Текст книги "Августовский рассвет (сборник)"

Автор книги: Теодор Константин

Соавторы: Драгош Викол,Аурел Михале
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Вечером того же дня расцветшая яблоня находилась уже в нашем расположении. Мы могли видеть ее вблизи, слушать тихий шелест ее веток. Она роняла белый снег на наши каски. Она распространяла опьяняющий запах свежести, молодой зелени, сырости, смолы, и в некоторые моменты мне казалось, что я дома и лежу в саду, где цветет черешня, растет высокая трава и шелестят березы.

По всей линии фронта стало тихо, и мы стояли вблизи цветущей яблони с таким чувством, будто беседовали с кем-то пришедшим издалека с вестями для каждого в отдельности, с кем-то, кто, устав с дороги, все не может смежить веки, пока не расскажет все, что у него на душе. Мы стояли возле нее и испытывали искушение пройтись босиком по живой, росистой, полной сока траве, и, возможно, мы сняли бы ботинки, чтобы хотя бы охладить натруженные ноги, если бы нам не помешали так часто повторявшиеся слова:

– Внимание, противник!..

На нас напало странное, нервное нетерпение. Мы готовы были все время быть на марше, без привалов, нигде и никогда не выпускать оружие из рук, пока не покончим с этой стереотипной жизнью: «Перебежками вперед!», «Укрыться!», «Противник слева!», «По пулеметному гнезду…», «Господин младший лейтенант, убит…», «Не оставляйте меня, братцы, не оставляйте!», «Я не хочу умирать!», «Не хочу!». Чтобы кончился раз и навсегда зловещий свист снарядов, чтобы можно было забыть, как раскаляются стволы пулеметов, чтобы вырвать из наших душ черное предчувствие смерти перед каждым боем, чтобы можно было, наконец, ходить по земле выпрямившись, независимо от того, что происходит вокруг!

О, как нас мучило это странное нетерпение! Мы открыли для себя весну, и, конечно, она пробудила в нас это нетерпение, или жажду тишины, или то и другое вместе. И все же даже и теперь я не могу точно сказать, что это было на самом деле: нетерпение, или жажда тишины, или новое бурное проявление ненависти. Знаю, что мы наступали, а противник в замешательстве отступал, упорно обороняясь, и мы были полны решимости не останавливаться, пройти через него, пройти через тех, кто может встретиться на пути, и остановиться только тогда, когда не с кем будет сражаться. Что-то жгло наши души, гнало нас вперед через любые препятствия, любое сопротивление. Но пора было успокоиться. Прибывший со связным приказ из батальона обязывал нас закрепиться на ближайшем рубеже. Естественно, приказ вызвал у меня недоумение. На секунду в голову пришла мысль, что до часа наступления полной тишины, который мне казался очень близким, еще очень много времени. Следовательно, напрасно пройдет и эта весна, а может, и еще одна… И все же заключительные фразы, хотя и обычные, звучали по-особому в тот день: «Предлагаем беречь людей. Избегайте любых жертв!»

Мы остановились. Указанный рубеж проходил по краю поляны. С места, где мы расположились, поляна открывалась зеленая и словно еще частично скрытая пеленой от нашего взора. Посреди поляны стоял охотничий домик с закрытыми ставнями. Я установил в направлении окон два ручных пулемета, и после этого мы начали рыть укрытия, будто готовясь надолго остаться здесь, возле леса, на краю поляны с охотничьим домиком.

День тянулся томительно, поскольку, после того как мы вырыли укрытия под высокими ветвистыми деревьями, мы не знали, как убить время. Противник тоже окопался по ту сторону домика, оставив, возможно, одно-два отделения прямо за ним, и молчал. Молчал весь лес, молчали все долины, будто, притаившись, ожидали чего-то.

Я вышел из укрытия и направился во взвод Сынджеорзана, бывший мой взвод, чтобы найти себе какое-нибудь занятие. Мною все еще владело то странное нетерпение, и я хотел избавиться от него.

– Здравия желаю, господин младший лейтенант!

Я узнал голос Панэ и присел рядом с ним, прижавшись спиной к влажной, прохладной стенке окопа.

– Что поделываешь, Панэ?

Я не ожидал никакого ответа на свой вопрос, я хорошо знал, что можно делать в подобной ситуации, более того, я видел в руках капрала замусоленные карты. Напротив него сидел солдат Вова, ожидая. На такой вопрос можно дать ответ лишь из вежливости, но Панэ, глубоко вздохнув, все же ответил:

– Я соскучился по тишине, господин младший лейтенант. С некоторого времени мне хочется тишины, и иной раз, когда начинают стрелять, я готов заткнуть уши…

Я посмотрел на него недоуменно:

– Что ты хочешь сказать, Панэ?.. Тебе стало страшно?

– Мне? Господин младший лейтенант… Мне? Я никогда не боялся и не боюсь, господин младший лейтенант, но я соскучился по тишине… Вы думали о том, что будет после того, как кончится война? Будет сплошная тишина от земли до неба… И мы будем жить в этой тишине. Будем ходить, говорить, работать, спать в такой тишине… Я даже не могу себе представить, как будет, когда кончится война.

– Но и сейчас тишина, Панэ, разве не так? – спросил я.

– Да, тишина, господин младший лейтенант, но не такая… Я эту тишину не слышу, господин младший лейтенант, а ту ощущаю уже сейчас…

– То есть как это?

– То есть эта, теперешняя тишина, когда никто не стреляет, ее будто и нет вовсе. Это тишина между двумя выстрелами. Время, пока ты перезаряжаешь оружие…

Та, другая, – это когда все оружие будет разряжено и поставлено в пирамиду, господин младший лейтенант.

– Ты никогда раньше не говорил так, Панэ…

– И то правда, господин младший лейтенант. Это потому, что я никогда не чувствовал так близко ту самую тишину.

– Ты чувствуешь, что она так близко?

– Я подсчитал, сколько земли мы протопали до сих пор, и сравнил с тем, что нам говорили о ходе войны. И вот такой результат я получил: уже недолго, господин младший лейтенант.

Я поднялся, чтобы идти дальше, взволнованный словами капрала. Я, конечно, еще посидел бы с ними и послушал Панэ, но я почувствовал, как и меня охватывает эта тоска по тишине, о которой говорил он. А я не хотел дать ей завладеть мною. Непозволительно было отдаваться ей во власть. Сославшись на какой-то предлог, я направился к другим укрытиям, слыша продолжающийся диалог:

– Ну сколько примерно еще протянется, господин капрал?

– Сколько? Может, час, может, месяц…

– Я бы мог успеть на первую прополку, если бы…

– А я, если бы это было можно, первые два месяца провел бы на свадьбах и на гулянках, Вова!

– И то правда, господин капрал!

* * *

Я открыл конверт и онемел, почувствовав вдруг, как вся кровь приливает к щекам. В висках сильно застучало, и меня охватила необъяснимая дрожь. У меня дрожали пальцы, перед моими глазами прыгали слова, которые я перечитывал, может, в третий или четвертый раз: «Гитлеровская Германия сегодня безоговорочно капитулировала…» Дальше я не мог читать. Остальные слова постоянно ускользали, мелькали на мгновение и исчезали, и я видел только слабую черную полосу чернил. «Гитлеровская Германия сегодня безоговорочно капитулировала…» Я повторил эти слова, в то время как связной все пытался узнать у меня:

– Господин младший лейтенант, что я должен делать, пишет там господин майор или нет? Какие будут приказания для меня?

Я слышал его, но не мог ответить, поскольку не мог собраться, прийти в себя, не мог думать ни о чем другом, кроме как о словах: «Гитлеровская Германия сегодня безоговорочно капитулировала…» Мне пришлось сделать усилие, чтобы прочитать дальше, чтобы узнать наконец, что я должен делать, какой приказ отдать.

– Господин младший лейтенант, мне пойти оповестить роту?

Я попытался услышать огромную тишину, хотя ночь заполнилась криками, возгласами, гиканьем. И я услышал ее. Я услышал, как разряжают по всему фронту орудия и пулеметы, как усмиряют свой рев самолеты, как солдаты ставят винтовки в пирамиды. Я слышал ее будто ушами Панэ, его тоской, слившейся с моей, и чувствовал, как меня охватывает незнакомая, еще неизведанная радость, удивительно спокойная и теплая. В укрытиях солдаты пели, бросали на землю каски, обнимались. Мне тоже хотелось бы затеряться среди них, петь и обниматься с ними, но у меня были задачи, которые необходимо решить, приказы, которые должны быть выполнены, мне нельзя было терять времени. Я вызвал командиров взводов: старшину Василиу и Сынджеорзана.

– Пусть будет в добрый час, господин младший лейтенант, – пожелал старшина Василиу.

– Чтоб жить нам тысячу лет! – взволнованно добавил Сынджеорзан. – Наконец-то, господин младший лейтенант! А мы вот, видите, живы и здоровы, господин младший лейтенант.

Я обнял его, и в тот момент в душе зародилось и сожаление: эта минута предвещает расставание. Расставание, пришедшее вместе с огромной радостью, но все же расставание. Потом Сынджеорзан при слабом свете свечи прикрепил мне на грудь небольшую веточку ели, которую специально сорвал по пути на КП роты. У него была такая же веточка на груди, а старшина прикрепил себе веточку на пилотку, которую в одно мгновение извлек из вещевого мешка вместо каски. Ветки принесли в укрытие свежий запах леса. Не знаю, на самом ли деле они принесли этот запах, или то была просто иллюзия, возникшая из великой тишины, о которой говорил капрал Панэ и которая наконец наступила.

Мы ожидали утра с огромным нетерпением. Прежде чем сказать, что война действительно закончилась, нам надо было выполнить еще одно дело. Мы терзались оставшиеся несколько часов, напрягая нашу фантазию, чтобы придумать способы, которые позволили бы нам легче провести это время. Вспоминали случаи из детства, в которых фигурировали лешие, пели песни, рассказывали о любовных похождениях, играли в разные игры. Одни любой ценой пытались уснуть, другие открыли консервы из НЗ, но время все равно тянулось мучительно медленно. Когда стало рассветать, мы с неведомым ранее любопытством начали смотреть на ту сторону. Что там делают? О чем думают? О чем говорят? Будто на той стороне уже были не те, что вчера, а совсем другие, о которых мы ничего не знаем и из которых мы никого еще не видели. Более того: все, абсолютно все было по-другому. И мы словно были другими. Мы уже не смотрели на ту сторону, чтобы обнаружить их и уничтожить, нам с неожиданно человеческим любопытством хотелось увидеть, услышать их, угадать их мысли. Перед нами теперь были побежденные, окончательно побежденные, и мы хотели знать, как выглядят они, прежде чем мы обезоружим их и возьмем в плен.

Только мы ничего не могли разглядеть, кроме бугорков, время от времени возникавших в конце поляны справа и слева от охотничьего домика. Мы знали, что это каски тех, кому хотелось узнать, что делаем мы, победители. Мы ожидали увидеть в конце поляны белый флаг, но он не появился. Чего они ожидали? Чтобы мы сделали первый шаг? Почему мы должны делать первый шаг, если они побеждены, а не мы? Или они ничего не знают об этом? Возможно ли такое, чтобы они ничего не знали?

Я позвонил на КП батальона:

– Господин майор, на моем участке никакого движения…

– Подожди еще…

Мы ожидали еще около двух часов. Мы все, как один, не спускали с них глаз. Мы видели теперь, как они суетятся, но белый флаг все же не появлялся.

Через некоторое время я получил приказ из батальона выслать парламентеров, то есть отправиться самому вместе с двумя бойцами. Зная по-немецки, я мог потребовать от них, чтобы они сдавались без капризов, поскольку на остальных участках фронта большинство их солдат уже сдались.

Я отправился вместе с Панэ и сержантом Додицэ, после того как с той стороны наконец-то выразили согласие, размахивая белым флагом. Посади нас солдаты наполовину высунулись из укрытия, другие совсем поднялись на ноги, чтобы увидеть, как мы встретимся с ними посреди поляны, возле домика. Я шел, составляя в уме, что мне надо будет сказать. Но не прошли мы и пятидесяти шагов, как они открыли по нас огонь. Мы бросились на землю. На нашей позиции раздался возглас удивления, потом разъяренный голос:

– Сволочи! Бейте их безжалостно!

Это был голос старшины Василиу, и я впервые слышал его таким разъяренным. Через несколько мгновений я увидел взрывы в расположении противника. За первой серией взрывов последовала другая. Огонь с той стороны ослаб.

– Еще раз по ним! – снова раздался голос Василиу. Опять раздались взрывы, и мы услышали позади себя шаги роты, двинувшейся в атаку. Я тоже рванулся вперед. «Неужели этим взрывам надлежит стать последними?» – мелькнуло у меня в голове.

До них было недалеко. Но кто может определить, даже в уме, расстояние во время атаки? Мы бежали к их позициям, падали, снова вскакивали, охваченные гневом. Гневом, который ничего не щадит, ничего не прощает. Напрасно они размахивали платками. Когда мы достигли их линии, немецкий лейтенант с выпученными от страха глазами выстрелил сам себе в голову. В то же мгновение остальные подняли руки.

– Камарад!.. Камарад!..

Они дрожали, лица у них были серые, заросшие бородами, исхудавшие. Мы приказали им выйти из укрытий. Они начали выходить, искоса посматривая на нас, опасаясь, что мы откроем по ним огонь, будем стрелять им в спину.

– Сволочи! Сволочи они, и все же теперь я не могу стрелять в них, – процедил сквозь зубы старшина Василиу.

Действительно, начались первые минуты мира и для нас.

…Капрала Панэ мы похоронили, положив в изголовье белый флаг, который он нес, когда его сразила пуля. Мы хотели оставить знак, что он погиб, когда шел навстречу тишине, по которой так соскучился и в которой оружие должно быть разряжено и поставлено в пирамиды.

Наступила тишина первого дня мира. Она пришла и к нам, но ценою жизни капрала Панэ и других павших на той зеленой поляне, теперь политой кровью и изрытой снарядами. Он, капрал, и другие пройдут через эту тишину, спящие глубоким сном в земле, которую будут поливать дожди и над которой будут вспыхивать радуги.

Пришел первый день мира, самый первый день той великой тишины, а мы разряжали наше оружие залпами над могилами павших в тот день далеко от кукурузных полей, к первой прополке которых они так хотели успеть, далеко от свадеб и вечеринок, которыми они хотели отомстить за время, растраченное под взрывами.

Эпилог

Мы ходили теперь прямо, во весь рост, по земле, освещенной солнцем, а вечерами допоздна засиживались за разговорами. Наша жизнь резко изменилась. Мы теперь не беспокоились о воздушных налетах или о смертоносных дулах, направленных на нас с другой стороны. Мы больше не ползали на локтях или четвереньках, не проводили дни и ночи, разрывая землю для эфемерных укрытий.

Мы избегали говорить о павших, чтобы сохранить чувство, что мы, как и вначале, все вместе. Нам казалось неестественным ставить оружие в пирамиды, ходить, насвистывая, взад и вперед, стирать и чистить форму, бриться и говорить совсем-совсем о других вещах, а не о войне.

Жизнь наша резко изменилась и теперь целиком принадлежала нам. Ничто ей не угрожало, война окончилась. Теперь мы без опаски могли говорить: «Когда вернусь домой…» И мы говорили эти слова сотни раз в день… И сотни раз в день собирали и укладывали в ранцы те несколько предметов, которые у нас сохранились, будто в следующую минуту мы тронемся к дому. Мы носили на пилотках весенние цветы – каски отдыхали вместе с оружием в пирамидах. За неимением других дел солдаты чистили сады, чинили мостки, подметали дворы в домах, где они квартировали, точно так же, как у себя дома. Додицэ скучал по плугу, Момойю чинил разрушенные взрывами заборы, Унгуройю чистил скребницей костлявых лошадей и коров, а Сынджеорзан писал письмо за письмом.

Я с каждым днем острее чувствовал, как возвращаюсь к самому себе, к такому, каким был до фронта. Я чувствовал, как тишина проникает в каждую клетку моего тела, я скучал по просторным светлым аудиториям, по улицам, полным толчеи, характерной для начала студенческого учебного года, я вроде грустил о Вере, сестре с голубыми глазами, а может, мне это только казалось. Из всего того, чем был я до сих пор, что делал до сих пор, словно ничего не осталось, кроме нескольких воспоминаний. Тишина переполняла меня, захватывала, возвращала меня самому себе. И все же солдат во мне продолжал жить в мыслях, в нетерпеливом желании дождаться момента, когда прозвучит команда. Ежедневно я произносил сотни раз эту команду:

– Рота, направление – Румыния, шагом марш!

И все. Но для меня, для всех нас это было несказанно много! Эта команда включала всю нашу будущую жизнь, все наши мечты, родившиеся там, в огненном аду, от мечты Додицэ, в которой шелестели широкие плодородные поля кукурузы, выросшие от принесенного с войны в ранце початка, до этой книги.

Когда я произнес команду, никому из нас не надо было определять направление марша. В этом не было нужды. Мы знали дорогу, мы отметили ее кровью и бесчисленными могилами.