Текст книги "Запретное видео доктора Сеймура"

Автор книги: Тим Лотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Запись видеонаблюдения в доме Сеймуров, неделя первая

Примечание автора: Это первая запись, сделанная Алексом Сеймуром в своем доме на следующий день после посещения магазина Шерри Томас. По словам его жены, остальные члены семьи ушли из дома сразу после полудня – Виктория и Гай отправились в гости к друзьям, Саманта Сеймур с Полли гуляли в ближайшем парке в компании Марка Пенджелли и его семимесячного сына Тео. Это дало доктору Сеймуру достаточно времени, чтобы установить в гостиной камеру, замаскированную под датчик дыма, настолько похожий на прежний, что никто из домашних не заметил этого или, во всяком случае, ничего не сказал.

У доктора Сеймура был кабинет в чердачной комнатке, который он использовал по своему усмотрению и куда детям хода не было: там он держал важные личные и технические документы и не желал, чтобы в них копались, и работал над статьями для медицинских журналов и газет. Даже Саманта обходила эту комнату стороной, прежде всего потому, что это было его личное пространство, которое он поддерживал в надлежащей чистоте, тогда как она с ее неряшливостью имела все шансы нарушить порядок. Таким образом, чердак был более или менее частным владением доктора Сеймура, здесь он и установил приемник, подключенный к телевизору и видеомагнитофону.

От первой недели осталось сравнительно мало материала, длительностью не более двадцати минут. Неизвестно, из какого количества пленки доктор Сеймур смонтировал эти ключевые, по-видимому, моменты. Как он позднее признавался Шерри Томас – и что известно любому документалисту, – большая часть исходного, сырого материала скучна и малопригодна. Он до нас не дошел, и пленка, без сомнений, была перезаписана.

Сцена первая: воскресенье, 29 апреля, тайм-код 15.03

Камера включается в момент, когда Виктория Сеймур заходит в дом с Мейси Калдером и идет в гостиную, где находится передатчик. Убранство комнаты выдержано в стандартном стиле лондонского среднего класса. Видавший виды гарнитур «ИКЕА» из трех частей, кое-где подранный кошками, марокканский, с красным узором ковер облысел, а местами и вовсе протерт. Пол оциклеван и покрыт лаком. Белые стены, створчатые эдвардианские окна  [3]3
  То есть в стиле начала XX в., когда в Англии царствовал Эдуард VII (1841—1910).


[Закрыть], деревянные жалюзи. Доминирует в комнате настоящий изразцовый камин. На стенах репродукции абстрактных полотен и большое антикварное зеркало. Как отмечала Саманта Сеймур, комната действительно несколько обветшавшая и уже давно нуждающаяся в ремонте. В одном из углов – большая трещина; не самая неотложная, просто одна из ряда проблем, стоявших перед доктором Сеймуром, заключалась в том, что дом начинал понемногу оседать.

На Виктории белые джинсы и футболка с логотипом FCUK.

– Есть кто дома?

Ответа не последовало, однако мы можем предположить, что доктор Сеймур наблюдает за ними из своего чердачного логова. Виктория садится на диван. Внешность у нее обычная, не отталкивающая, она немного полновата. У нее татуировка в виде феникса на предплечье – сделанная, по словам матери, без позволения, после затяжной пирушки с употреблением слабоалкогольной газировки. Несмотря на притворно застенчивую физиономию, которую она демонстрирует в присутствии отца в более поздних сценах, на самом деле она совершенно неуправляема – что подтверждает ее мать. Виктория обладает некоторой бойкостью и живостью характера, что отличает ее от более угрюмого, вечно недовольного брата. Видно, что она несколько неумело пользуется тушью для ресниц и губной помадой, в стиле своей мамы. Мейси – высокий смуглый парень с вьющимися каштановыми волосами – одет в черные брюки и простую красную футболку. Он садится в кресло, стоящее перпендикулярно дивану.

Виктория: Может, сядешь поближе?

Мейси: А ты уверена, что никого нет?

– Входная дверь была заперта на оба замка, значит, мы одни.

– А твой папа не будет против, если застанет меня здесь?

– С какой стати?

– В прошлый раз он вроде был недоволен.

– Он решил, что мы задумали что-то нехорошее.

– Так мы это и задумали.

При этих словах Виктория тянется к Мейси и привлекает его на диван рядом с собой. Он заметно нервничает, но поддается. Несколько секунд они сидят рядом, трогают друг друга, но не двигаются. Затем Виктория наклоняется и начинает неловко целоваться. Мейси отвечает. Они обнимаются и несколько минут целуются – взасос, но в то же время не слишком страстно. Простуженный Мейси несколько раз отрывается, чтобы перевести дыхание. Другими частями тела они почти не соприкасаются, но в какой-то момент Мейси гладит ногу Виктории. После чего отстраняется.

– Пора прекращать, Вики, твои родители придут с минуты на минуту.

На что Виктория притягивает Мейси обратно на диван и снова целует его. Ее рука робко движется по его бедру к промежности. Мейси отстраняется снова.

– Твой отец прибьет меня, если нас застукают.

– Мой отец – душка. [Смеется.] Улыбнешься ему, обнимешь – и он готов на все. Он, бедняжечка, так хочет, чтоб все о нем хорошо думали.

– [Нервно.] Но выглядит он силачом.

– Мой отец не силач. Он слабак.

Мейси улыбается, и они снова обнимаются. На этот раз рука Виктории уже на ширинке Мейси. Почти сразу же мы слышим, как открывается входная дверь, и они отстраняются друг от друга. Несколько секунд спустя в дверях появляется Саманта Сеймур с Полли на руках.

Саманта: Здравствуйте, парочка. Опять недоброе затеяли?

Виктория: Ага, без перерыва, как кролики.

Мейси: Здравствуйте, миссис Сеймур.

Саманта: Здравствуй, Мейси. Вик, папа дома?

При этих словах в дверях появляется Марк Пенджелли. Ему лет двадцать пять, внешность симпатичная, но пресноватая. Он гладко выбрит, черные средней длины волосы тщательно взъерошены. Кожа оливкового цвета, крупный, почти римский нос и полные, чувственно изогнутые губы. Ни у кого не вызовет удивления, что он был и остается безработным актером. На нем легкие светло-коричневые брюки и синяя рубашка с короткими рукавами. Он держит Тео на руках.

Виктория: О, как дела, Марк? А-а, посмотри на Тео. Какой хорошенький!

Марк: Он жутко воняет.

Виктория: Можно, я поменяю ему подгузник?

Марк: Я бы не стал туда соваться, Вик. Ты даже не представляешь, как это может быть страшно. Я все оттягиваю этот момент. И собираюсь еще потянуть.

Виктория: Бедненький, несчастненький.

Виктория встает и начинает суетиться вокруг младенцев. Она берет Полли у матери и садится с ней на пол. Мейси неловко ежится на диване. Несколько минут они болтают о чем-то незначительном, потом Виктория и Мейси объявляют, что поднимутся в комнату Виктории. Виктория отдает ребенка.

Саманта: Смотри, чтобы папа вас не застукал.

Виктория: С папой я как-нибудь разберусь.

Саманта: Знаю, что разберешься. Ты так говоришь, будто это бог весть какое достижение.

Все, включая Марка Пенджелли, смеются. После чего Виктория и Мейси удаляются. Марк Пенджелли и Саманта остаются одни с детьми. Они снова болтают – о подгузниках, о собачьем дерьме в местном парке, о погоде. Тут в двери появляется Гай. Это долговязый парень с мягкой шевелюрой, как у отца. На его лице будто навсегда застыло угрюмое, недовольное выражение. На нем мешковатые джинсы и футболка на несколько размеров больше положенного, с логотипом группы «White Stripes».

– Можно твой мобильный на секунду, мам?

– И тебе здравствуй, Гай. А это наш сосед, Марк. Я думаю, вы уже знакомы.

– Как дела, Марк? Слушай, мне просто SMS надо отправить.

– Боже, что это с вами, дети, что за эсэмэсомания? Скука какая. Ты не лучше Виктории.

– Так можно?

– Какой смысл отбирать у тебя телефон, если я буду давать тебе пользоваться своим?

– Только один SMS, это важно.

– Вряд ли. Придется подождать, пока ты не получишь обратно свой телефон. Осталось всего две недели.

– Мама, пожалуйста. Это правда срочно. Понимаешь, конкурс… там все участвуют.

– Об этом нужно было думать, когда ты превысил лимит, не спросив нас. Я сказала – нет.

– Хорошо. [И себе под нос, но достаточно громко, чтобы все услышали.] Сука.

– Гай!

Гай выходит из комнаты, хлопнув дверью. Марк Пенджелли и Саманта качают головами, смотря друг на друга.

– Что мне делать с этим ребенком?

– Почему вы забрали у него телефон?

– Он звонил по платным номерам – наверно, секс по телефону, – часами болтал по ночам, стали приходить огромные счета. Надо было как-то это прекратить. Мы забрали у него телефон на месяц. Он стонет. Виктория сейчас тоже без мобильного – потеряла, так что хоть уровень фонового шума в доме заметно снизился.

– И ты не накажешь его за то, что он назвал тебя сукой?

– Боже, Марк, иногда меня это просто вообще не трогает. В конце концов, я и есть сука.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты знаешь.

– Да, пожалуй.

Наступает долгая пауза, которую нарушает Саманта:

– О чем задумался, Марк?

– Да все о том же.

При этих словах Саманта кладет руку на плечо Марка Пенджелли. В этом жесте скорее нежность, чем сексуальность.

– Она вернется.

[Примечание автора: По словам Саманты, жена Марка Пенджелли Катрина ушла из дома вскоре после рождения сына. Она оставила записку, где сообщала, что совершила ошибку и жалеет об этом. С тех пор Марк Пенджелли ничего о ней не слышал.]

– [Смеется.] Я не хочу, чтоб она возвращалась.

– Ну конечно – хотя бы ради Тео.

– Никому не интересно жить в семье, которая не работает.

– В любой семье случаются проблемы. Даже в нашей.

– Да ладно, Саманта. У вас-то все более-менее в порядке.

– Да уж конечно.

– Что бы это значило?

– Да так, ничего. Знаешь, каково оно с маленькими детьми.

– Да. Но тебе же помогают.

– Да только одно название. Разве это нужно?

– Да. Конечно.

– Есть червонный интерес на горизонте?

– А то. Я же лакомый кусочек. Одинокий отец, безработный с семимесячным младенцем. Как мухи на варенье.

– Марк, я не сомневаюсь, что за тобой ходят толпы женщин. К тому же я слышала, что ребенок для них – это как магнит.

– Я чего-то не заметил. Да и не слишком мне это интересно пока.

– Все еще мучаешься из-за Катрины?

– Все еще не простил ее, если ты это имеешь в виду.

– Ты все еще любишь ее?

– Нет. Я надеюсь, что больше никогда ее не увижу.

– Очень сурово, Марк.

– Но это так! Как можно быть таким дураком, чтоб с ней связаться?

– Все мы ошибаемся.

– Только не ты.

– Не я?

– Разве нет?

На несколько секунд наступает тишина, потом один из младенцев начинает орать, Саманта убирает свою ладонь с плеча Марка и берет на руки Полли.

– Чаю хочешь?

– Конечно, грех отказываться.

– МЕЙСИ! ВИКТОРИЯ! Будете чай с печеньем?

Ответа не слышно, но Саманта отвечает:

– Хорошо. Через пять минут будет готово. Затем они с Марком Пенджелли выходят из комнаты.

Камера выключается.

Сцена вторая: понедельник, 30 апреля, тайм-код 08.45

Нам известно, что дело происходит через несколько минут после того, как доктор Сеймур уехал с детьми в школу, потом на работу. Мы видим, как Саманта Сеймур рыщет по гостиной, очевидно, она что-то потеряла. Через несколько минут она начинает шарить по верхней полке с книгами и достает оттуда пачку «Силк-кат ультра». Берет сигарету, зажигает и скуривает до фильтра. Потом открывает все окна и снова прячет сигареты над книжками. Выходит из комнаты и забирает с собой пепельницу.

Сцена третья: вторник, 1 мая, тайм-код 16.16

Виктория врывается в гостиную, она явно чем-то сильно расстроена. Из-за двери слышен голос Гая, слов не разобрать, но голос сердитый. Очевидно, брат и сестра только что поссорились.

На полу плюшевая зверушка, розовая горилла, это игрушка Полли. Виктория в бешенстве пинает ее в другой конец комнаты. Она выглядит старше своих лет даже в школьной форме. У нее напряженное, хмурое лицо. Тем более удивителен взгляд, который она бросает на дверь, как будто боится, что ее поймают, подбирает гориллу, прижимает ее к плечу и начинает тихо, но сокрушенно плакать. Как будто скорлупа взрослости раскололась, раскрыв под собою ранимую, напуганную девочку. Это продолжается несколько минут, пока Виктория не слышит приближающиеся к двери шаги. Она бросает игрушку, вытирает слезы рукавом, собирается, делает невыразительное лицо. Ее мать входит в комнату с Полли на руках.

– С тобой все в порядке, Виктория?

– Все в порядке.

– Ты плакала?

– Не смеши меня. Когда ты поймешь, что я больше не твоя маленькая девочка?

– Наверное, никогда. Тебе что-нибудь принести?

– Нет.

– Хорошо. Слушай, мне нужно покормить Полли.

– О, Полли, как всегда Полли.

– Нет, не как всегда.

– Ты только о ней и заботишься.

– Это не так, Виктория.

Тут маска снова слетает, и Виктория принимается рыдать. Саманта делает шаг к ней, но дочь, сжавшись, отскакивает.

– Хочу к папе.

– Ты знаешь, что он на работе. Ты знаешь, как много ему приходится работать.

– Конечно.

– Виктория…

– Ладно, иди уже, корми Полли.

– Хорошо. Хорошо.

И вот Саманта скрепя сердце выходит с Полли на руках. С минуту Виктория ждет, борясь со слезами. Потом берет трубку и набирает номер.

– Алло? Доктор Сеймур на месте?.. Понятно… нет, ничего не передать… Да, все в порядке… Хорошо, спасибо.

Она вешает трубку. В комнату входит Гай.

– Ну что, бедняжечка, ревешь?

Она с мольбой смотрит на брата:

– Пожалуйста, оставь меня в покое!

– Если Мейси тебя прокинул, это не значит, что вымещать нужно на мне.

– Никто меня не прокинул.

– Чего ж ты тогда плачешь?

– Я не плачу.

– А зачем ты папе звонила?

– Не звонила я папе… О боже, ну сколько можно!..

Виктория выходит из комнаты. Практически сразу звонит телефон, Гай берет трубку.

– Привет, па… Хочешь поговорить с Викторией?.. Пап, а можно тебе задать вопрос? Почему ты только с Викторией всегда хочешь говорить?.. Нет, она тебе не звонила… Она только что сказала мне, что не звонила… Нет, не буду я ей ничего передавать… Нет, не буду я ей говорить, что папочка ее целует.

Гай раздраженно вешает трубку.

Снова появляется Виктория.

– Это папа?

– Нет, ошиблись номером.

Расстроенная Виктория выходит. Гай садится и несколько минут смотрит в окно, не двигаясь. Потом встает и выходит из комнаты.

Сцена четвертая: пятница, 4 мая, тайм-код 19.30

Виктория и Гай играют с Полли, малышка хохочет. Виктория держит ее на руках, а Гай щекочет. Старшие тем громче смеются, чем чаще и искренней малышка хихикает в ответ на щекотку. Потом Гай берет малышку на руки, а Виктория начинает строить ей рожицы. Еще больше смеха. В итоге все трое уже на полу, старшие передают младенца из рук в руки. Потом Полли оказывается на полу, а Виктория и Гай щекочут друг друга. Смех перерастает в какофонию, когда Полли присоединяется к старшим.

Тут их зовет мать. Виктория, продолжая смеяться, берет малышку на руки и выходит из комнаты. Гай идет за ней, во все горло распевая «Мишки на пикнике».

На этом записи первой недели заканчиваются.

Интервью с Самантой Сеймур

Значит, вы считаете, что до того, как просмотреть воскресные записи, он собирался рассказать вам о камере и о посещении «Циклопа»?

Да, я так считаю.

Потому что он так вам сказал.

Да. Я всегда доверяла своему мужу. Я бы и сейчас ему поверила, если б он был жив.

Так почему же он ничего не сказал?

Ответ очевиден, не так ли?

Потому что он вам не доверял.

Я бы сказала иначе. Он беспокоился за Викторию. Отец хочет оградить свою дочь. Обычная история. К тому же он черт знает что вообразил насчет ме-Марка. Он смотрел запись, не зная контекста. Мне понятны причины. Ему показалось, что я прощупываю почву, прорабатываю вариант.

Но это было не так.

Уж точно не осознанно. Возможно… я не знаю. Между мной и Алексом все шло отнюдь не гладко, но я не беспокоилась, потому что все это было объяснимо – новорожденный малыш, старшие дети со своими подростковыми проблемами, увядающие сексуальные отношения, проблемы на работе. Все в итоге прояснилось бы.

Вы были привязаны к Марку Пенджелли?

На мой взгляд, он весьма привлекателен. Я испытывала к нему симпатию. Тяжело воспитывать ребенка в одиночку, особенно отцу. Он страдал.

Простите за настойчивость, но вы не ответили на мой вопрос.

Нет. Привязанности не было.

И…

И все. Как я уже вам говорила, между нами ничего не было. Это все, что вам нужно знать.

Почему на записи вы называете себя сукой?

Потому что я бываю такой. А, понятно, на что вы намекаете. Думаете, я называла себя сукой, потому что…

Было ли между вами и Марком хоть что-нибудь? Хотя бы поцелуй?

Знаете, когда-нибудь это прочтут мои дети. Мне кажется, с вашей стороны не очень порядочно проявлять такое… нездоровое любопытство. Я принимала вас за писателя другого толка. Возможно, я ошибалась. Возможно, вся эта книга – ошибка.

Вы уже не первый раз заводите эту песню.

Какую песню?

А такую – что-я-наделала-это-была-ошибка-вы-не-тот-за-кого-я-вас-принимала. Но я не могу держаться подальше, если стараюсь выяснить, что произошло. Когда вы впервые обратились ко мне с этим проектом, вы задали мне вопрос, Саманта.

Правда?

Вы спросили: «Вы можете быть честным?»

Честным – не значит назойливо любопытным. Должны быть пределы.

Я просил вас мне довериться.

Знаете, я пиарщица. По крайней мере, была. Я много понимаю про информацию. Я знаю, что есть бесконечное множество способов ее представить. Я хорошо усвоила непререкаемую истину эпохи Тони Блэра: все дело в подаче. И я никак не ожидала, что вы станете подавать ситуацию с негативной стороны.

Я не пиарщик. Я писатель. Для меня не все дело в ракурсе.

Какая наивность.

Я так не думаю.

Вы просто рассказываете историю, глядя на нее с определенной точки зрения.

Я просто пытаюсь сделать то, о чем вы меня просили. Стараюсь быть честным. А честным я могу быть, только владея максимально полной информацией. Таблоиды все еще копают вашу историю. То, что вы не скажете мне, рано или поздно станет известно им. Поздно пытаться оградить Викторию и Гая. Все уже закрутилось-завертелось. Рано или поздно эта муть уляжется – и затвердеет. И какую она примет форму, отчасти зависит от вас. Если вы видите в этом лишь упражнение в технике подачи, тогда все, что не соответствует вашей интерпретации, является искажением действительности. Ну и что мне вообще тут делать, в чем смысл? Вам тогда нужно нанимать пиарщика, а не писателя. Пригласите Макса Клиффорда, как Памела Джил.

Просто я…

Дело в том, что у меня другие намерения. И цели у меня другие. И воззрения.

Какие же?

Знаю, это звучит претенциозно, но я верю в правду. Я верю, что существует возможность добиться вполне достоверного, как моментальный снимок, изображения правды. Потому я этим и занимаюсь.

И из-за денег.

Да, из-за денег тоже. Это не взаимоисключающие вещи.

Но вы-то в безопасности, верно? Вас не выставляют на всеобщее обозрение, как нас. Вы автор. И вы продефилируете нетронутым, богоподобным. Вы говорите, что вы за правду, а сами подадите себя с наиболее выигрышной стороны. Вы будете хорошим парнем, который несет правду.

Я не совсем понимаю…

А что вы скажете, если мы установим некое квипрокво?

О чем вы говорите?

Я сижу здесь, раскрываю вам свои секреты. То, о чем мне стыдно вспоминать. А вы сидите с ручкой и диктофоном и в ус себе не дуете. Вам ничто не угрожает. Вы зарабатываете деньги, статус.

Так мы и договаривались.

Мы договаривались быть честными. Так почему бы вам самому не попробовать? Почему бы вам самому не раскрыться – если вы хотите, чтобы я вам доверилась.

Это безумие.

Отнюдь. Я стою перед вами совершенно голая в метафорическом смысле. А вы полностью одеты. Так покажите мне что-нибудь, расскажите о том, чего сами стыдитесь. О том, что никому еще не рассказывали. Я хочу, чтобы вы нарушили собственную конфиденциальность.

Вы хотите, чтоб я раскрыл вам какие-то секреты.

Не только мне, всему миру. Расскажите мне, а потом включите в книгу.

Не знаю, что и сказать.

Думайте быстрее, иначе я все отменяю. Вы должны оказаться в том же положении, что и я. Тогда вы завоюете мое доверие.

Вы серьезно?

Абсолютно.

Секунду, диктофон только выключу.

Примечание автора: Идея выставить себя на всеобщее обозрение, чтобы поддержать равновесие в книге – равновесие не между частями повествования, но между мной и героиней, – вначале показалась мне совершенно абсурдной. Однако чем больше я об этом думал, тем более справедливой казалась она мне, на свой сермяжный манер.

И журналистика, и документальная проза в целом всегда представлялись мне довольно уязвимыми с этической точки зрения. В чем-то Саманта Сеймур была, безусловно, права, утверждая, что существует – и всегда должен существовать – дисбаланс сил между писателем и его героем. В конце концов, последнее слово остается за писателем – что может быть сильнее?

Однако предложение самому раскрывать секреты, чтобы продолжать работу над книгой, казалось мне весьма тягостным. Не стану утверждать, будто я как-то особенно охраняю свою частную жизнь, притом насколько часто я практикую так называемую исповедальную журналистику, «скармливая» целые куски моей жизни массмедиа. И чем сильнее разыгрывается аппетит газет, насыщающих утробу своих читателей, тем чаще соблазняюсь я этой дорожкой, убеждая себя, что пытаться быть выше этого и отказываться от подобных предложений из чувства собственного достоинства – напыщенно и бестолково.

Тем не менее я как-то контролировал то, что получалось на выходе. И вот теперь Саманта поставила передо мной нешуточную задачу. Я всегда продавал те эпизоды своей биографии, которые, по моему мнению, должны приносить стабильный доход и не выставляют меня и тех, кого я люблю, в слишком уж дурном свете. Но большая часть моей жизни оставалась в тени – забытая или же тщательно оберегаемая от посторонних. Я, как и все, хотел сам определять свой образ: мы отрезаем неприятные истории от великого повествовательного полотна, каким является наша жизнь. Большинство делают это для себя; так сложилось, что я делаю это еще и профессионально.

Почему я согласился на ее требование установить квипрокво? Потому что стало ясно: если я откажусь, книжка не будет дописана. Козыри оставались у нее: если она откажется от дальнейших интервью – поскольку в подписанном контракте гарантировалось ее участие, я бы все равно получил компенсацию по суду, – это поставит крест на всем проекте. Без участия вдовы доктора Сеймура и понимания с ее стороны пирог выйдет как минимум непропеченным.

Вдобавок с этической точки зрения она была несомненно права. Меня действительно снедало любопытство: я совал свой нос в те уголки ее жизни, которые она вовсе не хотела освещать, уже сверх всякой меры настрадавшись от резкого разоблачительного света. К тому же она чувствовала себя «изнасилованной» Шерри Томас. Должна ли она снова подвергнуться насилию – теперь со стороны пишущего под диктовку секретаря? Если правда подразумевает метафорическое раздевание, почему бы мне не оголиться самому? Этому предложению и вправду сложно было противостоять. В общем, после нескольких часов самокопания мне пришлось согласиться на требование Саманты Сеймур.

Интервью с Самантой Сеймур (продолжение)

Итак, пришли вы к решению?

Полагаю, что да.

Готовы ли вы согласиться с моими требованиями?

Я все обдумал. Я не готов делиться с вами тем, что может причинить кому-то боль.

Какие тут могут быть гарантии?

Никаких. Но я не готов делать это, заведомо зная последствия.

И все-таки…

И все-таки я готов пойти вам навстречу, дабы несколько уравнять наше положение. Я не совсем понимаю, какого рода информация вам нужна…

Все вы понимаете. Я хочу услышать то, о чем вы не хотели бы рассказывать, потому что это нанесет ущерб вашему имиджу и смотреть на вас будут уже иначе. Именно это происходит со мной, Викторией и Гаем, хотя в том нет нашей вины.

Вам не кажется, что это некрасиво? Разве так честно?

Это не некрасиво. Речь идет о силе и доверии. Так что – вперед.

И тогда мы сможем вернуться к работе над книгой?

Да.

И я смогу рассчитывать на абсолютную правдивость с вашей стороны?

Да.

Хорошо. Когда я был ребенком…

Что-то не так?

Мне все это крайне неприятно.

Теперь вы начинаете понимать, что чувствую я.

Да. Хорошо. Наверное, это справедливо… У меня был дядя. Он был человеком добрым, но эксцентричным. Не просто эксцентричным. Сейчас бы его назвали человеком с ограниченными возможностями. Мои друзья звали его дебилом.

А вы сами его так не называли?

Называл ли я его дебилом?

Да.

Да, называл.

То есть не только ваши друзья.

Нет.

Продолжайте. Я слушаю.

Выглядел он совершенным безумцем. Волосы дыбом. Руки-ноги длинные и неуклюжие. Все время улыбался. Он работал сторожем в парке, и все говорили, что он полоумный. Да, хорошо, я тоже. Он жил недалеко от нас – всего в нескольких кварталах. Я любил его, но в то же время стыдился. Он был такой странный. Сознание, как у двенадцатилетнего. Он все еще покупал игрушки и комиксы.

Как его звали?

Томас Хейнс.

Что вы с ним сделали?

Я сказал про него неправду.

Неужели это так плохо?

В те дни я часто говорил неправду. Все началось со лжи. Видите ли, по выходным он уезжал. Уходил в поход. Один. А знаете, чего мне больше всего не хватало в том возрасте?

Сколько вам было лет?

Наверное, лет тринадцать. Мне не хватало уединения. Мама с папой всегда приглядывали за мной. Мои два брата все время были рядом. У нас был маленький дом. Мне почти никогда не удавалось побыть в одиночестве, а мне нравилось одиночество. Короче, я узнал, что мой дядя Томас собирается уехать на выходные. Сама мысль о том, что буквально за углом от меня стоит пустой дом, была невероятно соблазнительной. Целый дом, где никого нет, кроме меня. Я знал, что у мамы есть дубликат ключей от его дома. Я раздобыл его. Сказал родителям, что пойду с друзьями в парк до вечера, а сам пошел и залез в его дом.

Что вы почувствовали?

Подъем. Воодушевление. Возбуждение. Страх. Весь дом принадлежал мне одному. И я знал, что тут полно тайн. Мест, где я никогда не был. Вещей, которых я никогда не видел, которые мне не показывали.

Как там было внутри?

Ветхо. Полный кавардак. Повсюду разбросана грязная одежда. Горы немытой посуды, пятна на ковре. Это был обычный домик в ряду таких же, ничего особенного. Но вкус запретного будоражил меня.

Что вы там делали?

Ничего такого. Просто порыскал. Помню, у него была игра – поле для гонок с маленькими машинками. Я мечтал о такой. Поиграл какое-то время. Потом это мне наскучило, и я стал рыться в его шкафах. Под кучей старых рубашек я нашел пачку журналов.

Что это были за журналы?

Порно. Ну, или то, что в те годы считалось порно. «Мэйфер». «Парад». Мягкая эротика по сравнению с тем, что продается теперь. Но я был зачарован. До этого я и голой-то женщины толком не видел. Я просто… был поражен. Возбужден.

Вы мастурбировали?

Что?

Вы мастурбировали на эти журналы?

Мне кажется, это не ваше…

Вы сидите в этом кресле, как судья. Вы спрашиваете напрямую, был ли у меня секс с Марком Пенджелли. Теперь мы выравниваем игровое поле, с тем чтобы я могла вам доверять.

[Пауза.]

Да.

Долго?

Я не помню. Пока не вернулся дядя Томас.

Он вернулся домой?

Я даже не слышал, как он поднимался по лестнице. И вот сижу я со спущенными штанами. Я никогда… мне было так стыдно…

Так вы об этом хотели мне рассказать?

Нет. Это хуже. Мне очень сложно.

Как он отреагировал?

А вы бы как отреагировали?

Я бы, наверное, рассмеялась.

Нет, он не рассмеялся. Он жутко рассвирепел. Стал орать на меня. Шлепнул меня по ноге. Просто озверел. Я никогда его таким не видел. Он всегда был добр ко мне. Он был хорошим человеком. Я перепугался. Но я тоже рассердился. Рассердился, что меня застукали. Что он меня ударил. Мне было очень стыдно. Потом он сказал, что расскажет все маме с папой. Этого я допустить не мог.

Как вы могли этому воспрепятствовать?

Я сказал, что скажу им, что он… приставал ко мне.

Сексуально?

Да. Я знал, что они бы мне поверили. Я могу врать очень правдоподобно. И, как я уже говорил, Томас был со странностями. Он был легкой жертвой.

Как он отреагировал на угрозу?

Он сразу притих. Он был простаком, но не идиотом. Он знал себя достаточно хорошо, чтобы понять: это может разрушить его жизнь.

И он вас отпустил?

Не то чтобы. Но и не остановил.

А потом?

Я пошел домой. Я ничего не сказал родителям. Он тоже молчал. Но…

Но?

После того случая все переменилось. Он перестал к нам приходить. Моя мама – его сестра – не могла понять, в чем дело. Он был одинок – кроме нас, у него никого не было. Но он, должно быть, боялся, что я выполню свою угрозу. Через несколько месяцев он переехал. А спустя пару-тройку лет умер. Один. Его нашли только через две недели.

Вы чувствуете свою вину?

Это моя вина.

Вам было всего тринадцать.

Это моя вина.

Да. Ваша… Теперь мы можем продолжить наше интервью.

Спасибо. Через некоторое время.

Примечание автора: Если, принуждая меня поделиться своими секретами ради нашего проекта, Саманта Сеймур намеревалась отомстить мне за мои посягательства на ее тайны, у нее это получилось. Кто-то, прочтя историю про моего дядю, найдет ее вполне безобидной на фоне нынешних сенсаций. В конце концов, я был еще ребенок. Может статься, уступив острому желанию Саманты все «уравновесить», я лишь бросил ей подобие кости.

Однако чувствовал себя я совсем иначе. Рассказывать историю, которую я так долго пытался забыть – я не рассказывал ее ни своей спутнице жизни, ни отцу, ни одному из братьев, – было мучительно. Очень мучительно. Я впал в депрессию, продолжавшуюся несколько дней, и был не в состоянии продолжать работу. Несправедливость, которую я допустил по отношению к своему дяде, несчастному дурачку, оклеветав его, терзала меня, как будто это произошло вчера, а сама мысль о том, что эта история будет напечатана, казалась хуже распятия.

Возможно, у меня слишком буйное воображение – может, никто и внимания не обратит. Но мне это было небезразлично, и в этом была загвоздка – что об этом думали остальные, меня не сильно волновало. Я раскрыл ту часть своей жизни, которую предпочел бы оставить тайной. Наступил ли в результате этого некий катарсис, очищение от мучившей меня вины? Не тут-то было. Это чувство стало только свежее и острее. Если позволить себе некоторое нагромождение признаний, я страшусь публикации этой книги; страшусь разоблачения, стыда, который отравит мне жизнь.

Однако само повествование (как любят рассказывать писатели всем, кто готов их слушать) – это процесс, вызывающий привыкание. Я уже не мог выпустить из рук историю Саманты, как не мог прекратить развивать ее в своей голове. И дело не только в деньгах и профессионализме. Записи Сеймура овладели моим воображением – что уже произошло с весьма широкой публикой, – и я был серьезно настроен отыскать в них правду. Это была не кость, брошенная Саманте Сеймур, а кусок свежего, кровоточащего мяса. Но я должен был заплатить эту цену – у меня не оставалось выбора.

Интервью с Самантой Сеймур (продолжение)

Теперь вы удовлетворены?