Текст книги "Августовский рассвет (сборник)"

Автор книги: Теодор Константин

Соавторы: Драгош Викол,Аурел Михале
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Аурел Михале
Радость
Рассказ

До 1944 года мне удавалось уклоняться от мобилизации, но весной меня все-таки отправили на службу в Бухарест в пожарные части. С самого начала я был против войны, а теперь чувство ненависти к ней и гитлеровцам еще больше окрепло во мне.

В ту весну война добралась и до Бухареста. Американцы, чьи аэродромы базировались теперь на Юге Европы, начали довольно часто бомбить Бухарест. За одну ночь они разрушали целые улицы и кварталы. После подобных бомбардировок город долгое время горел, вверх взлетали языки пламени. А мы метались по городу, тушили пожары, извлекали из-под руин, из обрушившихся подвалов и укрытий тех, кто остался в живых. В основном это были женщины, дети и ошалевшие от страха старики. Чаще приходилось вытаскивать раздавленные, изуродованные или обожженные трупы. С пожарами и развалинами нам приходилось возиться от ночи до ночи, пока нас не заставала новая бомбардировка. Сначала я до какой-то степени радовался, что, по крайней мере, на время избавился от фронта, но то, что я видел и что приходилось делать, заставляло меня содрогаться от ужаса. Нет, я боялся не пожаров и бомбардировок – я не мог больше видеть мертвых, на которых постоянно приходилось натыкаться.

Из-за бомбардировок нас из города перевели в казармы за заставу Раховы, у перекрестка дорог, ведущих на Александрию и Мэгуреле. Но и здесь мы находились в постоянной готовности, всегда начеку и по первому сигналу вскакивали в машины и мчались туда, где были нужны. Там, в «колонне», как мы называли место своего расположения, мы спрятали все машины в построенные нами же подземные гаражи с низкими потолками, поддерживаемыми толстыми деревянными столбами и балками. Поверх гаражей лежал толстый пласт земли, на котором продолжала расти нетронутая зеленая пшеница и трава. Поблизости среди домиков окраины и под деревьями установили мы свои палатки и жили как в лагере, готовые рвануться куда-нибудь тушить пожар на полной скорости, на ревущих машинах, как только услышим звуки сирены, возвещающие конец бомбардировки. Иногда мы начинали действовать уже во время бомбардировки, когда самолеты еще ревели над городом. Огонь быстро охватывал здания, и много людей оказывались погребенными под руинами. Поскольку мы почти все перебрались туда, в «колонну», наши казармы на берегу Дымбовицы, в Грозэвешти, опустели. Там остался только караул, в обязанность которого входила и оборона казармы. Но так было до середины августа, пока однажды вечером командир роты не приказал одному из взводов в полном составе вернуться в город на длительное время, чтобы лучше организовать оборону казармы. В этом взводе находился и я. Уже на второй день на рассвете мы начали рыть новые траншеи вдоль кирпичной стены, выходящей на улицу. Не успели мы, однако, почти ничего сделать, как заметили нашего капитана, идущего вдоль окопа, отрытого едва ли по щиколотку. Капитан шел, внимательно приглядываясь к нам. Напротив нашего отделения он остановился и подозвал к себе старшего сержанта Марина Динику.

– Подбери трех надежных людей, – приказал капитан сержанту, – отправь их, пусть оденутся по форме, а сам зайди ко мне.

Динику, суровый по натуре человек, по-военному четко козырнул, вытянувшись по струнке, бегом вернулся к нам, оглядел каждого, будто видел нас впервые. Он был тонкий, низкорослый, чернявый, с холодным и колючим взглядом. Он сразу же выбрал сержанта Киру Петру, потом, не долго раздумывая, Георге Гуцана. Выбирая третью кандидатуру, он некоторое время колебался, затем, еще раз оглядев окоп и будто рассердившись на самого себя за то, что не может решиться, остановился на мне.

– Ташкэ Думитру!

Потом направился в канцелярию роты за командиром, а мы с Гуцаном и Петру пошли в казарму готовиться.

– Хорошо, что отделались от рытья траншеи! – обрадовался Гуцан.

– Подожди радоваться! – охладил его Киру. Он был по природе рассудителен и относился ко всему с известной долей сомнения.

Мы молча отнесли на место лопаты, отряхнули землю, надели свои выцветшие хлопчатобумажные гимнастерки и затянулись ремнями. Взяв из пирамиды винтовки, мы вслед за Киру отправились в казарму. «Окопы рыть или что другое – один черт!» – думал я.

Около часа нам пришлось ждать под шелковицей на сколоченной нами же лавке с вбитыми в землю ножками. Киру беспокойно курил, глубоко затягиваясь и выпуская дым в землю между коленок. Он не спускал глаз со ступенек, на которых должен был появиться Динику. Я с самого начала понял, почему старший сержант выбрал именно Киру: он был решительным, быстрым, умел выйти из любого положения, а Динику не любил повторять приказ дважды или долго ждать, пока его поймут. Мне также было понятно, почему выбор пал на Гуцана, которого мы между собой называли Мышью, потому что у него было узкое, вытянутое вперед лицо и маленькие быстрые глаза. К тому же хитер он был больше, чем хотел показать. Мышь был высоким, жилистым и сильным: он один мог протащить четырехдюймовые трубы метров на пятьдесят. К тому же Гуцан был смелым: бесстрашно взбирался он, как обезьяна, на восьмой или девятый этаж, входил в огонь и дым, как в воду… Но почему в числе этой тройки оказался я, мне было не очень понятно. Я не был ни очень быстрым, ни очень сильным. Может, потому, что я был более осторожным, или потому, что, как электрик по профессии, разбирался во многих вещах, а Динику хотел иметь такого человека при себе…

Наконец появился и Динику, тонкий и черный, как закоптевшая свеча. Некоторое время он стоял на ступеньках, мрачный, подавленный и задумчивый, каким я никогда еще не видел его.

– Что-то не в порядке! – проговорил Мышь, вытянув лицо и будто принюхиваясь.

Мы поднялись, готовые броситься выполнять любой приказ. Даже издали было видно, что Динику не нравится задача, порученная нам. Такой же задумчивый; нахмуренный и помрачневший, Динику подошел к нам и сквозь зубы, бросая на нас злые взгляды, будто мы были тому виной, коротко объяснил, что с этого дня мы должны следить за исправностью телефонной сети немцев в зоне нашей роты.

«Только этого нам и не хватало! – в душе возмущался я. – Сейчас, по такой жаре, трогаться в путь!» Дело шло к обеду, и солнце жгло так, что расплавляло асфальт, а мы должны были болтаться по улицам, одетые по всей форме, разморенные жарой, вспотевшие, и все это ради немцев… «Тьфу!» – ожесточился я, и во мне вдруг с новой силой вспыхнула скрытно тлевшая ненависть.

– Уже и до этого дошли! – вспыхнул Киру. Он, будучи натурой цельной, не мог скрывать своих чувств.

Динику, однако, так посмотрел на него, что Киру осекся. Динику не любил, когда другие высказывались, если их не спрашивали, и теперь, когда Киру замолчал, подробно объяснил, что мы должны делать. Голос его был по-прежнему злым и суровым. И говорил он сквозь зубы.

– Жалуются, что кто-то перерезает им провода… Немцы жалуются… А мы должны следить, чтобы их провода никто не трогал.

– До мытья ног еще не дошло, но портянки мы им уже стираем, – осмелился подать голос Мышь.

– Смирно! – рявкнул Динику. – Ложись! – Разъяренный, он прижал к земле носком сапога наши плечи. – Это приказ! Где вы научились обсуждать приказ?.. Приказ! Понятно?..

– Слушаюсь, господин старший сержант!.. Понятно! – ответил Киру за всех. – Выполним, раз приказ, – добавил он, недовольный. – Могли же мы сказать, что нам не нравится такой приказ…

Мы поднялись с земли, отряхнулись от пыли, и Динику вроде смягчился. Потом извлек схему со всеми помещениями и зданиями немцев вблизи нас (из-за нее он, наверное, задержался так долго в канцелярии) и протянул ее Киру, чтобы тот изучил. Меня он послал за сумкой с инструментом электрика, которую я всегда захватывал с собой при выездах в город, а Мышь – за ротным автокаром, на котором мы должны были объезжать все улицы, по которым проходил провод.

– Нас люди камнями закидают! – шепнул мне Мышь по дороге.

Нам ничего не оставалось делать, как тут же, по полуденной жаре, выехать через ворота казармы на объезд: мы в кузове, опершись о кабину, с винтовками через плечо, а Динику в кабине рядом с шофером, со схемой в руках. Он тоже рассматривал через окно кабины места, по которым мы проезжали. Лицо его по-прежнему оставалось мрачным. Конечно, ему не понравилось, что именно его выбрали для выполнения такого задания, но он, однако, любил армейскую службу и к любому заданию относился с полной ответственностью.

Вдоль берега Дымбовицы мы доехали до моста и остановились там. Ближе к воде среди других проводов пролегал и провод немцев, местами схваченный крючками. В отличие от наших проводов, красноватых и тонких, провод немцев был толщиной с палец, черный, прорезиненный. Кабель состоял из нескольких проводов. От моста этот кабель поднимался на нескольких столбах и далее терялся в кружеве ботанического сада, а еще выше – в зелени шоссе. Точно так же мы проверили кабель немцев и на другом мосту; здесь он шел через Дымбовицу от бараков немцев у Арены Венус до военной академии на холме, где располагалась немецкая военная миссия в Румынии. Провод от моста Элефтерие, который мы отыскали позднее, также шел из города в сторону академии по затененному и прохладному бульвару, будто прорубленному среди каштанов. К военной академии привели нас затем и другие черные прорезиненные кабели как с нижней, так и с верхней части города. Можно было заключить, что здесь находится важный пункт, где сосредоточились все провода. Когда мы теряли из виду тот или иной провод, Динику останавливал машину и посылал кого-нибудь из нас искать его. Мы перелезали через заборы, вскарабкивались на деревья, пробирались по садам и дворам, пока вновь не отыскивали провод. Время от времени Динику задумывался и делал пометки в своей схеме напротив более скрытых мест прохождения проводов, где злоумышленникам было бы легче действовать.

Так, следуя за проводом, мы обошли вокруг королевского дворца, где расположились немцы, и вышли затем на улицу 13 Сентября и на улицу Раховы. Здесь мы встретились с группой немецких связистов на велосипедах, которые также отправились осматривать линию. Немцы работали, вскарабкавшись на дерево, где провод, возможно, был кем-то перерезан ночью. Динику остановил машину, потому что мы не сразу разобрали, что это были немцы, и сердито крикнул им что-то, показывая кулак. Потом вышел из машины и в нескольких словах холодно объяснил им, что мы тоже занимаемся проверкой их кабеля.

– Хорошо! – с признательностью сказал один из немцев. – Бандиты! – добавил он, двигая пальцами, как ножницами, изображая, будто перерезает провод.

– Господи, до чего ж мы дошли! – продолжал терзаться Киру. Он никак не хотел смириться с заданием, которое нам приказано выполнять.

Потом мы поехали дальше и так, останавливаясь время от времени, чтобы проверить линию связи, изнуренные зноем, добрались до перекрестка дорог со стороны Мэгуреле, где находилась наша «колонна». На этой трассе за военной академией самым важным центром немцев были аэропорт и мастерские «Асам», где ремонтировали самолеты, направляемые с фронта. Когда мы закончили объезд, уже вечерело. Мы проголодались и устали. После обеда было необычайно жарко, мы вспотели, а потом запылились. Кроме того, мы были злы, потому что уже после первого дня были по горло сыты своей работой.

– Теперь надо пойти доложить им! – проговорил Мышь с горькой притворной серьезностью.

– Что болтаешь, когда тебя не спрашивают, Гуцан? – рассердился Динику, и без того злой.

– Извините, господин старший сержант, – пробормотал Мышь. – Это я так, к слову, сказал!

– Больше не говори! – набросился на него Динику и, не сдержавшись, ударил его ладонью по щеке.

До казармы мы ехали молча, насупленные, проклиная гитлеровцев. Только тогда я понял, как сильно мы их ненавидим, и именно эта ненависть столь тесно связала нас в нашей непонятной и противной работе. «Надо же! – думал я. – Сейчас наши могут перерезать их провода, пускать под откос поезда, убивать их иногда скрытно ночью… Но вот подоспеваем мы, армия, и мешаем им это делать!» Вечером я не сказал другим солдатам, что нам приказано делать днем… Мне было стыдно. Сказал лишь, что были в «колонне», и все!

* * *

В течение четырех дней нас не посылали проверять телефонный кабель. Мы уже стали забывать о его существовании. Нас расположили рядом с пулеметом нашего отделения, который обстреливал трамвайную линию. Мы приняли участие и в учебной тревоге на рассвете, после чего целый день томились в траншее и под ивами, прячась от жары, терзаемые мыслями, вызванными этой тревогой. «От кого же мы должны защищать казарму? – спрашивали мы сами себя… – Все сыты по горло этой войной!» Мы вздыхали, с, содроганием думая о том, что нас ждет.

А тут еще те из наших ребят, кто был днем в городе и тушил загоревшийся автобус, рассказали невероятный случай. В автобусе они нашли несколько обгоревших трупов немцев. Оказывается, этот автобус, в котором находились немцы, местные жители опрокинули среди бела дня и подожгли. А произошло это так. Собравшиеся на остановке люди, изнуренные жарой, раздраженные ожиданием, лишениями и заботами, почти целый час ждали автобуса. Но когда он наконец прибыл, несколько немцев, ни с кем не считаясь, растолкали всех по сторонам и сами поднялись в автобус. Люди сначала зашумели и, возмущенные, начали кричать и бить кулаками в окна автобуса. Так разгорелся скандал. Шофер отказался ехать дальше и встал впереди машины, скрестив руки. Все пассажиры, не сговариваясь, вышли из машины. Внутри остались одни немцы, не привыкшие к такой форме проявления протеста.

Может, на этом все и кончилось бы, если бы один из гитлеровцев, с бледным лицом и выцветшими глазами, не осклабился через окно в сторону одной из женщин, игриво показывая на свои колени. Женщина плюнула ему прямо в лицо, хотела еще и ударить его, но не успела, так как, увидев это, люди, как один, рванулись на тротуар, навалились на автобус и в один миг опрокинули его вместе с немцами, а потом подожгли его и быстро разбежались. Улица сразу же опустела, и только свистки полицейских доносились откуда-то.

Это было признаком того, что народ больше не может терпеть гитлеровцев. Что-то должно было случиться! Но что? А вдруг нам пришлось бы усмирять или останавливать толпу? Господи, да об этом даже подумать было страшно!

А мы в какой-то мере даже защищали немцев, потому что охраняли их телефонные линии и таким образом обеспечивали им их обманчивое и угрюмое спокойствие тех августовских дней 1944 года.

Услышав о происшедшем в городе, Мышь и Киру отозвали меня в сторону, и мы решили просить, чтобы нас не посылали больше на линию. Но в тот вечер после ужина нас снова вызвал к себе командир роты и приказал идти на линию.

– Приказ командования столичного гарнизона! – сказал он Динику. – Сейчас же, вечером, нужно отправиться по линии.

Динику козырнул с помрачневшим лицом – как бы там ни было, приказ есть приказ! – и вернулся к нам. «Даже поспать не дадут! И ночью мы должны дежурить у их ног!» – разъярились мы на немцев.

На этот раз мы уже не сдерживались: сержант с ненавистью обрушился на них. Мышь ругал и проклинал их, а я старался убедить Динику, терпеливо разъясняя ему, что, по-моему, это ненормально, что нам приходится заключать в свои объятия гитлеровцев. Однако мои слова только разозлили Динику. Будучи военным по духу, он не допускал, что мы можем сомневаться в правильности приказа. Наш маршрут мы проделали в виде наказания пешком. Машина следовала за нами. И так, с неохотой, шагали мы всю ночь, злыми глазами следя за черным кабелем гитлеровцев, готовые перегрызть его зубами, если бы Динику разрешил нам. Он шел, молчаливый и злой более чем когда-либо, и проявлял еще большее упорство в выполнении, задания. Даже приказания он отдавал нам молча, только рукой показывая, где остановиться, где проверить линию, когда трогаться дальше. «Попали мы в чертову историю, – терзался я. – Этот готов довести нас хоть до самого Берлина!» Я нес на спине ящик с инструментом, где одни ножницы для резки кабеля были такими же тяжелыми, как и винтовка. Динику говорил, чтобы я привыкал носить его на себе, потому что, если нам придется выехать на линию во время бомбардировки, мы не сможем ехать на машине.

Мы закончили обход поздно ночью, усталые, взбешенные, злые, будто нас держали на цепи. И как только Динику, такой же неумолимый, как и днем, подал нам знак, мы быстро вскочили в машину, чтобы как можно скорее вернуться в свою казарму в Грозэвешти. Ни я, ни Киру не проронили больше ни слова, боясь, как бы и обратный путь нам не пришлось проделать пешком. Впрочем, мы были уверены, что нам незачем больше обсуждать с Динику то, что засело у нас в голове, потому что мы внутренне корили его за слишком большое усердие при выполнении порученного нам задания. Но именно в эту ночь Динику неожиданно раскрыл себя, и это еще больше связало нас и укрепило в нас скрытый дух сопротивления гитлеровцам…

Мы спускались из Котрочени и вдруг заметили в темноте две прижавшиеся к стене тени. Подъехав, мы увидели, что один человек влез на плечи другому и держит в руках черный немецкий провод, а другой протягивает ему клещи, чтобы перерезать его. Динику незаметно остановил машину как раз возле них, так что, захваченные врасплох, они не могли убежать. К тому же тот, что вскарабкался на плечи товарища, поднялся уже на стену, чтобы удобнее было работать… Его напарник безмолвно замер, уставившись на нашу военную машину, на Динику и на нас, поднявшихся в кузове с винтовками в руках. Динику тихо открыл дверцу кабины, вышел на тротуар и терпеливо дождался, положив руку на автомат, пока тот, на стене, перерезал провод и спрыгнул на мостовую рядом с Динику. Увидев высокие черные сапоги Динику, спрыгнувший со стены застыл в ожидании. Но Динику ткнул его стволом автомата и яростно зашептал:

– Что вы делаете, сопляки? Нашли место здесь, на дороге! Убирайтесь! – прикрикнул он на них.

Те двое, совсем еще ребята, сначала двинулись шагом вдоль стены, опасливо оглядываясь на нас, боясь, как бы мы не начали стрелять. Но, очутившись в темноте под деревьями, они бросились бежать со всех ног. Динику подождал несколько мгновений, затем повернулся к нам и снова холодно и сердито бросил:

– Эй, вы видели что-нибудь?

– Ничего не видели, господин старший сержант! – поспешно ответил Мышь.

– Тогда поехали, – сказал Динику, усаживаясь рядом с шофером. И машина с приглушенным мотором продолжала спускаться дальше к Грозэвешти.

– Эти, должно быть, отсюда, с «Вулкана», – прошептал мне через некоторое время сержант.

«Вот оно что, оказывается! – думал я, вспоминая, как повел себя Динику в тот знаменательный момент. – Значит, мы делаем вид, что охраняем кабель… Значит, и он не хочет, чтобы мы помогали немцам!» С этого момента я готов был броситься в огонь по первому же слову Динику. «Ведь он не только отпустил этих двоих, – думал я, когда мы въезжали в вороха казармы, – он не приказал нам соединить провод и не сообщил немцам! – На сердце у меня потеплело. – Посмотрим, на что пожалуются немцы!»

* * *

Немцы, однако, не жаловались ни тогда, ни позже, в такие же томительные дни. Мне пришла в голову мысль, что они, может, никогда и не жаловались и только кто-нибудь из наших предателей заставил нас смотреть за их проводами. Или, может быть, даже если они и жаловались, никто не исполнял их прихоти, потому что никто нас не спрашивал, что же мы стерегли в те ночи, когда провода все же оказывались перерезанными, и никто не посылал нас по следам «злоумышленников».

Так прошло еще несколько дней, и я снова почти забыл о нашем задании. Но вот как-то под вечер, когда на город опускались сумерки, у нас неожиданно началась тревога. День был жаркий, душный, и мы, утомленные, с нетерпением ждали вечерней прохлады. Поужинали мы еще засветло, как обычно, и теперь, растянувшись под деревьями в глубине сада, ожидали сигнала отбоя, чтобы разойтись по спальным помещениям. Сигнал тревоги прозвучал неожиданно, и мы быстро разошлись по отделениям, готовые броситься в траншею у стены казармы. Командир роты стремительно вышел на крыльцо, вскочил в коляску мотоцикла и на ходу передал командование ротой другому офицеру, добавив, что его срочно вызвали в штаб гарнизона. Не успели мы раздать боеприпасы и рассредоточиться по траншее вдоль забора, как командир вернулся. Он выскочил из мотоцикла, отыскал глазами Динику и подал ему знак подойти. Они вместе вошли в канцелярию и оставались там всего лишь несколько секунд, которые, однако, показались нам часом.

– Наверняка немцы снова рассердились, – высказал предположение Мышь.

– Тьфу! – вспыхнул Киру. – Сколько возни из-за них!

И действительно, как только на каменных ступеньках появился насупившийся Динику, мы поняли, что надо отправляться на линию. Но в этот раз Динику был каким-то другим. Несмотря на то что лицо его было напряженным, оно казалось просветлевшим. Во всей его фигуре появилось что-то повое. Мы подошли, не ожидая, пока он нас позовет, но несколько мгновений он даже не замечал, что мы стоим рядом… Неужели узнали, что мы отпустили тех тогда… с проводом?

– Все отправляемся на линию! – решительным тоном произнес Динику.

Он послал Мышь за машиной, а меня – за моим инструментом. Киру взял себе еще один диск для автомата.

Когда мы встретились у ворот, Динику вытащил ножницы из моей сумки, несколько раз пощелкал ими в воздухе, будто проверяя их на прочность, потом спросил меня:

– Режут?

– Как бритва, господин старший сержант!

У этих ножниц для резки электрического кабеля ручки тонкие и длинные, обмотанные изоляционной лентой. Короткие и сильные лезвия, словно стальные челюсти, с одинаковым успехом резали бумагу и железо. Когда мы увидели, как Динику прищуренными глазами рассматривает ножницы и пробует пальцем лезвие, у нас возникли подозрения.

– Что будем делать, господин старший сержант? – нетерпеливо спросил Киру.

– Увидите сами! – загадочно ответил Динику.

Мы выехали через ворота казармы, когда уже стемнело. Динику теперь сел вместе с нами в кузов, и мы все трое оперлись на кабину. Двинулись вдоль берега Дымбовицы, внимательно оглядывая улицу. Мотор работал размеренно и спокойно. Изнуренный дневным зноем, город отдаленно и глухо гудел. Прохожих на улицах было совсем мало, в основном одиночки. На мосту Котрочени, где начинался наш сектор, мы остановились. Здесь никого не было. Динику оставил Киру в конце моста возле машины, а Мышь с винтовкой в руках послал сторожить на другой конец моста. Мы въехали на мост и, достигнув середины, перегнулись через парапет из желтого камня, отыскивая глазами кабель.

– Бери его! – приказал мне Динику.

Я нагнулся и вытянул петлю черного провода гитлеровцев на парапет.

Динику протянул ножницы и – щелк! Справа, а потом слева от меня. Проделал он это с жадностью и удовольствием, которые даже не пытался скрыть. Я так и замер с куском кабеля в руках, онемевший, с застывшими от удивления глазами.

– Бросай его в воду! – приказал Динику.

В следующее мгновение грязная, мутная, иссиня-черная вода поглотила покрытый черной резиной провод. Оставшиеся на мосту концы кабеля уже нельзя было соединить: сначала надо было их нарастить, а затем сварить. Когда и другие увидели, какое дело мы затеяли, я думал, они лопнут от радости. Они начали припрыгивать вокруг Динику, бормоча что-то невнятное, будто напуганные еще неясным поворотом событий.

Динику, однако, успокоил их, приложив палец к губам. Это означало, что пока рано радоваться. Нас еще подстерегают скрытые опасности. Мы снова забрались в машину. На мосту Штирбей-Водэ, как и на мосту Элефтерие, мы даже не слезли с машины. Остановив машину у парапета, мы лишь перевесились через борт и перерезали провода в двух местах. Вырезанные куски провода сами падали в темную воду помелевшей от жары Дымбовицы.

Далее нам надо было действовать быстрее, поскольку немцы в любой момент могли пойти вдоль кабеля, обеспокоенные молчанием своих телефонов. Таким образом, нас могли обнаружить. Однако мы теперь довольно хорошо знали их телефонную сеть, ведь не кто иной, как мы сами устраняли неисправности на линии, и поэтому мы хорошо знали, куда надо ехать, где можно укрыться.

Возле дворца Котрочени мы въехали на машине прямо на тротуар, к самой стене, под тень густых, высоких деревьев. Динику взобрался на кабину и вырезал в нескольких местах по куску провода.

Прошло уже около получаса, а немцы ничего не учуяли. Динику по дороге сказал нам, что мы должны закончить все до десяти часов вечера, и ни минутой позже. Почти целый час мы потратили на провода вокруг военной академии, которых здесь было очень много. К тому же в некоторых местах здание охранялось часовыми или патрулями. Конечно, мы не привлекли внимания с самого начала, потому что были военными. Когда же немцы спохватятся, будет уже слишком поздно. Здесь, вокруг академии, мы набрали целую охапку обрезков проводов и побросали их в машину. Затем на большой скорости направились дальше, на улицу Раховы, время от времени останавливаясь под деревьями возле столбов и вырезая все новые и новые куски проводов.

– Возьмите, отведите и вы душу, – сказал Динику, протягивая нам ножницы.

Вскоре мы оказались за заставой Раховы, на перекрестке дорог, ведущих на Александрию и Мэгуреле. Наши из «колонны» в темноте спешно рыли окопы. Вернулись мы радостные, но и не без некоторого беспокойства. Конечно, мы не отдавали себе отчета в важности задания, которое выполняли. Рассуждать с достаточной трезвостью мы не могли. Вначале нас подгоняла ненависть, злость, за столько лет накопившаяся в нас, потом досада и бессилие, бесполезность нашего сопротивления. Теперь же мы были объяты неуемной радостью, подхвачены течением, опьянены размахом чувств. Мы еще не понимали толком, что сделали, и не видели ничего из того, что должно было последовать. И вместе с тем в нас нарастали беспокойство и страх, тем более что в казарме мы убедились, что ни Динику, ни сам командир роты ничего не знают. Зато мы поняли, что вся эта возня с проверкой исправности линии была лишь репетицией для нас, что таким путем мы, сами того не ведая, подготовились к заданию, которое только что выполнили, и что подобные действия должны быть обязательно частью более широкого и смелого плана. Претворение этого плана в жизнь должно было вот-вот начаться. Иначе, обнаружив, что их линии связи нарушены, что они изолированы, немцы немедленно обрушатся на нас. «Все! – вздрогнул я, обрадованный, но и напуганный этой мыслью. – Мы начинаем схватку с немцами!»

И как раз в то время, когда Динику был еще у командира, докладывая, что мы вернулись, а мы ожидали его, держа куски вырезанных проводов в руках, через открытое окно канцелярии я услышал нарастающий, рокочущий голос по радио. Передавали сообщение о свержении Антонеску и о нашем разрыве с гитлеровцами… Все было ясно: начиналось восстание. Всеобъемлющая радость охватила нас. В тот первый момент мы еще не понимали всей глубины происходящего и довольствовались переживанием внутри нас этого всеподавляющего события. Эта же радость подтолкнула нас занять место в траншее рядом с другими солдатами, которые молча ждали, прильнув к винтовкам и пулеметам.