько месяцев, и Тии, прогуливаясь с отцом, полюбопытствовала, куда это запропал ее старший брат.