Текст книги "Красный (ЛП)"
Автор книги: Тиффани Райз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Эти слова были слишком для Моны. Ее влагалище сжалось так сильно, что она закричала. Мышцы ее живота напряглись. Электрические разряды пробежали по ее спине к затылку. Ее бедра дрожали, и она дрожала, не двигаясь. Кульминация с двумя органами глубоко в ней была разрушительной. Она никогда не оправится от этого. Это продолжалось целую вечность, а когда прекратилось, ей на мгновение показалось, что она умерла.
– Я знал, что вы двое поладите, – сказал Малкольм и продолжил безжалостно вколачиваться в ее глубину.
Мона положила голову на грудь синеглазого и почувствовала низкий рокот его смеха. Двое мужчин продолжали использовать ее без ее активного участия. Ее дырочки были влажными и раскрытыми. Что еще они от нее требовали, кроме молчаливого согласия? Руки Малкольма ласкали ее обнаженную спину, и она дрожала, как кошка, которую гладили в правильном направлении. Синеглазый мужчина вколачивался в нее, приподнимая ее своим членом с каждым ударом. Они приближались к кульминации, то сдерживаясь, то вместе продвигаясь вперед. Все ее существо было теперь сосредоточено в ее бедрах, в двух отверстиях, которые они использовали, и ничего больше. Она безвольно лежала на синеглазом и ждала, когда они закончат с ней. Чем скорее они закончат, тем скорее все начнется сначала.
Рука Малькольма сжала ее затылок, не сильно, но властно. Его толчки замедлились и углубились. Он был почти там. Она поняла это по звукам, которые он издавал – гортанные стоны превратились в длинные низкие вздохи. Хватка на ее шее усилилась. Малкольм вошел в нее, струи горячего семени заполнили ее внутренности, а в то же время, под ней синеглазый мужчина приподнял бедра с земли и опустошался в нее. Она замерла, затаила дыхание, и чувствовала их освобождение в обеих дырочках. Непристойно быть использованной вот так, но она принимала, смаковала, наслаждалась. Ей понравилось. Бесстыдно, блаженно и безумно понравилось.
Малкольм покинул ее тело первым, и Мона села, синеглазый все еще был внутри нее.
– Красавица, – сказал он, когда она выгнула спину и встряхнула волосами. – И почему ты только сон?
– Я не сон, – ответила она.
Он поднял голову и прошептал ей на ухо: – Я бы хотел верить в это.
Она только усмехнулась. Мона прекрасно понимала, что он чувствует. Он перекатился с ней на спину и вышел из нее. Она закрыла глаза и вытянулась под солнцем, загораживаемым кронами деревьев. Поблизости журчал ручей. Ее бедра были скользкими от спермы, и она не могла перестать улыбаться.
– Ты счастлива? – спросил Малкольм. Она открыла глаза и кивнула.
– И испачканная, – ответила она, раздвигая ноги, демонстрируя то, что они сделали.
– О дорогая. Мы должны с этим что-то сделать, не так ли? – спросил Малкольм. Он повернулся к синеглазому. – Как думаешь?
– Думаю... – начал синеглазый. – Думаю... ты слишком медлителен, старикашка!
С этими словами синеглазый разделся и побежал к воде.
– Мальчишки, – сказал Малкольм и покачал головой. – Они никогда не взрослеют.
– Никогда, – ответила Мона. Малкольм разделся так же быстро как синеглазый, и ей ничего не оставалось, как броситься за ними к ручью. Она бежала свободно, бесстрашно, зная, что этот мир безопасен для нее. Ее ноги не поранятся о камни. В траве не прятались змеи.
Она достигла ручья и стала на вершине большого плоского камня у кромки воды. Синеглазый мужчина подхватил купающуюся женщину на руки. Он сорвал мокрую и липкую муслиновую ткань с ее тела. Она смеялась и счастливо извивалась в его объятиях, не сопротивляясь, чтобы избежать его внимания. Малкольм встал на камень рядом с ней и нырнул в воду, его длинное стройное тело было таким же гибким и мускулистым, как у мужчины вдвое моложе его. Она села на камень и свесила ноги в воду, а Малькольм поплыл к ней. Он стоял на берегу ручья погруженный по пояс в воду, и она позволила ему опустить ее в воду. Вода была теплой, как в ванне, и она нетерпеливо обернула ноги вокруг талии Малкольма и обняла его за плечи. Он погрузился в нее своим членом. Он вошел легко, поскольку она была все еще так открыта. Она ахнула и положила голову на сильное плечо Малкольма.
Они не разговаривали и не целовались. Они просто отдыхали вместе в воде, их тела были тесно переплетены. Она наполовину дремала, наполовину наблюдала, как друг Малкольма совокуплялся с купающейся женщиной на мелководье. Он заставил ее лечь спиной на гладкое бревно коряги, пока ласкал ее полные груди. Он щипал и тянул за соски, сосал нежные розовые пики, все это время женщина стонала от удовольствия.
– Кто он? – спросила Мона.
– Уважаемый друг.
– Он реален?
– Так же реален, как и я.
– А ты реален?
– Ты задаешь слишком много вопросов для женщины, которую так мало волнуют ответы.
– Я боюсь потерять тебя, – ответила она. – Вот и все.
– Я всегда буду с тобой, если захочешь, – сказал он.
– Ты же знаешь, что хочу.
– Тогда так и будет.
В других словах утешения она больше не нуждалась. Это были слова, которые она хотела услышать уже несколько недель. Под поверхностью потока Малкольм снова трахал ее, используя плотность воды, чтобы обнимать ее за талию и прижимать к себе. Пока он брал ее, она наблюдала за купающейся женщиной и синеглазым мужчиной. Он подтащил ее к самому краю ручья, где глубина воды была всего несколько дюймов, и поставил на четвереньки. Мона наблюдала, как синеглазый взобрался на нее сзади, его руки сжимали ее талию для собственного равновесия. Наблюдать, как он берет ее, было завораживающе. Мона видела, как мышцы его бедер и ягодиц сокращаются и напрягаются с каждым толчком. Она наблюдала, как его толстый красный член проникал в ее тело с выверенным ритмом поршня. Красивый мужчина, широкоплечий и худощавый, но с достаточной мускулатурой, чтобы нанести настоящий урон, если бы захотел. Она могла бы наблюдать за ним весь день.
– Мона…, – прошептал Малкольм ей на ухо. Он кончал, она могла понять по напряжению его тела, и насколько сильно он прижимал ее к себе. Когда все закончилось, он откинул ее назад и позволил плыть по поверхности ручья, а ее волосы цвета сладкого яблока образовали нимб вокруг головы. Малкольм нежно играл с ее обнаженной грудью, пока она лежала на воде, все еще обхватив его ногами за талию. Не было ничего, что она не могла позволить ему сделать со своим телом и она сказала ему об этом.
– Рад это слышать, – сказал он, слегка потянув ее за соски. – Я намерен использовать твое тело.
– Для чего? – спросила она, хотя это и не имело значения. Ей было все равно. Если Малкольм использовал ее, то ее тело было его игрушкой.
– Я говорил. Чтобы сдержать обещание.
– Когда ты его исполнишь? – Она улыбнулась чистому солнцу над головой. Это был рай. Это было блаженство. Это было все, о чем она боялась мечтать, но мечтала бы, если бы осмелилась.
Малкольм обхватил ее голову руками и поднял из воды, так что она оказалась лицом к лицу с ним. Он поцеловал ее в губы, глубокий бархатистый поцелуй. Их языки встретились и переплетались, а вода плескалась и ласкала ее кожу. На берегу ручья синеглазый мужчина все еще совокуплялся с красивой черноволосой женщиной, которая теперь лежала на спине, ее лодыжки были в воздухе, а синеглазый вколачивался в нее жестокими толчками. Одним сильным толчком Малкольм снова проник в Мону, прямо в ее лоно, и когда она ахнула от внезапного вторжения, он улыбнулся и ответил на ее вопрос.
– Мне стоит начать выполнять его... сейчас.
Мона открыла глаза. Она лежала на кровати в задней комнате, и, хотя она была совсем одна, ее тело сотрясалось от оргазма. Ее пальцы скользнули внутрь ее влаги, это тугое внутреннее кольцо мышц сжалось вокруг ее собственной руки.
Когда спазмы закончились, она перекатилась на бок в позу эмбриона. Малькольм никогда еще не покидал ее так внезапно, пока она бодрствовала. Это напугало ее. Но тут она заметила на подушке рядом с собой белый конверт и села от волнения. Возможно, он все-таки не оставил ее одну.
Торопясь вскрыть конверт, она порезала палец о тонкую бумагу, и вскоре белая бумага покрылась красными пятнами. Ей было все равно. Ее интересовали только слова, которые она поглощала, слова, написанные размашистым почерком Малькольма.
Мона, моя дорогая шлюха,
Ты даже не представляешь, какой подарок сделала мне в прошлом году . Хотя я заплатил за это, и заплатил очень дорого, оно того стоило . Теперь я знаю, что все будет так, как я хотел.
Кто-то идет за мной. Я в долгу перед ним, и, как ты прекрасно понимаешь, долги должны быть оплачены. Но он выполнил свою часть сделки, и теперь моя очередь исполнить мою. Что касается нашей сделки, признаюсь, я не сказал тебе всей правды во время нашей второй встречи, когда сказал, что ты сидишь на золотой жиле . Ты думала, что я имею в виду твое тело, и в каком-то смысле так оно и было . Мне следовало бы сказать, что ты спишь на золотой жиле . Открути набалдашники кровати, и ты поймешь, что я имею в виду.
Что же касается того, кто я , ты вскоре все узнаешь.
Со всей похотью,
Малкольм.
P.S.: Делай все, что должна, но сохрани меня навсегда.
Набалдашники кровати? Что, черт возьми, он имел в виду говоря «открути набалдашники кровати»? И что, черт возьми, он имел в виду, говоря сохранить его навсегда? Конечно, это была его ответственность, а не ее. Тон записки сильно расстроил ее. Что-то в этом было похоже на финал. Что-то в этом было похоже на прощание.
Мона встала и уставилась на набалдашники столбиков кровати. Тот, что был ближе к ней у изножья кровати, был всего лишь медным шаром. Она положила руку на шар и повернула его. Сначала он не хотел поддаваться, но потом она почувствовала, как тот немного сдвинулся. Обеими руками она снова повернула набалдашник. Старая кровать не хотела отпускать шар, но в конце концов ей удалось снять его. Она заглянула внутрь столба и обнаружила, что, хотя он был полым, как она и ожидала, он не был пустым.
Внутри что-то было. Что-то свернутое и завернутое в пожелтевшее полотно. Осторожно она извлекла льняную трубку из столбика кровати. Она сняла льняную обертку и обнаружила внутри свернутый холст. Мона дрожала, разворачивая холст, стараясь двигаться как можно медленнее, чтобы не повредить картину, которая была спрятана в ее постели Бог знает сколько времени. Сначала она не увидела ничего, кроме черноты. Затем немного красного с обеих сторон. Карман с золотой цепочкой. Затем пуговицы с белым воротником. Затем лицо, которое она знала лучше, чем свое собственное, дьявольски красивое лицо, без улыбки на губах, но немного улыбки в глазах, глазах, которые были такими черными, что невозможно было сказать, где заканчивается зрачок и начинается радужка.
Малькольм в черном костюме-тройке. Это была та самая картина. Внизу холста стояло имя художника-портретиста, которого она сразу узнала, потому что пять лет назад в «Красной» проходила выставка его женских портретов. Человек, известный своими картинами, изображающими высшее общество Англии. Человек, который был мертв с 1950-х годов.
Мона перевернула картину.
Этого не может быть. Нет. Это невозможно.
И все же это было написано карандашом на обратной стороне холста.
Портрет маслом, 1938 год.
Глава 11
Похищение сабинянок
Три месяца спустя.
– Снова звонили из «Таймс», – сказала Габриэль, стоя в дверях кабинета Моны.
– Чего они хотят на этот раз? – спросила Мона, едва отрывая взгляд от аукционного каталога.
– Говорят, хотят разместить статью о галерее в светской хронике. Думаю, тебе стоит согласиться, не так ли?
Мона посмотрела на свою помощницу. Габриэль была высокой, стройной и черноволосой, и у нее был прелестнейший французский акцент, от которого каждое слово звучало так, словно его окунули в серебро. "Светской хроники" было светскОй хрОнике, а "да" – да-а. Сочетание ее красоты и акцента сделало Габриэль идеальной кандидатурой для «Красной». Никто не мог отказать этой женщине, когда она говорила, – Вы, конечнО, хотите его купить. Я упакую для вас.
– Полагаю, мы должны сказать "да", – ответила Мона. – «Таймс» уже дала нам широкую огласку.
– Я позвоню им и дам знать завтра утром. Мужчинам и прессе полезно давать немного попотеть, прежде чем сказать им "да".
– Хороший совет, – сказала Мона. Габриэль улыбнулась и вышла из офиса, на ней был черный костюм и черные туфли на шпильках. Было так приятно снова иметь возможность позволить себе сотрудников. С тех пор как были обнаружены картины, свернутые в рулон и спрятанные в медных столбиках кровати, телефон «Красной» днем и ночью разрывался от звонков покупателей, репортеров и всех любопытных. Мона нашла две картины, спрятанные в столбиках кровати, хотя мир искусства знал только об одной – потерянном Пикассо, картине одной из его многочисленных любовниц. О второй картине она никому не рассказала. Она вставила ее в рамку и повесила на почетном месте в галерее с надписью: «Неизвестный, 1938, художник Энтони Девас».
Пикассо, подлинность которого она установила, и, несмотря на отсутствие его происхождения, мир искусства сошел по нему с ума. Мона одолжила его художественному музею, который мог обеспечить лучшую охрану, чистку и толпу, чтобы смотреть на него. Она принимала предложения от покупателей на Пикассо и на все эскизы и гравюры, которые дал ей Малкольм, но она пока не хотела их продавать. Пикассо был прощальным подарком Малкольма. Поскольку он оставил ее, не дав ей ребенка от него, она не хотела отказываться от всего, что с ним связано. Каждый божий день она думала о нем. Она просыпалась, вспоминая его. Она засыпала и мечтала о нем. Она доставляла себе удовольствие, фантазируя о нем. И каждый день она приходила в «Красную», отпирала дверь, отодвигала шторы и смотрела в его темные улыбающиеся глаза, которые смотрели на нее из-под золоченой рамы.
Она повесила портрет Малкольма там же, где когда-то висела «Охота на лис» Морленда. В ее воображении Малкольм стоял здесь, уставившись на эту картину, положив одну руку на бедро, а другую на подбородок. В ее сердце он всегда будет рядом. Именно телом она хотела его, но это было невозможно. Если Малкольму было сорок или около того в 1938 году, то сейчас ему должно было быть больше ста, что делало маловероятным, что он все еще жив. Неужели это его призрак являлся к ней? Может быть, он каким-то образом путешествовал во времени или каким-то иным способом находил путь в ее сны? Она не знала и, скорее всего, никогда не узнает. Но одну часть своего обещания он сдержал. Он спас «Красную». После того, как Пикассо был оценен в миллионы долларов, коллекторы перестали звонить. Банк реструктурировал ее ссуду, и она снова смогла взять кредит, нанять Габриэль, покрасить и отремонтировать галерею, и снова созвать мир искусства. Она должна была быть такой счастливой...
И все же.
Малкольм.
Он сказал, что она может оставить его себе, и она так и сделала. Она хранила его на стене в рамке. Не этого она хотела, но так было предначертано, не так ли?
Мона вздохнула. Слеза скатилась с ее глаз и упала на аукционный каталог. Глупая девчонка, плачущая из-за мужчины, который заплатил ей за секс с ним картинами. Абсурд. Она должна вести себя как взрослая женщина, а не как влюбленная школьница. Она рывком открыла ящик стола, чтобы достать салфетку, и обнаружила книгу по искусству, которую не помнила, чтобы клала туда. Она достала ее и нашла страницу, помеченную красной бархатной лентой.
Малкольм?
Она не могла дышать. Ей пришлось заставить себя вдохнуть и выдохнуть, когда она вытащила книгу из ящика и положила ее на стол. Она открыла страницу на ленте и ахнула.
Картина Рубенса. Похищение сабинянок, 1637 год.
Дрожа от страха и потрясения, Мона смотрела на знаменитую картину. Она хорошо ее знала. Ее изучали на одном из многочисленных курсов по истории искусства. Картина, буйством движения, цвета и света, изображала знаменитое похищение дочерей сабинян мужчинами, которые запретили римским мужчинам жениться со своими семьями. Мать Моны ненавидела, что слово Raptio, означающее «похищение», было переведено на английский как «изнасилование». Она сказала, что так женщины стали жертвами, когда на самом деле они смело вмешались во время последующей войны между сабинянами и римлянами, чтобы положить конец убийствам своих мужей их отцами и убийствам их отцов их мужьями. Но это было как раз то, с чем ее мать не согласилась бы. Мона напомнила ей, что даже если их не насиловали, их похитили и насильно выдали замуж. Ее мать отмахнулась от возражений и ответила Моне, что в настоящем плену они были у своих отцов, поэтому до похищения их жизни не были полны солнечного света и цветущих роз. Мона обвинила мать в том, что она применяет к истории свой стандарт «красота превыше правды». Ее мать только фыркнула и ответила: – Ты никогда не слышала о Священной Империи Сабинян, не так ли? Римляне победили не просто так. – Мона оставила эту тему и с тех пор мало думала о картине.
До этих пор.
Мона поднялась со стула и побежала в заднюю комнату. Она распахнула дверь и обнаружила... ничего. Ничего кроме картин, скульптур, коробок и принадлежностей. Мона перевезла медную кровать в свою квартиру. Теперь задняя комната была простым складом. Малкольма определенно тут не было. Она почти ожидала увидеть его в форме римского центуриона, готового перекинуть ее через седло своего коня и ускакать с ней в свой дом, где он сделает ее своей женой. Красивая фантазия, но всего лишь фантазия.
Кто-то сыграл с ней злую шутку. Мона закрыла за собой дверь.
– Если не против, я закрою двери, – сказала Габриэль, стоя в дверях кабинета.
– Да, спасибо, – ответила Мона.
– Снова будешь работать допоздна?
– Как всегда.
– Ты слишком много работаешь, – сказала Грабриэль. – Тебе стоит взять выходной. Ты же знаешь, что я могу присмотреть за «Красной» и за Ту-Ту. С тех пор как я сюда устроилась, ты не взяла ни одного выходного.
Мона улыбнулась. Габриэль была добра, и они хорошо ладили, но Мона так и не набралась смелости сказать своей очаровательной помощнице, что она каждый день приходит в "Красную" из-за Малькольма – потому что скучала по нему, потому что была уверена, что он еще не совсем закончил с ней. Как сказать такой рациональной и умной женщине, как Габриэль, что ты влюблена в мужчину, который, скорее всего, призрак? Конечно же, никак. Поэтому Мона держала секреты при себе.
– Я подумаю об этом, – сказала Мона. Возможно, она возьмет небольшой отпуск. Не может же она всю жизнь оставаться заложницей воспоминаний? – Хотя я даже не знаю, чем занять себя.
– Это ты узнаешь. – Габриэль повернулась, чтобы уйти. – Или нет.
– Что я должна узнать?
– Нет, я не буду закрывать. – Габриэль посмотрела на Мону через плечо. – Он все еще здесь.
Она прошептала последние слова, и Мона, прищурившись, посмотрела на свою помощницу. Габриэль поманила Мону пальцем, и та подошла к двери.
– Кто это? – Прошептала Габриэль. – Он здесь уже больше часа. – Мона заглянула в галерею. Перед портретом Малькольма стоял мужчина, одна рука на бедре, другая в кармане. – Он нравится Ту-Ту.
Черный кот сидел на полу у ног мужчины. Казалось, они оба смотрели на картину.
– Я не знаю, – ответила Мона.
– Он ужасно красив, – прошептала Габриэль.
Этого Мона не могла отрицать. Она поправила свою красную юбку и черную блузку.
– Ты можешь выйти через черный выход, – сказала Мона. – Я запру дверь, когда он уйдет.
Габриэль улыбнулась. Она расстегнула одну пуговицу на блузке Моны, обнажая кромку черного кружевного бюстгальтера.
– Поблагодаришь позже, – сказала Габриэль, прежде чем оставить Мону наедине с мужчиной в костюме.
Когда Габриэль ушла и в галерее никого не осталось, кроме нее, Ту-Ту и мужчины, Мона заставила себя выйти к нему. Она уже хотела было застегнуть пуговицу, но остановилась. Зачем переживать?
– Сэр? Мы закрываемся, – сказала она. Мужчина даже не обернулся, и не отреагировал на обращение к нему. У него были рыжевато-каштановые волосы, волнистые и взъерошенные, а его глаза очень темными... но безошибочно синими. Полуночно-синие. Худощавый, но широкоплечий, сильный нос и сильный подбородок, сильная челюсть, он был красив больше, чем любой мужчина имел право быть.
Он показался ей очень знакомым, но она никак не могла его вспомнить.
– Сэр?
– Мне нужно поговорить с владельцем этого заведения, – ответил мужчина с четким английским акцентом.
– Я Мона Сент-Джеймс. Я владелица галереи.
– Итак, мисс Сент-Джеймс, сколько вы хотите за картину?
– Она не продается, – ответила она.
– Все продается. Назовите свою цену, и я заплачу.
– Эта картина бесценна.
Он усмехнулся.
– Бесценна? Я отказываюсь верить, что она что-то значит для вас. Вы ведь даже не знаете, кто он, правда? К тому же, ваша табличка неверна.
– Не соглашусь, – ответила она. – Моя ассистентка очень тщательна в своих исследованиях. На картине четко обозначен 1938 год, и художник, несомненно, Энтони Девас.
– Это не то, что неправильно. Человек на картине – вот проблема. Он не "Неизвестный" Я уверен в этом, потому что знаю его.
– Вы знаете его?
– Его зовут Малкольм Артур Аугустус Фитцрой, тринадцатый граф Годвик.
Мона прикрыла рот рукой, чтобы не ахнуть. Неужели. Наконец-то. Она узнала его имя. Малкольм Артур Аугустус Фитцрой. Граф Годвик.
– Вы уверены?
– Я знаю это наверняка, – ответил мужчина.
– Откуда?
Он повернулся и посмотрел прямо на нее. От него веяло доминированием. Доминированием и властью. Мужчина привык действовать по-своему.
– Потому что меня зовут Спенсер Артур Малкольм Фитцрой, и я пятнадцатый граф Годвик. Этот "неизвестный" на вашей стене – мой дедушка.
– Малкольм – ваш дедушка?
– Да, был. Хотя он умер задолго до моего рождения. – Красивый мужчина нахмурился. – Вы сказали, что вас зовут Мона?
– Да, – ответила она. – Вы внук Малкольма. – Она понимала, что повторяется, но была слишком потрясена, чтобы молчать.
– Как вы наткнулись на эту картину? – спросил граф.
– Как вы узнали, что она у меня? – спросила она.
– Я спросил первый.
– Я не стану отвечать, пока вы не ответите, – сказала она.
– В «Сандей Таймс» была статья о пропавшей картине Пикассо, найденной в Америке. Картина с изображением женщины в красном и синем. Так же там была фотография интерьера «Красной» со знакомой картиной на заднем плане... картиной, которая когда-то висела в Вингторн-Холле, родовом доме моей семьи.
– Я нашла ее свернутой в столбике моей кровати, – ответила она.
– Латунная кровать. Старинная латунная кровать.
– Да, верно. Но как… – Нигде в прессе она не говорила, что кровать была латунной. Она лишь сказала: "старая кровать моей матери".
– Мой дед был последним из великих английских повес. О его сексуальном аппетите ходили легенды, а о его доблести и подавно. Он отказался жениться, остепениться, исполнить свой долг перед именем и семьей. Вместо этого он почти каждую ночь проводил в борделях со «своими любимыми шлюхами», как он их называл. Проститутки и искусство – все, на что он тратил свои деньги.
– Я могу придумать и худшие способы растратить свое состояние.
– Вряд ли впустую. Картины, которые он приобрел, спасли семейное состояние. Экономика после войны была в полном упадке. Но искусство – великое искусство – всегда ценилось. Только у Королевы сейчас денег больше, чем у нас.
– Тогда Малкольм был очень мудрым человеком. И я должна восхищаться любителем искусства.
– О, он действительно был любителем искусства. Он и его девушки ставили пьесы для других посетителей борделя. Они воссоздавали сцены с картин, и чем эротичнее, тем лучше. О его подвигах ходили легенды. Не так уж много графов участвовало в публичных оргиях.
– Как жаль, – ответила Мона. – Им стоило бы.
– Да, действительно жаль. Семья постоянно пыталась приструнить его. Как только они думали, что он остепенился, когда ему исполнилось сорок, он без памяти влюбился в восемнадцатилетнюю проститутку по имени Мона Блесси. Он осыпал ее подарками.
– Искусством, – добавила Мона.
– Верно, искусством. – Граф кивнул. – Эскизы – Дега среди них. Картины, включая найденного вами Пикассо. И даже его официальный портрет, который он сорвал со стены в Вингторне. В возрасте сорока одного года он наконец уступил мольбам матери и женился на девушке без титула и денег, которая смирилась бы с его распутством и не подняла бы слишком много шума. В тот самый день, когда он узнал, что она беременна, он бросил ее ради Моны. Жена графа – графиня. Мой довольно сквернословящий дедушка назвал Мону своей...
– Его шлюха, – ответила Мона.
– Именно. Откуда вы знаете?
– Вполне обоснованное предположение. Продолжайте.
– Когда отец Моны Блесси узнал, где они прячутся, он отправился в Шотландию и нашел моего дедушку в постели своей дочери. Он приказал моему деду вернуться к жене и не рожденному ребенку в Англию и отпустить его дочь. Мой дед отказался. И мужчина застрелил его.
– В грудь, – вмешалась Мона, вспоминая сон о Кровоточащем.
– Да, в грудь, – сказал граф. – Вы знаете...
– Продолжайте. Расскажите мне все.
– Он быстро истек кровью, но прожил достаточно, чтобы выдавить последние слова ее отцу. Он сказал, "Если для этого мне придется продать душу дьяволу, я найду способ вернуться в постель Моны. Шлюха будет править как графиня Годвик. Вот увидишь...
Граф замолчал.
– Он умер, смеясь в объятиях Моны Блесси.
Мона повернулась к графу спиной. Она закрыла лицо руками и глубоко вздохнула.
– Преследуемая репортерами и очерненная в газетах, на следующей же неделе Мона Блесси уехала в Америку. Среди ее вещей была кровать, на которой умер мой дедушка. Я думал, что это было ужасно сентиментально для проститутки. Я должен был догадаться, что она использовала кровать, чтобы тайно вывезти произведения искусства из страны. Каким-то образом эта кровать оказалась в вашем распоряжении.
– Мама купила ее почти тридцать лет назад на распродаже имущества. Она сказала мне, что именно оттуда пришло мое имя – Мона – так звали женщину, которой принадлежала кровать. Мама говорила, что в молодости она была куртизанкой, но я ей не верила. Мама могла время от времени выдумывать. Но в данном случае она была права, не так ли?
– Правда, – ответил Граф. – И теперь вы знаете историю картины. Она принадлежит моей семье. Мне придется попросить вас вернуть ее.
– Нет, – сказала она, глядя ему в лицо.
– Нет? Нет – не вариант. Это картина моей семьи.
– Эта картина моя. Малкольм был полноправным владельцем и отдал ее Моне Блесси. Мона поместила ее в столбик кровати для сохранности. Моя мама купила кровать. Я была зачата на кровати, на которой умер ваш дед. Кровать по закону принадлежит мне. Картина лежала в кровати, и поэтому она моя и всегда будет моей. Ни один суд в Америке или Соединенном Королевстве не согласился бы с этим. И вы это знаете, – ответила она. – Иначе вы бы не спросили меня, за сколько я готова ее продать.
– Я надеялся избежать судебного разбирательства.
– Если хотите, я позволю профессионалу создать копию. Но картина – моя.
– Он мой дедушка, не ваш. Для вас он никто.
– Он не никто для меня, даже при всем желании. Вы с ним никогда не встречались.
– Как и вы.
– Я знаю его, – сказала она. Она подошла к портрету Малькольма и остановилась перед ним, глядя в его блестящие темные глаза. Он сказал ей об обещании, данном на смертном одре, и что она была его способом выполнить его. Откуда она могла знать, что обещание было его собственным? Ее мать назвала ее в честь Моны Блесси, шлюхи, которую он любил. Она была зачата на этой постели, спала на ней всю свою жизнь. Она потеряла девственность на этой постели, и годы спустя забрала девственность Райана. Все это время дух или душа Малкольма, или что бы то ни было, пережившие его смерть, были привязаны к этой кровати или, возможно, привязаны к картине в постели. Когда пришло время, когда она была в самом отчаянном положении, наиболее уязвима, наиболее готова продать себя, чтобы спасти «Красную», Малкольм пришел к ней во плоти, несмотря на то что он был мертв уже несколько десятилетий. Он пришел к ней во плоти, потому что продал свою душу дьяволу, чтобы сделать это. И дьявол ухмылялся, а не улыбался, потому что дьявол не улыбается.
– Малкольм... – выдохнула она.
Граф подошел и встал у нее за спиной. Она чувствовала себя неловко, ощущая его тело так близко от себя, его неуловимый жар, его возвышающуюся фигуру, его силу, едва сдерживаемую костюмом и хорошим происхождением.
– Вы знаете его, – сказал он. – Вы серьезно, не так ли?
– Да.
– Сны?
Она повернулся к нему: – Что-то вроде этого.
Он улыбнулся и кивнул: – У меня тоже. Иногда мне кажется, что я схожу с ума, настолько они яркие и мощные.
– Малкольм приходит в ваши сны?
– Раз в год. Максимум два раза. Мы разговариваем. Он… наставляет меня, полагаю, так можно это назвать. Он говорит, что я похож на него. Я не должен воспринимать это как комплимент, но это так. Два года назад я чуть не женился, и мне приснилось, что старый граф запретил мне это делать. Мы расстались, и позже я узнал, что она только притворялась, что любит меня. Ей нужен был титул, а не я. Он спас меня от неудачного брака – все из-за сна.
Мона вспомнила, как Малкольм рассказывал ей, что любил только своего младшего потомка, того, кто пошел в него. Это должен был быть граф. Спенсер Артур Малкольм Фицрой, самый младший ребенок в его роду.
– В другой раз... – Голос графа затих. – Я почти ничего не помню из того сна. Но там была девушка с волосами рыжими, как огонь и яблоки. Как у вас.
Так вот почему он казался таким знакомым. Граф Годвик – этот высокомерный мужчина – был ее любовником во сне, мужчина с синими глазами. Он выглядел иначе без бороды, но это был он. Прямо перед ней, во плоти, и глаза такие темно-синие и холодные, что она вздрогнула, как будто погрузилась в самый глубокий и холодный океан.
– Это всего лишь сны, – продолжил он, и это прозвучало так, как будто он говорил это самому себе, что ему нужно верить, что это всего лишь сны, хотя понимал, что это не так.
– Не только, – ответила Мона. – Не только сны.
– Не говорите так, – рявкнул он.
– Если настаиваете. – Она могла бы рассказать ему больше. Она могла пересказать их совместный «завтрак на траве»; она могла рассказать ему о других своих вечерах с Малкольмом и о слишком реальных пятнах на простынях на следующее утро. Но нет. Такой серьезный и суровый человек, как граф, вероятно, сошел бы с ума, узнав, что жизнь и смерть не так абсолютны, как кажется.
– Мне нужна картина, – сказал он. – Я просто обязан ее получить. На стене есть пустое место, которое с 1938 года ждет возвращения деда. Я не уйду отсюда без него.
– Вам придется это сделать. Картина принадлежит мне. Он хотел, чтобы она была у меня.
