Текст книги "Августовский рассвет (сборник)"

Автор книги: Теодор Константин

Соавторы: Драгош Викол,Аурел Михале
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

«Я служу коммунистам, поступаю вопреки своим собственным интересам», – с горечью думал он.

И, чтобы больше не служить коммунистам, он задумал план, который вначале показался ему грандиозным. Но поскольку план содержал очень большой элемент риска, а смелость не была отличительной чертой Каменицы, он отказался от его выполнения.

В его мозгу созрел другой план, более скромный. Но для претворения его в жизнь майору нужно было найти сообщников среди офицеров на передовой. И для начала он стал изучать подчиненных ему офицеров.

Он сразу же отмел кандидатуры офицеров запаса. Это были в основном молодые парни, в большинстве своем учителя, сочувствующие ветру обновления, подувшему в стране. На таких людей Каменица никак не мог положиться. Кадровых офицеров в батальоне было только двое: капитан Михэилэ, командир пулеметной роты, и лейтенант Бобоча. Майор Каменица предпочел Бобочу по двум причинам. Во-первых, взводы капитана Михэилэ, как командира пулеметной роты, были разбросаны по всему участку, занимаемому батальоном, а сам он не был тем человеком, в котором нуждался майор Каменица. Во-вторых, капитан Михэилэ, как и многие другие кадровые офицеры, тоже начал думать по-новому, но иначе, чем майор Каменица.

Когда солдаты повернули оружие против гитлеровцев, капитан Михэилэ пережил и продолжал переживать странное и противоречивое душевное состояние. С одной стороны, у него возникло такое чувство, будто война только теперь началась и он участвует в ней не как кадровый офицер (по мнению капитана Михэилэ, кадровый офицер – это человек, который всегда готов воевать, не задаваясь вопросом, хорошо или плохо он поступает), а как гражданин, сражающийся с твердым сознанием, что делает это во имя блага родины. В то же время он чувствовал, что, участвуя в этой войне, он реабилитирует себя в своих собственных глазах, освобождаясь от вины за участие в той, другой, войне.

С другой стороны, как и майор Каменица, капитан Михэилэ внимательно следил за тем, что происходит в стране. Но делал он это совсем по другим причинам.

Поскольку капитан никогда не занимался политикой, ему нелегко было понять настоящее значение событий и он часто спрашивал мнение майора Каменицы:

– Как, по-вашему, будут развиваться события, господин майор?

– Не иначе как путем поражения старых партий. Не видишь разве, народ хозяйничает на улицах, на заводах и фабриках, даже и в селах голытьба начала требовать земли.

– По правде говоря, господин майор, мне жаль, если в конце концов ничего не изменится. В конечном счете за всю эту катастрофу должны ответить и те, кто поддерживал Антонеску.

– Без сомнения! Все партии, поддерживавшие Антонеску, должны ответить. И думаю, они заплатят. Повторяю, в конце концов демократические силы одержат решающую победу. К черту! На что был способен буржуазный режим, мы уже убедились. Посмотрим, будет ли другой режим лучше.

– Хотите сказать, что в конечном счете и у нас может установиться режим сходный с тем, что установлен в России?

– Не исключено!

Капитан Михэилэ подумал некоторое время, потом задумчиво продолжал:

– Мне, к примеру…

А майор Каменица развил про себя его мысль: «Мне, к примеру, нечего терять» – это ты хотел сказать, не так ли? Идиот, и тебя коснулась большевистская зараза!»

С того дня майор Каменица по возможности избегал капитана Михэилэ, а если все-таки приходилось беседовать с ним, майор старался обезопасить себя.

Предпринимая попытку прощупать лейтенанта Бобочу, майор Каменица не тешил себя иллюзией, что эта попытка будет успешнее, чем в случае с капитаном Михэилэ. Лейтенант Бобоча слыл человеком замкнутым, неразговорчивым, высокомерным, придерживающимся позиции выжидания. Поэтому майор Каменица подходил к нему очень осторожно, вначале создавая у лейтенанта впечатление, что только сугубо служебные отношения приводят его в укрытие лейтенанта.

Только через некоторое время Каменица осторожно, с позиций человека, интересующегося происходящим, блуждающего в потемках, начал прощупывать лейтенанта. Бобоча слушал его с ангельским терпением, но уклонялся от дискуссии, в ходе которой ему пришлось бы уточнить свою собственную точку зрения.

Отчаявшись, майор однажды попытался изменить тактику:

– Послушай, Бобоча! Что я ценю в тебе, так это объективность. Тот факт, что события затрагивают и твои интересы, не мешает тебе реалистически оценивать ситуацию, принимать ее, даже если в глубине души ты не согласен с ней.

– Как вы пришли к такому выводу, господин майор?

– Очень просто! Ты никогда не возражаешь, когда, говоря о будущем, я высказываю некоторые мнения, которые должны бы тебя оттолкнуть.

– А почему?

– Потому что подобные мнения противоречат твоим интересам. Насколько мне известно, твой отец владеет солидным имением, которое завтра-послезавтра станет твоим. Так вот ведь не хочешь же ты меня убедить, что тебе доставляет удовольствие, что, пока ты находишься здесь, голытьба делит и распахивает имение твоего отца, твое имение.

Лейтенант Бобоча некоторое время смотрел в землю, потом, не глядя на майора, проговорил:

– Господин майор, уже несколько недель вы испытываете меня. С какой целью вы это делаете?

Майор Каменица не ожидал такого вопроса. Лейтенант Бобоча оказался более проницательным, чем он думал.

Майор ответил, стараясь придать голосу оттенок искренности.

– Я не скрываю, что хотел знать твое мнение о тех событиях, которые сейчас происходят в стране. Ты же своей сдержанностью можешь вывести из себя любого человека. Понимаешь? Я не могу понять, как ты можешь возмущаться, когда хорошо знаешь, что во всей этой сумятице ты только потеряешь. Я бы на твоем месте…

– Господин майор, – прервал его лейтенант Бобоча, – а вас устраивает то, что творится в стране?

Вопрос был столь неожиданным и категоричным, что майор Каменица некоторое время не мог ничего ответить. Он инстинктивно понял, что от его ответа зависят их будущие отношения.

– Нет! Меня они абсолютно не устраивают!

– А какого вы мнения о коммунистах? – продолжал спрашивать Бобоча.

– Трудно сказать, каково мое мнение о них. Я еще не думал об этом. Но могу сказать определенно: я их ненавижу.

Лейтенант Бобоча, который все время смотрел в другую сторону, взглянул ему в глаза:

– Господин майор, меня тоже не устраивает все, что происходит в стране. Что касается коммунистов, то знайте: я их тоже сильно ненавижу. И теперь, после того как вы узнали мое мнение, скажите, в какой мере я могу быть вам полезным? Можете полностью доверять мне, господин майор, потому что, должен признаться, я испытываю к вам очень большую душевную привязанность.

Майор Каменица почувствовал, что он действительно может довериться лейтенанту, хотя сам не мог разобраться, что же так привязывает Бобочу к нему.

– Дорогой мой, я ценю твою проницательность. Ты правильно догадался. Мне же ты можешь помочь. Правильнее сказать, мы можем очень сильно помочь друг другу. Но это ты оценишь сам, после того как я изложу тебе мои намерения… В нескольких словах, – майор перешел на шепот, – речь идет вот о чем. Я хочу перейти на ту сторону, к немцам, и нуждаюсь в твоем сообщничестве. Ты должен мне помочь, чтобы какой-нибудь дурак не застал меня врасплох, когда я буду переходить. Я уже сказал, что ненавижу коммунистов и что меня вовсе не устраивает творящееся в стране. Точнее, у меня есть личные мотивы бояться того, что там происходит сейчас, и особенно того, что я предвижу в будущем.

Ну вот, теперь ты знаешь мои намерения. Я был искренним с тобой. Если можно так выразиться, я отдался в твои руки, не развязав своих.

Лейтенант Бобоча прикурил и начал затягиваться, не глядя на майора. Было ясно: он осмысливает только что услышанное. Майор не мешал ему. Он терпеливо ждал. Он тоже закурил, и они молча курили, погруженные каждый в свои мысли.

Наконец лейтенант Бобоча докурил и раздавил носком ботинка окурок, такой короткий, что лейтенант обжег себе пальцы.

– Господин майор, я не сразу отвечаю вам, потому что мне, сами понимаете, не легко было решиться. Теперь, однако, я решился: перехожу вместе с вами.

Такого ответа майор Каменица не ожидал. Он только хотел, чтобы лейтенант Бобоча облегчил ему переход, другими словами, чтобы в одну из ночей лейтенант принял на своем участке меры, которые позволили бы ему перейти без риска быть схваченным. Но решение лейтенанта сопровождать его в корне меняло положение. Теперь все выглядело совсем по-другому.

– Дорогой Бобоча, в этом случае дело и упрощается и вместе с тем усложняется. Упрощается, потому что мне представляется более легким перейти на ту сторону под носом твоих глупых солдат. Вначале я думал перейти вместе со всем батальоном и разработал довольно остроумный план. Но, должен признаться, мне не хватило смелости. Понимаешь? Мне хотелось бы, чтобы мой протест был более сильным. Ты представляешь, какой моральный эффект произвело бы известие, что майор Каменица перешел на сторону немцев вместе со своим батальоном? Согласен?

Лейтенант Бобоча ничего не ответил, только кивнул головой.

Майор Каменица продолжал с воодушевлением, будто план, от которого он отказался, теперь мог осуществиться:

– Поскольку ни ты, ни я не хотим плясать под дудку коммунистов, давай подумаем, чтобы наше несогласие получило больший резонанс.

Они думали несколько дней и остановились на следующем: перейти к немцам со взводом под командой Бобочи. Конечно, для этого необходимо прибегнуть к хитрости. Весь взвод будто бы выступит на выполнение ночного задания в присутствии Майора. И именно это присутствие должно устранить любое подозрение. После выступления взвода майор последует за ним.

Конечно, это было рискованно. Самое главное заключалось в том, чтобы устроить все без ведома командира роты. Если это окажется невозможным, майор уведомит командира роты, но в самый последний момент, так, чтобы у командира не возникло никаких подозрений и чтобы он не стал проверять правильность приказа по телефону.

Однако чтобы успех был полным, необходимо было заранее об этом сообщить немцам. Значит, надо было найти человека, который перешел бы на другую сторону для уточнения условий перехода и затем вернулся обратно. Трудность как раз в том и заключалась, чтобы найти нужного человека.

– Дорогой Бобоча, если бы нам удалось найти среди твоих людей кого-нибудь, кто захотел бы перейти к немцам!

– Может, нам удастся дать этому человеку понять, что в его интересах поступить таким образом, господин майор.

– Думаешь, такое возможно? – скептически спросил майор.

– Да, если найти человека, у которого совесть нечиста.

– Понимаю, понимаю!.. Вопрос в том, где найти такого человека.

– Я уже нашел, господин майор. Речь идет о ефрейторе родом из Ясс. Он, бедняга, совершал некрасивые поступки. Представьте себе, он сам мне в этом признался, глупец!

– Отлично! Тогда поговори с ним и нагони на него страху.

На второй день лейтенант Бобоча вызвал к себе ефрейтора Иона Сфата, который как-то признался, что играл неблаговидную роль в аресте нескольких коммунистов. Чтобы заставить его согласиться, лейтенант представил в самом мрачном свете последствия его поступка, который в конечном счете все равно выплывет наружу.

Фактически старания лейтенанта убедить ефрейтора были напрасными, потому что Сфат с первого дня, как оказался на передовой, не оставлял мысли перейти к немцам. И если он не сделал этого до сих пор, то только потому, что не представился удобный случай. Так что предложение офицера он принял сразу и без колебаний.

В следующую ночь, пока лейтенант Бобоча, проверяя пост третьего отделения, разговаривал с часовым Гицей Кэшару, ефрейтор Ион Сфат, пробравшийся вслед за лейтенантом, проскользнул дальше под носом Кэшару в сторону немецких позиций.

* * *

Весь день стоял туман – то прозрачный, такой, что можно было видеть все на сотню метров вокруг, то плотный и белый, словно дымное облако, скрывая холмы, которые обычно были видны далеко в сторону юга.

Туман ел Чуре глаза, проникал, холодный и сырой, через тонкую ткань шинели. Время от времени до него доносились приступы кашля, и после каждого приступа обычно раздавались проклятия. Человек ругал кашель, ругал холодный, подлый туман и особенно едкий табак. Но в следующую же минуту, откашлявшись, он доставал табакерку и сворачивал огромную, толщиной с патрон, цигарку.

Сержант Чуря находился в последнем окопе на правом фланге участка, занимаемого взводом лейтенанта Бобочи. Он курил и смотрел на проплывающий над окопом туман. Ненависть переполняла его. Чуря совсем не мог переносить туман, потому что с туманом были связаны самые печальные и тяжелые воспоминания в его жизни.

В такой же туманный день, тогда он был двенадцатилетним мальчиком, Дунай вынес на берег распухшее тело его отца.

– Ступай, Катипэ, выловили твоего Петрикэ! – крикнул матери сосед через забор. – Беги, пока его не отправили в морг.

Мать стирала белье. Услышав это известие, она издала вопль и, как была, с засученными рукавами и мокрыми руками, в перепачканном щелоком переднике, бросилась кратчайшим путем к реке…

Проклятым был тот день. С ночи дул сильный ветер, он взбудоражил Дунай и раскачивал на волнах даже самые крупные суда.

– Не уезжай пока, Петрикэ, – умоляла мать. – Ничего не случится, если поедешь попозже. Через час река успокоится.

– Нельзя! Я обещал армянину, что до вечера доставлю ему все арбузы. Подумаешь! Неужели я испугаюсь такого ветерка!

Армянин – это господин Папазян, владелец кафе на улице Миситий, куда не брезговали заходить служащие разных агентств и контор по продаже зерна, извозчики и бездельники, единственным занятием которых было поднести до города чемоданы пассажиров, прибывших пароходом из Галаца.

В тот год господин Папазян, который ссужал деньги, если был уверен в надежности капиталовложений, хвастался, что у него есть бахча в дельте реки. В действительности бахча принадлежала одному липованину, которому Папазян одолжил какую-то сумму денег. Тот обязался возместить долг натурой, то есть арбузами.

Лодочником, нанявшимся перевезти арбузы господину Папазяну, был отец Чури. Во время шторма сильный ветер перевернул лодку, и отец утонул. Как это произошло, трудно объяснить, потому что отец хорошо плавал: ведь он вырос на берегу Дуная.

Когда мать прибежала на берег, старый липованин как раз рассказывал, как он выловил тело отца немного ниже по течению, в стороне Котул-Писичий. Опознать отца можно было только по одежде. Вода обезобразила его до неузнаваемости.

Два года спустя, тоже в туманный осенний день, принесли домой изрешеченное пулями тело нени Григоре. Неня Григоре был братом матери Андрея Чури. Когда отец Андрея утонул, неня Григоре переселился к ним.

Неню Григоре застрелили жандармы. Рабочие доков объявили забастовку, и были вызваны войска, чтобы выгнать их с территории доков, а поскольку рабочие воспротивились, солдаты по приказу полковника открыли огонь по толпе. Среди убитых был и неня Григоре.

Чуря очень хорошо помнит день похорон. За гробом шло много рабочих – почти все работавшие в порту. На могиле один из них сказал речь, но Андрей не очень много понял из того, что он говорил.

После этого гроб был опущен на веревках в яму. Когда первые комья земли упали на крышку, мать разрыдалась. Заплакали и тетя Анета, сестра матери, соседка Софика и еще несколько женщин, которых он не знал. Забытый всеми, Андрей тоже заплакал. Потом он пошел домой. Над кладбищем плыл тяжелый, холодный и сырой туман, а на могилы падали желтые листья лип.

Прошли годы… И снова был туманный день… Через час после того, как он пришел на работу в цех, двое переодетых в штатское полицейских арестовали его. Андрея били, мучили, но не услышали от него ни единого слова.

Хотя вина его не была доказана, Андрея все же приговорили к четырем годам тюрьмы. Тогда ему было двадцать пять лет. Когда весной 1944 года его выпустили, он уже твердо стоял на ногах. Тюрьма стала для него, как и для других коммунистов, настоящей школой жизни. Спустя неделю после того, как он вышел из тюрьмы, его свалил брюшной тиф. Андрей едва выжил, но к 23 августа он полностью поправился и в первые дни сражался в составе отряда патриотической гвардии, а затем попросился добровольцем на фронт.

На фронте он имел основание быть довольным работой, которую проводил среди солдат. Люди вокруг него жадно впитывали каждое его слово, как сухая земля – капли влаги. Когда он говорил с ними, они умом начинали осознавать то, что раньше чувствовали инстинктивно. Да, он имел основание быть довольным своей работой. Если солдаты его взвода ненавидели гитлеровцев и дрались против них как черти, то это не только для того, чтобы с лихвой отплатить за все перенесенные страдания и унижения, но и потому, что, понимая, какую опасность представляет гитлеризм для всего человечества, они осознавали необходимость сражаться до окончательной победы.

Конечно, не все шло гладко. Этих людей, которых годами держали в темноте и которым официальная пропаганда забила голову разными небылицами, нельзя было сразу убедить в превосходстве нового общества, строящегося на новых основах. Люди были недоверчивы, осмотрительны, и если сегодня они были в чем-то убеждены, то завтра при незначительных слухах начинали сомневаться. А слухов на фронте ходило много, причем самых невероятных.

Андрей Чуря понимал, что фронт не может остаться в стороне от последствий развертывавшейся в стране ожесточенной классовой борьбы. На фронте слухи были оружием озлобленного внутреннего врага, который таким образом надеялся подорвать боеспособность армии.

Правда, благодаря присущему крестьянину здравому смыслу, слухи далеко не всегда достигали тех результатов, на которые рассчитывали те, кто их распространял. И все же самых слабых они смущали.

Поэтому Андрей Чуря не отчаивался, если видел, как кто-то из них начинает колебаться. Работа с людьми – дело далеко не легкое: здесь нужны такт и терпение. Пока люди верили ему, все трудности можно было преодолеть. И именно доверие, которое испытывали к нему люди, было лучшим доказательством его успешной работы.

Но вот с какого-то времени люди изменились. Даже Гица Кэшару стал другим.

Над окопами висел густой туман, когда Гица Кэшару пришел к нему в окоп. Андрей меньше всего ожидал сейчас этого. Он подвинулся, уступая гостю место, потом закурил сигарету, а вторую протянул Гиде. Тот взял, закурил тоже и в знак благодарности приложил к пилотке два пальца. Курили молча.

«Если пришел, значит, заговорит!» – подумал Андрей, исподтишка рассматривая Гицу Кэшару. А поскольку этот парень был ему небезразличен, Андрею хотелось обхватить его за плечи, потрясти и сказать с упреком: «Эх ты, глупый, скажи, что с тобой случилось? Как ты мог поддаться лживым слухам?»

Но Андрей не сделал этого. Он продолжал курить, и сигарета слегка потрескивала при каждой затяжке.

Кэшару покончил со своей в несколько затяжек:

– Дай-ка мне еще одну, неня Андрей!

– Пожалуйста!

– Спасибо!

Кэшару закурил вторую сигарету и начал быстро и сильно затягиваться, будто хотел скорее покончить и с этой.

– Неня Андрей… – проговорил он и замолчал, будто раздумывая, сказать или нет. Андрей Чуря не торопил его. – Неня Андрей, я думал и так и сяк. Но я не верю, и все тут!

– Чему ты не веришь, Гица? – спросил Чуря спокойно, обрадовавшись, что Кэшару наконец захотелось высказаться.

– Я не верю в то, что товарищи столковались с боярами.

– Что ты болтаешь глупости, парень? Как это столковались? Эка хватил!

– Говорили, что товарищи столковались с боярами. Там, где люди сами проехались плугом по боярской земле, товарищи дали приказ разгромить их.

Андрей Чуря возмутился, но спросил, сохраняя спокойствие:

– Так, значит… А еще какие слухи дошли до ваших ушей?

– Вот какие… О земле!.. Будто не дадут нам землю. Будто обещают нам манну небесную, пока не покончим с немцами, а потом все как прежде будет. Как говорится: быки пашут, а лошади едят. Но я, неня Андрей, не верю. Не верю, что товарищи перешли на сторону бояр. Если и товарищи не дадут нам земли, кто же тогда даст? Вся надежда только на них. Это ведь главная болячка крестьянина – земля!..

Андрей Чуря между тем почти полностью успокоился.

– Значит, ты, Гица, не веришь, что товарищи перешли на сторону бояр?

– Не верю, неня Андрей! Я сначала запутался немного, но потом опомнился.

– И как же ты опомнился? – продолжал спрашивать Андрей.

– Просто я подумал, что все это вражеское вранье, что не может быть такого, чтобы товарищи, которых бояре мучили и гноили по тюрьмам, теперь, когда пришла их очередь поколотить бояр и капиталистов, взяли да и сразу помирились с ними. Если речь о примирении, почему они не сделали это давно? Их тогда не стали бы пытать и бросать в тюрьмы. Я правильно говорю, неня Андрей?

– Правильно, Гица. Но ты постарайся убедить и других, что все это выдумки тех, кому не хочется, чтобы коммунисты пришли к власти и чтобы вы получили землю!

– Это не очень-то легко. Я сам только что разобрался. Правда, я попытался было поговорить с ними, но они готовы были растерзать меня, не иначе. Они верят, что товарищи сговорились с боярами от страха.

– Что значит «от страха»?

– А вот что! Будто они боятся американцев. Те, если увидят, что товарищи начинают делить землю бояр, пришлют свои самолеты и займут страну, чтобы защитить бояр.

– Что, разве в нашей стране нет хозяина? Смотри, какую брехню выдумывают! И что еще болтают?

– Чего только не болтают, неня Андрей! Но будто кто-то всему этому верит… Сразу видно, что это ложь. А у людей голова болит только о том, что их касается. Они, неня Андрей, думают только об одном: о земле!..

– Ну а кто распускает всякие слухи?

Кэшару пожал плечами:

– Откуда мне знать? Слова как ветер…

– Ну ладно, как ветер. Но почему этот ветер не доходит до моих ушей? Ох, боюсь, кто-то из вас подхватывает на лету всю эту ложь и потом набивает ею ваши же головы. Подумай чуток, Гица!

Кэшару несколько мгновений молчал, задумавшись, потом произнес:

– Кто знает, неня Андрей? Ну, если хорошенько подумать, Белдие будто бы все знает. Только вот откуда он все это узнает?

– Так это он вбил вам в голову, что вы не получите земли, поскольку коммунисты в правительстве перешли на сторону бояр?

– Он!..

– Послушай, Гица, мне этот Белдие никогда не нравился. Нужно выяснить; что он за человек. И если он будет каркать, надо свернуть ему клюв. Но до тех пор надо убедить людей не верить лживым слухам. Они должны поверить, что в тылу все происходит совсем не так, как говорят эти слухи. Люди должны знать, что крестьяне распахивают помещичьи земли и делят имения, что народ захватывает префектуры и примарии, а вместо префектов и примарей, прислужников капиталистов, ставит своих представителей. Да, Гица! Надо убедить их, что коммунистическая партия не только не предпринимает никаких шагов против крестьян, а напротив, борется за то, чтобы все те, кто не имеет земли или имеет мало, получили в свое пользование помещичьи имения.

– Неня Андрей, я на вашей стороне. К черту всех, кто прислушивается к слухам! Увидишь, что я не тонкий тополек, который качается из стороны в сторону при малейшем дуновении ветерка. С тех пор как сомнение насчет земли запало в их души, люди не дают мне прохода.

Особенно Белдие отличается. «Эй, Кэшару, – говорит, – ты, значит, перешел к товарищам? Ну хорошо! Будешь кусать пальчики, когда дело дойдет до котла». Да пусть себе мелет, пока не простудит глотку! Я знаю, что товарищи за бедных, против богатых. Если ты скажешь, я живо заткну глотку этому Белдие, чтобы не каркал.

– Не надо так, Гица! Оставь его на мое усмотрение. Просто, если увидишь, что он начинает городить ерунду, покажи другим, что он лжет.

– Он зубастый, неня Андрей!

– Я догадываюсь, почему он зубастый!

– Еще бы! Господин лейтенант уж больно его пригревает.

Андрей Чуря и сам заметил, что лейтенант питает особую слабость к Белдие. Во-первых, насколько возможно, он старался уберечь его от опасности, никогда не поручал ему опасных заданий. Во-вторых, особенно в последнее время, лейтенант Бобоча держал Белдие больше при себе. Между лейтенантом и капралом установилось нечто вроде дружбы, которую Чуря считал лишь причудой своего командира. Но теперь, однако, после того, что он узнал от Кэшару, дружба, проявленная лейтенантом к Белдие, показалась ему подозрительной. Тем более, что он знал, что лейтенант происходит из помещиков.

«Не от лейтенанта ли исходят слухи, раздуваемые Белдие? Конечно, это его не устраивает, чтобы крестьяне распахали имение его отца».

– Господин лейтенант действительно балует Белдие, – сказал Чуря. – Что ж, если ходят такие слухи и люди верят им, тогда понятно, почему дезертировал Сфат. Я не удивился бы, если бы завтра утром узнал, что в эту ночь еще кто-нибудь смылся.

– Не беспокойся, неня Андрей, люди не такие уж плохие. Они заколебались сейчас и на тебя смотрят немного косо, думая, что ты их обманул. Но чтобы перебежать – нет, не перебегут они. Сфат – тот был негодяем. Такой и ломаного гроша не стоит. – С этими словами Кэшару презрительно сплюнул.

– Вот поэтому-то меня и берет злость. Из-за него мы запачкали имя нашего взвода. Если бы ты его схватил, тебя наверняка представили бы к награде.

– Неня Андрей, я думаю, что он проскочил не во время моей смены. Какого черта, ведь не спал же я! И господин лейтенант приходил проверять меня…

– Что ты говоришь? Господин лейтенант был у тебя?

– Был, был.

– А что ему нужно было?

– Будто на проверку пришел. Посмотреть, не сплю ли я. Поговорил со мной…

– Да? А что он тебе сказал?

– Будто я помню! Пустяки какие-то. Видно, ему было скучно и не с кем переброситься словечком. Спросил, не заметил ли я чего у противника, сказал, чтобы был повнимательнее, потому что ночь темная и как бы немцы не захватили меня тепленького. Еще спросил, кто меня сменяет, а больше и не помню, о чем он еще говорил. Во всяком случае говорил он как человек, которому нечего делать и который старается убить время.

– И долго он пробыл у тебя?

– Не помню. С четверть часа, наверное.

– Скажи, Гица, что тебе кажется более странным: то, что он говорил с тобой, или то, что пришел, как ты говоришь, проверить тебя?

– И то и другое.

Андрея Чурю больше всего удивило, что лейтенант отважился добраться до поста Кэшару. Такого Андрей не замечал за ним до сих пор. Чем же объяснить этот избыток усердия у человека, так дорожащего своей жизнью? И почему такой неразговорчивый человек проболтал с часовым не менее четверти часа?

«Лейтенант мне сегодня, как никогда, подозрителен!» – подумал Андрей Чуря и обратился к Кэшару:

– Послушай, Гица! Ты можешь это сделать лучше, чем я. Попробуй развяжи язык Марину. Спроси, и чем говорит господин лейтенант с этим Белдие. Марин немного размазня, но, может быть, нам удастся что-нибудь вытянуть из него.

– Ладно, неня Андрей!.. Мы с Мариной земляки, и он держится меня. Прямо сейчас и пойду…

Гица Кэшару вышел из окопа и скрылся в тумане.

Оставшись один, Андрей снова закурил. Он и раньше курил много, а на фронте стал курить вдвое больше. Только в тюрьме он бросил курить.

Прислонившись к стене окопа, он вглядывался в туман. Временами туман рассеивался, и тогда можно было увидеть узкую полоску неба. Прежние вопросы снова пришли в голову, но Андрей не находил на них ответа. Он снова почувствовал, как его охватывает какое-то странное беспокойство.

«Скорее бы началось наступление!»

Он интуитивно чувствовал, что, если бы пришел приказ о продолжении наступления, его беспокойство прошло бы.

В надежде получить такое известие Андрей Чуря вышел из окопа и направился к укрытию лейтенанта Бобочи.

* * *

Уже стемнело, а Чуря все никак не мог решиться, потому что опасался, что, пока доберется и вернется с КП роты, лейтенант Бобоча все узнает.

Все же не это было главной причиной его нерешительности. В конечном счете лейтенанту он мог сказать, что его вызвал капитан. А если тому придет в голову проверить, командир роты, предупрежденный, без сомнения, подтвердит это.

Главное, почему он не мог решиться пойти к командиру роты, было то, что он должен был обвинить майора Каменицу и лейтенанта Бобочу.

Но в конечном счете на чем основываются его обвинения? Вещественных доказательств у него нет, а простые, малозначимые подозрения вряд ли убедят капитана Теодореску. Но разве так мало значит тот факт, что именно Белдие – самый усердный распространитель слухов? И неужели только благодаря чистой случайности этот Белдие стал доверенным лицом лейтенанта Бобочи и почти его другом? Разве не следует усматривать связь между слухами, распространяемыми капралом Белдие, и помещичьим происхождением лейтенанта?

Более того: не странно ли, что в ночь дезертирства Сфата лейтенант сделал то, чего ни разу не делал за все время пребывания на фронте, а именно пошел проверять посты и болтал с часовым, хотя, если он сказал десяток слов, можно утверждать, что он разговорился? Почему лейтенант настаивал, чтобы ночью во вторую смену часовым назначили именно капрала Белдие? «При таком тумане, – объяснял лейтенант, – ночь будет паршивой. Давай поставь Белдие часовым ео вторую смену. У него глаз острый». Как можно согласиться с объяснением лейтенанта, когда Чуря лучше знал своих людей и знал, что Белдие не так уж зорок и к тому же трус первой марки?

А майор Каменица… Почему из всех офицеров батальона он подружился именно с лейтенантом Бобочей? И почему майор при каждом удобном случае, распространялся о своих демократических убеждениях?

Чуря не мог попросту оставить все эти вопросы без ответа. Но придаст ли им такое же значение и капитан Теодореску?

Капитан Теодореску был смелым, толковым офицером. Он хорошо относился к людям и считался офицером с передовыми взглядами. Но все же у него было ограниченное понимание разворачивающихся политических и социальных событий, поэтому Чуря сомневался, что капитан сможет в чем-то заподозрить лейтенанта. А что касается майора Каменицы, то тут надо было иметь конкретные доказательства, а их-то у Чури и не было.

Все дело в том, что капитан не имел никакого представления, что такое классовая борьба. Поэтому Чуре вряд ли удастся убедить капитана действовать, и притом немедленно.

А ведь Чуря считал, что необходимо связаться с командиром роты только для того, чтобы начать действовать немедленно, иначе могло произойти нечто неотвратимое. В чем заключалось это неотвратимое, Чуре пока что не было ясно.

«Бесполезно! – сказал он самому себе. – У меня нет аргументов, чтобы обвинить командира батальона и командира взвода. И если я это сделаю, может случиться, что капитан Теодореску не сможет ни в чем разобраться». И Чуря решил выпутываться сам, опираясь на помощь Кэшару и в случае необходимости – на помощь других солдат взвода.