Текст книги "Приключения Родрика Рэндома"

Автор книги: Тобайас Джордж Смоллет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

Наконец настал блаженный час, я полетел в указанное место, и меня провели в комнату, где я не провел и десяти минут, когда послышался шелест шелка и шаги, поднимающиеся по лестнице. Сердце мое забило тревогу и быстро колотилось в груди; щеки запылали, ноздри раздувались, а колени дрожали от восторга! Дверь открылась, я увидел золотую парчевую юбку и рванулся вперед, чтобы обнять мою очаровательницу. Земля и небо! Как описать мне мое состояние, когда я узрел мисс Спаркл, превратившуюся в морщинистую семидесятилетнюю каргу!

Я онемел от изумления и остолбенел от ужаса! Эта древняя Урганда^{82} заметила мое расстройство, подойдя с томным видом, схватила меня за руку и писклявым голосом спросила, не болен ли я. Ее чудовищные ужимки укрепили во мне омерзение, которое я почувствовал с первой же минуты, и нескоро я мог оправиться настолько, чтобы держать себя с обычной любезностью. Однако в конце концов я опомнился и извинился перед ней в своем поведении, объяснив его внезапно начавшимся у меня головокружением.

Моя дряхлая дульцинея, вне сомнения, обеспокоенная моим смятением, едва узнав причину, коей я его приписал, выразила свою радость тысячью кокетливых нежных гримас и напустила на себя резвость шестнадцатилетней девушки. Она посматривала на меня умильно мутными глазами, потускневшими от слезоточивости; затем, как бы устыдившись этой вольности, потупляла глаза, краснела и играла веером; засим вскидывала голову, дабы я не заметил параличного дрожания, сюсюкая задавала ребячливые вопросы, хихикала, улыбалась, не открывая рта, чтобы скрыть опустошительную работу времени, разрушившего ее зубы; снова делала мне глазки, вертелась в кресле, желая показать свою живость, и позволяла себе множество других глупостей, простительных только юности и красоте.

Как ни был я потрясен моим разочарованием, однако по своей натуре не мог оскорбить никого, кто меня любил; поэтому я постарался казаться покуда довольным, решив бросить всю эту затею, как только мне удастся вырваться отсюда. Я произнес несколько учтивых фраз и выразил особое желание узнать имя и положение леди, удостоившей меня такой чести. Она сообщила мне, что ее зовут Уитерс, а живет она у сэра Джона Спаркла в качестве гувернантки его единственной дочери и скопила некоторую сумму, вполне обеспечивающую ее до конца жизни; что она имела удовольствие видеть меня в церкви, где моя наружность и манеры глубоко затронули ее сердце, и она не находила покоя, пока не разузнала о моей репутации, которая оказалась во всех отношениях столь безупречной, что она уступила пылкому влечению и отважилась открыться в своей любви, может быть, недостаточно заботясь о благопристойности, предписанной ее полу; но она надеется, что я прощу ей проступок, причиной коего в известной мере являюсь я сам, и припишу ее смелость неумолимым велениям страсти.

Ни один подорвавший свое здоровье распутник не проглатывал пилюли с большим отвращением, чем то, какое испытал я, давая ответ, приличествующий этой лестной речи; и тем не менее надежды мои начали понемногу воскресать, когда я подумал о том, что, поддерживая для вида интригу с дуэньей, могу получить доступ к ее питомнице. Ободренный этой мыслью, я вновь обрел безмятежное расположение духа, моя сдержанность исчезла, я заговорил en cavalier[79]79
  Развязно (франц.).


[Закрыть] и даже начал ухаживать за сей престарелой кокеткой, которая казалась весьма довольной своим обожателем и пустила в ход все приманки, чтобы закрепить воображаемую победу. Любезная хозяйка дома попотчевала нас чаем и конфетами, после чего удалилась, как и подобало вежливой и опытной матроне.

Получив возможность обмениваться наедине нежными признаниями, мисс Уитерс (она все еще пребывала девственницей) завела речь о супружестве и проявила при этом такое нетерпение, что, будь она на пятьдесят лет моложе, я, может быть, и удовлетворил бы ее желанье, не прибегая к помощи церкви, но от этого шага удержали меня и добродетельность моя и забота о собственных интересах. Когда помыслы старой девы сосредоточиваются на молодом человеке, она докучает ему своим ухаживанием, настоит ему хоть раз пойти ей навстречу – и он уже никогда не избавится от ее назойливых домогательств и упреков.

Мне надлежало откладывать эту церемонию под самыми благовидными предлогами с целью познакомиться тем временем с мисс Спаркл, и я не отчаивался в успехе, рассуждая, что буду поддерживать общение с моей дамой и, по всей вероятности, получу приглашение посетить ее дом и таким путем обрету возможность побеседовать с ее очаровательной воспитанницей. Соблазненное такой мечтой, сердце мое расширилось от радости, я говорил пылкие слова ветхой гувернантке и с благоговением поцеловал ее сморщенную руку. Она была столь восхищена своей удачей, что не могла скрыть восторг, набросилась на меня, как тигрица, и прижалась своими увядшими губами к моим устам, как вдруг (несомненно, по проискам ее злого гения) чеснок, которого она поела поутру, вероятно чтобы рассеять ветры, возымел столь неожиданное и бурное действие, что натура человеческая – если принять во внимание положение, в коем я находился, – не могла выдержать такое потрясение хоть в какой-то мере спокойно. Я потерял всякое терпенье и способность соображать, отскочил от нее в одно мгновенье, схватил шляпу и трость, сбежал по лестнице, как будто за мной гнался сам дьявол, и едва мог совладать с судорожным сжатием кишек, жестоко оскорбленных хлынувшим на меня ароматом. Стрэп, нетерпеливо ожидавший моего возвращения, увидел меня в крайнем расстройстве, застыл на месте от испуга и не посмел осведомиться о причине.

Прополоскав несколько раз рот и подкрепившись стаканом вина, я со всеми подробностями рассказал ему о случившемся. Сначала он ничего не ответил и только возвел глаза к небу, сжал руки и испустил глухой стон. Наконец он меланхолическим тоном выразил тысячу сожалений, что мои органы чувств слишком деликатны и возмущаются запахом чеснока.

– Увы! Да поможет нам бог! – воскликнул он. – Запах чеснока да и всякий другой аромат не причинил бы мне ни малейшего беспокойства. Вот что значит быть сыном сапожника!

Я поспешил ответить

– В таком случае я хотел бы, чтобы ты пошел и исправил мой промах.

Услыхав такое предложение, он вздрогнул, попытался улыбнуться и, покачивая головой, вышел из комнаты.

То ли старая леди была обижена моим внезапным уходом и ее любовь уступила место ненависти, то ли она стыдилась встретиться со мной, памятуя о своей слабости, – этого я не знаю, но больше она не докучала мне своею любовью.

Глава LI

Я поддерживаю знакомство с двумя нобльменами. – Меня представляют графу Стратуелу. – Его любезное обещание и приглашение. – Поведение его привратника и лакея. – Он принимает меня с необычной ласковостью. – Соглашается замолвить за меня слово министру. – Сообщает о своем успехе и поздравляет меня. – Заводит разговор о Петронии Арбитре, – Восхищается моими часами, которые я заставляю его принять. – Я подношу бриллиантовое кольцо лорду Стрэдлу. – Сообщаю о своей удаче Стрэпу и Бентеру, который, к моему великому огорчению, выводит меня из заблуждения

Обманутый в своих матримониальных чаяниях, я стал сомневаться в своих Способностях заполучить состояние и подумывать о какой-нибудь, службе правительству. Ради того, чтобы ее добыть, я поддерживал знакомство с лордами Стрэдлом и Суилпотом, чьи отцы имели вес при дворе. Эти молодые нобльмены шли мне навстречу в такой степени, что большего я не мог и желать; я принимал участие в их полуночных развлечениях и часто обедал с ними в тавернах, где имел честь платить по счетам.

В один прекрасный день, перегруженный их заверениями в дружбе, я воспользовался случаем и выразил желание получить какую-нибудь синекуру, для чего обратился к их помощи. Суилпот, стиснув мне руку, сказал, что я могу рассчитывать на его предстательство. Другой поклялся, что он гордится возможностью исполнить мое поручение. Поощренный такими заявлениями я попросил представить меня их отцам, которые могли бы сделать то, в чем я нуждался. Суилпот откровенно сознался, что не говорит со своим отцом уже три года, а Стрэдл уверил меня, что его отец недавно досадил министру, дав свою подпись под протестом в Палате и в настоящее время не может быть полезен своим друзьям; но он взялся познакомить меня с графом Стратуелом, близким другом весьма известной особы, стоящей у власти.

Я принял это предложение с большой признательностью и налегал на него столь неотступно, невзирая на тысячи его уверток, что он вынужден был сдержать обещание и в самом деле повел меня на утренний прием сего великого мужа, где оставил в толпе просителей, а сам прошел в его кабинет, откуда вышел через несколько минут с его лордством, который поздоровался со мной за руку, сказал, что сделает все возможное, и пожелал видеть меня часто.

Я был очарован таким приемом, и хотя слышал, будто на посулы придворного никак нельзя положиться, но мне показалось обхождение графа таким любезным, а его лицо столь внушающим доверие, что я не усомнился в ценности его покровительства. Поэтому я решил извлечь выгоду из его разрешения и навестил его в следующий приемный день, был отличен улыбкой, пожатием руки и фразой, сказанной шопотом, смысл коей заключался в том, что он не прочь побеседовать со мной полчасика приватно, на досуге, для чего он просит меня пожаловать завтра утром на чашку шоколада.

Это приглашение, весьма польстившее моему тщеславию, я не преминул принять и явился в назначенное время в дом его лордства. Когда я постучал у ворот, привратник отпер дверь и приоткрыл ее, а сам заслонил проход, словно солдаты в проломе стены, чтобы помешать мне войти. Я спросил, встал ли его господин. Он ответил с мрачным видом, «Нет». – «В котором часу он обычно встает?» – спросил я. «Как когда», – сказал он, медленно закрывая дверь. Тогда я сказал, что пришел по приглашению его лордства, на что сей цербер заметил: «Мне ничего не приказано насчет этого» – и готов был вот-вот захлопнуть дверь, когда вдруг меня осенило и, сунув ему в руку крону, я попросил оказать мне одолжение и сообщить, в самом ли деле граф еще не встал. Мрачный привратник смягчился, когда ладони коснулась монета, которую он взял с безразличием сборщика налогов, и проводил меня в приемную, где, по его словам, я могу увеселять себя, пока его лордство пробудится.

Не просидел я и десяти минут, как вошел лакей я молча уставился на меня; я истолковал это как: «Скажите, сэр, что вы здесь делаете?» – и задал тот же вопрос, что и привратнику, когда обратился к нему впервые. Лакей дал такой же ответ и исчез раньше, чем я смог получить дальнейшие сведения. Вскоре он вернулся, под предлогом помешать угли в камине, и снова посмотрел на меня с превеликой настойчивостью; я понял, что это означает и, одарив его полукроной, попросил дать знать графу каким-нибудь способом, что я нахожусь в доме. Он низко поклонился, вымолвил. «Слушаю, сэр», – и удалился.

Эта монета не была брошена на ветер, ибо через момент он возвратился и проводил меня в спальню, где весьма любезно я встречен был его лордством, которого я нашел в утреннем шлафроке и в туфлях, уже восставшим ото сна. После завтрака он заговорил о моих путешествиях, о наблюдениях, сделанных мной за границей, и со всех сторон исследовал мои знания. Мои ответы, как мне кажется, очень пришлись ему по душе, он несколько раз тряс мне руку и, взирая на меня с особым благоволением, объявил, что я могу уповать на его ходатайство перед министром.

– Молодому человеку с вашими познаниями, – сказал он, – должно покровительствовать любое правительство. Что же до меня, то я вижу столь мало достойных в этом мире, что положил себе за правило помогать по мере сил всем, кто обладает хоть в малой доле способностями и добродетелью. Вы щедро наделены и тем и другим и когда-нибудь, если я не ошибаюсь, станете важной персоной. Но вы должны возложить ваши расчеты на постепенное восхождение к вершинам вашей фортуны. Рим был построен не в один день. Вы знаете отменно языки. Не хотели бы вы поехать за море секретарем посольства?

Я сказал его лордству с большим жаром, что нет ничего более отвечающего моим намерениям, и он посоветовал мне в таком случае не беспокоиться, мое дело улажено, ибо у него на примете есть должность такого рода. Это великодушие взволновало меня так, что некоторое время я не мог выразить свою благодарность, которая в конце концов вылилась в признание моей недостойности и в воспевание его благоволения ко мне. Я даже не мог удержаться, чтобы не пролить слез, умилившись доброте благородного лорда, который, завидев их, заключил меня в объятия, прижал к себе и расцеловал с любовью, казалось бы, чисто отеческой. Пораженный таким необычным проявлением любви к не знакомцу, я в течение нескольких секунд безмолвствовал в смущении, потом поднялся и покинул дом после того, как граф обещал мне поговорить в тот же день с министром и сказал, что я не должен утруждать себя, появляясь на его утренних приемах, но могу приходить каждый раз в этот же самый час, когда у него есть досуг, иначе говоря, трижды в неделю.

Хотя надежды мои теперь были очень пылки, я решил скрывать их от каждого, даже от Стрэпа, пока я не буду более уверен в успехе, а до тех пор продолжать свои домогательства, не давая моему патрону передышки.

Когда я пришел снова, я нашел дверь в дом открытой для меня, как по волшебству, но, направляясь в приемную, встретил камердинера, метнувшего на меня яростный взгляд, причину чего я не мог понять. Граф приветствовал меня при входе нежным объятием и выразил желание, чтобы я поздравил его с успешным предстательством перед премьером, который, по его словам, предпочел его рекомендацию ходатайству двух других нобльменов, крайне настоятельно просивших о своих друзьях, а также решительно обещал послать меня к иностранному двору в качестве секретаря посла, уполномоченного через несколько недель вести переговоры, необычайно важные для нации.

Я был ошеломлен благорасположением ко мне фортуны, и мог только преклонить колено и сделать попытку поцеловать руку моего благодетеля, чего он никак не допустил, но, подняв меня, с волнением прижал к груди и сказал, что теперь он берет на себя заботу о моей фортуне. А что еще более повышало цену его благодеянию, так это легкость, с которой он его оказывал, переведя разговор на другие предметы.

Среди других тем беседа коснулась belies lettres, причем его лордство обнаружил большой вкус, начитанность и близкое знакомство с древними авторами.

– Вот книга, – сказал он, доставая ее из-за пазухи, – написанная с превеликим изяществом и умом, и хотя предмет ее может оскорбить кое-кого из людей ограниченных, автор всегда будет почитаться каждым разумным и ученым человеком.

Говоря сие, он протянул мне Петрония Арбитра^{83} и полюбопытствовал, каково мое мнение о его остроте ума и стиле. Я ему сказал, что, по моему разумению, он пишет весьма легко и живо, но вместе с тем настолько лишен стыда и благопристойности, что не найдет защиты и пощады у людей нравственных и разборчивых.

– Мне известно, – сказал граф, – что все порицают его странные склонности и наши законы осуждают их, но, мне кажется, это вызвано больше предрассудками и неправильным пониманием, чем разумным толкованием. Говорят, лучшие люди древних времен предавались этой страсти, один из мудрейших их законодателей допустил эту страсть в своем государстве, самые известные поэты, не колеблясь, открыто признавали ее. В настоящее время она известна не только повсюду на Востоке, но и в большей части Европы; у нас она быстро распространяется и, по всей вероятности, в короткое время станет не простым блудодейством, но весьма светским пороком. В защиту ее можно кое-что сказать: несмотря на строгость закона против виновных, надо признать, что сия страсть не навлекает на общество тех зол и тягостей, какие приносят ему жалкие, брошенные незаконнорожденные дети, каковых родители убивают, либо доводят до нищеты и злодейств, либо порождают, заставляя государство их кормить; надо признать, что сия страсть препятствует распущенности молодых девушек и продажности жен честных людей; я уже не беру в соображение здоровье, которое куда менее подвержено порче, если удовлетворять сию склонность, чем если предаваться обычному сладострастию, разрушающему здоровье молодых людей и приводящему к появлению на свет слабого потомства, которое вырождается от поколения к поколению. Наконец мне говорили, есть еще причина, более могущественная, чем все мной упомянутые, побуждающая людей питать сию склонность, а именно тонкое удовольствие, которое сопутствует ее удовлетворению.

Из этой речи я вынес суждение, что его лордство, узнав о моих путешествиях, опасался, не заражен ли я этим грязным и дурным вожделением, и пустил в ход сей способ разузнать мое мнение об этом предмете.

Возмущенный таким предположением и подозрением, я с превеликой горячностью стал осуждать эту склонность, как противонатуральное, нелепое, угрожающее пагубными последствиями вожделение. Свое крайнее отвращение и омерзение к этому пороку я выразил в стихах, написанных сатириком:

 
Тот, кто порок у нас посеял сей,
Да будет проклят, негодяй, навек!
Порок! Едва ли сыщется грязней
Другой, запятнан коим человек!
 

Мое негодование вызвало у графа улыбку, и он сказал, что рад убедиться в совпадении наших взглядов и что заговорил он о сем предмете только для того, чтобы узнать мое мнение, которое, по его уверению, пришлось ему весьма по душе.

Этой аудиенцией я наслаждался уже довольно долго и взглянул на часы, чтобы узнать, не пора ли мне итти; его лордство, завидев чеканный футляр, выразил желание поглядеть девиз и отделку, которую он весьма одобрил, даже с некоторым восхищением. Взяв в соображение, сколь я обязан его лордству, я счел этот момент самым подходящим для выражения моей благодарности. Я попросил оказать мне честь и принять эти часы как слабое свидетельство тех чувств, какие вызвало во мне благородство лорда; но он решительно отказался, выразив сожаление, что я почитаю его корыстолюбивым, и прибавив, будто никогда не видел столь превосходных часов и хотел бы знать, где он может достать точно такие.

Я рассыпался в извинениях за свою смелость, которую он должен приписать только моему уважению к нему, и сообщил, что получил случайно эти часы во Франции и не ведаю имени мастера, так как его нет на оборотной стороне крышки; затем я еще раз смиренно попросил его принять их. Он все еще отказывался, но поблагодарил меня за великодушное предложение и заметил, что это такой подарок, который ни один нобльмен не постеснялся бы принять, но он решил показать свою полную незаинтересованность в отношении меня, к которому он питает какое-то особое, исключительное расположение, и потому (если бы я пожелал расстаться с этими часами) ему хотелось бы знать, сколько эти часы стоят, чтобы он мог, по крайней мере, возместить ущерб, уплатив мне деньги. Я же стал убеждать его лордство, что почел бы для себя только лестным, если бы он принял эти часы без дальних разговоров. Наконец он дал себя убедить и, дабы не поступать неучтиво по отношению ко мне, опустил часы себе в карман, к моему немалому удовольствию, а затем я встал и после нежного объятия его лордства удалился, напутствуемый советом уповать на его обещание.

Подкупленное таким приемом, сердце мое раскрылось; я роздал гинею лакеям, которые проводили меня до дверей, помчался к дому, где жил лорд Стрэдл, подарил ему бриллиантовое кольцо в благодарность за оказанную мне большую услугу, и оттуда поспешил домой поделиться своей радостью с добряком Стрэпом. Но я решил, что порадую его больше, ежели сперва огорчу, а затем преподнесу добрые вести, которые от этого станут вдвое приятней. Для этого я притворился очень опечаленным и лаконично сказал ему, что потерял часы и бриллиантовое кольцо.

Бедняга Хью, почти исчахнувший от такого рода сообщений, как только услышал эти слова, не мог удержаться и с безумным видом закричал:

– Господи помилуй!

Я не мог больше разыгрывать комедии и, расхохотавшись, рассказал все, что произошло.

Его лицо немедленно изменилось, и перемена была умилительная: он заплакал от радости, называя милорда Стратуела «сокровищем», «фениксом», rara avis[80]80
  Редкая птица (лат.) – начало стиха известной VI сатиры Ювенала («Редкая птица на земле…»).


[Закрыть], и воссылал благодарение господу за то, что среди наших знатных особ еще не совсем вывелась добродетель. Закончив поздравлять друг друга, мы дали волю воображению и, предвкушая наше счастье, прошлись по всем ступеням моего производства по службе, пока я не дошел до поста премьер-министра, а он до должности моего первого секретаря.

Отравленный этими мечтаниями, я пошел пообедать и, встретив Бентера, поведал ему доверительно всю историю и в заключение пообещал сделать для него все, что будет в моей власти. Он выслушал меня до конца весьма терпеливо, затем некоторое время смотрел на меня пренебрежительно и, наконец, сказал:

– Итак, вы думаете, что ваше дело сделано?

– Я бы сказал, что это так, – ответил я.

– А я бы вам посоветовал полезть в петлю! – отозвался он. – Тысяча чертей! Если бы меня так одурачили два таких мошенника, как Стратуел и Стрэдл, я бы повесился без лишних слов!

Смущенный этим восклицанием, я попросил его объясниться.

Тогда он сказал, что Стрэдл – жалкое, презренное создание, которое живет тем, что занимается сводничеством среди моих приятелей лордов и берет у них взаймы; именно по этой самой причине он ввел меня к Стратуелу, чье пристрастие к лицам того же пола слишком известно, и нельзя понять, почему я о нем не слышал, а Стратуел не только не может добыть для меня обещанный пост, но его влияние при дворе столь ничтожно, что он ничем не смог бы помочь даже престарелому лакею поступить на службу в таможню или в акцизное ведомство; обычно он водит за нос людей неосведомленных – их загоняют к нему его шакалы – заверениями и ласками, мне уже известными, пока не лишит всех наличных денег и ценных вещей, а нередко и целомудрия и затем бросает их, обрекая на позор и нужду. Своим слугам он не платит жалования, и это их дело урвать часть добычи. А все его намерения касательно меня настолько очевидны, что он не смог бы надуть никого, кто хоть сколько-нибудь знает человеческую природу.

Пусть читатель судит, как я отнесся к этим сведениям, низвергшим меня с высочайших вершин надежды в самую глубокую пропасть уныния и заставившим подумать, не стоит ли последовать совету Бентера и прибегнуть к петле. У меня не было оснований сомневаться в правдивости моего приятеля, так как поведение Стратуела точно соответствовало его нраву, описанному Бентером. Его объятия, прижимания, стискивания, пылкие взгляды – все это перестало быть тайной, так же как и его защита Петрония и ревнивая хмурость его камердинера, который, должно быть, был любимцем своего господина.