Текст книги "Августовский рассвет (сборник)"

Автор книги: Теодор Константин

Соавторы: Драгош Викол,Аурел Михале
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Что ты бродишь, Марин? Что тебе не спится?

– Слава богу, как спится! Но меня погнал за тобой господин лейтенант. Зол как черт.

– Ничего, успокойся. А тебе я знаешь что посоветую? Пристройся где-нибудь в окопе и поспи до утра. Лейтенанту в эту ночь ты не понадобишься.

– Такого не может быть! Я его лучше знаю. Хочешь, чтобы у меня неприятности были? Не знаю, что с ним: будто взбесился.

– Делай, как я тебе советую… А скажи, господин майор не ушел?

– Нет. И Белдие там.

– Так!.. Тем лучше.

Когда Андрей Чуря вошел в укрытие, он чуть не столкнулся с лейтенантом, который уже хотел отправиться за ним.

– Вы меня вызывали, господин лейтенант?

Майор не дал лейтенанту ответить:

– Послушай, сержант! Почему ты позволяешь себе не выполнять мой приказ? Кого я послал в полк: тебя или Белдие?

– Меня, господин майор!

– Тогда повторяю: почему ты позволяешь себе не выполнять мой приказ?

– Господин майор, думаю, не имеет смысла разыгрывать спектакль друг перед другом. Хочу вам сообщить, что Ион Сфат сейчас находится у господина капитана и рассказывает, что ему понадобилось у немцев, а главное – объясняет, почему он вернулся.

В это мгновение раздался выстрел. Лейтенант Бобоча целился в сердце сержанта, но пуля прошла через левую руку Чури. Он молниеносно выпустил короткую очередь из автомата. Пули впились в доски, поддерживавшие потолок укрытия. В первую секунду Чуря хотел выпустить очередь в грудь лейтенанта, но в самый последний миг отвел ствол автомата. Рассудок победил.

– Предатели! Всех порешу!

От страха Бобоча выронил из рук пистолет, а Белдие инстинктивно бросился на землю и начал умолять плаксивым голосом:

– Не убивай меня, браток, я ни в чем не виноват! Чтоб меня громом поразило, если я знаю, о каком предательстве ты говоришь!

– Ладно, увидим, насколько ты замешан в подлости, которую готовили эти двое!

Майор Каменица, не теряя присутствия духа, спокойно курил сигарету. Только по тому, как часто он мигал, было видно, что это спокойствие чисто внешнее.

Услышав пистолетный выстрел, а затем автоматную очередь, Збырча и Зэган вбежали в укрытие с автоматами в руках.

– Как видите, нет смысла строить иллюзии. Я ожидаю распоряжений относительно вас.

С этими словами Андрей Чуря вышел из укрытия, оставляя за собой полоску крови из раны в руке.

Через двадцать минут в укрытие вошли заместитель командира полка подполковник Папатанаскиу, командир роты Теодореску, офицер разведотдела лейтенант Унтару и сержант Чуря. Бобоча и Каменица были бледны как смерть, их зубы выбивали дробь, а в глазах застыл страх перед смертью.

На участке взвода, которым никогда больше не будет командовать предатель Сильвиу Бобоча, вновь установилась тишина.

В укрытии, где еще стоял запах крови, сержант Андрей Чуря, которому было поручено временно принять на себя командование взводом, второй раз менял повязку на руке.

В это время со стороны позиций гитлеровцев в ночное небо взвилась ракета. И прежде чем она потухла, на позиции взвода обрушился град мин.

Андрей Чуря вышел, чтобы отдать распоряжение. Шедший вслед за ним Гица Кэшару сказал:

– Бесятся фрицы, что мы их надули!

Не успел он закончить, как вдруг оттуда, со стороны стыка батальона с советской частью, загрохотала русская артиллерия. Сделав несколько залпов, гитлеровские минометы замолчали.

Гица Кэшару обрадовался:

– Видел, неня Андрей, как нам помогли товарищи?

– Да, да! – ответил Андрей Чуря, обнимая его за плечи.

Драгош Викол
Августовский рассвет
Повесть

Пролог

Я вел фронтовой дневник, тетрадь для записей, куда привык в часы затишья заносить самые тяжелые случаи, которые нам приходилось переживать. Иногда я писал в ней и стихи. Если вернусь с войны, говорил я себе, то напишу книги. Не одну книгу, а несколько… Естественно, после войны времени у меня будет хоть отбавляй, чтобы засесть за работу и писать пусть не каждый день, но хотя бы пару дней в неделю. И тогда будет достаточно перелистать фронтовой дневник, чтобы воспоминания ожили, приобрели ясные очертания, заговорили. Я отыщу в них самого себя, отыщу людей, бывших рядом со мной, которых, возможно, мне больше не доведется встретить. Разбуженные воспоминания станут книгами…

Я уже видел свои книги в витринах магазинов и произносил их наименования: «Рассказы о ничейной земле», «Кровавые дороги», «Августовский рассвет».

Как легко писать книги в мыслях!..

Итак, у меня был фронтовой дневник, и я перед каждым боем или заданием оставлял его своему земляку, старшине Шоропу из полевого обоза, человеку старше меня по возрасту. Я лично вручал ему свой дневник или пересылал через связного без каких-либо объяснений. Получая тетрадь, Шороп, высокий и крепкий, внимательно смотрел на нее, потом направлялся к повозке, где держал свой походный сундучок, открывал его и клал дневник в большой конверт, на котором был написан мой домашний адрес. Он никогда не говорил мне об этом конверте, но я его видел. Может, из-за этого конверта всегда, когда я шел в атаку, у меня возникало такое чувство, будто какая-то частица меня готовится безвозвратно уйти и что эта частица, что бы ни случилось со мной, будет жить и попадет туда, куда я всей душой хотел бы вернуться.

И так получалось, что фронтовой дневник не отставал от меня и постоянно возвращался ко мне после боя.

Все тот же Шороп присылал его мне с припиской: «Господин младший лейтенант, подтвердите получение. Ст. сержант Шороп».

Возвращение журнала всякий раз благотворно действовало на меня. Я сразу же становился увереннее в себе, сильнее и решительнее. Дневник подтверждал, что я жив. Я перелистывал исписанные химическим карандашом страницы и принимался писать дальше. Помнится, иногда я бывал очень скрупулезен: пытался восстановить и зафиксировать даже тот поток мыслей, который захлестывал меня во время боя, старался описать до мельчайших подробностей владевшие мною чувства и ощущения. Я поверял тетради все, абсолютно все, что вспоминал, переживал сам или, как я думал, могли переживать другие в моменты яростных схваток. Фронтовой дневник был для меня на самом деле чем-то вроде убежища, возвращения к интимному, привычному. Он был чем-то вроде очага, к которому тянешься после пережитой бури, оазисом тишины, который инстинктивно отыскиваешь в бурном водовороте жизни. Фронтовой дневник был мною, студентом Раду Врынчану, свежеиспеченным младшим лейтенантом запаса, прямо со скамьи юридического факультета попавшим в пекло взрывов и крови… Фронтовой дневник был моим обращением к самому себе, он оставлял меня наедине с собою, и, хотя я рассуждал о войне, все казалось простой условностью. Мой внутренний диалог призван был устранить страх, заставить меня не забыть, что я являюсь в действительности человеком, который имеет в жизни какое-то предназначение и который с полной добросовестностью пытается исполнить это предназначение, но иногда чувствует непреодолимое желание обрести покой.

* * *

Однако наступил день, когда старшина Шороп уже не вернул мне мой фронтовой дневник с обычной припиской: «Подтвердите получение…» Кто знает, куда запропастилась та тетрадь, где она блуждала!.. Неведомо кто перелистывал ее или топтал в неведении ногами. От кого я мог бы потребовать вернуть мне мою тетрадь, где я мог бы ее искать?

Я так и не встретился больше со своим фронтовым дневником. И все же теперь, спустя столько лет, воспоминания стали всплывать в памяти, приобретать формы, заговорили. Я вижу в них себя таким, каким был тогда, вижу людей, бывших рядом со мной или покинувших меня тогда, людей, которых никогда больше не встречу. Я вспоминаю те дни и ночи, и вот эти воспоминания складываются строчка за строчкой в книгу, но не так, как я их записывал тогда, в дневнике, а как они приходят мне в голову, как разворачиваются сами по себе. И вот уже рядом со мной и старшина Шороп, и майор Дрэгушин, и капитан Комэница, и сержанты Сынджеорзан и Додицэ, и капрал Панэ, и доктор, и Вера, сестра с голубыми глазами, и Вова, и Обрежан, и многие, многие другие… Нет, у меня было намерение написать не роман, а книгу воспоминаний человека, который прошел через войну, вел фронтовой дневник и хочет его восстановить. Может, поэтому, а может, из-за многих других причин, но я выбрал для этой книги одно из названий, о которых мечтал тогда…

* * *

Город ждал в оцепенении. На старых улицах, затененных древними каштанами, ни души. На площади между мелкими лавчонками вихрь подхватил обрывки бумаги и мусор, оставшийся с предыдущего дня. На берегу Тимиша несколько лодок рвались на привязи, будто хотели скрыться куда-нибудь подальше.

Воздух был горячим, удушливым. В городе все замерло в беспомощном напряженном ожидании. Над всем нависло предчувствие чего-то ужасающего, жестокого.

Город ждал. Утром улицы города были заполнены народом. Газетные киоски брались штурмом. Крупные заголовки газет возвещали: «Румыния объявила войну гитлеровской Германии!» Это известие горячо комментировалось. Тут же разрабатывались планы, строились всевозможные гипотезы. Люди почувствовали облегчение, и напряжение спало: они снова стали хозяевами своих мыслей и своих слов. Они могли теперь говорить открыто и без страха. Румыния повернула оружие! И оружие начало стрелять…

То ли как ответ, то ли как угроза в воздухе послышался нарастающий гул. Этот гул был хорошо знаком жителям города. Они слышали его в течение длительного времени. Это был гул моторов четырнадцати самолетов, базировавшихся на аэродроме.

– Улетают! – воскликнул кто-то.

– Скатертью дорога!

Но самолеты не улетали. Они угрожающе кружили над городом, то пикируя вниз, то с головокружительной быстротой взмывая в небо. Они опускались так низко, что казалось, вот-вот заденут за верхушки каштанов, и снова с адским ревом набирали высоту.

– Что им нужно?

– Действительно, чего они хотят?

Встревоженные, люди начали расходиться. И тогда началось что-то страшное. Воздушные чудовища, со зловещим ревом пикируя на город, обстреливали улицы из пулеметов и сбрасывали связки гранат. Мостовые обагрились кровью. Слышались стоны раненых. Убитые с тротуаров неподвижными глазами смотрели в голубое небо, такое ясное минуту назад и такое смертоносное теперь.

Потом на улицах появились немецкие танки. Они равнодушно прошлись по трупам и исчезли. Грохот моторов стих где-то в районе аэродрома. И снова установилась прежняя тишина, но теперь она казалась неестественной.

Город застыл. Чего ждать оттуда, со стороны аэродрома? Нигде ни души. На улицах остались только пятна крови. Кругом тишина, тишина, тишина, и только слышались редкие удары колокола. Это звонили по мертвым.

* * *

Город ждал в оцепенении. Меня вызвал командир батальона новобранцев.

– Садись. Куришь?

Я закурил сигарету и стал рассматривать лицо майора. Зачем он меня вызвал? И что означает это вступление: «Садись. Куришь?»?

Майору Дрэгушину такое обхождение было несвойственно. Он не любил тратить время на маневры, как он выражался. Он в любых обстоятельствах говорил обо всем прямо, без обиняков.

Именно поэтому его поведение меня насторожило.

– Может, выпьешь рому?

Я был поражен. «Что случилось с вами, господин майор?» – хотелось мне спросить. Но майор уже пододвинул ко мне полную фляжку, и я поднес ее к губам. Потом поставил фляжку на ящик из-под снарядов между нами и сказал:

– Ожидаю ваших приказаний, господин майор.

Дрэгушин грустно улыбнулся, потом достал табакерку, некоторое время барабанил пальцами по ее крышке и, протянув ее мне, заговорил:

– Город сегодня обстреляли из пулеметов. Завтра наверняка его подвергнут бомбардировке. Нас пока еще не пощупали. Может, не осмелились, а может, готовят нам особое угощение. Но нет сомнения, что атакуют нас! Это ясно как божий день!..

Потом, после небольшой паузы, продолжал:

– Как ты думаешь, твои люди могут выполнить трудную задачу? Ты можешь на них положиться?

Я не знал, что отвечать. Только что я принял роту, и поэтому утвердительный ответ был бы рискованным. Я сам едва окончил школу офицеров запаса, как меня тут же назначили командиром роты. Правда, роты новобранцев, но все же роты: 120 солдат, из которых только 15–20 опытных, обстрелянных. Я едва успел познакомиться с сержантами, командирами взводов, отделений: со старшиной Валериу, капралом Панэ, сержантом Сынджеорзаном, сержантом Додицэ.

Майор Дрэгушин провел рукой по слегка поседевшим волосам. Мое молчание, видимо, не нравилось ему.

– Так что ты ответишь, младший лейтенант?

Я вздрогнул, и кровь прилила к моим щекам. Перед глазами промелькнули лица моих солдат: Обрежан, этот стеснительный трансильванец, Вова – «угрюмый медведь», как его называл Панэ, Ляту, Добре, потом другие, кого я еще не знал по именам, но узнаю позднее. И странное дело: их лица вдруг исчезли, а вместо них я увидел те самые четырнадцать самолетов, услышал их зловещий рев, увидел дым взрывов. Я содрогнулся и заскрипел зубами от гнева и в то же время от бессилия. Механически я ответил:

– Должны суметь, господин майор!

– Но ведь они новобранцы. У них нет ни капли опыта.

– Что бы там ни было, они солдаты, – ответил я, хотя сам не испытывал уверенности в своих собственных словах. Конечно, я боялся того, что должно последовать, и никак не мог перебороть неясный инстинктивный страх, охвативший меня. Я знал, что предстоит бой, первый бой для меня и для других, в котором все будет неизведанным. Я почувствовал, как меня охватывает непонятная нервная дрожь, своего рода нетерпение, желание заняться чем-нибудь, чем угодно, лишь бы расстояние между настоящим моментом и тем, что последует через час-два – грозной схваткой с неизвестным, – исчезло, чтобы у меня не было времени для бесполезных мыслей и чувств.

Майор Дрэгушин начал задумчиво расхаживать взад-вперед. Я провожал его взглядом и спрашивал себя, почему он молчит, почему не принимает решения, которое дало бы толчок моим душевным пружинам.

Но вот майор остановился, несколько раз испытующе посмотрел на меня, затем уселся на прежнее место на ящике.

– Я с нетерпением жду приказа. А его все нет. Я знаю, что приказ отдан, но мы учебная часть, что мы должны делать? Вступать в бой со своими новобранцами?

– Существует опасность, что город будет превращен в груду развалин! – ответил я, и горячность, с какой я произнес эти слова, удивила меня самого.

– Я знаю это, очень хорошо знаю. Я могу с ума сойти из-за отсутствия точного приказа. Понимаешь?

Да, я понимал. В тот момент, когда внутри меня созрел ответ, я понял, что преодолел необъяснимый, неясный страх перед тем, что должно последовать. Ответ вырвался ясный, уверенный, бесповоротный:

– Имеется точный приказ, господин майор! Имеется приказ действовать. Румыния повернула оружие против гитлеровских войск! Все оружие, где бы оно ни находилось!

Я слышал свой голос. Он был таким же отчетливым, как и моя мысль.

Лицо майора Дрэгушина вдруг просветлело. Он поднялся. Поднялся и я. Он протянул мне руку:

– Значит, есть приказ, господин младший лейтенант? Отлично! Д я этого не понимал! Здорово! Тогда ночью атакуем! Видишь, за этим я тебя и вызвал… Меня беспокоило отсутствие приказа… Значит, все оружие, где бы оно ни находилось?.. Спасибо, младший лейтенант! Первая рота атакует первой!

Но через мгновение он снова забеспокоился:

– И все же люди так молоды и так неопытны!..

Я вернулся в роту, думая о майоре. Неужели и он переживал то же, что и я? Неужели и его мучает этот инстинктивный, бессознательный и неясный страх перед неизвестностью? Действительно, бойцы нашего батальона были молоды, совсем молоды и еще не очень разбирались в военном деле. Сумеют ли они помериться силами с противником, с убийцами, навеявшими ужас на весь мир? И все же они должны сделать это! Аэродром надо захватить во что бы то ни стало.

Рота находилась на занятиях в лесу, вблизи лагеря. Я отдал приказ о сборе: надо было подготовить бойцов к предстоящим событиям. Но когда я увидел их, построившихся в каре, таких молодых и неопытных, меня кольнуло в сердце. Сколько из них не вернется завтра на рассвете? Скольких я уже не увижу завтра утром после боя, запыленных и пропахших дымом, усталых, но радующихся победе? Кто из них падет на поле боя? Я отыскал взглядом Обрежана, Вову, Дорофтея, потом приказал, чтобы все отделения, начиная с первого взвода, прошли передо мной. Я смотрел по очереди на каждого из них, чтобы запомнить их лица, и спрашивал, как их зовут, откуда они родом, какие у них имеются просьбы и жалобы.

Они смотрели на меня с недоумением и удивлением. А мне нужно было увидеть каждого в отдельности. И, увидев их и отметив в уме имя каждого, я почувствовал, что они стали будто ближе мне. Может, поэтому я ничего не упомянул о предстоящем нам задании. Я подумал про себя: вечером сообщу, что ночью мы выступаем будто бы на учения в направлении аэродрома. Так будет лучше, привычнее для них. Они получат полевое обмундирование, а вместо холостых – боевые патроны и будут стрелять в реального противника.

Я распорядился выполнить некоторые хозяйственные работы, а потом предоставил людям отдых. Сам я тоже уединился в своей палатке и прилег отдохнуть. Но разве можно было отдохнуть? Сначала в голове у меня пронеслись их имена: Мэргэрит, Ляту, Василиу, Михалаш, Вова, Обрежан и Бордуж… Бесконечный ряд имен, которые уже своим множеством рождали определенную уверенность в победе. Потом я стал сожалеть, что не сказал им правду.

Почему я им прямо не сказал, что они нужны в этот тяжелый час, что им предстоит сражаться? Почему я испугался? Ведь они солдаты, молодые, сильные, и в их сердцах накопилось достаточно ненависти к захватчикам. Что, разве они слепы, чтобы не видеть, и глухи, чтобы не слышать? Разве у них нет души?

Я решил дать им отдохнуть, потом собрать снова и сказать им все. Нужно сказать. Нельзя не сказать.

Я задремал. Но через несколько мгновений меня разбудил чей-то голос:

– Господин младший лейтенант!..

Я вышел из палатки. Щедро светило солнце. Меня встретила группа бойцов. В отдалении среди деревьев собралась вся рота.

– Что случилось? – спросил я. Солдаты некоторое время мялись.

– Говори ты, господин сержант!

Сержант Додицэ, со слегка поседевшими усами, посмотрел прямо мне в глаза:

– Господин младший лейтенант, мы явились к вам вот по какой причине: вторая и третья рота, а также пулеметная рота получили на сегодняшнюю ночь боевое задание.

– Ну и?..

– А мы что, останемся в лагере? Мы первая рота, господин младший лейтенант, – ответил сержант, упирая на слово «первая».

– Мы тоже солдаты, – осмелился один из новобранцев.

– У нас тоже есть своя гордость! – добавил Добре.

«Добре – это тот самый, из Пьятра Олт, – вспомнил я. – Посмотрите-ка на них!»

Мне захотелось обнять всех их. Мои глаза повлажнели от волнения.

– Господин младший лейтенант, почему мы должны стать посмешищем в глазах других?

– Что будем делать, господин младший лейтенант?

Я не мог сдержать радость:

– Не бойтесь, ребята! Первая рота атакует первой! Порядок?

– Так точно! – в один голос ответила рота в тишине леса.

Небо мигало над нами миллионами серебряных гильз. Редкими цепями в полной тишине по жнивью и садам мы пробирались к аэродрому. Никто не издавал ни малейшего звука. Время от времени спереди доносились приглушенные крики дикого голубя. Это Добре подавал сигнал. Он шел в авангарде с отделением капрала Панэ. Заслышав сигнал, цепи прижимались к земле и ждали. При повторном сигнале люди так же бесшумно двигались дальше.

Майор Дрэгушин шел рядом со мной. Я не видел его лица, но знал, что он весь в напряжении. Мне хотелось шепнуть ему: «Не беспокойтесь, господин майор, ребята не подведут. Видите? Успокойтесь!»

В задачу нашей роты входило вынудить находившиеся на аэродроме силы гитлеровцев открыть по нас огонь, чтобы дать возможность другим ротам обойти аэродром с трех сторон.

Когда мы остановились, майор взял меня за руку:

– Послушай! Не на жизнь, а на смерть!.. Ты понял?

Потом он снял с руки свои часы со светящимся циферблатом и поднес их к глазам. Мне показалось, что он мысленно отсчитывает каждую секунду: одна, две, три, четыре, пять… Сколько же осталось до решающего момента? Я попытался думать о другом.

– От нас не должен ускользнуть ни один самолет. Любая неудача в этом отношении обернется против нас, – пробормотал майор будто больше про себя, потом повернулся ко мне: – Через несколько секунд начнут пулеметы. Будь готов! Но сначала повторим сигналы: по красной ракете в бой вступают остальные роты… Понятно? Когда увидишь две красные ракеты, закрепляйся на месте. Три красные ракеты – отход. Но думаю, этот сигнал нам не потребуется.

– Правильно, господин майор!

Справа от нас открыла огонь пулеметная рота.

– Вперед! – приказал майор.

Ночь наполнилась грохотом выстрелов. Я бежал в нескольких шагах позади цепи стрелков, и в ушах у меня звучали требовательные слова майора: «Не на жизнь, а на смерть!» Пулеметы стрекотали вовсю. И вдруг там, у врага, послышались яростные крики, команды, рев моторов. «Бегут, – мелькнуло у меня в голове, – бегут!» И я закричал что было мочи:

– Вперед, ребята! Вперед! Не дадим им уйти!

Теперь и гитлеровцы открыли огонь. Они бросали петарды и стреляли отовсюду: с территории аэродрома, с борта самолетов, с вершины холма. Стреляли из всего имевшегося у них оружия.

– Минометы!.. Передайте приказ минометам! – крикнул я, и команда понеслась в ночь, передаваемая из уст в уста.

И тут же послышался характерный свист мин. Я услышал взрывы в стороне аэродрома и в их свете увидел силуэты мечущихся и бросающихся на землю гитлеровцев. Потом я вдруг услышал приближающийся к нам рев моторов. Танки! Это были те самые танки, которые днем прошли по улицам города.

– Приготовить гранаты!

Бой ожесточился. Виноградники, в которых мы находились, наполнились стонами, криками, ревом танков, направлявшихся, чтобы раздавить нас.

– Огонь по ним, ребята! Огонь!..

Я узнал голос капрала Панэ, потом голос Обрежана:

– Готово, господин капрал. Этого я укокошил.

В этот момент в воздух взвилась красная ракета. На аэродром обрушился огонь со всех сторон. Будто сама земля загрохотала. На поле аэродрома один из самолетов вспыхнул огромным факелом. Потом раздался взрыв.

Через некоторое время в небо взвились две красные ракеты. Нужно было окапываться, как приказал майор. Я позвал связных и послал их во взводы. Но они вернулись с ответом:

– Невозможно, господин младший лейтенант. Они ввязались в бой с танками… Невозможно.

Я пополз вперед, крича:

– Ребята, окапывайтесь! Окапывайтесь! – И тут я наткнулся на Вову. Он лежал вверх лицом и не издавал ни единого стона. – Вова, ты ранен?

– Да, господин младший лейтенант!

– Но почему ты молчишь? Почему не зовешь на помощь?

– Некому помочь. Все заняты. Я не хотел…

– Санитар! Санитар! – закричал я и, пока не подполз санитар, начал рвать на полосы рубашку Вовы.

Не знаю, сколько времени длился бой. Но когда мы остановились, я услышал голос майора Дрэгушина:

– К самолетам!.. Они укрылись в самолетах! Первая рота – к самолетам!..

Мы увидели его у кабины самолета. Он был ранен в плечо, но тем не менее бил рукояткой пистолета по голове летчика.

Оставшиеся в живых гитлеровцы попытались спастись бегством на самолете.

– Не давайте им убежать! – кричал майор, и бой возобновился с еще большим ожесточением. С оглушительным ревом заработали моторы, и пулеметы открыли огонь по ним, чтобы вывести их из строя. Мы поднялись с земли и рванулись к самолетам с гранатами в руках. Не знаю, были ли в моем мозгу тогда другие мысли, кроме мысли о том, что ни одному самолету любой ценой нельзя позволить улизнуть. Я ничего не чувствовал и не слышал: ни усталости, ни грохота взрывов, ни свиста пуль над головой. Я не сразу понял, что случилось, когда из кабины одного из самолетов появилось что-то белое. Уже рассвело, и было видно достаточно хорошо: я видел дым, тяжело стлавшийся над землей, видел кровь раненых, убитых, и все это было для меня столь непривычным, что я замер на месте. Вот, значит, каково то самое неизвестное…

– Сдаются! Сдаются! – закричал кто-то, и вверх взвилась ракета, возвещая прекращение огня.

Наступила тишина, какой я никогда до сих пор не слышал. Тишина удивила всех. Будто мы нашли то, что считали безвозвратно потерянным. Не знаю, сколько длилась эта тишина: секунду, две, час, несколько часов? Я сознавал, что эта тишина после боевого крещения застала нас совсем другими, чем мы были всего лишь несколько часов назад. Мы стали более серьезными, более зрелыми, – одним словом, мы получили боевое крещение.

Тишина осталась той же, когда послышались шаги майора Дрэгушина. Он остановился между нами и гитлеровцами, вышедшими с поднятыми руками из самолетов или из укрытий, и сказал:

– Ребятушки! Мои солдаты, мы победили!

Только после этого послышались стоны раненых, возгласы, перекличка оставшихся в живых.

Я помню все, словно это было вчера. Примерно через две недели после боевого крещения мы заняли свои позиции около часу ночи. Батальон изо дня в день занимался боевой подготовкой в окрестностях города и даже на аэродроме, на котором был наш первый бой и который теперь превратился в полигон для боевых стрельб. Это была идея майора Дрэгушина.

– Они все время будут вспоминать тогдашнюю ночь… Не знаю, понимаешь ли ты меня… Таким образом мы все время будем поддерживать у них боевой дух.

– Понимаю, господин майор. И я действительно понимал его.

В ту сентябрьскую ночь, выйдя на отведенную нам позицию, я радовался, что меня не разлучили с майором Дрэгушином. Теперь батальон пополнился уже обстрелянными солдатами и стал вторым батальоном одного из полков. Около половины новобранцев были распределены по другим батальонам.

По счастливой случайности я остался в батальоне майора Дрэгушина вместе со старшиной Валериу, сержантами Додицэ и Сынджеорзаном, капралом Панэ и другими семнадцатью новобранцами. Мне поручили командование первым взводом роты капитана Комэницы, и в моем подчинении были Додицэ, Сынджеорзан, Панэ и другие. Вернулись из госпиталя Вова и Обрежан, раненный в последние секунды боя на аэродроме. Когда речь зашла о переформировании, они стали позади меня и ни за что на свете не хотели уходить.

– Мы останемся с вами, господин младший лейтенант… Ведь мы с вами с самого начала!

Майор Дрэгушин услышал эти слова и, когда подошла их очередь, не отрывая глаз от списков, прочитал:

– Вова – к младшему лейтенанту Врынчану, Обрежан тоже!

Через несколько дней после переформирования мы двинулись на передовую. Прибыв на позиции и выполнив все необходимые работы, мы получили приказ отдыхать до рассвета. Остались бодрствовать только часовые и боевое охранение.

Утром меня разбудили крики журавлей. Стояла тишина, как в мирные дни, и, обманутые этой тишиной, журавли начали свой полет на юг. И столь странно было видеть журавлей, подчиняющихся извечному закону природы, именно в тот момент, когда на земле все перевернуто и разрушено, что мне с крупицей надежды захотелось спросить себя: уж не закончилась ли война?..

Я невольно улыбнулся этой мысли и повернулся лицом вверх, чтобы проводить взглядом стаю перелетных птиц, плывущих над полями, на которых через час-два начнут рваться снаряды, начнет полыхать огонь и литься кровь.

И мне захотелось иметь при себе фронтовой дневник, чтобы зафиксировать переживания этой минуты: я боялся, что позже не найду таких же взволнованных и, может быть, проникнутых грустной поэзией слов. Но дневник лежал в полевом сундучке старшины Шоропа, аккуратно вложенный в конверт с названием села в Северной Молдове.

Журавли плыли в высоте, будто побуждая друг друга криками поторопиться, чтобы их не застал огненный смерч, который скоро начнет бушевать на земле.

– Они тоже по-своему чувствуют, – услышал я голос подошедшего ко мне сержанта Додицэ. – Раньше, бывало, когда они трогались в путь, мы знали, что надо выходить на уборку кукурузы. Теперь же…

– Что теперь?..

– Теперь кукурузу не надо убирать, господин младший лейтенант. Горит кукуруза. И не только кукуруза…

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

– Да, господин младший лейтенант. Но сначала выкурим по цигарке… Пожалуйста… – С этими словами он протянул мне открытый медный портсигар. Я взял одну сигарету.

– Только дым давайте к земле пускать, господин младший лейтенант, чтобы вверх не поднимался.

Я послушался его, хотя в этом не было никакой необходимости: нас скрывал высокий берег. Позади нас шуршала высохшая кукуруза.

– Ну говори, Додицэ!

– Скажу, господин младший лейтенант, только не сердитесь.

– Не буду сердиться, Додицэ.

– Господин младший лейтенант, меня с этой ночи все мучает одна думка. Только не смейтесь надо мной…

– Не буду смеяться, Додицэ!

– Мы проходили по кукурузе, и я потрогал початки. Сколько хлеба в них – даже трудно представить!

– Ну и что?

– Разве не жаль этого хлеба?

– Не понимаю, Додицэ.

– Господин младший лейтенант… Начнется война, то есть для нас начнется, потому что только теперь мы вступаем в нее. То, что было на аэродроме, – это цветочки… Война только теперь начинается. И сгорит наша кукуруза, господин младший лейтенант. Один пепел останется. Разве не жаль хлеба? В Молдове голод. Отступая, немцы забрали последнее. Люди мрут с голоду, господин младший лейтенант. Мы гибнем на войне, а они – с голоду… Нам легче…

– Легче?

– Э, господин младший лейтенант, может, вы не знаете, что такое голод. А я знаю. Не раз приходилось иметь с ним дело. У нас, в Молдове, часто бывают засухи.

– Все равно мне не ясно, куда ты клонишь, Додицэ.

– Знаете, что это за кукуруза? Высший сорт! У нас в Молдове такой и не встретишь. Вот я и думаю: атакуем быстрее, набросимся на них, пока не начала бить их и наша артиллерия. Чтобы как можно больше кукурузного поля осталось у нас! А там люди подойдут и уберут…

– Додицэ, Додицэ… Ты рассуждаешь как ребенок, Додицэ!..

– И то правда, господин младший лейтенант. Хоть с бородами и усами, а все как были детьми всю жизнь, так и остались. И обманывал нас всякий, кто хотел. Но теперь точка! Теперь у нас в головах просветлело, поэтому-то мы и находимся тут!.. Вот потому мне и жаль эту кукурузу, господин младший лейтенант.

– Хорошо, Додицэ, но ты забыл о том, что на войне есть свои железные правила? Как это мы можем атаковать побыстрее? Все рассчитано, все отлажено, как механизм, Додицэ… Разве мы можем поступать так, как нам вздумается?

– Нет, господин младший лейтенант, я этого не говорю. Дисциплина есть дисциплина! Но я скажу вам, вы – господину капитану Комэнице, тот – господину майору, майор – дальше по команде. Главное – подать мысль. Я со своими ребятами уже говорил… Знаю, что сейчас война, очень хорошо знаю, но у меня душа болит по добру, господин младший лейтенант. И ребята согласны… Если поговорить и с другими…