Текст книги "Предположительно (ЛП)"

Автор книги: Тиффани Джексон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Я возвращаюсь в групповой дом, когда в мой автобус запрыгивает несколько детей, примерно моего возраста. Опускаюсь как можно ниже на своем сидении, пытаясь притвориться невидимой. Нормальные подростки. Парни в бейсболках, мешковатых джинсах, с дредами и короткими стрижками. Девушки в дорогих кроссовках, с фиолетовыми рюкзаками, прямыми волосами, длинными косами и розовыми губами. Они громкие, болтают о какой-то футбольной игре, на которой только что были, промежуточных экзаменах и музыке. Едят воздушный рис, пьют газировку, смеются и улыбаются. Едут домой к своим мамам или папам, а может к обоим. Им не надо беспокоиться об одиночных камерах без окон или бояться охранников, которые могут их изнасиловать. Вероятно, у них никогда не было нужды в деньгах или мыле, или дезодоранте. Они никогда не принимали таблетки, из-за которых настолько теряешь чувство реальности, что не можешь распознать крысиное дерьмо в омлете. Им не надо переживать о групповых домах, жирных приемных матерях и совершеннолетии. В их жизни нет социальных работников, ненавидящих их; нет соседей по комнате, покушающихся на их жизнь; нет офицеров по условно-досрочному, ищущих хоть малейший повод, чтобы вернуть их обратно в тюрьму. Они не заимеют ребенка в шестнадцать. Хотела бы я быть ими, но это не так.

У меня будет ребенок.

И мисс Штейн знает об этом, а это означает, что скоро узнают все. От этого у меня сводит живот. Где, черт возьми, мы с ребенком будем жить? В групповом доме? Это слишком опасно. Коляски, подгузники, детское питание... откуда у меня деньги на это?

У меня будет ребенок. Настоящий ребенок...как Алисса.

Он будет расти, а потом влезет из меня. Я стану его мамой и смогу сама устанавливать правила. Смогу сделать все, что не смогла с Алиссой: баюкать, кормить, менять подгузники, читать сказки, играть с ней все время, весь день, когда захочу. Мы с Тедом станем настоящими родителями, как мама и папа Алиссы. Они были идеальными родителями. Мечтала, чтобы они удочерили меня. Если бы все было так, возможно, я бы сейчас здесь не была.

Один из ребят начинает говорить про ЕГЭ, и я навостряю свои уши. Это единственная вещь, что объединяет нас, единственная вещь, из-за которой чувствую себя нормальной, которая отличает меня от животного. Не могу ничего с собой поделать. У меня на лице появляется улыбка.

У меня будет ребенок.

Вернувшись в групповой дом, вижу припаркованные машины социальной службы. Как раз вовремя. Мисс Штейн могла бы удостоиться премии стукач года. Мисс Кармен и Винерс в комнате для посетителей, ждут. Я сажусь и одариваю мисс Штейн пристальным взглядом, она же делает вид, что не замечает.

– Итак, – начинает Винтерс. – Как, черт возьми, это произошло?

Это не тот разговор, во время которого я смогу отмолчаться, но я решаю рискнуть и пожимаю плечами.

– Ха. Конечно. Ты беееееез понятия, – говорит он.

– Ты хотя бы знаешь, кто отец? – спрашивает мисс Кармен, закатывая глаза.

Вопрос с подвохом. Теду восемнадцать. Мне пятнадцать. Я качаю головой. Нет.

– Конечно же, нет, – бормочет мисс Штейн. – Так... что мне с ней делать?

– В смысле? – хмыкает мисс Кармен. – Она останется, пока не родится ребенок! Тебе придется переселить ее на нижнюю койку.

Мисс Штейн сжимает губы. Она надеялась избавиться от меня.

– Необходимо начать процесс по удочерению немедленно, – говорит мисс Кармен Винтерсу. – Чем скорее, тем лучше.

– Удочерению? Кто-то хочет меня удочерить? – вырывается у меня. Я удивлена, насколько быстро во мне вспыхивают эти искорки надежды. В смысле, меня, удочерять, будто действительно нужна кому-то.

Винтерс вглядывается в меня и откидывается на кресло, кажется, у него перехватывает дыхание. Мисс Кармен вздрагивает от звука моего голоса и поворачивается в мою сторону. На ее лице отчетливо читается раздражение вперемешку с отвращением, будто она забыла, что я все еще нахожусь в этой комнате.

– Нет, нет, процесс удочерения твоего ребенка.

На один короткий миг мир вокруг меня останавливается и разлетается на части. Бьются окна, разрушаются здания, кричат люди, тонущие в наступающем море, и каким-то чудом, я все еще слышу Герберта, жужжащего неподалеку.

– Что?

– Мэри, ты все еще на попечении штата, а это означает, что и твой ребенок теперь принадлежит государству. За нами с Винтерсом остается последнее слово, касательно судьбы этого младенца. И принимая во внимание твое преступление... мы не можем с чистой совестью подвергнуть еще чью-то жизнь опасности.

Воздух покидает мои легкие, к лицу приливает жар, по всему телу разбегаются мурашки. Мое дитя, моя Алисса, они хотят отнять ее у меня?

– Ты не можешь держать своего ребенка в заключении, – говорит Винтерс.

В заключении или в групповом доме? Один черт. Но я ничего не сделала. И была прилежна! Поэтому меня и выпустили, так же?

– Но я... я была...

– Итак, мы не можем заставить тебя сделать что-либо против твоей воли, – говорит Мисс Кармен. – Если хочешь прервать беременность, мы это устроим. Но если хочешь оставить ребенка, то нам придется отдать его на усыновление.

Я все еще не могу дышать. Кажется, мои легкие годами не поглощали кислород. У меня кружится голова. Нечто уродливое, скрытое в глубинах моего подсознания грозит вырваться наружу. Я не могу больше держать это в себе. Как мне остановить его, прежде чем станет слишком поздно?

– Ну, Мэри? Твое решение? – спрашивает Мисс Кармен.

Я открываю рот, но не издаю ни звука. Мои легкие вот-вот лопнут, меня трясет.

– Что такое, Мэри? Давай громче.

Мое лицо горит и от этого у меня начинает болеть голова, головокружение усиливается. Моя малышка не может остаться со мной? Все это из-за Алиссы? Но мама говорила... черт, я должна им признаться? Нет, слишком поздно. Ты не можешь этого сделать! Но это МОЙ ребенок. Это наш с Тедом ребенок, НЕ их. Они не имеют права. Это несправедливо. Я невиновна.

Я не хотела бросать ее...

– Я не делала этого.

– Не делала чего? – рявкает Винтерс.

Платину прорывает, и я понимаю, какого это, снова испытывать эмоции. Горячие слезы стекают вниз по моему лицу, точно из протекающего крана. Я плачу. Я никогда не плачу. Все то, что многие годы скрывала в себе, всплывает наружу, и впервые за долгое время произношу вслух ее имя.

– Я не убивала Алиссу.

– Естественно, – усмехается Винтерс.

Никто не двигается с места, все молчат, но на их лицах написано одно: они мне не верят.

– Мэри, не извинишь нас? Я хочу поговорить с мисс Штейн и Винтерсом наедине, – говорит Мисс Кармен.

Я все еще не чувствую ног, но каким-то образом встаю и выхожу из комнаты. Каждый вздох вырывается с хрипом. Останавливаюсь в прихожей и прислушиваюсь.

– Что за гребанный бардак здесь творится? – говорит Винтерс.

– Эта девка с самого начала была проблемной! Я говорила вам, что рано или поздно это животное вырвется из клетки, – огрызается мисс Штейн.

– Ты должна была за ней присматривать! – орет он.

– Не надо учить меня делать мою же работу! Ты не думаешь, что я знаю...

– Угомонитесь, – отрезает мисс Кармен. – Никто тебя не винит!

– И что нам делать? – спрашивает Винтерс. – Очевидно, я должен доложить об этом.

– Ты не можешь заставить ее сделать аборт? – говорит мисс Штейн.

– Она не похожа на остальных, Джуди. Она не тупая, – смеется Винтерс.

– Что на счет ребенка? – спрашивает мисс Штейн.

– Что на счет него? Ты слышала, что я сказала, – усмехается мисс Кармен.

– Но ты же не можешь просто взять и отнять у кого-то ребенка, так же? – спрашивает мисс Шейн.

Мисс Кармен хихикает, как злобная ведьма.

– С ее личным делом и отсутствием родительских прав, она передаст этого ребенка прямиком в руки службы по защите детей. Я об этом позабочусь.

Из показаний Чарльза Миддлбери

Соседа Даун Купер

Мэри... та Мэри... такая чудная девчонка. Они никогда не моргала. Не издавала ни звука, но смотрела на всех своими кровожадными глазами. Ее мать всегда кричала на нее, она вечно попадала в неприятности.

Я смотрел телевизор, как вдруг на заднем дворе загорелись прожекторы. Я встал посмотреть, что там творится, потому что иногда ребятня срезает дорогу на авеню через мой двор. К моему удивлению, увидел там Мэри. Она была снаружи, раскапывала что-то у большого дерева. Говорю вам, она пыталась выкопать могилу для этой малышки. Она рыла землю, как собака, пытающаяся спрятать свою кость.

Бедная мисс Даун. Жаль, что у нее оказалась такая дурная мелочь. Люди всегда обвиняют родителей, но мисс Даун – самый добродушный человек на свете. Она и мухи не обидела бы.

В детской тюрьме была такая девушка, ее звали Ариэль, как Русалочку. Она была самым умным человеком из всех местных обитателей. Очень маленькая, но очень беременная. Как только она стала слишком гигантской для прогулок, ее поселили в мою камеру, для безопасности. Но, как только у нее отошли воды, ее безопасность перестала стоить и ломаного гроша. Она лежала на цементном полу, кричала и часами умоляла о помощи. Я смотрела, как оно раздирало ее на части на полу, покрытом липкой водой и кровью. На всю камеру стоял этот забавный металлический запах. Охранникам не было до нее дела. Они выбрали удачное время, чтобы выпустить ее. Она закончила родами в лазарете, будучи прикованной наручниками к кушетке. Сразу после этого, ребенка у нее забрали, а она вернулась в свою камеру, где рыдала неделями напролет.

– Они не имели права делать этого, – говорила она. – Они не имели права вот так отнимать его у меня. У меня даже не было шанса взять его на руки! – но это было самой жуткой частью. Они МОГЛИ сделать это. Они могли делать все, что им вздумается.

Итак, два часа дня, воскресенье, делаю то, чего не делала никогда прежде. Я жду прихода мамы.

Герберт кругами летает вокруг моей головы, немного медленнее, чем обычно. Может, он стареет. Я без понятия, сколько ему лет, но Герберт все еще жив. С ним все будет хорошо. С нами все будет хорошо.

В 14:35 слышу, как мисс Риба здоровается с мамой при входе. Она проверяет ее сумки на наличие оружия или наркотиков и проводит ее в комнату.

– Малышка! Какой сюрприз!

Мне нужно действовать быстро. У меня всего пятнадцать минут до того, как она испарится.

– Привет, мамочка!

Я несусь в ее объятия, почти сметая ее с ног.

– Божечки! Кто это в тебя вселился?

Она отступает и поправляет свое платье. Сегодня ее церковное одеяние насыщенного голубого цвета с черными оборками и черной шляпкой. Ее уродливая зеленая библия совершенно не подходит сюда, но она никогда не перестанет ее носить. Она досталась ей от матери. Я тяну ее к дивану и усаживаю на него.

– Мам, ты меня любишь?

– Ну, конечно же, люблю, малышка. Ты знаешь об этом.

– Значит, мам, прости, но время пришло. Ты должна рассказать правду.

– Правду о чем, милая?

– Правду о том, что случилось с Алиссой.

Она моргает, улыбка улетучивается с ее лица. Открывает свою крокодиловую сумочку и достает тюбик лосьона для рук. Он такой густой, такой белый, что напоминает глазурь. Кожа ее всегда грубая и сухая. Она может голыми руками достать пирог из печи, не дрогнув.

– Я... я не понимаю, о чем ты.

– Ты понимаешь. Ночь, когда умерла Алисса. Ты должна рассказать им...о своем плане. Я так больше не могу.

– Что ты имеешь в виду?

– Мамочка... я беременна.

Она моргает. Я вижу в ней чистой воды смущение. Это нехорошо. Напряженная, с маской строгости на лице, она встает и направляется к окну, прямиком к солнцу.

– Они отберут у меня ребенка, если ты не расскажешь им правду!

Ничего. Она уже где-то далеко. Она не может уйти. Она нужна мне здесь.

– Мамочка, пожалуйста, скажи что-нибудь.

Ничего. Эта женщина застыла, но мое сердце не может вынести этого мучительного ожидания. Затем, не говоря ни слова, она берет свою сумочку и идет к двери. Будто ничего не произошло.

– Нет, мама, стой!

Я вскакиваю, хватая ее за рукав, и тяну назад. Она разворачивается и молниеносно одаривает меня пощечиной. Жирный лосьон, подобно маслу, оставляет свой след на моей пылающей щеке.

– А теперь, послушай меня, маленькая паршивка, – в бешенстве говорит она, тыча пальцем мне в лицо. – Знаю, что в тебя вселился дьявол и вынудил убить ту малютку, но я не растила шлюху! Ты должна была думать головой, а не раздвигать ноги перед каким-то парнем!

В меня вселился дьявол? Она свихнулась. Окончательно свихнулась.

– А сейчас мне пора. Ты меня очень разочаровала. Мое давление, должно быть, подскочило до небес. Мистер Уортингтон будет волноваться.

Я снова тяну ее за рукав, пытаясь удержать.

– Мамочка, не поступай так со мной! Я сделала для тебя достаточно. Ты должна!

– Не могу ничего поделать! Я не сделала ничего плохого. Тебе придется научиться отвечать за последствия своих действий, дорогуша!

Она взрывается, в глазах ее пылает злоба. Затем, она хватает один из журналов для посетителей, скручивает его и, прежде чем я успеваю остановить ее... ШЛЕП! Герберт превращается в пятно, прилипшее к стене, с едва различимыми ножками и крыльями. Мое сердце уходит в пятки.

– Надоедливая мелочь, – бормочет она, отбрасывая журнал.

С этими словами, она поправляет свою шляпку и вылетает из комнаты. Все, что я могу, это смотреть, отвечать за последствия того, что я дала ей уйти. Опять.

4 глава

Из показаний Конни Джордж, старшей медсестры отделения интенсивной терапии для новорожденных, больница округа Кингс, Бруклин, Нью-Йорк

Даун Купер. Ого, не слышала этого имени долгие годы. Да, она работала здесь. Давным-давно. Первый уровень, отделение ухода за новорожденными. Она прекрасно сходилась с матерями, показывала, как кормить младенцев грудью и пеленать их. Безумно любила деток, иногда даже чересчур, знаете. В этом нет ничего страшного, но она всегда была немного... слишком инициативной. Любила обниматься, целоваться, все свое свободное время проводила с младенцами и их мамочками. Однажды я поймала ее кормящей и укачивающей ребенка в пустой палате. Она была странной, но безобидной.

Потом погиб ее муж, и она ушла в небольшой отпуск, а вернувшись, стала совсем другим человеком. Забывала заполнить карты, теряла сознание в родильных палатах, с роженицами была, как на иголках. Она даже начала петь и молиться над младенцами в отделении интенсивной терапии. Родителей это напрягало. Мне пришлось с ней попрощаться. Последний раз, когда я ее видела, она пришла к нам с дочкой. Я была рада ее увидеть. По крайней мере, она выглядела счастливой. И, не буду лгать, я работала здесь на протяжении двадцати пяти лет, с самого открытия, и никогда не видела, чтобы новоиспеченная мама выглядела такой... нормальной после рождения ребенка. Она сияла. Я думала, это пошло ей на пользу. Казалось, что ее малышка смогла вернуть ее на прежнюю колею.

Мама называет себя целительницей. Говорит, что у нее есть способность исцелять людей, как у Иисуса. Она всегда говорила об этом, когда у нее выдавался особенный день.

– Мои молитвы всесильны! Я могу исцелять слепых, возвращать мертвых к жизни. Такой меня сотворил Бог. Но я берегу свои чудесные молитвы для тебя, малышка.

Она молилась и за Алиссу. И вот, к чему это нас привело.

Тед берет меня за руку, но я едва могу это почувствовать. Всю неделю провела в оцепенении. Я ничего не чувствую, когда он заводит меня в Бруклинский Тех. Стальные двери захлопываются позади нас. Здание напоминает мне детскую тюрьму своими просторными голубыми коридорами и яркими больничными лампами. Запах столовской еды и пота из спортзала, впитавшийся в эти стены, выворачивает мой желудок наизнанку. Я останавливаюсь.

– Успокойся, – смеется он, подталкивая меня. – Все будет хорошо.

Я крепче сжимаю его ладонь.

Мы должны уйти отсюда. Это место опасно. Разве он этого не видит?

Тут полно детей. Они не знают меня, а я не знаю их, но они выглядят так же, как и заключенные в детской тюрьме. Их глаза лишены жизни, бесчувственные, кровожадные. Они чувствуют запах страха, исходящий от меня, как собаки. Они выстроились в очередь перед столом, находящимся вне поля нашего зрения, чтобы пройти еще один тренировочный ЕГЭ. Тед настоял на этом, хотя я уже не видела в этом экзамене никакого смысла.

Мы встаем в конец очереди. Тед пытается отпустить мою руку, но я ему не даю.

– Успокойся, – повторяет он, высвобождая свою руку из моего плена.

Я передвигаюсь в очереди медленными, шаркающими шажками. Каждые три минуты я оборачиваюсь и смотрю в угол, где меня ждет Тед. Он кивает мне и улыбается. Девушка позади меня замечает это и закатывает глаза.

– Как же чертовски слащаво, – бормочет она, и я двигаюсь вперед, опустив взгляд на свои кроссовки. Серые с голубыми найковскими вставками и черными от грязи шнурками. У девушки передо мной кроссовки розовые с бирюзовыми шнурками и бирюльками, свисающими с язычка. Они такие чистые, что с них можно было бы есть.

– Имя?

Женщина за столом выглядит так, будто выросла в приюте. Так бы сказала моя мама, увидь она ее. Загорелая кожа, короткие яркие рыжие волосы, золотая цепочка, куча браслетов, колец и, в довершении, в ушах красовались серьги-кольца.

– Эм, Мэри Эддисон.

– Школа?

– Я не хожу в школу.

Впервые за все это время она поднимает на меня свой взгляд, будто я сказала что-то из ряда вон выходящее. Она не так молода, как я думала.

– Домашнее обучение? – спрашивает она.

– Эм... да.

Вроде как.

– Номер и серия твоего удостоверения?

– 0031496.

– Что?

Минуточку, где я нахожусь?

– Здрасте, приехали. Твое удостоверение! Мне нужно твое удостоверение.

– У меня... у меня его нет?

Она закатывает глаза.

– Ты не читала флаер? Иди и встань вон туда!

Я стою в стороне с группкой детей, которые выглядят как бездомные. Тед наблюдает за всем этим из-за угла, его лицо настолько напряженно, будто еще чуть-чуть, и он врежет кому-нибудь, но он не двигается с места.

0031496. Мой номер в детской тюрьме. Мама всегда использовала его в лотереях, хотя никогда не выигрывала. Даже получи она джекпот, я сомневаюсь, что мне досталась бы хотя бы малая часть той суммы.

Когда они заканчивают с обычной регистрацией, та же леди подзывает нас, кучку тех, кому было отказано, к себе.

– Вам всем крупно повезло, что это всего лишь тренировочный тест, а не настоящий. Поэтому, в следующий раз, вас до него не допустят. Вам нужно получить удостоверения. Сделайте это, пока не стало слишком поздно.

Я оборачиваюсь на Теда, и он кивает мне. Затем, она дает нам бланки, в которых надо заполнить свое имя, номер и адрес. Это становится последней каплей. Я откладываю листок и ухожу.

– Эй! Дамочка! Куда ты собралась?

Женщина кидается мне в след, и я останавливаюсь в паре шагов от Теда.

– Куда ты уходишь? Ты же прождала столько времени.

До этого я и не замечала, какой у нее сильный акцент. Должно быть, она с островов.

– Я не могу написать свой адрес.

– Почему?

– Потому что.

Она делает глубокий вздох.

– Я пытаюсь тебе помочь. Мы не можем...

– Я не хочу, чтобы они... чтобы кто-то... узнал, что я была здесь.

Ее лицо продолжает оставаться беспристрастным, но я чувствую, что она понимает, о чем я говорю. Она смотрит на Теда, а затем снова на меня.

– Послушай, деточка, никто и никогда не должен останавливать тебя от попыток самосовершенствования. Ты боишься, что люди узнают, ты боишься перемен? Это нормально. Перемены пугают. Привыкай к этому! Но нельзя ничего получить в этой жизни, ничего не делая.

Я опускаю голову, как обычно случается, когда мне читают лекции. Я смотрю на ее туфли. Гладкие и черные. Выглядят немного поношенным и...

– Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! Не опускай голову, тут нечего стыдиться! Почему ты так быстро сдаешься?

Потому что это просто. Сдаться, отойти в сторону и избежать сражения. Правило, усвоенное в детской тюрьме. Даже не пытаться что-то сделать. Зачем нарушать его сейчас? Но из-за того, как она кричит на меня, я чувствую себя тупой.

Она фыркает, руки упирает в бока.

– Знаешь, ты можешь забрать свои результаты из нашего офиса. Я запишу адрес. Приходи на следующей неделе. Меня зовут Клэр. Когда придешь, попроси позвать меня.

Мисс Клэр, мысленно проговорила я. Мама всегда учила меня называть взрослых мистер и мисс. Я называю так всех, кроме Винтерса. Он слишком большой говнюк, чтобы проявлять к нему хоть какое-то уважение.

– У тебя есть карандаш?

Я залезаю в сумку и достаю набор из двух новеньких карандашей, купленных в однодолларовом магазине. Один набор, один доллар и девять центов.

– Калькулятор?

Я достаю калькулятор, который Тед стащил из офиса. Она выхватывает его у меня из рук.

– Эта штуковина? Тебе нужен инженерный.

Я без понятия, что это такое.

– Пойдем. Тест вот-вот начнется.

Из Показаний Мисс Эллен Рю

Учительницы Мэри Эддисон

Она говорила, что хочет стать учителем, прямо как я. Она всегда была моей маленькой помощницей! Мыла доску, задвигала стулья, точила карандаши. Помогала своим одноклассникам во время обеда. Ей все это давалось с легкостью, потому что она на голову опережала остальных. Я доложила об ее успехах детектору, и мы решили протестировать ее. Оказалось, что по развитию она могла бы перескочить на два класса вперед. Но когда мы рассказали об этом ее матери, она впала в бешенство. Угрожала подать на школу в суд за несанкционированное тестирование! Она решила, что теперь Мэри будет думать, будто она лучше остальных людей, что она «слишком хороша» для обычной школы. Это было безумием. Большинство родителей мечтают о том, чтобы их дети были одаренными. Они были бы в восторге. Не было смысла оставлять ее в классе, где для нее не оставалось места трудностям. Бедная Мэри. Ей приходилось скучать.

– Ты была похожа на зомби, когда вышла из той аудитории, – говорит Тед, вручая мне хот-дог. Мы сидим на скамейке у торгового центра на Фултон стрит, которую местные называют пассажем. Тут расположились «Мэйсис»¹¹, «Джимми Джаз», «Фут Локер» и кучка ювелирных магазинчиков. Эта улица всегда заполнена продавцами масла, книг, библейских аудиозаписей, сумок и телефонов.

Мы скинулись на два хот-дога и банку Кока-колы. Я рада, что Тед привел меня сюда. Я не готова вернуться в дом. Мой мозг все еще перезагружается. Этот тест занял вечность. Он был наполнен словами, которых я в жизни не видела в словарях и математическими примерами, размером с алфавит.

У остальных ребят были те калькуляторы, о которых говорила мисс Клэр.

Черные и массивные, совсем не похожие на мой маленький белый.

– Мне нужно удостоверение. И калькулятор, – это были первые слова, произнесенные мной с того момента, как мы вышли из школы.

– Калькулятор будет не сложно достать. Но как тебе получить удостоверение?

– А у тебя оно есть?

Он залезает в кошелек и достает оттуда пластиковую карточку. Я смотрю на фотографию и улыбаюсь.

– Ох, теперь ты смеешься, – говорит он, щекоча меня.

– Ты тут такой маленький.

– Это было три года назад. Мама привела меня в МФЦ со свидетельством о рождении.

– Ох.

Теперь понятно. Я даже не знаю, получала ли моя мама свидетельство о рождении. Она никогда не хранила такие вещи. Может, оно у моего белого отца. Может, он сводит меня за удостоверением, когда вернется.

Долгое время мы сидим в тишине, наблюдая за людьми. На дворе стоит бабье лето. Я услышала это название от охранников в тюрьме. Это когда на улице очень жарко, несмотря на то, что должно быть холодно. Я расстегиваю толстовку и откидываю голову назад, позволяя солнечным лучам покрыть каждый сантиметр моего лица. Несколько мух жужжит над мусорной урной.

Семья Герберта. Мысли о нем плавно переходят в мысли об Алиссе. О том, что я не смогла уберечь их обоих от мамы. Черт, думаю о ней настолько часто, что она стала определением настроения, эмоцией. Я заалисилась из-за мух.

– Что случилось с твоим братом?

Я резко выпрямляюсь. Тед никогда не спрашивал меня о семье. Я даже забыла, что когда-то упоминала своего брата. Он не сводит глаз с проносящихся мимо нас людей, лицо его непроницаемо для эмоций. Все мое тело напряжено, готово к побегу. Почему он подумал сейчас об этом?

О, Боже. Может, он знает.

Может, он прогуглил меня, как Новенькая и узнал все обо мне. Он знает об Алиссе.

Он никогда не должен узнать об Алиссе.

Мое дыхание учащается. Он кладет руку мне на колени и начинает их массировать. Люблю, когда он так делает. Люблю, когда его руки оказываются на мне, что бы ни случилось. Даже несмотря на то, что мысль о том, что он может все знать пугает меня до чертиков. Я начинаю говорить.

– Мне было... шесть, когда мама его родила. Рей Джуниор. Он был крохотным. Новорожденным. Точная копия мамы: коричневая кожа, большие глаза, но с крохотными маленькими пальчиками на ручках и ножках. Мне всегда хотелось стать старшей сестрой. Я просто никогда не думала, что это в самом деле может произойти, потому что мама была... ну, мамой. Но когда она принесла его домой... он был таким крутым.

Тед улыбается.

– Так значит, ты всегда любила детей?

– Да, кажется. Возможно, это из-за того, как они пахнут. Ты когда-нибудь нюхал новорожденного? Их запах другой... новый. Они как крохотные новенькие человечки, которые еще не знают, кто ты или что ты в этой жизни натворил. Но они уже любят тебя.

– Видишь! Я знал! Это не было ошибкой, – он поглаживает мой животик. – Этому суждено было случиться.

Я сглатываю. Я снова заалиссилась. Чувство вины накрывает меня.

– В общем, как-то ночью мама уложила Джуниара в кроватку, и он больше не проснулся. Вот и все. Она долго горевала. Рей очень сильно ее избивал после этого. Она потеряла его первенца, и он винил ее в этом.

– А она была виновата?

Кровь отлила от моего лица. Он будто смотрел сквозь меня, читал мои мысли, погружался в нашу историю.

– В смысле?

– Она что-то сделала не так? Знаешь, типа забыла его покормить или что-то в этом духе?

Теперь я не чувствую ног. Никто и никогда даже мысли не допускал, что мама может быть виновна. В чем-либо. Дым от палатки с жареными орехами переворачивает мой желудок вверх дном. Или, возможно, все дело в этом разговоре. Я пожимаю плечами и делаю последний глоток газировки.

– Без понятия. Кто знает, что они делали с этим ребенком?

Тед пожал плечами.

– Ты же нормальной выросла.

Это правда. Я выжила. Если это можно назвать жизнью.

– Что стало с Реем?

– Он мертв.

На лице Теда написано, что он хочет спросить, как это произошло, но он молчит. Разве то, как он погиб имеет значение? Он мертв. Я знаю, как он умер, но я сейчас не в настроении говорить. Я не в настроении рассказывать об этом.

– Ты любишь свою маму? – спрашивает он.

Он движется в направлении, с которого я хочу свернуть. Он отправляется в путешествие по дороге, обросшей тернистыми кустами и ядовитыми плодами. Провожу указательным пальцем по его виску.

– Что у тебя на уме?

Он улыбается и берет меня за руку. Даже с разбитой губой и синяками, усеивающими его лицо, он все еще красив.

– Ничего, просто задумался.

– О своей маме?

Он кивает.

Мама Теда живет в Лиден Хаусис, в восточном Нью-Йорке, это недалеко от его группового дома. Но он не видел ее несколько лет. Она никогда не навещала его в колонии. Даже на праздники или дни рождения. Даже не знаю, что хуже. Моя мама, навещающая меня только для собственного успокоения, или его, не приходящая вообще.

– Ты любишь свою маму? – снова спрашивает он.

Я не знаю ответа на этот вопрос.

– А ты?

Он выпрямляет спину и начинает играть с моими кучеряшками, заплетенными в тугой хвост.

– Наверно. Я же должен ее любить, правда? Мамы дарят нам жизнь, прося взамен лишь любовь, так ведь?

Я пожимаю плечами.

– Наверно.

Он поглаживает меня по плечу. Его большой палец проводит дорожку по шраму у меня на затылке.

– Ты никогда не рассказывала мне, что случилось.

Случилась мама. Она ударила меня не той стороной ремня. Пряжка срезала кусок моей кожи, как ложка для мороженого. Мне нужно было бы наложить швы, но это бы означало больницу и ненужные вопросы. Мама попала бы в неприятности, а я бы осталась одна с Реем. Поэтому я обошлась туалетной бумагой и детскими пластырями. Чудесного исцеления не произошло. Теперь этот шрам напоминает внутреннюю часть пупка. Я откидываю его руку.

– Ничего не случилось.

Тед смотрит на меня, но не задает ни одного вопроса. Он знает все о шрамах. Все его тело покрывают полумесяцы в местах, где отец тушил об него сигареты. Но мама не такой монстр. Просто временами она не ведает, что творит.

По крайней мере, мне нравится в это верить.

– Как называется, когда одновременно любишь и ненавидишь кого-то? – спрашиваю я.

Он смеется.

– Это называется семьей.

Из показаний Мисс Рейчел Эдвардс

Школьного консультанта по вопросам третьего класса

Мисс Купер-Эддисон пришла в мой кабинет в начале учебного года, чтобы поговорить о Мэри. Она сказала, что летом ее дочь била и кусала людей. Я порекомендовала ей обратиться к детскому психологу, Доктору Рубену Джейкобсу. Спустя две недели доктор Джейкобс позвонил мне, чтобы рассказать об их визите. Он был очень обеспокоен. Сказал, что Мэри все это время была тихой, как мышка, не произнесла ни слова и даже рисовать в раскрасках не стала. За пять минут до конца приема, он попросил мисс Купер присоединиться к ним.

Она спросила у Мэри: «Почему ты молчишь?» — девочка повернулась к ней. «Ты просила не говорить о Рее», — ответила она. Мисс Купер явно очень рассердилась и тут же покинула кабинет с Мэри. Доктор Джейкобс звонил ей и уговаривал прийти еще на один сеанс, но мисс Купер вышла из себя и начала обвинять его в попытке украсть ее деньги. Я пыталась договориться о встрече с мисс Купер, но она продолжала избегать меня, поэтому позвонила в социальную службу. Они наведались к ним в дом и сказали, что все нормально, но это однозначно было чушью. Я даже не уверена, говорили ли они с Мэри. После этого случая Мэри несколько дней не появлялась в школе, потом меня нагрузили кучей других дел, шли дни, недели, а затем... произошло это. Я должна была приглядывать за ней, но я тогда только начинала работать. И никогда бы не подумала... она была таким чудесным ребенком.

Подвал разрывается аплодисментами. Киша, стоящая в центре нашего круга, закрывает свой журнал чувств и кланяется аплодирующим девочкам. Мисс Вероника утирает слезы, навернувшиеся на ее глаза.

– Потрясающее стихотворение, Киша. Восхитительная работа!

– Эй, Киша, это было потрясно, – говорит Чина. – Тебе бы это в книгу засунуть.

Киша кивает, пытаясь разыграть смущенную звезду, окруженную кучей сумасшедших фанатов.

– Эй, психичка, – говорит мне Марисоль, ее черные длинные волосы сегодня завиты, а одежда настолько тесная, что она в любой момент могла бы посинеть. – Почему ты ей не хлопала, а? Ты думаешь, что лучше остальных? Estúpido!¹²

Я единственная не хлопаю.

Они же не серьезно? Они действительно не понимают?