Текст книги "Бегущая с демоном"

Автор книги: Терри Брукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Глава 2

Роберт Рузвельт Фримарк – «Старина Боб» для всех, кроме жены, внучки и священника – спустился на следующее утро к завтраку в состоянии, близком к испугу. Он был крупным мужчиной, ростом шесть футов три дюйма, широкоплечим, с большими руками, крепкого телосложения, даже с небольшим брюшком. Было ему шестьдесят три года. Лицо у Старины Боба квадратное, с выступающим носом, густые седые волосы вьются, обнажая высокий лоб. Он выглядел как политический деятель – по крайней мере, так, как должны выглядеть политические деятели. Но старина Боб был человеком рабочим, причем всю свою жизнь, и сейчас, будучи на пенсии после тридцатилетней службы на конвейере Среднезападного Континентального Сталеплавильного Завода, все еще носил джинсы и синие рабочие рубашки и считал себя не лучше остальных.

Старина Боб был Стариной Бобом так давно, что уже и не помнил, с каких пор. Не с самого детства, конечно, но вскоре после этого, по крайней мере, когда возвратился с корейской войны. В лицо его так не называли, только за спиной. Например: «Старина Боб свое дело знает». Но его прозвище не означало «Старый Добрый Боб». А словечко «старина» не имело отношения к возрасту. Скорее, обозначение статуса. Боб Фримарк являл собой образец непоколебимого, как гранит, гражданина Хоупуэлла, он был другом для всех, кто жил в городе на протяжении всей жизни, человеком, к которому всегда можно обратиться за помощью. Он состоял в обществе «Джэйсиз», в «Объединенном Пути», в Фонде помощи больным раком и в «Красном Кресте» одновременно или поочередно, помогая им в развитии. Он был членом обществ «Киванис», «Лось» и ВФУ. Он держался подальше от Ротари-клуба, потому что не мог выносить это фальшивое «Привет, Роберт!». Зато был членом Первой Конгрегационалистской Церкви, служил в ней священником и возглавлял совет, пока не умерла Кейтлин. Он проработал мастером на Сталелитейном заводе последние десять лет, и большинство в профсоюзе согласилось бы с утверждением, что он – самый лучший.

Но нынче утром он вышел на кухню сгорбленным, хмурым, с тяжестью на сердце, ощущая: вся его жизнь мало что значит. Эвелин уже встала. Она сидела за кухонным столом с неизменным стаканом апельсинового сока, смешанного с водкой, с сигаретой, чашкой кофе и журналом. Иногда он думал, что она вообще не ложилась, хотя вот сегодня она же спала, когда он выходил проверять Нест. У них уже почти десять лет отдельные спальни, и они все больше отдаляются друг от друга, а началось все со смерти Кейтлин…

Он поймал себя на том, что опять об этом думает. Кейтлин. Все возвращается к ней. Все плохое.

– Доброе утро, – механически произнес он.

Эвелин кивнула, подняв глаза и снова опустив их – словно задвинула жалюзи.

Он насыпал себе в тарелку горсть «Чириос», налил стакан сока и чашку кофе. Сел за стол напротив нее.

Набросился на хлопья, бездумно поглощая их, делая огромные глотки, уткнувшись головой в тарелку, один на один с собой. Эвелин пила водку с соком и глубоко затягивалась сигаретой. Молчание между ними только усугубляло пропасть, разделявшую их жизни.

Наконец Эвелин подняла голову:

– Что тебя гложет, Роберт?

Старина Боб взглянул на нее. Она всегда называла его Роберт, никогда – Старина Боб, или даже просто Боб, как будто соблюдение формальностей составляло неотъемлемую часть их отношений. Она была маленькой, но сильной женщиной, востроглазой, седовласой, с мягкими чертами лица, весьма деловой. Прежде она отличалась красотой, но сейчас стала просто старой. Время и превратности судьбы, а также упорное нежелание Эвелин следить за собой сделали свое дело. Она постоянно курила и пила, а стоило ему указать на это, заявляла: это, мол, ее жизнь, и она будет проводить ее так, как ей хочется.

– Мне не спалось, поэтому я встал среди ночи и пошел взглянуть на Нест, – сообщил ей муж. – Ее не было. Она уложила подушки под одеяло, чтобы я подумал, будто она на месте. – Он сделал паузу. – Она ведь снова была в парке, верно?

Эвелин вернулась к журналу.

– Оставь девочку в покое. Она делает то, что должна делать.

Он упрямо покачал головой, хотя и знал, что последует за этим.

– Ей там нечего делать в два часа ночи.

Эвелин погасила сигарету и немедленно зажгла следующую.

– Как раз есть, и тебе это известно.

– Это тебе известно, Эвелин. Мне – нет.

– Ты хочешь знать ответ, Роберт? Для тебя сложно подобрать верные слова. Нест следила за пожирателями. Можешь верить моим словам или нет – факт остается фактом.

– Следила за пожирателями…

– Теми, которых ты не можешь увидеть, Роберт, потому что твоя вера не простирается дальше твоего собственного носа. Нест и я не такие, как ты, слава Господу.

Он отодвинул чашку с хлопьями и уставился на нее.

– И Кейтлин тоже была не такой.

Ее острые глаза воззрились на него сквозь сигаретный дым.

– Не начинай сначала, Роберт.

Он замешкался, потом безнадежно покачал головой.

– Я собираюсь поговорить с Нест, Эвелин, – мягко произнес он. – Не хочу, чтобы она выходила на улицу ночью. Не вижу для этого причины.

Жена внимательно посмотрела на него, словно проверяя его слова на крепость. Потом вернулась к журналу.

– Оставь ты Нест в покое.

Он выглянул в окно на задний двор и парк за ним. День начинался яркий, солнечный, небо радовало ясностью, температура поднялась до восьмидесяти. От блестящей росой травы идет пар. Сегодня только первое июля, а температура уже бьет все рекорды. По весне шли обильные дожди, поэтому зерновые поднялись хорошо, особенно ранняя кукуруза и соевые бобы. Но если жара не утихнет, начнутся проблемы. Фермеры уже жалуются, что им приходится заниматься поливом, и все равно – без дождей этого недостаточно. Старина Боб смотрел в сторону парка и думал о трудностях фермерства, вспоминая, как отец боролся, чтобы сын стал фермером в Йорктауне много лет назад. Старина Боб прелестей сельского хозяйства не понимал, ему было даже странно, как это люди могут желать им заниматься. Понятное дело, примерно то же чувствовали фермеры, размышляя о чудаках с завода.

– Нест еще в кровати? – спросил он, спустя минуту.

Эвелин встала, чтобы плеснуть себе еще жидкости. Боб наблюдал, сколько водки приходится на долю сока. Слишком много.

– Почему бы тебе не разбавлять ее посильнее, Эвелин? Еще ведь и девяти утра нет!

Она сурово взглянула на него, лицо ее напряглось, уголки рта опустились.

– Ты-то вчера не особенно спешил домой после того, как вы с дружками травили военные байки. Вы, небось, не чаи там распивали и не в шашки играли, а? – Она сделала большой глоток напитка, уселась в кресло и взяла в руки журнал. – Оставь меня в покое, Роберт. И Нест – тоже.

Старина Боб медленно кивнул и снова выглянул в окно. Они жили в этом доме почти все время, с тех пор как поженились. Это было большое, приземистое ранчо посреди двух акров заросшей лесом земли, примыкавшей к парку. Он сам руководил строительством в конце пятидесятых. Землю Боб купил по двести долларов за акр. В настоящее время ее стоимость возросла в сотни раз, это не считая дома. Кейтлин выросла под этой крышей, а теперь растет Нест. Все, что имело смысл в его жизни, случилось именно здесь.

Его глаза перебегали со старых кухонных шкафчиков на обувную полку и через холл – к выходу, обшитому панелями. Когда-то он был здесь счастлив.

Боб постоял, усталый, сникший, все еще ощущая страх. Эвелин лишала его сил, он чувствовал себя слабаком перед силой ее разума – так было в течение всей его жизни, он не мог изменить хода вещей. Их всегда это разделяло, теперь же становилось только хуже. Что с ними происходит? Только Нест сейчас и связывает их. Когда она уйдет – а это случится через несколько лет – что останется?

Он пригладил рукой густые белые волосы, зачесав их назад.

– Поеду в даунтаун, посмотрю, что там с забастовкой. Вернусь через несколько часов.

Она кивнула, не поднимая глаз.

– Ленч будет на столе в полдень, если захочешь.

Он задержал на ней взгляд, потом вышел, и летний зной охватил его.

Прошел еще час, прежде чем Нест появилась в кухне. Она потянулась и зевнула. Налила себе апельсинового соку. Бабушка все еще сидела за столом, курила, пила и читала журнал. Она взглянула на Нест и подарила ей слабую улыбку.

– Утро доброе, Нест.

– Доброе, Ба, – откликнулась девочка. Она взяла хлеб и вложила несколько кусочков в тостер. Размышляя о Беннетт Скотт, она стояла у стойки и массировала плечи под ночной рубашкой, чтобы расслабить усталые мышцы. – Дедушка здесь?

Бабушка положила журнал.

– Он ушел. Но хотел побеседовать с тобой. Говорит, ты прошлой ночью была в парке.

Нест еще раз прошлась по плечам, потом прислонилась к стойке, рассматривая тостер.

– Да, он прав. Я была там.

– Что случилось?

– То же, что и обычно. На этот раз пожиратели схватили Беннетт Скотт. – Она рассказала бабушке, что произошло. – Я проводила ее до входной двери и сдала Джареду. Ты бы видела его лицо. Он был так напуган! Везде искал ее. Уже собрался звонить в полицию. Его мамы все еще не было дома. Она совсем пропащая, Ба. Нельзя ли что-нибудь сделать с ней? Разве справедливо, когда она нагружает Джареда своими обязанностями? Знаешь, он ведь даже еду готовит для детей – почти всегда! И должен сидеть с ними после школы. На нем все держится!

Бабушка глубоко затянулась сигаретой. Ее окутало облако дыма.

– Я поговорю с Милдред Уокер. Она связана с людьми из социальной службы. Может быть, кто-нибудь из них займется Инид. Эта женщина всегда теряет мозги, стоит мужчине появиться на горизонте. Мать из нее никакая, но дети привязаны к ней.

– Беннетт боится Джорджа Полсена. Еще немного, и он станет у них жить.

Бабушка кивнула.

– Да уж, Джордж большой любитель пожаловать на готовое. Посиди со мной немножко. Принеси сюда свои тосты.

Нест захватила тост и сок и уселась рядом. Открыла банку клубничного джема и намазала на тост.

– Хорошо.

– Что ты собираешься рассказать дедушке, когда он спросит тебя, чем ты занималась в парке?

Нест пожала плечами, отбрасывая назад темные волосы.

– Как обычно. Я проснулась, не могла уснуть и решила пробежаться. А подушки подложила, чтобы он не волновался.

Бабушка снова кивнула.

– Неплохо. Я говорила ему оставить тебя в покое. Но он волнуется за тебя. Все время думает о твоей матери. Боится, что с тобой произойдет то же самое.

Они молча поглядели друг на друга. Такие разговоры уже много раз повторялись. Кейтлин Фримарк, мать Нест, упала с горы через три месяца после рождения дочери. Она гуляла ночью в парке, и никто не знал, в каком состоянии был в тот момент ее рассудок. Она была весьма хрупкой, нервной молодой женщиной. Рождение Нест и исчезновение ее отца лишь добавили ей беспокойства. Было высказано предположение, что она покончила самоубийством. Никто в это по-настоящему не верил, но слухи ходили.

– Я – не моя мать, – тихо сказала Нест.

– Верно, – подтвердила бабушка. Ее острые глаза старой птицы странно блеснули, как будто она внезапно вспомнила что-то, о чем лучше не вспоминать. Она снова потянулась к бокалу.

– Дедушка ведь не понимает, правда?

– И не пытается.

– Ты все еще говоришь с ним о пожирателях, Ба?

– Он считает, что у меня галлюцинации. Думает, это все из-за выпивки. Считает меня старой пьяницей.

– Ох, бабушка.

– Иногда это и в самом деле так, Нест. – Бабушка покачала головой. – В этом есть и моя вина. Я виновата в том, что ему так трудно. – Она помолчала, не желая заходить слишком далеко в этом разговоре. – Но я не смогла заставить его хотя бы выслушать меня. Как я уже говорила, он не понимает. Ни насчет пожирателей, ни насчет лесных созданий, живущих в парке. Он никогда не мог увидеть этот мир, даже когда Кейтлин была жива. Она пыталась рассказать ему. Но он думал, это все выдумки, богатое воображение девчушки. Он играл с ней, притворялся, будто понимает. Но мне жаловался, когда мы были вдвоем, что его беспокоит вся эта чепуха. Я ему говорила: может, она не придумывает. Может, стоит прислушаться. Но он не мог себя заставить.

Она печально улыбнулась.

– Никогда он не понимал нашей связи с парком, Нест. И сомневаюсь, что поймет когда-нибудь.

Нест доела тост, задумчиво пережевывая. Шесть поколений женщин ее семьи служили земле, на которой сейчас располагался парк. Те, что работали с Пиком, старались сохранить волшебство в равновесии многие годы. И сами были рождены для волшебства. Гвендолин Уиллз, Кэролайн Глинн, Опал Эндерс, Ба, ее мама и вот теперь она. Женщины рода Фримарк, как называла их Нест, хотя это имя не совсем подходило. Их портреты висели возле входа – на фоне парка. Ба всегда повторяла, что партнерство лучше работало для женщин их рода, потому что женщины оставались, в то время как мужчины уходили.

– Дедушка никогда не говорит со мной о парке, – тихо заметила Нест.

– Думаю, он боится. – Бабушка допила водку с соком. Глаза ее увлажнились. – Я бы и сама не хотела, чтобы ты обсуждала с ним это.

Нест опустила глаза в тарелку.

– Я знаю.

Старая женщина потянулась через стол и взяла внучку за руку.

– Ни с ним, ни с кем другим. Никогда. Для этого есть причина, Нест. Понимаешь, да?

Нест кивнула.

– Да. Понимаю. – Она посмотрела в глаза бабушке. – Но мне это не по душе. Плохо быть единственной.

Бабушка сжала ее запястье.

– Есть еще я. Ты всегда можешь поговорить со мной. – Она отпустила руку девочки и села. – Может быть, однажды твой дед тоже сможет поговорить с тобой об этом. Но ему тяжело. Люди не верят в магию. Они разве что разрешают себе верить в Бога. Не могут увидеть своими глазами – значит, и верить не во что. Иногда я думаю: может, он в это не верит, потому что такая вера не укладывается в его модель мировоззрения.

Нест тихо сидела, размышляя.

– Мама ведь верила, правда?

Бабушка молча кивнула.

– А мой папа? Ты как думаешь, верил он?

Старая женщина потянулась за сигаретой.

– Он верил.

Нест изучала бабушку: ее руки тряслись, когда она взяла пачку.

– Ты думаешь, он когда-нибудь вернется?

– Твой отец? Нет.

– Может, захочет посмотреть, какая я стала. Может, вернется для этого.

– Расслабься.

Нест прикусила губу.

– Мне иногда хочется узнать, кем он был, Ба. Как выглядел. – Она сделала паузу. – Тебе вот хочется это знать?

Бабушка курила, и глаза ее жестко глядели в одну точку куда-то за плечо Нест.

– Нет. Зачем мне?

– Но он ведь не был лесным существом, а?

Она и сама не знала, почему произнесла это. И как у нее язык повернулся? Увидев же, как глянула на нее бабушка, захотела вернуть слова обратно.

– Да почему ты вообще такое придумала? – резко произнесла Эвелин Фримарк; глаза ее сверкали от гнева.

Нест чуть не поперхнулась от удивления и пожала плечами.

– Не знаю. Я просто поинтересовалась, вот и все.

Бабушка долго не сводила с нее взгляда.

– Иди и убери постель. А потом поиграй с друзьями. Касс Минтер тебя уже дважды сегодня спрашивала. Ленч будет тебя ждать. Обед в шесть. Давай.

Нест поднялась и поднесла посуду к мойке. Никто никогда не рассказывал ей об отце. Как будто никто ничего о нем не слышал. Но она все равно хотела знать. Ей говорили, будто мать никогда не говорила о нем, даже родителям. Но Нест подозревала: Ба что-то знает. Слишком уж явно она избегала любых разговоров и становилась сердитой, когда о нем заводили речь. Почему? Что такое она знала, отчего чувствовала себя неуютно? Может, потому, что Нест постоянно задавала вопросы, не слишком умные, например, как только что. Отец не может быть лесным существом. Иначе Нест тоже была бы такой, разве нет?

– Увидимся позже, Ба, – кинула она, выбегая из комнаты.

Она спустилась в холл принять душ и переодеться. Но ведь в лесу есть разные существа, так говорил ей Пик. Хотя и не стал уточнять, какие именно. Может, они бывают похожими на людей?

Она стояла обнаженная перед зеркалом в ванной, глядя на себя довольно долго, пока не встала под душ.

Глава 3

Старина Боб вывел свой потрепанный «форд»-пикап из гаража и поехал по проселочной дороге через заросли ветвистых деревьев, свернув на Синиссипи-роуд. Несмотря на жару, окна в машине были открыты, кондиционер выключен: он любил вдыхать запах деревьев. По его мнению, парк Синиссипи был красивейшим из окрестных лесов на многие мили вокруг – и всегда был таковым, и всегда будет. Парк такой зеленый, он раскинулся на холмах, что стоят над Рок-ривер, есть там густые заросли орешника, белого дуба, красных вязов, кленов – таких старых, что росли еще до прихода белого человека на территорию индейцев. Внутри рощ, образованных более крупными деревьями, росли и каштаны, и вишни, и березы, и сосны, и голубые кипарисы. По весне парк разукрашивался цветами, листья меняли цвет осенью. Лето соединяло два этих сезона ярким мостом – разрушительное времечко, когда Мать-Природа, разыгравшись во всю прыть, не жалеет огня и жара, а тучи насекомых плодятся и мешают жить людям. Так было не каждый год, и не каждый летний день бывал таким. Но достаточно и того, что сейчас наступили именно такие денечки. Сегодня жара уже грозила стать невыносимой, правда, под сенью деревьев было полегче. Так что Старина Боб наслаждался, вдыхая ароматы листвы, цветов и трав, радуясь возможности побыть в тенечке, пока его старый драндулет не выехал на главную дорогу, и напоминал себе, как хорошо дома, если не считать ежеутренних дискуссий о всякой небывальщине.

Забастовка на Среднезападной Континентальной Сталелитейной продолжалась уже сто семь дней, и конца ей было не видно. Это означало плохие новости – не только для компании и профсоюза. На заводах компании работало около двадцати пяти процентов всего населения города. А когда нет доходов у двадцати пяти процентов, страдают все. Среднезападная Континентальная одно время была крупнейшей сталелитейной компанией в стране, но, когда умер сын основателя компании, его потомки разорились и компанию продали консорциуму. Это никому не понравилось, хотя один из потомков остался номинальным представителем компании. Недовольство росло, когда в конце семидесятых – начале восьмидесятых стальной рынок рухнул под напором иностранной стали. Консорциум пошел на некоторые изменения в руководстве. Последнего члена правящей семьи сместили, с двадцатичетырехдюймовой сталью было покончено, и несколько сотен рабочих выкинули на улицу. Пусть впоследствии часть рабочих взяли обратно и двадцатичетырехдюймовку снова начали выпускать – недовольство и напряженность между руководством и профсоюзом становились все глубже, и теперь уже ни одна из сторон не могла полностью доверять другой.

И напряженность достигла своего пика, когда профсоюз затеял переговоры по поводу нового контракта. Ежегодный рост прожиточного минимума за счет почасовой оплаты, лучшие медицинские услуги, распространение оплаты за мастерство на большее количество выполненных заданий, оплата праздничных программ – вот некоторые из требований профсоюза. Ограниченный рост без увеличения почасовой оплаты в течение следующих пяти лет, урезание медицинских услуг, сужение круга работ, признанных мастерством, и отказ в оплате праздничных программ – таков был ответ руководства. Обе стороны отказались от арбитражного суда, решили занять выжидательную позицию. Срок забастовки был установлен профсоюзом. Последний срок, до которого можно бастовать, установила компания. Когда сроки максимально приблизились, а никакого движения не произошло, и те и другие обнародовали свои разногласия.

Все переговоры освещались телевидением и радио, там же обсуждались всевозможные преступления той и другой стороны. Надо ли говорить, что вскоре стороны перестали общаться друг с другом совершенно.

В течение ста семи дней профсоюз боролся за четырнадцатидюймовую и проволочную сталь. Потом забастовка включила еще и двадцатичетырехдюймовку и двенадцатидюймовку – и все это компания отклонила. Вначале это никого не беспокоило. И прежде бывали забастовки, и всегда все разрешалось само собой. Кроме того, была весна, а с наступлением тепла все чувствовали себя полными сил и обновленными. Но прошел месяц, и ничего не изменилось. По распоряжению мэра Хоупуэлла и губернатора штата Иллинойс было велено начать примирение, но не вышло. Несколько уродливых инцидентов у линии пикета только подогрели недобрые чувства. Сейчас уже эффект забастовки ощущался всеми – маленькие компании, ведшие дела с компанией или использовавшие ее продукты, продавцы, надеявшиеся на деньги, которые могли заработать уволенные с завода, профессионалы, чьи клиенты относились к руководству или профсоюзу. Все начали выбирать, чью сторону занять.

Через два месяца компания заявила, что не собирается больше признавать профсоюз и примет назад тех рабочих, которые пожелают вернуться на старое место, но, если они не вернутся в течение семи дней, на их место возьмут новых. С первого июня начнут выпуск четырнадцатидюймовки, используя в качестве рабочих мастеров. Компания назвала эту акцию первым шагом в процессе прочной десертификации. Профсоюз же обозвал это штрейкбрехерством и подрывом авторитета профсоюза. Он предостерег против использования штрейкбрехеров вместо «настоящих» рабочих, против попыток пересечь линию пикета, против игнорирования переговоров с ними. Предупреждали: глупо и опасно привлекать сотрудников компании в качестве рабочих, ибо у них нет специальных навыков, а работать предстоит с машинами. Компания же заявила, что будет проведено необходимое обучение, пусть, мол, профсоюз проявит добрую волю и пойдет на сделку.

Дальше все только ухудшилось. Компания несколько раз выпустила четырнадцатидюймовку, но через несколько дней прекращала. Профсоюз сообщал о бесполезных расследованиях, а компания – о саботаже. Из окрестных городов стекались уволенные рабочие, и у пикетируемой линии разгорались стычки. Дважды вызывали национальную гвардию, чтобы навести порядок. Наконец правление приняло решение и объявило всех рабочих уволенными, а компанию – выставленной на продажу. Все переговоры зашли в тупик. Прошел еще месяц. Пикетирование продолжалось, денег не было, а вся общественность в Хоупуэлле и горожане все больше впадали в депрессию.

Сейчас, когда жара стала невыносимой, весенние надежды высохли, как пыльные дороги, а недовольство и напряженность достигни апогея.

Старина Боб добрался до шоссе Линкольна, свернул по светящейся стрелке с Синиссипи-роуд и направился прямиком в город. Проехал мимо супермаркета Крогера и доски, установленной Комитетом по Торговле шесть месяцев назад и гласившей: «Добро пожаловать в Хоупуэлл, Иллинойс!» Доска была густо припорошена пылью, тускло поблескивая на солнце, а буквы словно издевались над реальностью. Старина Боб закрыл окна и включил кондиционер. Снаружи больше не осталось запахов, которыми можно было бы наслаждаться.

Он проехал сложную развилку, разделяемую на две одноколейки. Четвертая улица шла на запад, в город, Третья – на восток. Он миновал несколько кафе быстрого питания, винный магазин, пару бензоколонок, срочную химчистку, типографию «Рок-ривер-Вэлли» и магазин электротоваров. На дороге было свободно. Жара волнами поднималась над тротуарами, листья на деревьях скрючились и безвольно повисли. Люди Хоупуэлла сидели по домам или в офисах, включив кондиционеры на полную мощность, устало и обреченно занимаясь своими каждодневными делами. Пока летняя школа распустила учеников, детишки проводили время в парках и бассейнах, пытаясь держаться в холодке и особенно не уставать. По ночам температура падала на десять – пятнадцать градусов, дул легкий ветерок, но двигаться быстро все равно не хотелось. На всех на-пала сонливость, зовущая предаваться постоянному ничегонеделанию, приправленная тусклой пылью отчаяния.

Старина Боб помотал головой. Ну ладно, Четвертое июля уже не за горами, а тогда уж общий праздник, с фейерверками, пикниками и танцами в парках поднимет людям настроение.

Спустя пару минут он уже въезжал на свободное место на стоянке возле кафе «У Джози». Боб вышел из машины. Солнце светило так ярко, что у него даже в глазах потемнело. Он схватился за зеркало заднего вида, чтобы удержаться на ногах, чувствуя себя старым идиотом, который пытается убедить себя, будто все хорошо. Когда ему удалось восстановить равновесие, он подошел к парковочному автомату, кинул туда несколько монет и двинулся к кафе.

Его встретил холодный воздух, неся чувство желанного облегчения. Кафе «У Джози» находилось на углу Второй авеню и Третьей улицы, напротив винного магазина, автостоянки банка и страховой компании Хейса. Окна, занимающие две стены целиком, давали возможность полностью видеть перекресток и людей, устало тащившихся из своих офисов и машин с кондиционерами. Вдоль окон выстроились кабинки; красные банкетки времен пятидесятых были заново обтянуты. Угловая стойка с табуретами возле нее располагалась поодаль, а куча столиков занимала все свободное пространство до двери. Здесь подавали свежевыпеченные орешки из теста, сладкие рулеты и хлебцы, выставленные за стеклом в дальнем конце прилавка, а также обычный кофе, эспрессо, горячий шоколад, чай и легкие алкогольные напитки, чтобы освежиться. Завтрак сервировали в любое время, ленч можно было съесть до трех часов, когда закрывалась кухня. Давали также пищу на вынос, и все этим пользовались. В «У Джози» была лучшая дневная кухня в городе, и почти все заглядывали сюда на дегустацию пару раз в неделю.

Старина Боб и его друзья по профсоюзу гостили здесь ежедневно. Пока не закрылся завод, сюда наведывались лишь пенсионеры, но теперь все были тут по утрам без опозданий. Большинство уже явилось, когда Старина Боб вошел. Они сдвинули вместе столики, чтобы вновь прибывшим было где разместиться. Боб помахал рукой и направился к стойке. Его остановила Кэрол Блайер, спросила, как дела, и предложила заглянуть к ней как-нибудь побеседовать. Старина Боб кивнул и пошел дальше, ощущая на себе взгляд Кэрол. Она занималась страхованием жизни.

– Ну, вот и ты, – поприветствовала его Джози за прилавком, одарив теплой улыбкой. – Твои дружки уже спрашивали о тебе.

Старина Боб улыбнулся в ответ.

– Уже?

– А то. Они даже до ветру сходить не могут, пока ты не покажешь им, как это делается. – Джози игриво приподняла бровь. – Клянусь, ты все хорошеешь.

Старина Боб рассмеялся. Джози Джексон было за тридцать, разведенная, с дочерью-подростком. Непутевый бывший мужем смылся на юг лет пять-шесть назад. Живая, улыбчивая, с темными глазами, длинными светлыми волосами и гибким телом, она выглядела моложе своих лет. Работала так, что большинству людей становилось не по себе и даже неловко за свою лень. Она выкупила кафе за деньги, которые одолжила у родителей, владельцев небольшого производства ковров и кафеля. Проработав большую часть жизни официанткой, Джози Джексон знала свое дело, и вскоре ее завтраки и ленчи стали лучшими в Хоупуэлле. Джози вела дело с неизменным очарованием, ловко и эффективно, применяя лозунг «Живи и давай жить другим», поэтому всяк чувствовал себя желанным гостем в ее заведении.

– Как Эвелин? – спросила она, поставив локти на прилавок и не сводя с него темных глаз.

Он пожал плечами.

– Как всегда. Приметы времени и превратности судьбы.

– Да ну, она всех нас переживет, разве нет? – Джози провела рукой по волосам. – Ну, вернемся к нашим делам. Тебе как всегда?

Старина Боб кивнул, и Джози удалилась. Будь он помоложе и свободен, старина Боб мог бы питать серьезные намерения насчет Джози Джексон. Но, наверное, такие мысли бродят в головах у всех старых пней, да и у молодых тоже. Такова уж Джози.

Он протиснулся мимо столиков стоящих тесно, перекидываясь парой слов с теми или другими, пробираясь туда, где уже засела теплая компания. Они следили за ним глазами, приветствуя его – кто кивком, кто словом. Эл Гарсиа, Мел Райорден, Дерри Хоув, Ричи Стаудт, Пенни Уильямсон, Майк Майклсон, Джуниор Элуэй и еще кто-то. Они расчистили для него место на конце стола, а он притащил стул и удобно уселся.

– Значит, этот парень работает на почте где-то в Айове, верно? – говорил меж тем Мел Райорден. Это был здоровенный мясистый крановщик с колючими рыжими волосами и привычкой быстро моргать во время разговора. Вот и сейчас, пока говорил, он продолжал моргать. Раз, два, три. – Как-то он явился на работу в платье. Вот честное слово, клянусь Господом. Об этом еще писали в газетах. Он приперся на работу в платье!

– Какого цвета было платье? – перебил его Ричи Стаудт; вид у него был совершенно озадаченный, впрочем, как обычно.

Райорден бросил на него взгляд.

– Какая, к черту, разница? Платье, да и все, а мужик этот работал на почте, Ричи! Ты только задумайся! Так вот, является он на работу, а его начальник, как увидел платье, говорит: нельзя, мол, так работать, пускай идет домой и переоденется. Он так и сделал. А вернулся-то в другом платье, в меховом манто и в маске гориллы! Тот опять его домой отправляет. А он не хочет уходить. Так они вызвали полицию и вытурили его. Впаяли ему нарушение спокойствия или что-то там еще. Но самое лучшее было потом. После всего этот начальник говорит репортеру – а лицо такое серьезное! – что они, мол, добьются психиатрического освидетельствования для этого мужика. Представляете?!!

– Знаешь, я читал про парня, который брал свою обезьяну в аварийный зал несколько недель назад, – поддержал разговор Альберт Гарсиа. Он был маленьким, плотного сложения человечком с редеющими темными волосами и близко посаженными глазами. Он не принадлежал к числу старожилов компании, приехав с семьей из Хьюстона меньше десяти лет назад. Перед забастовкой он устанавливал валки для четырнадцатидюймовки. – Обезьяна была его любимицей и заболела, кажется. Поэтому он явился с ней в аварийный зал. Это было в Арканзасе. Он заявил медсестре, что это его ребенок. Можете себе представить? Ребенок!

– Она была на него похожа? – хохотнул Мел.

– Это ведь был уже другой парень, да? – вдруг спросил Пенни Уильямсон, тучный, с крупными чертами лица чернокожий, чья кожа отливала синеватым блеском стали. Мастер на третьем заводе, надежный, внушающий доверие. Он чуть сдвинул тяжелое тело и изучающе глянул на Старину Боба. – Ну, может, это снова про того, с почты?

Эл Гарсиа выглядел озадаченным.

– Не думаю. А ты считаешь, такое может быть?

– Так что случилось? – спросил Райорден, вгрызаясь в сочный датский кекс. Его глаза моргали, словно вспышки фотоаппарата. Он разложил на тарелке здоровенные ломти кекса, выбирая себе новую жертву.

– Ничего, – пожал плечами Эл Гарсиа. – Они разобрались с обезьяной и послали его домой.

– И все, что ли? Вся история? – Райорден выглядел разочарованным. – Ну, Боб, какие новости на восточном фронте в это чудесное утро?

Старина Боб легким кивком поблагодарил Джози за кофе и сладкий рулет, которые она поставила перед ним.