Текст книги "Приключения Родрика Рэндома"

Автор книги: Тобайас Джордж Смоллет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

Пока я обдумывал ответ на это предложение, в моей комнате раздался шум, словно что-то упало на пол; тогда я вскочил и, подкравшись к двери моей спальни, увидел при лунном свете тень человека, ощупью пробиравшегося оттуда; я отошел в сторонку, чтобы дать ему пройти, и наблюдал, как он спускался вниз со всей поспешностью, на какую был способен. Я сразу угадал, что это капитан, который, проспав назначенный час, поднялся, наконец, чтобы итти на свиданье, и, найдя мою дверь открытой, вошел в мою комнату вместо спальни своей любовницы, где я занимал его место; но, наткнувшись на стул и упав, он обнаружил ошибку, испугался, что шум переполошит семейство, и посему удалился, отложив исполнение своих желаний до другого, более благоприятного случая. Я был вполне удовлетворен всем случившимся и, не возвращаясь туда, откуда вышел, отправился в свой собственный замок, где укрепился, заперев дверь на засов, и заснул, поздравляя себя с удачей.

Но истина недолго могла укрыться от моей молодой хозяйки, которая на следующий день имела объяснение с капитаном, сетовавшим на постигшее его прошлой ночью разочарование и просившим прощения за шум, поднятый им. Легко можно постичь их обоюдную скорбь, когда они уразумели случившееся, но у каждого было еще свое горе, не разделенное другим, ибо она понимала, что не только выдала мне тайну сношений с ним, но, позволив себе порочить мое имя, распалила мой гнев до пределов, не оставлявших надежды на примирение. С другой стороны, ревность нашептывала ему, что грусть ее притворна и что я занял его место с ее ведома и согласия,

В дальнейшем обнаружится, что именно таково было направление их мыслей, ибо в тот же день она вошла в лавку, когда я находился там один, и, подняв на меня глаза, омываемые слезами, принялась горестно вздыхать. Но, памятуя о тех эпитетах, коими она почтила меня прошлой ночью, я остался бесчувственным к ее печали и, думая о том, что радушный прием, оказанный мне, предназначался другому, не обратил ни малейшего внимания на ее скорбь; посему она, к своему унижению, убедилась, что за ее презрение ей заплачено вчетверо.

Однако с той поры она нашла нужным относиться ко мне с большей любезностью, чем обычно, зная, что в любое время в моей власти было предать огласке ее позор. По этим причинам моя жизнь стала гораздо приятнее, хотя я так и не мог принудить себя повторить мой ночной визит, а так как я с каждым днем преуспевал в знании столицы, то постепенно избавился от неуклюжих своих манер и обрел славу учтивого аптекарского помощника.

Глава XX

На меня нападают и наносят опасные раны. – Я подозреваю О'Доннела и получаю подтверждение моей догадки. – Замышляю план мести и привожу его в исполнение. – О'Доннел обкрадывает своего собственного слугу и скрывается. – Я ухаживаю за некоей леди и чудесным образом освобождаюсь от ее тенет

Однажды около полуночи, когда я возвращался из Челси от больного, чья-то невидимая рука обрушила мне на голову удар, повергший меня без чувств наземь; так я и остался лежать, как мертвый, с тремя ранами в теле, нанесенными шпагой. Когда я опамятовался, испускаемые мною стоны встревожили посетителей уединенной пивной, находившейся неподалеку от того места, где я лежал, и они оказались настолько человеколюбивы, что внесли меня в дом и послали за лекарем, который перевязал мои раны и успокоил меня, сказав, что они не смертельны. Первая рана задела мышцы живота так, что убийца несомненно воображал, будто проколол мне кишки. Вторая шла вдоль одного из ребер, а последняя, долженствовавшая быть смертельной, была у сердца, но шпага наткнулась на грудную кость и острие застряло в коже.

Размышляя об этом происшествии, я не мог убедить себя в том, что подвергся нападению обыкновенного грабителя, ибо несвойственно этим людям убивать того, кого они грабят, особенно в тех случаях, когда они не встречают никакого сопротивления; я же убедился, что мои деньги и все прочее, бывшее при мне (за исключением моего остова), осталось в целости. Отсюда я заключил, что либо меня приняли по ошибке за другого, либо я стал жертвой скрытой злобы тайного врага, а поскольку я не знал никого, кто бы имел хоть малейшие основания быть на меня в обиде, если не считать капитана О'Доннела и дочери моего хозяина, то мое подозрение пало на них, но я решил скрыть его, чтобы тем скорее получить подтверждение. С этой целью я часов в десять утра отправился домой в портшезе и, опираясь на носильщика, вошел в дом, где встретил в коридоре капитана, который, едва увидав меня, отпрянул и обнаружил явные признаки нечистой совести, каковые я мог объяснить изумлением при виде меня в таком состоянии. Хозяин, выслушав мой рассказ, выразил мне горячее сочувствие и соболезнование и, узнав, что раны мои неопасны, распорядился перенести меня наверх и уложить в постель, невзирая на противодействие своей жены, по мнению которой лучше было бы отправить меня в больницу, где уход за мной будет более тщательный. Погрузившись в размышления, я изыскивал способ отомстить сквайру О'Доннелу и его возлюбленной, почитая их виновниками моих злоключений, как вдруг в мою комнату вошла мисс (ее не было дома, когда я вернулся) и, посочувствовав мне в постигшей меня беде, спросила, не подозреваю ли я кого-нибудь в покушении на убийство. Тогда я устремил на нее пристальный взгляд и ответил: – Да.

Она не обнаружила никаких признаков замешательства и быстро сказала:

– В таком случае почему вы не требуете приказа об аресте? Это будетстоить безделицу. Если у вас нет денег, я вам дам взаймы.

Такая откровенность не только рассеяла подозрения, падавшие на нее, но и поколебала мою уверенность касательно капитана, и я решил добыть новые доказательства его виновности, прежде чем предпринимать что-либо для отмщения. Я поблагодарил ее за великодушное предложение, присовокупив, однако, что не имею возможности его принять, так как не намерен действовать опрометчиво; хотя я отчетливо разглядел, что напавший на меня был солдат, чья физиономия показалась мне знакомой, однако не могу с чистой совестью обвинить под присягой какое-нибудь определенное лицо, да если бы даже и мог, все равно преследование его судебным порядком не принесло бы пользы. Я прикинулся неуверенным, ибо опасался, как бы капитан, услыхав от нее, что я знаю, кто меня ранил, не нашел своевременным скрыться раньше, чем я буду в состоянии свести с ним счеты.

Через два дня я поднялся с постели и обрел силы, чтобы приняться за работу, так что мистер Лявман изловчился вести свое дело, не нанимая на мое место другого подручного. Прежде всего я попытался окончательно удостовериться, кто мой тайный враг, и с этой целью, проникнув в комнату О'Доннела, когда тот ушел из дому не в полной парадной форме, и осмотрев его шпагу, кончик которой был отломан, приложил к ране острие, найденное застрявшим в моем теле, и установил, что оно в точности подходит. Больше не было никаких оснований сомневаться, оставалось лишь измыслить план мести, поглощавший меня всецело на протяжении восьми дней и ночей. Иногда меня прельщала мысль напасть на него так же, как он напал на меня, и убить его на месте. Но честь моя восстала против такой расправы, ибо она была образцом жестокости и трусости, в чем не следовало ему подражать. Иной раз я тешился мыслями потребовать у него удовлетворения по всем правилам чести, но от этой затеи меня удержало соображение, что исход поединка неизвестен, а страдания, которые он причинил мне, не дают ему права на такое снисхождение. Наконец я решил избрать средний путь и свой замысел привел в исполнение следующим образом. Я заручился помощью Стрэпа и двух его знакомых, на которых он мог положиться; мы раздобыли все необходимое, чтобы перерядиться, и в воскресный вечер я поручил одному из сообщников, надевшему ливрею, передать капитану такое письмо:

«Сэр, если позволено мне судить по некоторым внешним признакам, вы не без приятности услышите, что мой муж уехал в Бегшот навестить больного и вернется не раньше, чем завтра вечером. А потому, коли вы имеете нечто мне предложить (как не раз можно было заключить по вашему обхождению), вы хорошо сделаете, воспользовавшись благоприятным случаем увидеть

вашу и т. д.».

Это письмо было подписано именем жены аптекаря, проживавшего в Челси, которая, как я слышал, завоевала восхищение О'Доннела.

Все совершилось по нашему желанию. Влюбленный герой устремился к указанному месту и был встречен нами как раз там, где он напал на меня. Мы набросились на него все сразу, завладели его шпагой, сорвали с него платье, раздев донага, и, невзирая на самые красноречивые его мольбы и слезы, принялись стегать крапивой, пока он не покрылся волдырями с головы до пят. Когда мое чувство мести утолили нанесенные мною удары, мы подобрали его одежду и, спрятав ее поблизости в кустах, покинули его, голого, предоставив добираться, как ему вздумается, до дому, куда я позаботился вернуться раньше его. Впоследствии я узнал, что по дороге к приятелю, жившему на окраине города, капитан был задержан стражей, доставившей его в арестный дом, откуда он послал домой за одеждой, а утром появился у двери в портшезе, закутанный в одеяло, которое он занял, ибо не в силах был облечься в свой обычный костюм – так распухло и болело у него все тело.

Он встретил весьма нежный прием у моей хозяйки и ее дочери, состязавшихся друг с другом в заботливости и уходе за ним; но сам Лявман не мог удержаться, чтобы не выразить своего удовольствия многочисленными злорадными усмешками, когда наказывал мне приготовить мазь для его болячек. Что до меня, то вряд ли кто может усомниться в моей радости, ибо я каждый день имел возможность созерцать последствия моей мести на теле противника, покрывшемся язвами, виновником коих был я; в самом деле, я не только имел удовольствие содрать с него заживо кожу, но получил еще удовлетворение, мною не предвиденное.

Сообщение о том, как на него напали и раздели в таком-то месте, появилось в газете, оповестив людей, нашедших на следующий день его одежду, куда ее отнести, и таким путем он вернул все потерянное, за исключением нескольких писем, в числе коих было и написанное мною от имени жены аптекаря. И это письмо и другие письма, по-видимому также повествовавшие о любви (так как сей ирландский герой был одним из тех, кого называют охотником за богатыми невестами), попали в руки некоей писательницы, прославившейся благодаря опубликованному ею скандальному происшествию, которая, приукрасив их своими собственными измышлениями, преподнесла их столице в напечатанном виде. Я весьма смутился духом при мысли, как бы по моей вине не разрушилось счастье целого семейства из-за написанного мною письма, но эти опасения рассеялись, когда я узнал, что аптекарь из Челси начал против типографщика судебный процесс за клевету и усматривал в письмах подделку, совершенную автором, успевшим скрыться.

Но каково бы ни было его мнение об этом деле, наши две леди, казалось, держались совсем других мыслей, ибо, как только появился памфлет, я заметил, что их забота о больном в значительной мере уменьшилась и в конце концов сменилась полным пренебрежением. Он не мог не усмотреть этой перемены, равно как и причины ее; но, заслуживая от них худшего, нежели презрение, и понимая это, он радовался, что так дешево отделался, и довольствовался проклятиями и угрозами, направленными против аптекаря, который, как полагал он, пронюхал о свидании с его женой и отомстил ему вышеописанным способом.

К тому времени, как он покрылся новой эпидермой, молва о нем распространилась столь широко, что он почел своевременным сняться с лагеря; свое отступление он совершил однажды ночью без барабанного боя и предварительно обокрал своего же собственного слугу, забрав все его достояние, кроме бывшей на нем одежды. Спустя несколько дней после его исчезновения мистер Лявман завладел как обеспечением большим старым сундуком, оставленным капитаном; а так как сундук был очень тяжел, то мой хозяин не сомневался, что его содержимое возместит сумму, какую О'Доннел остался ему должен за квартиру. Но вот истек месяц, не принеся никаких вестей об этом искателе приключений, хозяину же не терпелось узнать, что находится в сундуке, и он приказал мне взломать его при нем, каковую работу я исполнил с помощью пестика от нашей большой ступки и обнаружил, к невыразимому его изумлению и огорчению, кучу камней.

Примерно в это же время мой друг Стрэп уведомил меня о полученном им предложении отправиться с одним джентльменом в другие страны на положении камердинера, но при этом заявил, что, какую бы выгоду ни сулило ему сие предложение, он не может примириться с мыслью о разлуке со мной – столь он был мне предан. Однако, несмотря на все услуги, оказанные мне честным парнем, неблагодарность так свойственна человеческому сердцу, что я начал тяготиться нашей дружбой, и теперь, завязав новые знакомства, казавшиеся более почтенными, я даже стыдился, слыша, как он справляется обо мне, словно близкий приятель. Посему, заботясь якобы о его благополучии, я уговаривал его не отказываться от предложения, так что в конце концов он решился принять его с большой неохотой и через несколько дней распрощался со мной, проливая потоки слез, на которые я не мог взирать без волнения.

Теперь я стал почитать себя настоящим джентльменом – учился танцам у француза, которого вылечил от модной болезни, посещал в праздничные дни театр, утвердился оракулом в пивной, где при всяком споре обращались за решением ко мне, и, наконец, завел знакомство с некоей молодой леди, нашедшей способ покорить мое сердце, от которой после многих домогательств и ухаживания добился обещания сочетаться со мной браком. Так как это прелестное создание почиталось богатой наследницей, я благословлял фортуну и уже готов был увенчать все свои желания супружеством, но в одно прекрасное утро, явившись к ней в отсутствие служанки и войдя в спальню на правах жениха, я, к крайнему моему замешательству, застал ее в постели с мужчиной. Небо ниспослало мне достаточно терпения и присутствия духа, чтобы я мог немедленно удалиться; и я тысячу раз возблагодарил свою звезду за это счастливое открытие, из которого решил извлечь пользу и на будущее время отказаться от всяких мыслей о браке.

Глава XXI

Сквайр Гауки поселяется у моего хозяина – Попадает в неприятную историю, из коей я его выпутываю – Он женится на дочери моего хозяина – Они составляют заговор против меня – Я оказываюсь виновным в воровстве – Меня выгоняют, – Я покинут друзьями – Нанимаю комнату неподалеку от церкви Сен-Джайлс – Там случайно нахожу в плачевном положении леди, за коей некогда ухаживал. – Выручаю ее из беды

Пока я, пребывая в таком расположении духа, веселился на свободе, мистер Лявман сдал второй этаж моему земляку и знакомому, сквайру Гауки, который приобрел к тому времени патент лейтенанта в армии и столь свирепый воинственный вид, что я боялся, как бы он не вспомнил о стычке между нами в Шотландии и, поскольку он не явился тогда на место встречи, не загладил бы этого теперь своею пунктуальностью. Но, то ли он действительно забыл обо мне, то ли желал убедить меня в этом, он при виде меня ничем себя не выдал, словно мы были незнакомы, и я избавился от своих опасений. Однако немного погодя я имел случай убедиться в том, что, как бы ни изменилась его внешность, он в глубине души остался тем самым Гауки, которого я уже описал.

Однажды поздно вечером, возвращаясь домой от одного больного, я услышал на улице шум и, приблизившись, увидел двух джентльменов, задержанных тремя стражами. Пленники, обезображенные грязью, горько сетовали на потерю своих шляп и париков, а один из них, в котором, по его произношению, я признал шотландца, жалобно стенал, предлагая за свое освобождение гинею, от чего страж отказался, ссылаясь на то, что один из его сотоварищей тяжело ранен и арестованный должен отвечать за последствия. Мое пристрастие к родине было столь сильно, что я не мог видеть соотечественника в беде, а потому одним ударом моей верной дубинки я сбил с ног стража, державшего того, чья участь особенно беспокоила меня. Едва очутившись на свободе, он пустился наутек, оставив меня решать спор, как мне заблагорассудится, я же выпутался из этого дела довольно жалким манером, ибо, не успев извлечь пользу из стремительного нападения, получил от одного из стражей удар в глаз, едва не лишивший меня этого органа. Однако я ухитрился добраться до дому, где узнал, что капитан Гауки подвергся оскорблениям и был ограблен шайкой бродяг, после этого я получил от моего хозяина приказ приготовить клистир и парегорическое питье^{35}, чтобы утишить и успокоить в нем волнение духа, вызванное перенесенным им жестоким обращением, тогда как сам хозяин выпустил из него незамедлительно двенадцать унций крови.

Осведомившись о подробностях этого приключения и уразумев со слов слуги, что капитан пришел только что без шляпы и парика, я готов был, не колеблясь, признать в нем человека, освобожденного мною, и укрепился в своей уверенности, услыхав его голос, которого до этого события я так долго не слышал. Поневоле я призадумался о своем вмешательстве, проклиная собственную глупость, ибо глаз у меня сильно запух и воспалился, и я даже решил рассказать всю правду об этом происшествии, чтобы отомстить негодному трусу, из-за которого пострадал.

И вот на следующий день, когда он в присутствии моего хозяина, его жены и дочери сочинил тысячу лживых историй, повествуя об удали, которою он отличился, спасаясь бегством, я осмелился открыть тайну и, приведя в доказательство свой заплывший глаз, обвинил Гауки в трусости и неблагодарности. Он был столь поражен этой речью, что не мог вымолвить ни слова в ответ, а остальные таращили друг на друга глаза, пока, наконец, моя хозяйка не принялась бранить меня за дерзкое поведение и не пригрозила выгнать вон за наглость. Тогда Гауки, опомнившись, заметил, что, поскольку молодой человек мог по ошибке принять его за кого-нибудь другого, он прощает ему обидную злоречивость, тем более, что молодой человек, по-видимому, пострадал за свои услуги, но он советует мне быть впредь более осторожным в моих заключениях, прежде чем оглашать их в ущерб другому. Мисс превозносила великодушие капитана, простившего того, кто так гнусно его очернил, а я стал подозревать, что ее похвалы отнюдь не бескорыстны. Но аптекарь, который был, может быть, более проницателен или менее пристрастен, чем его жена и дочь, расходился с ними во мнении по этому вопросу и обратился ко мне в лавке с такими словами:

– Ah! Mon pa'uvre Roderique! У вас больше veracite[35]35
  Правдивость (франц.).


[Закрыть], шем prudence[36]36
  Благоразумие.


[Закрыть], но моя шена и дошь diablement sage[37]37
  Дьявольски умны.


[Закрыть], a monsieur le capitaine un fanfaron, pardieu![38]38
  Мсье капитан – хвастун, чорт подери!


[Закрыть]

Это хвалебное слово жене и дочери, хотя и произнесенное им иронически, было тем не менее вполне справедливо: став на сторону Гауки, одна оказала услугу выгодному жильцу, а другая приобрела мужа в ту пору, когда таковой был совершенно необходим, ибо молодая леди, видя, как с каждым днем все яснее и яснее обнаруживаются последствия ее сношений с О'Доннелом, столь искусно завоевала расположение нового жильца, что не прошло и двух недель, как они, отправившись якобы в театр, поехали вместе на Флит-стрит^{36}, где сочетались брачными узами, оттуда перебрались в баню, где брак был завершен, а утром вернулись домой, где испросили благословение ее отца и матери. Несмотря на стремительность, с какой был заключен этот союз, благоразумные родители не почли нужным отказать в своем одобрении, так как аптекарь был отнюдь не огорчен, узнав, что его дочь вышла замуж за молодого человека с видами на будущее, который не проронил ни словечка об ее приданом, а его жена радовалась избавлению от соперницы, отнимавшей у нее поклонников, и шпионки, следившей за ее увеселениями. Да и мне это событие доставило удовольствие, когда я подумал о том, что уже отомстил неумышленно своему врагу, заблаговременно сделав его рогоносцем.

Но я не подозревал, какая гроза злосчастья собиралась надо мной, пока я услаждал себя такими мыслями. Какую бы личину ни надевал Гауки, моя осведомленность о приключении, упомянутом выше, и упреки, которыми я разразился против него, задели его за живое и столь глубоко заронили в его сердце семена враждебности, что он, очевидно, поведал о своем негодовании жене, жаждавшей не менее, чем он, довести до погибели того, кто не только пренебрег ее ласками, но в подходящий момент мог огласить подробности, отнюдь не лестные для ее доброго имени, и охотно согласившейся принять участие в заговоре, который, ежели бы возымел желаемые ими последствия, неминуемо привел бы меня к позорной смерти.

Несколько раз мой хозяин не досчитывался лечебных снадобий в большом количестве, чему я не мог дать никакого объяснения, и он, потеряв, наконец, терпенье, обвинил меня без всяких обиняков в том, что я их присвоил для собственных нужд. Поскольку я не имел возможности противопоставить его подозрениям ничего, кроме клятвенных заверений, он сказал мне однажды:

– Ей-богу, ваше слово не мошет дать мне удовлетворение… я нахошу необходимость искать мой лекарства… pardojnnez moi, il faut chercher[39]39
  Простите, нужно поискать (франц.).


[Закрыть]… я требую le clef от вашего coffre[40]40
  Ключ от вашего сундука.


[Закрыть] сей ше час.

Затем, повысив голос, чтобы скрыть страх, охвативший его при мысли, как бы я не оказал сопротивления, он продолжал:

– Oui, foutre![41]41
  Да, наплевать!


[Закрыть] Я вам приказываю – rendez le clef[42]42
  Дайте ключ.


[Закрыть] от вашего coffre… moi, si, moi, qui vous parle![43]43
  Да, это говорю вам я!


[Закрыть]

При этом обвинении я почувствовал такое презрение и злобу, что залился слезами, принятыми им как доказательство моей вины, и, вытащив ключ, сказал, что он может получить удовлетворение немедленно, хотя не так-то легко будет ему – в чем он и убедится – дать удовлетворение мне за ущерб, нанесенный моей репутации его несправедливыми подозрениями. Он взял ключ и в сопровождении всех домочадцев поднялся в мою комнату приговаривая:

– Eh bien, nous verrons… nous verrons![44]44
  Ну что ж, посмотрим… посмотрим!


[Закрыть]

Но каковы же были мой ужас и изумление, когда, открыв сундук, он извлек оттуда пригоршню тех самых снадобий, которые исчезли, и произнес: – Aга! Vous etes bien venus… mardie, monsieur Roderique l, вы ошень невинны![45]45
  Вы недурно устроились… чорт возьми, мсье Родрик (франц.).


[Закрыть]

Я не в силах был вымолвить ни слова в свое оправдание и стоял недвижимый и безмолвный, в то время как все присутствующие делали соответствующие замечания касательно моей якобы обнаружившейся виновности. Служанки выразили сожаление, что я попал в беду, и удалились повторяя:

– Кто бы мог подумать?

Моя хозяйка, воспользовавшись этим разоблачением, поносила обычай нанимать людей из чужих краев, а миссис Гауки, заявив, что никогда не была высокого мнения о моей честности, предложила препроводить меня к судье и немедленно заключить в Ньюгет. Ее муж был уже на лестнице, чтобы итти за констеблом, когда мистер Лявман, осведомленный о расходах и хлопотах, связанных с судебным преследованием, на которые ему пришлось бы себя обречь, и в то же время опасаясь, как бы кое-что из моих показаний не повредило его практике, крикнул:

– Restez, mon fils, restez![46]46
  Останьтесь, сын мой, останьтесь!


[Закрыть] Действительно, се pauvre diable[47]47
  Бедняга.


[Закрыть] совершил одно большое преступление, но, peut etre[48]48
  Может быть.


[Закрыть], милосердный господь даст ему каяться и на мою голову не упадет грешная кровь.

Капитан и его супруга воспользовались всеми христианскими доводами, подсказанными их рвением, чтобы побудить аптекаря преследовать меня судом и привести к погибели, и толковали о вреде, какой причинит он обществу, членом коего является, позволяя улизнуть мошеннику, который не преминет совершить новое злодеяние, ибо не забудет о том, как легко вышел он сейчас сухим из воды. Но их красноречие не произвело на моего хозяина никакого впечатления, и, повернувшись ко мне, он сказал:

– Ступайте, несшастный, ступайте вон из мой дом и постарайтесь загладить ваши mauvaises actions[49]49
  Дурные дела.


[Закрыть].

К тому времени негодование вывело меня из столбняка, в котором я до сей поры пребывал, и я начал так:

– Сэр, признаюсь, улики против меня, но вас обманывают не меньше, чем поносят меня. Я пал жертвой злобы этого негодяя, – я указал на Гауки. – Он ухитрился перенести сюда ваше добро, чтобы эта находка опорочила мое имя и окончательно меня погубила. Он ненавидит меня, потому что знает, какой ущерб нанес мне в моем родном краю. За эту обиду он, по трусости своей, отказал мне в сатисфакции, что неподобает джентльмену. Мало того: ему известно, что я знаю о его недостойном поведении здесь, в Лондоне, о чем я уже рассказывал, и он не желает, чтобы такой свидетель его неблагодарности и малодушия остался в живых. Вот почему он повинен в самом гнусном злодейском поступке, грозящем мне гибелью! И я опасаюсь, мадам, – обратился я к миссис Гауки, – не слишком ли охотно разделяете вы чувства вашего супруга. Частенько видел я в вас моего врага и прекрасно знаю причину, но а настоящее время не считаю уместным ее оглашать. Однако я не советовал бы вам, ради вас же, доводить меня до крайности!

Эта речь привела ее в такое бешенство, что она, побагровев и сверкая глазами, как фурия, подступила ко мне и, подбоченившись, плюнула мне в лицо, заявив, что я бесстыжий негодяй, но она не боится моей злобы, и если ее отец откажется преследовать меня судом как вора, она не проведет больше ни одной ночи под его кровом. В то же время Гауки с напыщенным видом сказал, что презирает всякие небылицы, какие бы я ни наговорил против него, но если я вздумаю чернить его жену, он, ей-ей, меня убьет. На эту угрозу я отвечал:

– Хотел бы я повстречаться с тобой в пустыне! Там я наказал бы тебя за вероломство и избавил бы мир от такого мерзавца! Что мешает мне сейчас, – продолжал я, схватив попавшуюся под руку пустую бутылку, – воздать тебе должное?

Не успел я таким манером вооружиться, как Гауки и его тесть отступили столь поспешно, что один сшиб с ног другого и они вместе покатились с лестницы; моя хозяйка упала в обморок от страха, а ее дочь спросила, не собираюсь ли я убить ее. Я объяснил ей, что у меня отнюдь не было такого намерения, что я предоставляю ей терзаться угрызениями совести, однако я твердо решил расквасить нос ее супругу, как только фортуна ниспошлет мне удобный случай. Спускаясь вниз, я встретил поднимавшегося по лестнице дрожащего Лявмана с пестиком в руке, а Гауки, вооружившийся шпагой, подталкивал его сзади. Я предложил вступить в переговоры и заверил их в своем миролюбивом расположении духа, после чего Гауки воскликнул:

– А! Злодей, ты убил мою дорогую жену!

А аптекарь возопил:

– A! Coquin![50]50
  Негодяй! (франц.).


[Закрыть] Где мое дитя?

– Леди, – ответствовал я, – не потерпев от меня никакого ущерба, находится наверху и, как я полагаю, вознаградит вас через несколько месяцев за вашу заботливость.

Тут она окликнула их и выразила желание, чтобы они отпустили негодяя и больше не занимались им. На эту просьбу отец ее согласился, заметив, однако, что речь моя fort mysterieuse[51]51
  Весьма загадочна.


[Закрыть].

Убедившись в невозможности доказать свою невиновность, я тотчас же покинул дом и пошел к школьному учителю, намереваясь оправдаться перед ним и попросить совета, как действовать в будущем; но, к невыразимой моей досаде, мне сказали, что он уехал из города на два-три дня. Я повернул вспять, решив посоветоваться с моими новыми знакомыми, жившими по соседству с моим хозяином; но слухи о происшествии со мной уже распространились по милости служанок, и ни один из моих приятелей не соизволил меня выслушать.

И вот благодаря людской несправедливости я очутился в положении гораздо более плачевном, чем когда бы то ни было: хотя я и прежде был беден, репутация моя оставалась незапятнанной, и здоровье мне до сей поры не изменяло, а теперь я потерял доброе имя, лишился денег, друзья меня чуждались, тело было заражено болезнью, настигшей меня вследствие одной любовной интриги, а верный мой Стрэп, который один только мог пожалеть меня и притти на помощь, уехал неведомо куда.

Стечение столь печальных обстоятельств побудило меня принять решение – я тотчас же перенес мою одежду в дом того человека, у которого ранее нанимал помещение; там я прожил два дня в надежде поступить на другое место по ходатайству мистера Конкорденса, не сомневаясь в том, что мне удастся оправдаться перед ним. Но, строя такие предположения, я недооценил всех трудностей: Лявман позаботился о том, чтобы опередить меня, и когда я попытался объяснить все происшедшее школьному учителю, тот оказался столь предубежденным против меня, что едва дослушал до конца; когда же я закончил свою оправдательную речь, он покачал головой и, начав с обычного своего восклицания «Господи Иисусе!», сказал:

– Ничего из этого не выйдет. Я очень сожалею, что, на свою беду, оказался замешанным в такую историю, однако впредь я буду более осторожен. Отныне я не буду доверять ни единому человеку, да, даже отцу, породившему меня, даже брату, лежавшему со мной в утробе матери! Воскресни из мертвых Даниил, я бы признал его самозванцем, и если бы явился гений истины, я усомнился бы в его правдивости!

Я сказал ему, что, может быть, настанет день, когда он удостоверится в том, какое оскорбление мне нанесли, и раскается в своем скороспелом суждении. На это замечание он ответил, что если он получит доказательство моей невиновности, сердце его возликует от радости.

– Но пока сие не случилось, – продолжал он, – я должен просить вас не поддерживать больше со мной никаких сношений. Боже милостивый! На меня будут смотреть как на вашего сообщника и подстрекателя… Скажут, что Джонатан Уайльд^{37} – мой прообраз… Мальчишки станут улюлюкать, когда я будупроходить мимо, а пьяные девки изрыгать попреки, насыщенные испарениями джина. Я обрету известность как мишень для злословия и потатчик негодяям.

Я не был расположен смаковать высокопарные выражения, которыми этот джентльмен, пускаясь в разглагольствования, весьма гордился, а посему, без всяких церемоний, ушел, терзаемый чувством ужаса, внушенным мне моим положением. Однако, в промежутках между припадками отчаяния, я сообразил, что должен каким-то образом подчинить свои расходы тяжелым обстоятельствам, и с этой целью нанял помещение на чердаке близ Сен-Джайлса за девять пенсов в неделю. Здесь я решил заняться сам своим лечением, предварительно заложив для этого три рубашки на покупку лекарств и съестных припасов.

Однажды, когда я сидел в этом уединенном убежище, размышляя о злосчастной своей судьбе, меня потревожил стон, раздавшийся в смежной комнате, куда я тотчас вошел и увидел женщину, распростертую на жалкой низенькой кровати, без всяких признаков жизни. Я поднес к ее носу флакон с нюхательной солью, после чего румянец начал окрашивать ее щеки и она открыла глаза; но – о небо! – каково же было волненье, охватившее мою душу, когда я признал в ней ту самую леди, которая завладела моим сердцем и с чьей судьбой я едва не связал себя безвозвратно! Ее бедственное положение преисполнило меня состраданием, все сладкие мечты ожили в моем воображении, и я заключил ее в объятия.