Текст книги "Приключения Родрика Рэндома"

Автор книги: Тобайас Джордж Смоллет

Глава XL

Моя хозяйка удивлена моей ученостью. – Читает мне свои произведения. – Я знакомлю ее с некоторыми моими стихами. – Уязвлен ее холодной похвалой. – Нарцисса одобряет мое поведение. – Я невольно одерживаю победу над кухаркой и молочницей. – Их взаимная вражда и столкновения. – Ревность их любовников

В течение этого периода любви и спокойствия моя муза, так долго спавшая, пробудилась и произвела на свет несколько небольших произведений на тему моей любви. Но, поскольку я был весьма озабочен в сокрытии истинных моих чувств и моей личности, мне пришлось подавить свое желание услышать похвалу и ограничиться чтением их самому себе и своим собственным одобрением. Тем временем я стремился постепенно укрепляться в добром мнении обеих леди, и благодаря старательности, а также исполнительности преуспел в такой мере, что вскоре стал любимым слугой; весьма часто мне приходилось слышать упоминания обо мне на французском и итальянском языках, исходящие из уст предмета всех моих желаний, упоминания теплые и сделанные не без удивления, как о человеке столь похожем на джентльмена внешним видом и разговором, что она не может-де обходиться со мной, как с обыкновенным лакеем. Моя скромность и осторожность не могли долго сопротивляться таким восхитительным комплиментам.

Однажды, когда я прислуживал за обедом, мои госпожи заговорили о замысловатом отрывке из «Иерусалима» Тассо, поставившим в тупик их обеих; высказав немало неудовлетворительных догадок, моя хозяйка вытащила из кармана книгу, отыскала этот отрывок и несколько раз безуспешно его перечитала; отчаявшись, наконец, добраться до его смысла, она обратилась ко мне:

– Подойди-ка сюда, Бруно. Посмотрим, не придет ли фортуна нам на помощь. Я растолкую тебе то, что предшествует этому темному отрывку и что за ним следует, и объясню отдельные слова, чтобы ты мог сопоставить то и другое и добраться до смысла, который от нас ускользает.

Я был слишком тщеславен, чтобы упустить возможность выставить напоказ мои таланты, и, не колеблясь, прочел и объяснил затруднительное место к вящему удивлению их обеих. Лицо Нарциссы и прекрасная ее шейка порозовели, что я почел благоприятным предзнаменованием, а ее тетка, уставившись на меня с изумлением, воскликнула:

– Боже мой! Да кто же ты?

Я сказал, что слегка познакомился с итальянским языком во время моего путешествия через Пролив. Она покачала головой и заметила, что тот, кто слегка познакомился с языком, не сумел бы так читать. Затем она пожелала узнать, знаю ли я французский язык. На сей вопрос я ответил утвердительно. Она спросила, знаю ли я латынь и греческий. Я ответил:

– Немного.

– Ого! – продолжала она. – А философию и математику?

Я признался, что чуть-чуть и с ними знаком. Затем она продолжала допрос, не сводя с меня глаз. Я стал уже раскаиваться в своем тщеславии и, для того чтобы исправить свою ошибку, сказал, что нечего удивляться моему сносному образованию, ибо у меня на родине образование стоит так недорого, что у нас каждый крестьянин образован, но, надеюсь, мои познания мне не повредят в глазах ее милости. Ей угодно было ответить: «О, нет! Боже избави!» Но до конца обеда они обе держали себя крайне сдержанно.

Эта перемена меня очень обеспокоила, и я провел ночь без сна в печальных размышлениях о тщеславии молодых людей, внушающем им столько глупых поступков в несоответствии с их здравыми суждениями. Однако на следующий день, вместо того чтобы извлечь пользу из таких самообвинений, я еще больше уступил влечениям, с которыми пытался бороться, и, если бы фортуна не сдружилась со мной больше, чем могло ожидать благоразумие, ко мне бы стали относиться с заслуженной мной неприязнью.

После первого завтрака миледи, которая была настоящим писателем, приказала мне следовать за ней в кабинет, где сказала:

– Вы человек образованный и, значит, не лишены вкуса. Поэтому мне хотелось бы знать ваше мнение о небольшом поэтическом произведении, которое я недавно сочинила. Да будет вам известно, что я задумала трагедию, темой которой является убийство государя, когда тот молится перед алтарем. После свершения этого дела цареубийца, держа в руках окровавленный кинжал, обращается к народу с речью. Я уже сочинила эту речь, которая, как мне кажется, очень подходит герою. Вот она.

И, взяв листок бумаги, она прочла с большой выразительностью, сопровождая чтение жестами:

 
Король был слаб, его послал я в ад,
Без гроба и без савана послал!
Что для меня людской иль божий суд?
Я одобренья жду, но своего!
Грабеж, насилия мне по душе,
Кровавая резня мой тешит взор,
За волосы седые я тащу отца,
И на копье вздымаю я дитя.
Мой слух ласкают вопли матерей
Я режу друга и врага,
И боги отступают предо мной!
 

Хотя мне пришлось совершить великое насилие над своим умом, чтобы воздать хвалу сей ненатуральной напыщенной речи, все же я превознес ее как произведение, заслуживающее бессмертной славы, и умолял ее милость осчастливить мир плодами незаурядного таланта, которыми небеса наградили ее Она улыбалась с довольным видом и, вдохновленная фимиамом, прочитала мне все свои поэтические произведения, которые я восхвалял одно за другим столь же неискренне, как и первое. Насытившись моей лестью, которая, я надеюсь, оправдывалась моим положением, она не могла отказать мне в том, чтобы я заблистал в свою очередь, и, похвалив мою тонкую разборчивость и вкус, она заметила, что, без сомнения, я тоже сочиняю что-нибудь в этом духе и ей хотелось бы меня послушать. Это был соблазн, которому я не мог сопротивляться. Я сознался, что в бытность мою в колледже я написал несколько маленьких произведений по желанию друга, в ту пору влюбленного; и в ответ на просьбу миледи прочел ей следующие стихи, внушенные мне любовью к Нарциссе:

Целии, играющей на клавикордах и поющей

 
Прошлась перстами Сафо по струне,
И сердце встрепенулось все в огне.
И так была та песня хороша,
Что истомилась пленная душа
 
 
Но если бы владела дева той
Тебе присущей нежной красотой,
Твоим весельем, юностью твоей,
Твоею властью чаровать людей, —
 
 
Скорбь не точила б сердце, как недуг,
У девы той, какую бросил друг,
И голос никогда бы не стенал,
И кровь ее не обагрила б скал.
 

Моя хозяйка прохладно похвалила стихосложение, которое, по ее словам, было достаточно изящным, но тема – недостойна пера истинного поэта. Я был крайне уязвлен ее равнодушием и взглянул на присоединившуюся тем временем к нам Нарциссу, ожидая ее одобрения; но та отказалась высказать свое суждение, ссылаясь на то, что не является судьей в сих вопросах, и таким образом я был вынужден уйти, разочарованный в своих надеждах, которые были, надо сказать, как всегда у меня, чересчур пылки.

Однако днем горничная передала мне, что Нарцисса выразила горячее одобрение моему произведению и пожелала, чтобы та раздобыла якобы для себя копию, чтобы она (Нарцисса) могла перечитывать стихи, когда придет охота. Такое сообщение заставило меня непомерно возликовать и немедленно сделать превосходную копию моей оды, которая и была препровождена очаровательнице вместе с другим образцом на ту же тему:

 
Твои попали стрелы в цель. И вновь
Пред алтарем склоняюсь я, Любовь!
Оттуда струи нежного огня
Скользят по телу и томят меня.
 
 
Гляжу я на нее, и грудь горит,
И, приливая к сердцу, кровь бурлит,
Надежды, радость, страх идут чредой,
Или восторг дух потрясает мой.
 
 
Но к жалобам на фатум не привык
Коснеющий и робкий мой язык,
Сковало неожиданно его
Таинственное волшебство,
 
 
Таясь от всех, я вынужден вздыхать
Для всех незримо слезы проливать,
Живу без друга и скорблю без слов
И умереть без отклика готов.
 

Догадалась ли Нарцисса о моей страсти или нет, я не мог обнаружить по ее обхождению, которое, оставаясь благосклонным, стало вместе с тем более сдержанным и менее непринужденным.

В то время как мои упования витали в слишком высоких сферах, я невольно стал причиной соперничества между кухаркой и молочницей, столь возревновавших меня друг к другу, что ежели бы образование утончило их чувства, кто-нибудь из них отомстил бы сопернице, прибегнув к яду или к стали; но, к счастью, их дух приспособлен был к их скромному положению, и взаимная их вражда привела их к брани и кулачной расправе, в которой обе они были весьма искусны.

Благосклонность ко мне фортуны недолго оставалась тайной, но стала всеобщим достоянием благодаря частым ссорам обеих героинь, вовсе не соблюдавших приличия во время своих столкновений. Кучер и садовник, навещавшие, – каждый соответственно своему выбору, – моих поклонниц, встревоженные моим успехом, объединились, чтобы сговориться о плане мщения; первый, получивший образование в академии Тоттенхем Корт^{68}, порешил вызвать меня на поединок. В согласии со своим решением, пересыпая речь отборными ругательствами, он вызвал меня, предложив кулачный бой со ставкой в двадцать гиней.

Я заявил, что хотя не уступаю ему в умении драться, но не унижу достоинства джентльмена дракой, словно какой-нибудь носильщик, и, если он желает свести счеты со мной, я готов драться с ним на аркебузах, мушкетах, пистолетах, шпагах, секирах, вертелах, ножах, вилках и даже на иголках; но если он позволит своему языку нагло болтать что-нибудь обо мне, то я без церемоний обрежу ему уши. Это хвастливое заявление, произнесенное решительным тоном и подкрепленное угрожающей миной, возымело желаемое действие на моего противника, который в замешательстве улизнул и дал своему приятелю отчет о том, как я его принял.

История, получившая огласку среди слуг, наградила меня кличкой «джентльмен Джон», которой я бывал почтен даже моей хозяйкой и Нарциссой, оповещенных обо всем этом своей горничной. Между тем королевы-соперницы выражали свою страсть всеми доступными им средствами: кухарка угощала меня лакомыми кусочками, молочница – ласковыми шлепками. Первая частенько подбадривала меня, дабы я, наконец, объяснился, восхваляя мою храбрость и ученость и утверждая, что, если бы у нее был такой муж, как я, чтобы наводить порядок и вести счета, то она могла бы зарабатывать кучу денег, заведя харчевню в Лондоне для господских слуг, живущих на своих харчах. Другая пыталась снискать мою любовь, выставляя напоказ свои собственные успехи, говорила мне, что много почтенных фермеров по соседству были бы рады жениться на ней, но она-де решила скорее истерзать свое сердце, чем принести в жертву свою склонность.

Затем она пускалась в славословия моей особе и заключала уверенностью в том, что я буду хорошим мужем, так как от природы я добродушен. Мне стали надоедать эти назойливые влюбленные, которым в другое время, быть может, я пошел бы навстречу без неприятной матримониальной приправы; но теперь вся моя душа была поглощена Нарциссой, и я не выносил мысли совершить поступок, оскорбительный для страсти, которую питал к ней.

Глава XLI

Нарциссе угрожает животная страсть сэра Тимоти, я. спасаю ее и мщу своему сопернику. – Я объясняюсь в любви и ретируюсь на побережье. – Меня захватывают контрабандисты и отвозят в Булонь – Нахожу своего дядю, лейтенанта Баулинга, в большой нужде и выручаю его. – Наша беседа

Через известные периоды времени мое честолюбие возрождалось. Я презирал себя за смиренную покорность жалкой моей судьбе и измышлял сотни планов заявить о себе как о джентльмене, каковым я себя считал по рождению и образованию. В таких бесполезных размышлениях время шло незаметно, и уже восемь месяцев я находился в должности лакея, когда некое происшествие положило конец моей службе и прогнало все мои мечты об успехе в любви.

Однажды Нарцисса отправилась навестить мисс Тикет, жившую со своим братом в миле от нашего дома, и ее уговорили отправиться прохладным вечером домой пешком в сопровождении сэра Тимоти, который, будучи животным по натуре, позволил себе неуместные вольности, подстрекаемый пустынностью местности, по которой они шли.

Очаровательное создание, возмущенное его грубым поведением, стало упрекать его так, что он перестал обращать внимание на приличия и даже прибег к насилию над этим образцом невинности и красоты. Но небеса не допустили, чтобы над таким кротким существом совершилось насилие, и послали меня, случайно проходившего поблизости и встревоженного ее криками, на помощь. Каковы же были мои чувства, когда я увидел Нарциссу почти изнемогающей в борьбе с этим грубым сатиром! Я мчался с быстротой молнии, чтобы спасти ее, а он, завидев меня, бросил свою жертву и выхватил свой тесак для расправы со мной в наказание за мою самонадеянность. Мое негодование было слишком велико, чтобы у меня мелькнула даже мысль о страхе, и, наскочив на него, я выбил тесак у него из рук и так хватил его дубинкой, что он рухнул наземь и остался лежать без чувств.

Засим я повернулся к Нарциссе, бывшей в обмороке; усевшись рядом с ней, я нежно привлек ее голову себе на грудь и, обвив рукой талию, поддерживал ее в таком положении. Душа моя преисполнилась буйной радостью от сознания, что предмет моих самых нежных мечтаний покоится в моих объятиях, а пока она лежала без чувств, я не мог удержаться, прижался щекой к ее лицу и напечатлел на нем поцелуй. Скоро румянец вновь окрасил ее лицо, она открыла восхитительные глазки и, вспомнив что произошло, сказала, бросив на меня взгляд, полный нежной признательности:

– Я вам вечно обязана, дорогой Джон.

Тут она попыталась встать, в чем я помог ей, и продолжала свой путь к дому, опираясь на мою руку. Тысячу раз я порывался объявить ей о моей страсти, но боязнь поступить неучтиво сковывала мой язык. Не прошли мы и сотни шагов, как я увидел, что сэр Тимоти поднялся и побрел домой – обстоятельство, хотя и доставившее мне удовлетворение, ибо теперь я знал, что не убил его, но вместе с тем сулившее мне его злобную вражду, которой я не смогу, по своему положению, противостоять, так как мне была известна его дружба с нашим сквайром, перед которым он сможет оправдаться в содеянном, объяснив это своей любовью и пожелав, чтобы его любезный брат позволил себе такую же вольность с его сестрой, не боясь нанести оскорбление.

Когда мы дошли до дому, Нарцисса стала уверять меня, что употребит все свое влияние для защиты меня от мести Тикета и склонит свою тетку на мою сторону. Вместе с этим она вытащила кошелек и протянула мне его как ничтожное вознаграждение за оказанную ей услугу. Но я был слишком щепетилен в любви, чтобы навлечь хоть малейшее подозрение в своекорыстии, и отказался от подарка, сказав, что только выполнил свой долг и не заслуживаю никакой награды. Казалось, она удивилась моему бескорыстию и залилась румянцем, я также покраснел и, потупив глаза, заикаясь, сказал, что у меня есть одна просьба, каковая, если она согласится милостиво ее выполнить, вознаградит меня полностью за годы страданий.

Она изменилась в лице при этом вступлении и смущенно ответила, что моя рассудительность помешает мне просить нечто такое, в чем она должна отказать, и предложила мне высказать мое желание. В ответ на это я преклонил колено и попросил разрешения поцеловать ее руку. Она тотчас же, отведя взгляд, протянула мне руку. Я запечатлел на ней пламенный поцелуй и, омыв ее слезами, воскликнул:

– Дорогая мадам! Я несчастный джентльмен и люблю вас до безумия, но скорее умер бы тысячу раз, прежде чем решился на такое объяснение в столь жалком обличье, если бы не решил уступить суровой своей судьбе, бежать вашего чарующего присутствия и схоронить мою самонадеянную любовь в вечном молчании!

С этими словами я встал и удалился, прежде чем она могла собраться с духом и что-нибудь мне сказать.

Моей первой заботой было пойти посоветоваться к миссис Сэджли, с которой я поддерживал дружеские отношения с той поры, как покинул ее дом. Добрая женщина, узнав о моем положении, с искренним огорчением посочувствовала мне в моей несчастной судьбе и одобрила мое решение покинуть эти края, так как ей хорошо был известен дикий нрав моего соперника, который к этому времени несомненно обдумал план мести.

– И скажу прямо, – продолжала она, – я не знаю, как вы можете спастись от его мщения. Он здесь облечен властью и немедленно отдаст приказ о вашем аресте. Почти все в округе зависят от него или от его друга, и вы не сможете ни у кого найти убежище. Если он вас арестует, вы попадете в тюрьму, где вам придется просидеть в тяжелых условиях до ближайших ассизов, а затем вас сошлют на каторгу за покушение на магистрата.

В то время как она предупреждала меня об опасности, послышался стук в дверь, повергший нас обоих в ужас, ибо, по всей вероятности, это были мои преследователи.

Благородная старая леди сунула мне в руку две гинеи и со слезами на глазах приказала мне бежать через заднюю дверь и спасаться, положившись на волю провидения. Для колебаний не было времени. Я последовал ее совету и под покровом ночи достиг морского берега, где стал раздумывать о том, куда мне двинуться, как вдруг совершенно неожиданно меня окружили вооруженные люди, связали мне руки и ноги и, угрожая застрелить меня, если я подниму шум, потащили на борт парусника, который оказался куттером контрабандистов. Поначалу это открытие успокоило меня, ибо я, стало быть, спасся от преследования сэра Тимоти, но, когда разбойники начали угрожать мне смертью за шпионство, я предпочел бы сесть на год в тюрьму или даже попасть на каторгу.

Тщетно было заявлять о своей невиновности. Я не смог бы убедить их в том, что попал в такой час к их логову только для своего удовольствия, но раскрывать истинную причину моего бегства было не в моих интересах, так как я опасался, не решат ли они заключить мир с правосудием, передав меня в распоряжение закона.

Их подозрения подкрепились появлением яхты таможенников, пустившейся за ними в погоню и захватившей бы куттер, если бы густой туман не избавил их от страха и не помог им добраться до Булони.

Но, прежде чем они скрылись от преследования, они держали касательно меня военный совет, причем наиболее жестокие из них склонны были тотчас же бросить меня за борт как предателя, выдавшего их врагам; другие, более рассудительные, доказывали, что, если они убьют меня, а потом их захватят, им не дождаться милости властей, которые никогда не простят объявленным вне закона совершенное ими убийство.

Было решено большинством голосов высадить меня на французский берег, откуда я мог добираться до Англии как мне заблагорассудится, что являлось наказанием, вполне достаточным за одно только подозрение в преступлении, которое само по себе не было тяжелым.

Хотя это благоприятное решение доставило мне великую радость, опасение быть ограбленным наполняло меня тревогой. Чтобы предотвратить эту беду, как только меня развязали вследствие принятого решения, я проделал дырочку в чулке и опустил туда шесть гиней, оставив в кармане полгинеи и немного серебра, чтобы разбойники, найдя их, не стали меня обыскивать. Эта предосторожность была весьма необходима, потому что, когда показался французский берег, один из контрабандистов сказал мне, что я должен заплатить за проезд. На это я ответил, что совершил путешествие не по своей воле, а потому они не могут ждать вознаграждения от меня за насильственный переезд в чужую страну

– К чорту! – вскричал разбойник. – Довольно болтать А ну-ка я погляжу, сколько у тебя денег!

С такими словами он бесцеремонно засунул руку в мой карман и вытащил деньги, а затем, приглядевшись к моей шляпе и парику, пришедшимся ему по вкусу, сдернул их с меня и, водрузив свой парик и свою шляпу на мою голову, объявил, что честная мена не есть грабеж; я поневоле пошел на такую сделку, вне сомнения невыгодную для меня; и вскоре мы все вышли на берег.

Я решил расстаться с этими грабителями без дальнейших церемоний, когда один из них предостерег меня о том, чтобы я не показывал против них, если когда-нибудь возвращусь в Англию, ибо тогда я буду убит по распоряжению шайки ее агентами, в которых никогда у нее не было недостатка.

Я обещал последовать его совету и направился в Верхний город, где разыскал кабачок, куда и вошел, чтобы подкрепиться.

Пять голландских матросов сидели в кухне за завтраком, состоявшим из большой краюхи хлеба, маленького бочонка масла и бочонка бренди, который они то и дело отведывали с великой настойчивостью и удовлетворением. Неподалеку от них я увидел человека, одетого так же, как они; он сидел одиноко, задумчивый, попыхивая короткой трубкой, черной, как смоль. Чужое горе всегда привлекало мое внимание и вызывало сочувствие. Я подошел к этому одинокому моряку с целью предложить ему помощь, и вот, несмотря на перемену в костюме, невзирая на то, что лицо его сильно изменилось благодаря длинной бороде, я узнал давно потерянного и оплакиваемого мною моего дядю и благодетеля, лейтенанта Баулинга!

О, небеса! Как взволновалась моя душа, то радуясь обретению такого дорогого друга, то печалясь при виде его, впавшего в столь жалкое состояние! Слезы потекли у меня по щекам, некоторое время я стоял безмолвный, не двигаясь. Наконец, обретя дар речи, я вскричал;

– Боже милосердный! Мистер Баулинг!

Дядя, услышав свое имя, встрепенулся и с удивлением воскликнул:

– Что такое?!

Вглядевшись в меня, но все еще не узнавая, он спросил:

– Вы окликнули меня, братец?

Я сказал, что имею сообщить ему нечто очень важное и попросил выслушать меня в соседней комнате; но ему не понравилось это предложение, и он сказал:

– Стоп, приятель! Бросьте эти фокусы с путешественниками. Если у вас есть до меня дело, говорите на борту. Не бойтесь, что вас подслушают. Здесь никто не понимает нашего языка.

Хотя я не склонен был открываться перед посторонними, все же я не мог удержаться и сказал, что я его племянник Родрик Рэндом.

При этом известии он воззрился на меня с великим изумлением и вниманием и, распознав мои черты, – которые, хотя я и возмужал, все же не совсем изменились с той поры, как он меня видел, – вскочил и от всего сердца потряс мне руку, присовокупив, что рад видеть меня в добром здравии. После некоторого молчания он продолжал:

– А все-таки, мой мальчик, жаль мне видеть тебя под таким вымпелом! Тем более теперь, когда не в моей власти заменить его лучшим. Сейчас для меня тяжелые времена.

Тут я увидел, как по его морщинистой щеке потекла слеза, и так это меня взволновало, что я горько заплакал.

Вообразив, будто моя скорбь вызвана моими собственными несчастьями, он стал меня утешать, говоря, что жизнь есть плаванье, в котором мы можем встретиться с любой погодой, – иногда спокойной, а по временам бурной, – что вслед за приятным ветерком нередко бывает шторм, что ветер не всегда дует в одну сторону, но отчаиваться нечего, ибо твердость и сноровка лучше, чем крепкий корабль. Почему? Потому что они не нуждаются в плотнике и становятся тем крепче, чем больше испытаний они перенесли.

Я осушил слезы, которые, я уверил его, проливал по поводу его несчастий, но не своих, и просил пройти вместе со мной в соседнюю комнату, где мы смогли бы поговорить всласть. Там я поведал ему о неблагородном обращении, которому подвергался у Пошна, и, услышав об этом, он вскочил, три-четыре раза прошелся быстрыми шагами по комнате и, сжимая дубинку, вскричал: «Вот дай только подойти мне к нему бок-о-бок!» Затем я описал ему все мои приключения и несчастья, взволновавшие его больше, чем я мог вообразить, и закончил сообщением о том, что капитан Оукем жив, и дядя может вернуться в Англию улаживать все свои дела, не подвергаясь опасности и без ущерба для себя.

Он был весьма доволен этим сообщением, сказав, однако, что в настоящее время не может извлечь из него пользы вследствие отсутствия денег для поездки в Лондон. Это препятствие я тотчас же устранил, вручив ему пять гиней и заявив, что бесконечно счастлив доказать ему мою благодарность, когда он находится в нужде. Но мне стоило большого труда уговорить его, чтобы он взял хотя бы две гинеи, которых, по его словам, было более чем достаточно для расплаты за самое необходимое.

Когда эти дружеские препирательства закончились, он предложил подкрепиться.

– Потому что я долго постился, – продолжал он, – да будет тебе известно, что я потерпел кораблекрушение пять дней назад около того места, которое называют Лизье, в компании с теми голландцами, которые теперь пьют внизу. Когда я сошел на берег, у меня было мало денег, и я их быстро истратил, потому что был в доле с голландцами и делился с ними, пока денег хватало. Однако мне нужно было бы вспомнить старую пословицу: каждой свинье свое яблоко, потому что, когда они нашли мой трюм пустым, то всей командой стали попрошайничать, и так как я не захотел держать вместе с ними ту же вахту, они начисто отказались помочь мне. Вот уже два дня, как я не ел ни крошки хлеба.

Я был весьма потрясен, узнав о такой крайней нужде его, и приказал немедленно принести хлеба, сыра и вина, чтобы утолить его голод, пока не приготовят фрикассе из кур. Когда он подкрепился этой скромной пищей, мне захотелось узнать подробности его странствий после происшествия у мыса Тиберун; вкратце вот что он мне рассказал.

Когда деньги, которыми он располагал, истрачены были в Порт Луи, любезность и гостеприимство французов охладели в такой мере, что он должен был поступить на их военный корабль простым матросом, чтобы не погибнуть с голоду на суше. В таком положении он пробыл два года, в течение которых немного научился их языку и заслужил репутацию хорошего моряка. Корабль, где он служил, получил приказ итти домой во Францию, где его признали негодным для дальнейшей службы, и мой дядя был принят на борт одного из кораблей эскадры мсье д'Антэна^{69} на должность старшины, которым и пребывал во время плаванья в Вест-Индию, где участвовал в бою с нашим кораблем, о чем упоминалось выше. Но совесть укоряла его за службу врагам его родины, и он покинул корабль там же, где впервые был завербован, и затем прибыл на голландском паруснике на остров Кюрасо; здесь он сговорился со шкипером, шедшим в Европу, работать у него бесплатно за один только переезд в Голландию, где он надеялся получить известия от своих друзей в Англии, но, как он уже говорил, потерпел крушение у берегов Франции и вынужден был бы либо итти в Голландию пешком, прося милостыню по дороге, либо поступить на другой французский военный корабль, рискуя, что с ним обойдутся как с дезертиром, если бы провидение не послало меня ему на помощь.

– А теперь, мой мальчик, – продолжал он, – я буду держать курс прямо на Лондон, где, должно быть, меня уволят и лорды Адмиралтейства исключат меня из списков военно-морского флота, но я намерен послать им прошение и изложить свое дело. Если меня восстановят, у меня будут деньги, чтобы помочь тебе, потому что, когда я покидал корабль, мне остались должны жалованье за два года, и мне нужно знать, куда ты будешь держать куре; да к тому же, если это случится, у меня, пожалуй, будет возможность добыть для тебя приказ о назначении помощником лекаря на тот корабль, куда меня направят. Потому что курьер при Адмиралтействемой добрый друг, а он с одним помощником клерка – названные братья, а этот помощник клерка может замолвить словечко одному из клерков, а этот клерк хорошо знаком с одним из помощников секретаря, а этот помощник секретаря по его рекомендации может доложить о моем деле первому секретарю, а первый секретарь может похлопотать за меня у одного из лордов Адмиралтейства… Коротко говоря, ты видишь, что у меня нет недостатка в друзьях, которые могли бы помочь. Что же до этого негодяя Крэмпли, уверен, что он не моряк и не офицер, хоть я и не знаюего, иначе он никак не мог столь ошибиться в своих подсчетах, чтобы погубить судно у берегов Сассекса, прежде чем сделал промеры; а когда это случилось, он ни за что не бросил бы корабль прежде, чем тот не разбился на куски, в особенности если уже начался прилив; за это время, думаю я, его уже судили военным судом и расстреляли за трусость и преступные действия.

Я едва мог удержаться от улыбки, слушая о дядином трапе, по которому он предполагал взобраться, чтобы привлечь внимание совета Адмиралтейства; и хотя я слишком хорошо знал жизнь, чтобы вверить свою судьбу таким упованиям, но не обескуражил его сомнениями и спросил, нет ли у него в Лондоне друга, который мог бы ему ссудить небольшую сумму, дабы он оделся, как ему приличествует, и кое-что презентовал помощнику секретаря, который по этой причине, возможно, поторопился бы с его делом. Он почесал затылок и после некоторого раздумья ответил:

– Пожалуй, есть. Думаю, Дэниел Уипкорд, судовой поставщик в Уэппинге, не откажет мне в такой небольшой услуге. Знаю, что смогу получить помещение, выпивку и одежду, но вот насчет денег… не уверен. Останься славный Блок в живых, я бы не был в таком затруднении.

От всей души я опечалился, узнав, что у такого достойного человека нет друзей, когда они ему так нужны, и почел свое положение менее тяжелым, чем его, ибо я лучше, чем он, знаком был с людским себялюбием и плутовством и, стало быть, не так легко мог стать жертвой разочарования и мошенничества.