Текст книги "Августовский рассвет (сборник)"

Автор книги: Теодор Константин

Соавторы: Драгош Викол,Аурел Михале
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Гаврилэ опять покачал головой и направился к очагу прикурить сигарету от угольев. Он открыл дверцу, и полыхающие жаром угли осветили его лицо.

– Она тебя ждала, Ион. А теперь говорит, раз суждено было случиться тому, что случилось, ты ее бросишь. Ходит как тень. Бедняжка Анэ!

Сынджеорзан слушал Гаврилэ, неподвижно стоя возле лавки, на которой я сидел. Я всем нутром чувствовал его боль. Мне казалось, что и мой мозг сверлят те же мысли. Я пытался найти какое-то решение, но тут же говорил себе: все это бесполезно. Он по-другому смотрит на случившееся. Это его горе, а не мое, и я не могу переживать так, как переживает он!

Я поднялся со своего места, тут же встал и Додицэ. До сих пор и я, и Додицэ, и Панэ – все мы молчали, и надо было положить конец этому молчанию, потому что оно становилось тягостным и для нас, и для Сынджеорзана. Я решил заговорить, а поскольку вместе со мной поднялся и Додицэ, я посмотрел на него, спрашивая взглядом, что он намерен делать. Но Додицэ кивнул мне головой в сторону Сынджеорзана, будто хотел сказать: «Ему очень тяжело, господин младший лейтенант… Разве можно его оставить так?»

Тогда я сделал несколько шагов к сержанту:

– Послушай меня, Сынджеорзан…

Я еще не знал, что скажу, и не думал ни о чем. Я только хотел прервать это тяжелое молчание. Слова должны прийти сами собой. Но Сынджеорзан не слышал меня. Или слышал, но не мог вырваться из цепей охватившей его муки. Так что я вынужден был повторить:

– Послушай, Сынджеорзан…

– Я слушаю вас, господин младший лейтенант, – пробормотал он с отсутствующим видом, и это сбило меня с толку. Я понял, что буду говорить в пустоту, что он не услышит меня и останется один, на один со своими думами.

И все же я сказал:

– Надо на что-то решиться, Сынджеорзан…

– Может, и нужно, но я не знаю на что… На этот раз я не знаю, как поступить, – ответил он так же отрешенно.

И тут я увидел, что Додицэ усаживается на лавку. Вскоре в кухне зазвучала грустная и мягкая мелодия. Песня обволокла нас всех, и Сынджеорзан резко повернулся к Додицэ, и тут открылась дверь. На пороге с покрасневшими от слез глазами появилась хозяйка. Сынджеорзан сел рядом с певцом, обхватил его за плечи и задумчиво стал слушать мелодию, а я пытался понять, что хочет сказать Додицэ Сынджеорзану своей песней. И песня звучала в отблесках жара из очага, игравших на стене, и Сынджеорзан слушал, склонившись головой к плечу Додицэ.

Через какое-то время сержант почти неслышно сказал Гаврилэ:

– Баде Гаврилэ, сходи и приведи Анэ сюда. Ты знаешь ее берлогу. Скажи, что я прошу ее прийти… Сходи, Гаврилэ, я тебя очень прошу…

– Сходи, Гаврилэ, – поддержал и я.

– Ступай, и я прошу тебя, – промолвила мать Сынджеорзана.

Гаврила взял свою шапку и вышел. Мы остались в помещении.

Когда дверь открылась и на пороге появилась Анэ, с растерянным и будто остекленевшим взглядом, с платком, повязанным по-старушечьи, так, что он закрывал почти все ее лицо, песня Додицэ прервалась на миг, но тут же усилилась снова.

Сынджеорзан поднялся с лавки и шагнул женщине навстречу. Он посмотрел на нее долгим взглядом, развязал ей платок, чтобы увидеть лицо, взял ее за руки и мягким, как песня Додицэ, голосом сказал:

– Анэ, меня ранило в плечо… Здесь. – Он показал головой. – И я позвал тебя, чтобы ты перевязала меня… Можешь?

Несколько мгновений женщина стояла в растерянности. Потом ее взгляд стал совсем другим, глаза наполнились слезами. Я увидел, как ее руки медленно, неуверенно поднялись к плечу мужчины. Они обнялись, и она прижалась лбом к его раненому плечу.

Мы молчали. Только Додицэ продолжал свою песню.

* * *

Я всегда проходил мимо лошадей с безразличным видом, как проходили и другие. Их присутствие в тылу фронта возле орудий, пулеметов, полевых кухонь стало привычным. Фактически мы их встречали редко, когда нас на два-три дня отводили в резерв. Мы слышали, как они жуют, засунув морды в мешки с овсом. Иногда мы слышали топот их копыт. Не могу сказать, что я когда-либо думал о них или старался посмотреть на них, как это делали солдаты моего взвода.

В детстве, правда, я любил лошадей. Осенью, когда скот выгоняли на пастбище, мы приманивали их пучком зеленых листьев, садились на них верхом и гнали по ровному полю среди голубого дыма костров, в которых пеклась вырытая тут же на поле картошка. Я любил их, хотя тогда, в детстве, я видел только слабых, смирных лошадей, тягловую силу небогатых людей. Мы их приманивали, и они давали себя обмануть, глядя на нас своими грустными покорными глазами, позволяли взбираться на себя и трусили, такие же грустные и покорные, пока мы не оставляли их в покое ради печеной картошки. Они продолжали пастись или отдыхали на краю поля, шли на водопой и к вечеру одна за другой тянулись к селу. Останавливались у хозяйских ворот и тихо ржали.

Кто знает, может, я их любил за эту покорность, за то, что они подчинялись нам, кто знает?.. Но там, на войне, я забыл детство, забыл и лошадей или, возможно, заставил себя не вспоминать о детстве – так было спокойнее. Может, поэтому я проходил равнодушно мимо лошадей, а когда встречал их, машинально проводил рукой по гриве, так же, как проводишь рукой по перилам лестницы, по которой вовсе не намерен подниматься, или как срываешь листок с растущего у дороги кустарника и бессмысленно мнешь, а потом бросаешь его. Я видел их морды, наполовину погруженные в торбы с овсом. Я видел, как они тащили за собой повозки со снарядами, зарядные ящики, полевые кухни, пулеметы в сторону горизонта, постоянно полного опасностей.

Может, я не обращал на них внимания потому, что они очень сливались со всем, что постоянно находилось вокруг нас: с молчанием, с мыслями людей. Они так же, как и мы, привыкли в тяжелые часы терпеть жажду или голод, смертельно, как и мы, уставали.

На передовой лошади постоянно напоминали о себе, но я не вспоминал о них, когда слышал свист снарядов, или вдыхал запах теплой еды из котелка, или, сломленный усталостью, валился в какую-нибудь повозку, пытаясь уснуть.

Но однажды лошади, которые были безразличны для меня, как дороги, по которым я проходил, как ночи, когда я не спал, как хлеб, который я ел, или как земля, в которую меня зароют, заставили меня по-другому взглянуть на них.

Вместе с группой солдат моего взвода мы сопровождали пленных в тыл фронта. Дорога туда и обратно заняла два дня. На обратном пути мне было приказано следовать вместе с полковым обозом. Передний край за эти два дня переместился вперед, и теперь мы маршировали рядом с повозками, груженными продуктами питания и боеприпасами, по извилистым полевым дорогам. Лошади беззвучно шагали в темноте. Через какой-то отрезок пути лошади останавливались, усталые, и тогда слышались произносимые почти шепотом понукания:

– А ну, Край, браток!

– Блынд, Ушурел, давай, давай!

Лошади храпели и спотыкались. И во всей этой темноте только и слышалось что храп лошадей, скрип повозок да топот сапог по высохшей дороге. Еще через какой-то отрезок пути все прекращалось и устанавливалась тишина, в которой был слышен только отдаленный грохот фронта, а поверх этого грохота – мягкие понукания возниц:

– А ну, Край, браток!

– Блынд, Ушурел, давай, давай!

Я вспоминаю эти подробности, хотя никогда не обращал на них внимания. Понятно, что, шагая рядом с повозкой наедине со своими мыслями, я не мог думать ни о чем другом. Может, я даже спал на ходу. Даже наверняка спал. Однажды нас вывели с передовой измотанными до предела и я отдал приказ выступать, приказал идти по одному и как можно ближе друг к другу, чтобы каждый держался за ремень впереди идущего. Была непроглядная ночь, и я боялся, как бы кто-нибудь не свалился от усталости и не потерялся. На правый фланг я поставил Сынджеорзана, на левом остался сам. Тогда, в ту ночь, я впервые заснул на ходу. Скорее это был полусон: я слышал шаги других, слышал шелест листьев, но все проходило мимо меня, скользило поверх моего сознания, и я не мог об этом думать, так как не мог думать вообще ни о чем. Бесспорно, и в этот раз я спал на ходу, держась за край повозки. Каждый раз, когда лошади останавливались, я спотыкался, на несколько мгновений приходил в себя, а потом тут же засыпал снова, как только повозка трогалась дальше. Возможно, лошади тоже спали на ходу.

Не знаю, сколько времени мы шли. Потом начало светать. Помню только, что с рассветом мы добрались до опушки леса. Там и произошло то, что так потрясло меня.

В небе неожиданно показались самолеты. Кто-то крикнул: «Воздух!» – и мы бросились на землю как попало. Самолеты пронзили воздух и сбросили на нас несколько бомб. Я слышал их зловещий вой, успел еще заметить, как распряженные в одно мгновение возницами лошади словно по команде рассеялись по полю. Потом раздались взрывы. Нас окутал черный густой дым, вокруг нас начали падать комья сухой земли, а когда наконец все смолкло, я услышал стоны и ржание, какого никогда не слышал. Я вскочил на ноги и огляделся вокруг. Вдали несколько лошадей неслись во весь опор. Рядом со мной, среди повозок, лежали раненые, а чуть подальше – пара рухнувших на землю лошадей. Они ржали, пытались подняться, опираясь на передние ноги, падали, снова пытались подняться и опять заваливались на бок. Я не сразу все понял. Крупы лошадей были раскромсаны осколками и представляли собой месиво из крови, мяса и костей. Лошади упали рядом, и осколки задели обеих. Теперь они с ржанием пытались подняться на ноги.

Я смотрел на них и не знал, что предпринять. Хотел было подойти к ним, потом вспомнил о людях, о раненых и закричал:

– Санитар! Санитар!

Голос откуда-то ответил:

– Здесь! Мы здесь!

И в это мгновение все, кто был невредим, вскочили и бросились на помощь раненым. Я направился к лошадям. Не знаю, что подтолкнуло меня подойти к ним. Я сделал несколько шагов, и лошади повернули головы ко мне. Сначала одна, рыжей масти, потом другая, черная с белой звездочкой во лбу. Они глядели на меня и ожидали. И когда я приблизился, они по очереди положили головы на бок.

Я нагнулся над ними и погладил одну и другую. Они спокойно приняли мою ласку, но я не мог вынести их взгляда и поднялся, чтобы уйти. Но они заржали, и я вернулся и увидел, как они приподнимаются на передние ноги. Они кого-то звали: меня или кого-нибудь еще. Я хотел снова нагнуться над ними, но понял, что они ищут не меня, а кого-то другого, а тот, другой, не приходит, и тогда рыжая заржала из последних сил, и ее ржание походило на плач. Я содрогнулся. Повернулся к солдатам, возившимся у повозок, и крикнул:

– Кто возница этих лошадей?

– Солдат Плопшор, – ответили мне.

– Позови его!

– Здесь он, господин младший лейтенант, но… вот какие дела… Они зовут его, бедные, чтобы он их пристрелил, но Плопшор раньше их отдал богу душу…

– Пристрелить? – переспросил я, хотя очень хорошо понимал, о чем идет речь.

– Да, господин младший лейтенант, пристрелите вы их, раз нет Плопшора… Мучаются, бедные…

Его слова пронзили меня, как удар молнии. Чтобы я вытащил пистолет и прицелился в головы тех, кого только что ласкал?

– Я не могу, солдат, не могу. Давай ты… – защищался я и хотел уйти, упрекая самого себя: «Ты выпустил столько пуль за время войны, стрелял во врага, а теперь не можешь выпустить две пули в головы двух лошадей, чтобы избавить их от мук?» И я ответил сам себе: «Да, правда, я стрелял во врага и буду стрелять до последнего патрона. Но лошади – другое дело, совсем другое дело. Они дороги мне, я просто не осознавал, как они мне дороги. Они смотрели на меня, они смотрели мне в глаза…»

– Бедняги! Глядите, они просят прикончить их, господин младший лейтенант! Видите?

Побуждаемый словами солдата, я снова посмотрел на них. Они опять положили головы на бок и ждали. Я нагнулся, чтобы в последний раз погладить их. И, гладя лошадей, я увидел в их глазах слезы. Что они чувствовали? Возможно, свой конец, а возможно, обиду за то, что солдат Плопшор не пришел на их зов.

И тогда я пошел в сторону. Я услышал, как солдат за моей спиной заряжал оружие, услышал сухой треск затвора, увидел, как рыжая лошадь опустила веки, и быстро отвернулся, чтобы больше ничего не видеть, и заткнул уши, чтобы не слышать…

* * *

Я очень хорошо помню, что пытался передать словами эпизод, который последовал за сном и разбудил меня в том ночном эшелоне. Я его хорошо помню, хотя записал не более пяти фраз, набросал своего рода схему, которую хотел в дальнейшем дополнить подробностями. Под этими предложениями я нарисовал поезд, проходящий через взрывы. То был эшелон, в котором мне приснился один из немногих снов за дни и ночи войны.

Не знаю, может, это ребячество, но тогда мне так хотелось увидеть хороший сон! Едва мне удавалось приклонить где-нибудь голову, как я изо всех сил старался вспомнить самые красивые сны моего детства в надежде, что хоть один из них мне приснится вновь. Но все мои старания оказывались напрасными, – возможно, потому, что спал я очень глубоким, почти летаргическим сном. Мои сны были лишь повторением того, что я переживал наяву: я и во сне смутно слышал взрывы, стоны раненых, свои собственные команды, видел разбитые танки, раскалившиеся стволы орудий, передвигающиеся линии стрелков, полоски голубого неба среди дыма. И, доведенный до отчаяния настойчивостью этих видений, я, просыпаясь, выкрикивал слова команды.

А как мне хотелось увидеть чудный сон, в котором льется спокойная, до самого горизонта, вода, шумят леса и шелестит трава, сон, который успокоил бы! И такой сон неожиданно пришел. Он зародился из глубокого, как смерть, провала и начал слагаться медленно, спокойно. Я поднимался на высокую голубую вершину, а позади меня оставались белые спокойные долины. И я узнавал эти долины, особенно одну из них: круглую, как ведро, с тремя обрывистыми каменистыми стенами и одной пологой, как спина ласкающейся к ногам собаки. Не помню, сколько времени я видел эту панораму, знаю только, что я отдавал себе отчет, что вижу все это во сне, и был счастлив, что не слышу больше грохота войны. Возможно, этот миг бодрствования и испортил все, потому что я тут же резко проснулся и увидел наяву место, которое мне приснилось, увидел самого себя на дне той самой долины, обезумевшего под обрушившимся на нас градом снарядов. Меня окутала густая, черная как смола мгла, как будто тяжелая свинцовая плита легла на грудь. И я с болью вспомнил все до мельчайших подробностей: как в каменную стену ударил первый снаряд, потом второй, третий, как нас начали обстреливать из пулеметов с самолетов и как на нас начали падать бомбы, а вокруг засвистели осколки снарядов и камня. Потом я вспомнил ужасный стон истерзанного осколками Обрежана и охвативший меня смертельный страх. Вспомнил, как мы пытались прорваться в сторону пологого склона, а снаряды преградили нам путь, как мы карабкались на отвесные скалы и срывались вниз, как потом наступила жуткая в своей неестественности тишина.

Я уже не знал, кто из солдат моего взвода находился вместе со мной в товарном вагоне, слабо освещенном тусклым огоньком единственной свечи. Да я и не старался это выяснить. Меня мучил конец моего сна и страх перед неизвестностью, всю глубину которой я не мог постичь ни с помощью предположений, ни с помощью предчувствий.

Как в тумане, видел я Сынджеорзана, стоящего у зарешеченного окна и глядевшего в темноту; я чувствовал рядом с собой капрала Панэ, Вову, Додицэ; далее вырисовывались тени в шинелях цвета хаки, или в мундирах, или в пестрой поношенной гражданской одежде. То были пленные, попавшие сюда раньше нас.

Вдруг в вагоне раздался слегка дрожащий голос Сынджеорзана:

– Самолеты…

В то же мгновение в другом конце вагона кто-то вскочил на ноги и закричал:

– Погибнем все! Сгорим, как мыши! – Это крикнул долговязый костлявый мужчина. Голос его прерывался от страха. – Слышите?.. Погибнем… Помогите! – Он переполошил весь вагон.

– Тихо! – громким голосом приказал Сынджеорзан.

– Мы в санитарном эшелоне, – пробормотал человек с бородкой, чтобы успокоить долговязого, но тот закричал с новой силой:

– Ерунда!.. Это состав с боеприпасами! Знаю я, как-никак сам нагружал. Нас силком заставили! Потом втолкнули в вагон… Ты ничего не знаешь. Тебя позже впихнули. Мы в середине поезда… Три вагона со снарядами и взрывателями впереди, остальные с боеприпасами и оружием сзади!.. Перевозят склад… Бегут!

– Я видел красные кресты на вагонах, – возразил человек с бородкой.

– Но теперь ночь, человече!.. Может кто-нибудь увидеть кресты с самолетов?

– Санитарные поезда ночью не ходят, – добавил будто для самого себя капрал Панэ.

– Видишь! Не ходят ночью, да еще вблизи фронта! – с отчаянием в голосе продолжал долговязый.

Вновь стало тихо. Колеса мерно отсчитывали время и расстояние. Где-то неподалеку грохнул взрыв. Долговязый замер с застывшим, как у мертвеца, взглядом, потом истерически захохотал.

Снаружи раздался новый взрыв, и угол крыши вагона распороло осколками. Я посмотрел в ту сторону с некоторым удивлением и будто загипнотизированный случившимся. Сынджеорзан подошел ко мне, опустился на одно колено и слегка потряс меня за плечо.

– О чем думаете, господин младший лейтенант?

Я очнулся. Мои глаза невольно уставились в сторону разорванного осколком угла вагона, и мало-помалу во мне созрела идея.

– Надо сделать что-нибудь, Сынджеорзан… Сейчас самый подходящий момент.

Сержант широко раскрыл глаза:

– Что можно сделать? Мы в их руках… в тылу их фронта…

– Мы пока на румынской земле, Сынджеорзан.

– Оно так, – проговорил и капрал Панэ.

Я протер глаза кулаками. Тряхнул головой и плечами, будто хотел сбросить с себя все, что не было связано с возникшей у меня идеей.

– У нас есть выход! – произнес я, показывая в сторону развороченного угла.

Сынджеорзан тоже бросил взгляд туда, и я заметил, как кровь начала приливать к его щекам… Выход… Осколки разрушили один из углов нашей тюрьмы на колесах, и теперь через него в вагон поступал холодный, пахнущий осенью горный воздух. По ту сторону была свобода.

То, что Сынджеорзан понял мою мысль, ободрило меня. Я почувствовал, как у меня прибывают силы. И все это потому, что в крыше вагона появилось отверстие, которое открыло нам путь к свободе…

Я поднялся и оглядел людей, одетых в пеструю гражданскую одежду. Они сидели, прижавшись друг к другу, с застывшей на лицах озабоченностью, покорные судьбе. Снаружи было тихо, взрывы прекратились, и этого им пока было достаточно. Они устали, проголодались, их мучила жажда, но их рассудок дремал. Озабоченность застыла на лицах бог знает с какого времени.

И все же по ту сторону разбитого угла была свобода. Неужели они не осознавали это?

Я повернулся к Сынджеорзану:

– Их тоже поднимем?

Сынджеорзан кивнул:

– И они люди… И они терпели муки.

Не знаю, выразил ли он в нескольких сказанных после этого шепотом словах все, что хотел им сказать, но взгляды людей, полные надежды, устремились к проделанному осколками отверстию в углу вагона.

– Надо любой ценой расширить его! – сказал им Сынджеорзан, и люди согласились с ним:

– Надо, сами видим, что надо…

– Тогда за дело… Поднимите меня.

Мы приподняли его на своих плечах, и едва он ухватился за перекореженную жесть, как из-за противоположной стенки, из тормозной будки, донесся звук губной гармоники. Играли хорошо знакомую нам мелодию. И я спросил себя: «Что ждет нас по ту сторону вагона: свобода или смерть?» Гармоника играла безостановочно, и мы смотрели друг на друга с одним и тем же безмолвным вопросом. И странное дело: смерть на этот раз показалась нам столь глупой, столь неуместной, какой никогда не казалась до сих пор, хотя мы прошли через многие кровавые и жестокие бои. Может быть, только потому, что на этот раз ее угроза выражалась в столь необычной и даже издевательской форме – в банальной мелодии губной гармоники.

Не могу сказать, сколько времени мы слушали эти звуки, доносившиеся из тормозной будки за стенкой вагона. Помню только, что через какое-то время Сынджеорзан заулыбался:

– Ничего. Играйте, играйте… Шумите на здоровье…

И сразу мысли, из плена которых мы не могли вырваться, уступили место лихорадочным приготовлениям, как перед боем. И здесь мы должны дать бой, только бой другого рода, не похожий ни на один из тех, которые мы вели до сих пор. Бой, результат которого мы не могли предугадать, но через который все равно должны были пройти.

– Ко мне! – сказал я, и тут же вокруг меня собрались все, кто вышел живым из окружения, в которое мы попали. Всего нас оказалось пятнадцать человек.

– Пойте!

Все запели, чтобы заглушить песней шум, производимый Сынджеорзаном, который голыми руками отрывал куски дерева и жести от крыши вагона.

– Хватит!.. Когда услышите, что гармоника заиграла бэтуту [5]5
  Бэтута – румынский народный танец. – Прим. ред.


[Закрыть], выходите вы, Панэ и Вова, – сказал Сынджеорзан и, ловко подпрыгнув, исчез в проломе.

Время словно остановилось. Мы с замиранием сердца прислушивались к каждому звуку. Весь вагон ждал в напряжении. Многие прильнули к стенке, из-за которой доносился звук гармоники. Казалось, слышно было даже биение сердец, в этой окаменевшей тишине, нарушаемой только стуком колес.

Тишину вдруг прорезал отчаянный крик долговязого:

– Не-е-ет! Я не хочу! Пусть он вернется сейчас же! Я десять дней подряд умираю, таская снаряды! Снаряды и мины! Я хочу жить!..

Я бросился к нему и заткнул ему рот ладонью.

Гармоника стихла. На секунду, две, три?.. Кто знает, сколько длилось ее молчание. Время будто замерло.

Потом гармоника возобновила свою монотонную мелодию. И вдруг она резко смолкла на половине такта. До нас донеслось несколько глухих ударов, а потом снова звук гармоники. На сей раз кто-то неумело исполнял бэтуту.

По вагону пронесся долгий вздох облегчения.

Я не мог сдержаться. Оставив долговязого на попечение других, я бросился к дыре в углу вагона.

– Поддержите меня!

Я выбрался на крышу, в непроглядную темноту и порывистый ветер, сопровождаемый Вовой и Панэ.

– Ложись! – шепнул ожидавший нас Сынджеорзан. – Ползком за мной к следующему вагону. Панэ, возьми этот автомат гитлеровца и стой на страже!.. – Потом схватил рукой меня: – Ты кто?

– Врынчану…

– Извините, господин младший лейтенант… Я подумал, что…

– Тсс!

Поезд по-прежнему мчался в темноту, а мы ползли по выгнутой крыше, боясь, как бы нас не сбросило на повороте.

Вдруг Сынджеорзан подал нам знак не шевелиться. Он спустился по стенке вагона на буфера, и через короткое время скрипнула дверь тормозной будки. Чей-то удивленный голос спросил о чем-то, но фраза оборвалась, что-то упало между рельсами, и гармоника снова заиграла бэтуту.

– Вперед, – шепнул я Панэ, и мы двинулись дальше.

Поезд взбирался теперь на трудный извилистый подъем. По обе стороны дороги тянулись еловые леса. Паровоз сбавил скорость и тяжело пыхтел.

Мы вместе с Сынджеорзаном сидели в будке вагопа, как раз там, где кончались три передних вагона с боеприпасами.

– Сынджеорзан, – сказал я, – тебе не кажется, что пора прыгать?

– Нет!..

– Лес вокруг, можем спасти всех людей, – настаивал я.

Сынджеорзан ничего не ответил. Он быстро выбрался из будки и вскарабкался на крышу вагона. Он отсутствовал около четверти часа, мы слышали его глухие шаги.

Вернувшись, он положил возле меня немецкий автомат:

– Возьмите! Когда я скажу, стреляйте в вагон перед нами.

– Но сначала спрыгнем?

– Не будем прыгать! Разделим состав надвое…

Я был ошеломлен. Как это «разделим»?

– На первом же уклоне… Я умею разъединять сцепление. Вы тормозите, а когда я скажу, стреляйте. Сигнал – звук гармошки… Они привыкли к нему… Этот эшелон не должен прибыть на место!

– Сынджеорзан, Сынджеорзан, ты молодец!.. Мне такое и в голову не пришло! Значит, мы снова солдаты, Сынджеорзан, и снова атакуем врага!.. Замечательно!.. Атакуем врага в его тылу!

– Внимание, господин младший лейтенант! Начинается спуск! Будьте наготове! Вову и Панэ я поставил на другие тормоза.

Несколько мгновений из одного конца эшелона в другой прокатывались удары буферов.

Сынджеорзан вышел из будки, и я едва различал его тень в сереющей темноте. Он сел верхом на буфер и возился с огромными звеньями сцепления… Теперь состав набирал скорость, и казалось, Сынджеорзан вот-вот упадет, но он возвращался в прежнее положение и продолжал возиться со сцеплением, налегая на него грудью.

По моему лбу скатывались крупные капли пота, меня трясло от напряжения. Кровь била в виски, а по спине пробегал холодок.

Но вот наконец-то он поднялся. Однако я ошибся, это еще не все. Он перешел и сел верхом на другой буфер. Нет-нет, я не мог смотреть спокойно! Я, видевший стольких убитых и столько крови, теперь не мог взглянуть на человека, на ходу расцепляющего состав! Может, потому, что этим человеком был Сынджеорзан?

Я сел на скамейку в будке и ухватился руками за тормоз… Сейчас должен последовать сигнал… должен… Но почему его нет? Ведь было условлено: звук гармошки. Я бросил взгляд в окошечко, чтобы посмотреть, что делает Сынджеорзан, но не увидел его тени. Где же он?

– Тормозите! – услышал я тихий, но внятный голос. – Тормозите!

И я налег на тормоза. Они дико завизжали. Но где Сынджеорзан? Я хотел броситься посмотреть, где он, не упал ли он между рельсами, но мне надо было тормозить изо всех сил, потому что мы должны довести бой до конца.

Передние вагоны начали удаляться, мы остались сзади. Значит, мы победили! Очень хорошо, но что с Сынджеорзаном? Почему от него нет никаких сигналов? Начали срабатывать и другие тормоза… Теперь можно кричать. Стало лучше видно. Ночь отступала.

– Сынджеорзан!.. Где ты, Сынджеорзан!

– Зде-есь!

То ли я действительно услышал ответ, то ли мне почудилось. Я перегнулся и посмотрел вниз. Он висел между вагонами, держась обеими руками за крюки сцепления, но не мог подняться. У него не было сил! Значит, это конец!

Я наклонился к нему, чтобы помочь ему подняться, но он закричал:

– Стреляйте! Стреляйте!

Я посмотрел вперед. Остальная часть состава уже почти скрывается за поворотом, метрах в двухстах от нас. Я схватил автомат и начал стрелять.

Состав исчез, и вдруг из-за поворота вырвался вихрь огня и дыма и поднялся над лесом. Раздался оглушительный взрыв, и эхо разнесло его далеко вокруг. Потом опустилась тишина.

…Сынджеорзана мы нашли между рельсами в сотне шагов от места, где остановились наши вагоны. Лицо у него было все в крови, но он все же улыбался.

– Ничего со мной не случилось, господин младший лейтенант. Когда я услышал выстрелы, я разжал пальцы. Больше не мог выдержать…

Я помог ему подняться и стал обтирать ему лицо.

– Молодец, сержант! Я тебя отмечу приказом по взводу! – сказал я, и слова мои шли из самой глубины души.

Вокруг него собрались все, кто был в вагоне. Я обвел их взглядом, мысленно пересчитал.

– Откройте последний вагон. Там оружие и боеприпасы. Как раз то, что нам требуется, – приказал я.

Оставшись возле меня, Сынджеорзан стал шарить по карманам:

– Боялся потерять гармонику, я уже привык к ней.

* * *

Сначала мы решили отдохнуть. Это было необходимо нашим нервам, которым столько досталось в последние дни и ночи. В глубине того большого и спокойного леса мы отрыли землянку и выставили часовых, которых предстояло сменять каждые два часа. На пол положили еловые ветки, и в землянке запахло хвоей. Я вытянулся на ложе из веток и попытался уснуть, снова воскресив в памяти мои недавние красивые сны. Я представил себе обширные водные пространства, слегка подернутые рябью. Потом высокие, раскачивающиеся на ветру травы. А сон все не шел ко мне. Потом перед глазами возникла поливаемая снарядами котловина, где мы были окружены. Она разверзалась, глубокая и угрожающая, и у меня появилось такое чувство, будто я нахожусь где-то над ней и шатаюсь, готовый вот-вот упасть вниз, на дно, где клокочет пламя взрывов и раскатывается громовое эхо. Я будто парил над этой дышащей огнем пропастью. И я – не мог спать, не мог думать ни о чем другом, не мог ничем себя обмануть. И когда мне удавалось внушить себе, что надо принять какое-то решение, я все же откладывал это, потому что мысли мои исчезали, как иссякающий источник. Я медлил, не спешил принять решение, чтобы создать себе иллюзию, что я бодрствую, что я все же остаюсь хозяином положения.

Но в какой-то миг я уже не мог больше оставаться наедине со своими навязчивыми мыслями. Я приподнялся на ветках и заговорил:

– Бойцы!..

Это слово прозвучало торжественно и сурово. Солдаты, удивленные, повернули голову в мою сторону. Они тоже не спали, мне это было ясно, несмотря на всю накопившуюся в суставах усталость: без сомнения, их мучили те же навязчивые мысли, что и меня.

– Приказывайте, господин младший лейтенант, – от имени всех ответил Сынджеорзан.

Его голос показался мне таким же суровым и торжественным, как и мой. А именно в тот момент, по крайней мере, я не хотел никакой официальности. Мы даже внешне не должны были чувствовать расстояния, отделяющего нас друг от друга. Мы вместе прошли через ад, вместе спаслись, и нам предстояло так же, вместе, пройти такой же, а может быть, даже более трудный путь.

Я сел на свое место на ветках и начал заново:

– Дорогие мои… вы голодны, правда? У вас нет курева, правда?

Я заметил, как по их лицам пробежала улыбка. Они были кто моложе, кто старше меня. О некоторых из них я ничего не знал, потому что встретил их вчера в ночном эшелоне. Они даже не были солдатами. Среди них находился и тот долговязый. Он замкнулся в себе, но даже и на его лице мелькнула, хоть и слабая, улыбка.

– Это правда, господин младший лейтенант, но и вы голодны, и вам нечего курить, – ответил Момойю.

– Нет, для господина младшего лейтенанта я сохранил целую сигарету. Пожалуйста! Я бросил, больше не курю, – вмешался сержант Додицэ, протягивая мне сигарету. – Немного, правда, отсырела, но все же курить можно, – добавил он.

Я прикурил, затянулся пару раз и передал сигарету Сынджеорзану со словами:

– Вторая смена.

– И я тоже бросил, господин младший лейтенант.

– И я…

– У меня легкие больные… Надо бросать.

– А я курил просто так, для баловства…

Я оглядел их по очереди и потушил сигарету пальцами:

– Тогда и мне надо бросать…

В конечном счете сигарета обошла всех. Последним, обжигая губы, затянулся долговязый.

Мало-помалу мысли вошли в нормальную колею, люди поднялись, забросили за плечо оружие, и мы двинулись в путь – отыскивать дорогу к своим.

Не переставая лил дождь, холодный, мелкий, осенний дождь. Мы промокли до нитки. Лес казался бесконечным, тропинки были скользкими, и мы едва тащились. Нам было тяжело, нас одолевали невеселые мысли, а голод терзал наше нутро.

Первым упал человек с бородкой, с которым мы повстречались в вагоне. Он опустился на сырую землю и сжался в комок.