Текст книги "Красный (ЛП)"
Автор книги: Тиффани Райз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Она не могла дождаться.
Малкольм намотал кожаный шнур стека на правое запястье, и она ощутила, как кончик щекочет ее спину, в то время как он целовал ее. Он легонько провел кончиками пальцев по ее спине, лаская кожу вдоль позвоночника, обхватывая ее ягодицы, прежде чем снова пощекотать ее затылок. Он поцеловал ее в мочку уха, в ключицу. Поцеловав ее в шею, он спустил бретельку платья с плеча и обнажил левую грудь. Он держал ее в руке, сжимая и целуя в губы. Опустив взгляд вниз, он улыбнулся, словно перед ним был драгоценный предмет.
– Какая прелесть, – сказал он. – Такая юная и спелая. – Он подразнил нежную красную вершину большим пальцем, проводя по краю ореола. Ее сосок быстро затвердел. Под подушечкой его большого пальца тот превратился в красный шарик. Он играл с ним, заставляя ее стонать.
– Скажи мне, что ты чувствуешь, Мона. Скажи мне, что я делаю с твоим телом.
– Я чувствую желание.
– Расскажи больше об этом. Что чувствует твой сосок?
– Твердый. Для меня он кажется твердым, как и для тебя, – сказала она, задыхаясь. – Женщина может чувствовать, когда ее соски настолько твердые.
– Как мужчина, когда его член тверд.
– Да, уверена, эти ощущения похожи. Когда ты касаешься моего соска, когда он мягкий, я чувствую удовольствие. Но когда ты касаешься его, когда он такой твердый, удовольствие увеличивается. В десять или двадцать раз. Так трудно стоять, трудно дышать. Я изнываю, Малкольм.
– Где изнываешь, Мона? Назови все места, где ноет, – прошептал он приказ и поцеловал вершину груди. Его мягкие волосы щекотали обнаженную плоть груди. Она умрет, если он заставит ждать, когда он возьмет ее.
– Мои груди изнывают, – ответила она. – Они хотят ощутить поцелуи и жесткое посасывание. И внутри ноет, желая твой член.
– В твоей киске.
– В моей киске, – ответила она. Он резко вдохнул, словно это слово из ее уст возбуждало его. – И не только в киске. Изнывает везде. В животе. В бедрах. Везде, где ты прикасаешься. Я вся изнываю, Малкольм.
– Здесь? – спросил он и провел языком по ее соску.
– Да, – со стоном ответила она.
– Здесь? – Он просунул руку в длинный разрез ее платья на бедре. Он обхватил ее промежность, затем ее киску, и проник пальцем в ее влажную дырочку. Она непроизвольно сжалась вокруг него. Малкольм вздрогнул, и она поняла, что он это почувствовал.
– Да... – прошипела она.
– Здесь? – Он поцеловал ее грудь над сердцем. – Здесь ноет для меня?
– Малкольм... ты сказал не любить тебя. Не заставляй меня любить тебя.
– Но ты скучаешь по мне, когда я ухожу? – спросил он.
– То, что ты делаешь со мной... я бы никогда не осмелилась даже мечтать об этом. И все же, когда я с тобой, нет такой игры, в которую бы я не согласилась играть, ни одну часть своего тела не стала бы скрывать от тебя. Ты оставляешь меня, и я схожу с ума от ожидания. Ты уходишь, и ты – каждая моя мысль наяву и каждый мой сон во сне. И если бы я знала, когда ты вернешься ко мне, я бы считала минуты, пока не увижу тебя снова, – она остановилась. – Нет, это ложь.
– В чем правда, Мона? – Его голос был таким мягким и нежным, что это причиняло боль.
– Я бы считала секунды.
Они вместе дышали, глядя друг другу в глаза. Его губы снова сомкнулись на ее губах, и они слились в поцелуе, который, казалось, никогда не кончится.
Но он закончился.
Малкольм тяжело дышал. Он отпустил ее грудь и снова обнял, грубо притянув к себе.
– То, что ты чувствуешь ко мне, – это то, что я хочу, чтобы ты чувствовала сегодня вечером, – сказал он. – Но после ты можешь возненавидеть меня.
– Я никогда не смогу ненавидеть тебя.
– Не говори так, – предупредил он. – Мужчины вроде меня воспринимают подобные заявления как вызов.
– Ты сегодня жестко выпорешь меня?
– Да.
– А мне это понравится?
– Если позволишь себе.
– Я постараюсь, – ответила она, напуганная, но готовая рискнуть. Все, что угодно для Малкольма. Особенно сегодня. Она никогда не встречала мужчину, который бы так близко соответствовал ее идеалу. Она почувствовала, как гладкая кожа его сапога для верховой езды коснулась ее голой икры. Она потерлась о него ногой, как кот о ножку стула, которую хочет пометить. Она провела руками по бархату его широкой спины, обхватила его крепкий зад и держала его, пока он целовал ее. Ее бедра в собственном темпе прижимались к его снова и снова. Ее киска уже была открыта для него, влажная и скользкая, готовая и жаждущая. Если он войдет в нее прямо сейчас, она кончит еще до того, как его член полностью погрузится в нее.
Но он не брал ее.
– Послушай меня, Мона. – Он положил руки ей на шею, слегка обхватив ее ладонями, его большие пальцы прижались к ее горлу, чтобы заставить ее обратить внимание на его слова. Она опустила руки по бокам и снова посмотрела в его темные суровые глаза.
– Сегодня ты будешь моей, как никогда раньше. Одно дело позволить мужчине доставить тебе удовольствие. И совсем другое – позволить ему причинить тебе боль. Сегодня ты познаешь настоящее бессилие, настоящий страх, настоящую боль. И я буду пить его, как вино.
– Тебе нравится моя боль?
– Мне нравится твое подчинение боли. Человеку свойственно стремиться к удовольствию и убегать от боли. То, что ты будешь бороться со своей собственной природой, чтобы доставить мне удовольствие, принимая страдания от моего стека, возбуждает меня больше, чем все, что ты делала для меня раньше.
– Я хочу доставить тебе удовольствие. – Она положила руки на его точеную талию, чувствуя под своими ладонями тяжелую парчовую ткань жилета и тепло его тела. – В конце концов, именно за это ты мне и платишь.
– Ох... за это ты будешь выпорота. – Он прищурился, и она уловила серьезность его слов.
– Хорошо, – ответила она. – Если я буду выпорота, я хочу заслужить это.
– Ты заслужила это, как только переступила порог. Ты заслужила, когда продала мне свое тело. – Он отступил от нее, освобождая пространство для дыхания. Она уже ощутила прохладу без жара его тела. – Покажи мне мою собственность. Покажи, что я получу за свои деньги.
Мона сняла с плеча вторую бретельку платья и опустила лиф. Она собрала ткань в руках на талии и стянула ее до лодыжек. Обнаженная, если не считать красных туфель на высоком каблуке, она вышла из платья.
– Чистый холст, – сказал Малкольм обходя вокруг ее обнаженного тела. – Я с удовольствием раскрашу тебя в красно-голубой цвет.
Она дрожала в своих туфлях от страха и возбуждения. Она никогда не была с таким красивым мужчиной, как Малкольм, и она бы пошла босиком по раскаленным углям, чтобы доставить ему удовольствие сегодня вечером... но он был прав. Рассудок взывал к ней, приказывая бежать с поля боя.
Она проигнорировала его голос. Он слишком походил на ее собственный. Она предпочла бы слушать Малкольма.
– Убери руки за голову, – сказал он. – Сцепи пальцы и держи локти открытыми. Как крылья бабочки.
Она сделала, как ей было сказано. Это движение заставило ее выгнуть спину и выставить вперед грудь. Малкольм стоял перед ней, изучая ее.
– Ноги шире, – сказал он. Он коснулся пола кончиком хлыста в двух местах – здесь и там, показывая ей, куда ставить ноги. Она раздвинула ноги шире, на полтора фута, и замерла, дрожа всем телом.
– Очень хорошо. – Малкольм поднял стек и похлопал им по левому соску. Затем по правому. Он погладил нижнюю сторону каждой груди треугольником кожи на конце стека. Стержнем стека он провел по бокам ее тела от локтя к лодыжке и обратно. Ей было щекотно, и она вздрогнула. Она отдала бы все на свете, чтобы почувствовать тело Малкольма рядом с собой прямо сейчас. Она жаждала этого, и с каждой секундой жаждала все сильнее. Несомненно, в этом и была задумка.
Он снова подошел ближе. Это была пытка – быть так близко, не касаясь друг друга. Он расположил стек между ними и прижался к плоской стороне губами. Затем прижал противоположную сторону к ее губам.
– Думай об этом как о поцелуе, – сказал он, когда кожа коснулась ее губ. – Вот что это такое. Просто поцелуй тебе от меня.
– Большинство поцелуев не оставляют рубцов, – ответила она. – Я предпочитаю французские поцелуи.
– Ну, я англичанин. Это английский поцелуй.
Затем, отступив назад, он просунул кожаный наконечник стека между ее ног и слегка коснулся ее лона. Он повернул его на бок и использовал край наконечника, чтобы раскрыть ее лепестки. Она ощутила упругую кожу уголка возле входа в ее тело.
– Если она мокрая, то жжет сильнее, – сказал он со своей дьявольской ухмылкой, и на долю секунды она подумала... что, если Малкольм и есть дьявол? Со стеком, прижатым к ее киске, она почти поверила в это.
Ну и что с того, если он был им? Она все равно хотела его.
Он снова погрузил кончик стека в ее лоно, смазывая его ее влагой.
– Подливаешь масла в огонь, – сказала она.
Он широко развел руки в стороны, улыбнулся и поклонился.
– Такое название игры, моя дорогая.
Она кивнула в знак согласия.
– Вот правила, – начал он. – Переживешь мой стек, заслужишь мой член. Сто ударов этим. – Он поднял стек в воздух. – За сто ударов этим. – Он небрежно указал на свою промежность, и она увидела очертания его эрекции сквозь светлые бриджи. Брюки так плотно облегали его тело, что она даже видела вену от основания вдоль его ствола к головке. Она знала эту вену. Она облизывала ее собственным языком.
Сто проникновений его членом? Она кончит после первых десяти, если не при первом.
– Считай за меня, – сказал он. – Начинай со ста.
Он встал позади нее, и она напряглась. Чего же он ждал? Он мучил ее неизвестностью? Прицеливался?
– Любуюсь видом, – сказал он, словно прочитав ее мысли. Она покраснела от такой лести и улыбнулась. Затем он стер улыбку с ее лица один быстрым ударом стека. Тот приземлился на бедро в месте, которое она никогда не ассоциировала с агонией. Он обжигал, как греческий огонь.
Она вскрикнула от неожиданности, а Малькольм рассмеялся.
Ублюдок смеялся над ней.
– Считай, дорогая, – сказал он с упреком.
– Сто.
– Было больно? – спросил он, нежно прикасаясь к горящему рубцу на ее бедре.
– Да, – ответила она.
– Прости меня, дорогая. – Он поцеловал кончики пальцев и прикоснулся ими к рубцу. – Мне очень жаль.
Затем он нежно поцеловал ее в губы и помассировал соски. Она гортанно застонала. Ее тело было карнавалом ощущений – жалящая боль, набухшие груди, покалывание в губах от его поцелуев. Голова кружилась. Хотел ли он причинить ей боль? Если так, то зачем извиняться и целовать ее, чтобы загладить вину?
– Ну вот, дорогая, – сказал он. – Осталось всего девяносто девять. Не расстраивайся так сильно. Когда мне было пятнадцать, меня застукали, как я трахался с женой соседа. Я бы отдал свое левое яичко за такое наказание.
– Тебя били?
– Да.
– Стеком?
– Кнутом.
Она ахнула.
– Как я уже сказал, могло быть и хуже. Так что считай свои благословения, когда считаешь мои поцелуи.
Он снова ударил ее стеком, на этот раз целуя в бедро.
– Девяносто девять, – произнесла она сквозь боль.
– Какая хорошая девочка, – сказал Малкольм, прижимаясь к пульсирующей точке на шее. – Красивая и храбрая. Ты даже не представляешь, сколько удовольствия приносишь мне...
Он ударил ее снова, ни с того ни с сего, прямо по тыльной стороне икры. Ее нога чуть не подогнулась от шока и удара.
– Малкольм...
– Все хорошо... – он обнял ее, чтобы поддержать. Он взял ее за подбородок, наклонил к себе и поцеловал в кончик носа. – Все не так уж плохо, не так ли?
– Нет, – ответила она. В его руках, все было не так плохо. Совершенно не плохо.
Он снова ударил. Мона закрыла глаза, когда боль нахлынула на нее. Это не было невыносимо, но и приятно тоже не было. Однако после нескольких десятков ударов она вполне могла стать невыносимой.
И все же ничто не позволит ей сломаться, пока она не заработает то, чего хочет, а то, чего она хочет, – это его.
Он кружился вокруг ее тела, нанося удары стеком выше и ниже, по бедрам, по животу, по груди, по заду, так часто и так сильно, что она знала, что завтра вряд ли сможет сидеть в кресле. Но какое значение имело завтра, если она не была уверена, что переживет сегодня?
Стек не жалил, как оса. Он кусался, как змея. Его клыки были острыми и обжигающими и оставляли острые и обжигающие следы укусов по всему ее телу. Малкольм был заклинателем змей, и она была загипнотизирована тем, как он заставил стек танцевать. Он вертел его в пальцах, непринужденно, игриво. Затем быстро ловил его, так быстро, что она не замечала, откуда последует и куда приземлится удар.
Ей было бы легче крепко зажмуриться и притвориться, что ничего не происходит, переждать, спрятаться в своем сознании. Но она не могла, Малькольм этого не допустит. После каждого удара он останавливался, чтобы поцеловать ее, погладить грудь и соски, помассировать бедра и дрожащий живот. После каждого удара он говорил ей, какая она красивая. Он говорил ей, какая она храбрая, отважная девочка. Он говорил ей, как его возбуждало ее подчинение стеку. Он целовал ее в губы, а потом вдруг отступал, чтобы ударить еще раз. Затем цикл повторялся снова. Стек, боль, нежные слова и нежные поцелуи. Вскоре она уже жаждала стек, потому что каждый удар означал поцелуй.
Прежде чем он начал, сотня ударов казалась слишком много. Но каждый удар вызывал у Малкольма такую привязанность, такое сочувствие, такое сострадание что она начинала думать, что одной сотни недостаточно. Он заставлял ее влюбиться, не в него, а в стек.
Она была влюблена в стек. В стек, и в нежный садизм Малкольма.
И в Малькольма тоже, безусловно. Как она могла не влюбиться? Он был нечеловечески привлекательным. Его глаза были такими темными, и в комнате было так темно, что она не могла отличить зрачки от радужки. Пока он двигался туда-сюда, и она гадала, мышцы на его бедрах напрягались и проступали сквозь бриджи. На его сапогах красовались золотые пуговицы, и ей почему-то захотелось их поцеловать. Эта мысль не выходила у нее из головы. Она пристально смотрела на них, на блестящие золотые монеты, и позволила им увлечь себя на мгновение.
– Ты пялишься на мои сапоги, дорогая. Расскажи, почему, – сказал он. Он обнял и крепко прижал к себе. Стек свисал с его запястья, когда он провел ладонью по ее израненной спине.
– Они мне нравятся. – Ответила она между вдохами. Боль пронзила ее тело. Ее плоть тлела, как раскаленный тротуар под дождем.
– Я очень рад. Что тебе нравится в них?
– Золотые пуговицы, – ответила она. – Не могу перестать смотреть на них.
– Вот что я тебе скажу, моя дорогая девочка, – ответил он. – Если ты сможешь выдержать десять ударов подряд, не останавливаясь, я позволю тебе поцеловать эти пуговицы на моих сапогах. Что скажешь? Тебе бы это понравилось?
– Очень, – ответила она
– Что ты сказала?
– Спасибо, Малкольм.
– Да, очень мило. Не могла бы ты называть меня сэр? Думаю, мне бы понравилось слышать от тебя такое обращение. Все, что ты говоришь, звучит так мило.
– Я скажу все, что вы хотите, сэр.
– Ох, это даже лучше, чем я себе представлял. Прекрасно. Ты делаешь меня сегодня таким счастливым. – Он снова нежно поцеловал ее в губы. Она никогда не устанет от его поцелуев, от его слов любви, от его гордости за нее. Как она вообще жила без этого в своей жизни? Без стека и счета и боли, которая приносила такую награду, согласится ли она на тысячу ударов стека в следующие тысячу лет?
– Ты готова, дорогая? Всего десять. Я знаю ты выдержишь. Я знаю, ты сделаешь это, для меня, не так ли?
– Конечно, сэр, – сказала она, и ее сердце наполнилось слезами, и она готова была заплакать от любви к нему. Чего бы она не сделала ради него? Ничего. Ответ был – ничего. В любой день она предпочла бы его английские поцелуи французским.
Она сделала глубокий вдох и приготовилась. Ее руки все еще были за головой. Руки болели, но ей было плевать.
Когда опустился первый удар, она была готова. Он пришелся на не помеченный участок плоти на бедре. Второй удар последовал сразу же, в том же самом месте. И третий. И четвертый. С пятым пришла агония, ужасающая агония с шестым, кричащая агония с седьмым. И восьмой, и девятый, и десятый прошли как в тумане, пока она рыдала и дрожала.
Малкольм подхватил ее, когда она покачнулась на ногах.
– Я держу тебя, – сказал он. – Ты в безопасности. Ты со мной.
Она положила голову ему на плечо, и он погладил ее по волосам. Она обвила его шею руками, и он ей позволил.
– Я знаю это больно, не так ли? – спросил он, и она кивнула. – Мне очень жаль. Хотя ты так хорошо справилась.
– Очень больно, – ответила она. – Я не знала, что это может быть так больно.
– Ты принимаешь это так, словно была рождена для стека. Жаль, что у меня здесь нет сотни людей, чтобы посмотреть, какой ты ценный трофей. Я бы не продал тебя за самую высокую ставку, ни за каких деньги на свете.
Ей нужно было услышать это. Это был бальзам для ее души.
– Благодарю вас, сэр, – ответила она.
– Вот, – сказал он. – Это немного поможет.
Он снова надел ремешок стека на запястье и просунул руку между ее ног. Он погладил ее лепестки и клитор, и она вцепилась в его плечи, чтобы не упасть.
– Разве это не приятно, дорогая? – спросил он.
Она кивнула, уткнувшись ему в плечо, наблюдая как он ласкает ее внизу. Между ее ног было жарко, жарко внутри. Когда он погрузил в нее палец, она застонала от удовольствия
– Моя девочка. – Он говорил с ней так, словно она была ребенком, нуждающимся в утешении. Такой заботливый. Такой добрый. Легко было забыть, что он был не просто утешением для ее страданий, он был их причиной. И она любила страдание так же сильно, как и утешение. Что он сделал с ней?
– Могу ли я кончить, сэр? – Она отчаянно хотела кончить. Она сможет принять еще боли, если ей разрешат кончить. Его пальцы уже довели ее до грани. А его руки были такими стройными, мускулистыми и красивыми, что она могла положить голову ему на плечо и смотреть, как он целыми днями и ночами прикасается к ее телу.
– Можешь ли ты кончить? – Он слегка усмехнулся, даже когда пошевелил пальцем внутри нее. – Что это за вопрос? Нет. Пока нет. Ты же знаешь, что еще не время, глупышка.
– Простите, сэр.
– Все хорошо. Все в порядке, – мягко сказал он. – Знаю, это трудно, но ты так хорошо справляешься. Мне бы очень не хотелось, чтобы ты сдалась.
– Я не сдамся.
– Вот это дух. – Он ухмыльнулся и пощекотал ее изнутри, чтобы она рассмеялась. – Теперь я верю, что ты заслужила награду. Не так ли?
– Как скажете.
– И я говорю, что ты заслужила. – Он перестал прикасаться к ней, но это было к лучшему. Она была почти готова кончить. Если бы она кончила, она знала, у нее были бы большие проблемы. Даже хуже, она бы разочаровала его, и она не смогла бы жить с самой собой, разочаровав его. Только не это. Что угодно, только не это.
Она медленно опустилась на пол, используя его тело, такое крепкое и большое, для поддержки. Оказавшись на коленях, не расстегнуть его бриджи, освободить его член и не взять его в рот было почти пыткой. Но она была здесь не для этого, хотя он и был твердым и выпирал сквозь белую ткань, что можно было видеть, как он пульсирует. На мгновение она прижалась к его каменно-твердой эрекции и вздохнула с неописуемым удовольствием, когда Малкольм погладил ее по волосам.
– Моя Мона, – сказал он. – Моя дорогая.
Она прикоснулась к боку его икры и погладила кожу сапога от лодыжки до колена. Она была гладкой и гибкой, и она не могла насытиться ею. Две золотые пуговицы блестели в свете свечей. Сначала она поцеловала кончики пальцев и прижала поцелуй к пуговицам. Затем она прижалась к ним губами. Малкольм вздрогнул. Она ощутила, как дрожь пронзает его тело и проникает в нее. Она снова поцеловала его сапоги, целовала золотые пуговицы, целовала голенище сапога, которое было теплым от жара его тела. Пока она стояла на полу на четвереньках, Малкольм ласкал ее лоно кончиком стека. Она раздвинула ноги шире для него, и выгнула спину, предлагая ему себя.
Он ударил стеком.
Она завизжала от внезапной боли, хотя и понимала, что он сделает это, хотя и хотела, чтобы он сделал это.
– Считай, любовь моя, – сказал он. – Ты же знаешь, что должна считать.
– Сорок девять, – сказала она. Она пережила пятьдесят один удар, и этот последний был хуже всех вместе взятых.
– Мы уже на полпути, – сказал он, и она прижала голову к его бедру. – Ты так хорошо справлялась. Ты устала?
Она кивнула и прошептала: – Да, сэр.
– Я знаю, что ты устала. Он наклонился и слегка коснулся пальцами ее губ, слегка пощекотал щеку локоном ее волос. Это заставило ее улыбнуться. – Моя девочка. Такая послушная. Она даже улыбается.
– Почему ты это делаешь? – спросила она, разрываясь между ненавистью и любовью к стеку, любовью и ненавистью к нему. – Почему, сэр?
– Конечно, я делаю это по доброте душевной, – ответил он. – Ты же понимаешь это, не так ли?
Она подумала о его поцелуях, ласковых словах и заботливом прикосновении к ее рубцам. Он был добрым человеком. Кто, как не добрый мужчина, мог подарить ей такую любовь, прикасаться с такой нежной заботой к ее боли?
– Я понимаю, сэр. Вы очень добры. – Это заставило ее улыбнуться, но не потому, что это была ложь, а потому, что это было правдой. Теперь она все поняла.
– Осталось еще сорок восемь. Ты хочешь принять их на полу, или хотела бы снова встать?
Выбор. Как мило с его стороны.
– На полу, пожалуйста, сэр.
– Как пожелаешь, – ответил он. – На четвереньки. Так тебе будет удобнее. Ноги широко. Вот так. Очень мило. Мне нравится видеть тебя в такой позе, – сказал он, становясь позади нее. Она понимала, что он смотрит на ее открытые и обнаженные дырочки. Она хотела, чтобы он смотрел на них. Она хотела, чтобы он видел чем владеет. – Я очень рад, что попросил тебя поиграть в эту игру со мной.
– С удовольствием, сэр.
– О, я знаю, что это так, но так редко можно найти такого нетерпеливого партнера. По правде говоря, моя дорогая, ты оказываешь мне услугу.
Она подняла глаза и увидела, что он сложил руки на груди. Такой воспитанный. Такой утонченный. Настоящий портрет джентльмена.
Он взял стек в руку и ударил под грудной клеткой так сильно, что она на мгновение ослепла.
Он был ангелом красоты и боли.
– Считай, дорогая, – сказал он. – Иначе я забудусь, и мы начнем все сначала. Ненавижу теряться, не так ли?
Он был воплощением дьявола.
– Сорок восемь, – прошипела она сквозь стиснутые зубы.
– Верно. Почти на месте. Продолжай. Моя девочка.
Ангел.
– Ох, даже моей руке больно, должно быть и тебе больно. Прости, моя дорогая.
Дьявол.
Это повторялось и повторялось. За ударами следовали слова поддержки и ласки, после которых снова следовали удары. У Моны начала кружиться голова. Было трудно продолжать счет, но немыслимо сбиться с него. Что, если он начнет сначала? Что, если нет? Пока она считала, время, казалось, остановилось. Часы остановились. Мир остановился. Они всегда играли в эту игру и всегда будут. Так и должно было быть. Рай и ад были в этой комнате, и они были единым.
– Осталось всего десять, милая. Ты восхитительна, знаешь ли. Просто восхитительна в этом.
Она сосчитала последние несколько ударов и на последних пяти свернулась в позе эмбриона на деревянном полу. Осталось два. Всего два.
– Дорогая? – Голос Малкольма проник сквозь туман ее страданий. – Мой ангел?
– Да, сэр?
– Ты должна лечь на спину ради меня. Хорошо?
Она застонала от боли, высвобождаясь из защитного кокона, в который свернулась. Каждое движение заставляло ее тело страдать. Она ощущала себя старой книгой, которую веками не открывали, а теперь кто-то наконец пришел, взял книгу с полки, раскрыл переплет и пролистал страницы, которые так долго были прижаты друг к другу, что чернила превратились в клей. Сухожилия кричали. Мышцы стонали. Простое лежание на спине заставило ее плакать. Горячие слезы хлынули из ее глаз, лишая ее периферийного зрения, хотя Малкольм оставался в идеальном фокусе. Он оседлал ее бедра этими сапогами, которым она поклонялась, каждая лодыжка в коже прижималась к ее бокам.
– Идеально, – сказал он. Он осмотрел ее с головы до ног, одна рука подпирала подбородок, а вторая покоилась на бедре, как в первую ночь их знакомства. Он изучал ее, словно работу старого мастера.
– Погоди, не совсем. Снова заведи руки за голову. Я хочу, чтобы ты защитила голову. Пол такой твердый, я не хочу, чтобы ты поранилась.
Она любила его за эту заботу. Встречала ли она когда-нибудь более внимательного мужчину? Она убрала руки за голову, обхватив ее ладонями.
– Изумительно. – Он улыбнулся ей. – Теперь осталось еще два. Мы можем сделать их вместе. Готова, моя сладкая?
– Готова, сэр.
– У меня нет слов, чтобы выразить, как сильно я наслаждаюсь этим, – ответил он. – У меня просто нет слов.
Он поднял стек и опустил его, ударяя по правой груди так сильно, что она завизжала так громко, что она слышала свист стека в воздухе, словно тот был плетью.
Она закашлялась от боли, и это было величайшим испытанием ее силы воли, чтобы проговорить цифру.
– Два, – сказала она и еще больше слез обожгли ее щеки.
– Последний, дорогая. Тогда мы закончим. И разве это не прекрасно?
Он ударил ее снова, в последний раз, ударил по боку левой груди. Она выкрикнула последнее число своих мучений и снова перекатилась на бок, закрыв лицо руками.
Вдалеке она услышала какое-то движение – шелест ткани, стук каблуков по полу. Когда рыдания иссякли она продолжала лежать на полу, истощенная страданиями и все же странным образом умиротворенная. Хотя все было кончено, воспоминание о словах, сказанных ей Малкольмом во время ее избиения, звенело в ушах, как звон золотого колокольчика.
Ты самая храбрая девушка в мире.
Моя принцесса, мой ангел, моя дорогая, моя драгоценная.
Прелестней чем сейчас, я тебя никогда не видел.
Ты не представляешь, что это значит для меня, какой подарок ты подарила мне сегодня.
Ты доставила удовольствие, которое нельзя описать словами, Мона.
Она снова слышала эти слова, потому что Малкольм произнес их снова. Он опустился на пол и взял ее на руки. Он поднял ее, держа на руках, как младенца, и все время шептал ей свое восхищение, свое обожание. Она обняла его за сильные плечи и не отпускала, пока он нес ее к кровати. Бархат его жакета щекотал ее израненную кожу, и все же она наслаждалась этим ощущением, поскольку это означало, что он обнимает ее.
– Ну вот, – сказал он, укладывая ее на постель. Он откинул одеяло, и она легла на мягкую белую простыню. Несмотря на всю мягкость, она все-таки поморщилась, когда ее измученное тело соприкоснулось с матрасом.
– Я знаю, что это больно. – Малкольм сел на кровать рядом с ней и взял ее за руку. Он поцеловал ее запястье, ладонь, каждый пальчик получил по поцелую. Ее костяшки тоже. – Я так горжусь тобой, дорогая.
– Я угодила тебе?
– Больше, чем я могу выразить.
Он поцеловал ее в лоб, веки, губы.
– Оставайся здесь, – сказал он. – Я позабочусь о твоих ранах.
– Ты займешься со мной любовью?
Он улыбнулся, и мягко усмехнулся.
– Всю ночь, – ответил он. – Но сначала я должен позаботиться о тебе. Твое состояние важнее всего остального. И ты знаешь это, не так ли?
Эти слова не казались репликами из спектакля, который они играли. Важна для него? Как? Почему? Она была его шлюхой. Вот и все, не так ли?
– Я важна для тебя? – спросила она.
Он снова поднес ее ладонь к своим губам, закрыл глаза и поцеловал.
– Я очень долго ждал тебя, – ответил он. – И сегодня ты доказала мне, насколько ты особенная. – Он положил ладонь ей на грудь и поцеловал тыльную сторону. – Отдыхай. Ты заслужила.
Мона боялась смотреть на собственное тело, но все равно сделала это. Ей хотелось увидеть то, что видел Малкольм. Подняв голову, она поморщилась. В полосах на бедрах, в пятнах на животе, и завитках на руках и груди она увидела глубокие красные рубцы. Некоторые были ярко-алыми. Другие ржаво-красные с черными или синими основаниями. Она представила, что все ее спина от шеи до колен выглядела приблизительно так же.
То, что она увидела, не ужаснуло ее. По правде говоря, она находила эти рубцы эротичными, потому что Малькольм научил ее видеть поцелуи там, где другие увидели бы раны.
Малкольм поставил деревянный стул рядом с кроватью и поставил на стул миску с водой.
– Только вода, – сказал он. – Теплая вода, не горячая. Лежи спокойно, ради меня.
Она кивнула и положила голову на подушку. Ради него. Он сказал, чтобы она лежала спокойно ради него, и ради него она будет лежать спокойно. Ради него она не шевельнется. Ради него она будет жить и дышать. Для него.
Он поднял руки к своей шее и развязал белый льняной галстук. Он снял его с шеи и, наконец, обнажилась впадина на его шее, впадина, которую она жаждала поцеловать, облизывать и поклоняться. Она улыбнулась от счастья, которого не испытывала годами. Он сложил галстук в плотный квадрат и обмакнул его в чашу с водой. Затем он выжал его, развернул и прижал к одному из кричащих красно-черных рубцов на ее бедрах. Она зашипела сквозь зубы. Но вскоре боль рассеялась, и тепло пронизало ее кожу и проникло в глубокие слои тканей, успокаивая ее вплоть до костей.
– Лучше? – спросил Малкольм. Она устало улыбнулась. Он снова обмакнул ткань в воду, прижал к другому рубцу, где та успокоила израненную кожу. Долгое время он обмывал ее раны. Ни одну не пропустил. Когда он закончил с передней частью ее тела, она перевернулась на живот и прижалась щекой к подушке. Он спросил, знает ли она, насколько она важна для него. Нет, она не знала. Но ощущала это. В том, каким нежным он был с ее рубцами, с ее потребностями, с какой заботливостью, которая была превыше всего, что она испытывала от любовника прежде. Она чувствовала себя избалованной, как единственное дитя, которую ценили как драгоценное достояние, о которой заботились, как о самой любимой наложнице короля. Что это за магия, что за колдовство, способное превратить акт насилия и боли в акт обожания и любви? Это была алхимия, искусство превращения базовых вещей в золото.
– Вы позволите мне любить вас, сэр? – спросила она Малкольма.
– Сегодня можно, – сказал он с легкой улыбкой на губах, чтобы показать насколько тайно он был удовлетворен. – В следующий раз, когда я приду к тебе, ты не будешь меня любить, так что наслаждайся, пока можешь.
Она тихо рассмеялась в подушку. Трудно было всерьез воспринимать такую угрозу от мужчины, который использовал свой собственный льняной галстук, чтобы обработать ее раны.
– Я так не думаю, – ответила она.
– Разве я не предупреждал, чтобы ты не говорила таких вещей?
– Знаю, знаю, сэр. Мужчины вроде вас воспринимают это как вызов.
– Сегодня ты любишь меня только из-за порки. Ты это понимаешь, не так ли?
До сегодняшней ночи, она бы сказала "нет", но в этом не было никакого смысла, никакой логики. Он сделал что-то не только с ее телом, но и с ее разумом. В конце ее порки, она не могла отличить стек от его доброты. Они были единым для нее, каждый удар стека был нежным, словно поцелуй, и каждое слово нежности сопровождалось ударом стека.