Текст книги "Августовский рассвет (сборник)"

Автор книги: Теодор Константин

Соавторы: Драгош Викол,Аурел Михале
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Я поднялся, передал командование взводом Додицэ и перебежками направился на КП роты. Оттуда предложение Додицэ по полевому проводу дошло до командира полка.

В оставшуюся часть дня больше ничего не произошло. Оружие и с нашей и с другой стороны молчало. Но с наступлением вечера началось оживление. В темноте от одного КП до другого зашныряли связные, зазвонили полевые телефоны, командиры склонились над картами. Мы понимали, что и противник к чему-то готовится. Около десяти часов вечера нас, командиров взводов, вызвал к себе командир роты капитан Комэница. Низкого роста, плотный, с вечной сигаретой во рту, капитан встретил меня шуткой:

– Ну как, убрал кукурузу, Врынчану? Знаешь, идея твоего сержанта стоящая… Он прав, только…

– Знаю, господин капитан.

– На войне нет времени думать о подобных вещах.

– Я очень хорошо это понимаю!

– И все же штаб полка изучил вопрос, поднятый сержантом. Если бы мы знали, какими силами располагает противник, можно было бы рискнуть… Странное дело, никогда не думал, что мне придется решать проблему зерновых на передовой.

– Может, лучше сначала послать разведку?

– Именно это я и хотел сказать. Провести разведку необходимо независимо от предложения Додицэ.

– Я все понял, господин капитан.

– Таков и приказ из батальона.

– Тем лучше, господин капитан!

* * *

Последующие часы прошли в необычной тишине. Или, может быть, нам она показалась необычной, потому что мы ожидали совсем другого. Ночью, как обычно, мы выставили боевое охранение, потом, охваченные беспокойством, удвоили число постов. Но у противника даже днем мы не могли ничего обнаружить. Он хорошо замаскировался и ожидал нас. Без сомнения, он ожидал, когда мы начнем. Вернее, он хотел обмануть нас, создать впечатление, что перед ним никого нет, чтобы мы двинулись, как на праздник. Но летчики в течение дня обнаружили кое-что, заставившее нас задуматься. Впереди, на высоте около двух тысяч метров, находилось село. Остроконечная колокольня господствовала над окружающим пространством. Мы были убеждены, что на колокольне расположился наблюдатель, не спускавший с нас глаз. Без сомнения, главные силы противника скрыты в селе. И это потому, что он был убежден, что наша артиллерия не станет обстреливать село. С первых дней боев было известно, что немцы под угрозой автоматов сгоняли всех жителей села: женщин, детей, стариков, немощных и превращали их в своего рода живой щит. Они заставляли их передвигаться по улицам, выгоняли на окраины, чтобы их издалека заметили наши наблюдатели.

И все же из села на вершине напротив нас не долетал ни один звук, и именно это беспокоило нас. Не хочет ли противник создать впечатление, что он покинул село? Или он нам уготовил ловушку, или наша разведка найдет село покинутым. Эта мысль ободряла нас. Как было бы здорово! Ведь тогда мы легко могли бы убрать кукурузу, как предложил Додицэ. Но кто будет ее убирать, если село покинуто? Немцы все, в том числе и людей, забирали с собой. И нас охватило беспокойство за жителей села.

Так прошло несколько часов. Мы волновались и всматривались в темноту. Никогда не забуду, как сильно у меня стучало сердце. Отделение Додицэ все больше углублялось в темноту перед нами, наше беспокойство все возрастало. А если противник не ушел? Ничего не было слышно, всюду было тихо, как и днем. Но эта тишина уже не была пустой. В ней кто-то двигался. Я словно различал шаги солдат отделения Додицэ и вместе с ними проделывал их маршрут. Мне казалось даже, что я знаю мысли каждого из них. А время тянулось мучительно медленно, а сердце билось сильно-сильно.

Тогда я впервые почувствовал, что я – это не просто я сам по себе, а часть единого целого, и мысли мои – мысли этого целого, и если кого-нибудь из тех, кто ушел в темноту, заденет пуля, я тоже почувствую боль, а если кто-нибудь погибнет, погибну и я. Я весь напрягся от внимания и ожидания.

Время почти остановилось, и все же ночь шла к рассвету. И вместе с рассветом приближалось беспокойство.

Была, наверное, полночь, когда меня вызвал к себе капитан Комэница.

– Как ты думаешь, что могло случиться, Врынчану?

Я не знал, что ответить. Через некоторое время зазвонил полевой телефон. Капитан прикрыл трубку ладонью и шепнул:

– Господин майор… – Он пожал плечами и доложил: – Я тоже ничего не понимаю. Младший лейтенант Врынчану здесь, рядом со мной. – Потом ко мне: – Думаешь, их могли схватить?

– Нет, господин капитан! – ответил я, не потому, что был уверен в этом, а просто потому, что страстно хотел, чтобы ничего не случилось.

– Слышите, господин майор? Врынчану утверждает, что это невозможно… Имею честь!

Капитан положил трубку на место и закурил. Потом посмотрел на меня, мигая от попавшего в глаза дыма.

– Думаешь, его убедили твои слова? Он позвонил, потому что тоже не может больше выносить неопределенности. Он поступил точно так же, как и я, вызвав тебя. Благодаря тебе мы можем надеяться. Понимаешь? Это спокойнее, чем сказать себе, что их схватили. И все же время идет и… – Он, не закончив фразу, выплюнул окурок и взял другую сигарету.

– Я могу идти, господин капитан?

– Да… Сейчас около часу ночи… если до двух не вернутся, картина ясная, не так ли?

– Да, господин капитан!

Я вернулся во взвод, достал из кармана часы и начал отсчитывать минуты до двух.

Наступило два часа ночи, а тишина и темнота оставались все такими же глубокими и непроницаемыми.

Вскоре капитан сам пришел ко мне.

– Ничего нового, Врынчану?

– Ничего, господин капитан…

Мы молча задумчиво сидели рядом, пока не появился один из солдат боевого охранения.

– Что, Ниту?

– Вернулся солдат Вова.

– Где он? Пусть быстро идет сюда!

– Слушаюсь, господин капитан!

В землянку, весь взмокший от пота, вошел Вова.

– Разрешите, господин капитан? Нужно не мешкая выступать!

– Куда?

– Туда! Иначе все пропало!

– Что пропало? Говори толком!

– Я и говорю, господин капитан… Нужно не мешкая идти, пока не спохватилось их начальство!

– Какое начальство?

– Их начальство, господин капитан…

Капитан с досады скрипнул зубами: он ничего не понимал. Я тоже. Вова воспользовался моментом, чтобы перевести дух.

– Где сержант Додицэ и другие?

– Там, господин капитан!

– И что они там делают?

– Они парламентеры и остались с их командирами.

– Что еще за парламентеры?

– Да, господин капитан. Мы их взяли в плен…

– Кого?

– Их… Хортистов, господин капитан!.. Нужно быстро идти туда, пока не спохватилось их начальство!

– Говори толком! Ты что, свихнулся?

– От радости, господин капитан… Может, у вас найдется сигаретка, а то я со вчерашнего дня не курил…

Я протянул ему портсигар. Вова взял сигарету, помял ее между пальцами и только после этого заговорил вразумительно:

– Видите, как все произошло. Мы так тихо прошли среди их окопов, что они нас не учуяли. Господин сержант знал, где можно пройти. Мы все приметили, что нужно. Потом мы добрались до села.

– Ну и?..

– Вот тут-то мы чуть не влипли. Подошли к одному из домов и прислушались у окна. В доме говорили по-румынски. Сержант и еще двое вошли внутрь, а мы остались на страже снаружи. Через какое-то время сержант Додицэ вышел еще с одним человеком. Сказал, что узнал важные вести.

– Ну а потом?

– Потом мы пошли и перерезали их провода. Тут-то нас и застукали. За ним увязались их патрули. Спасения ждать было неоткуда, и сержант приказал: «Солдат Вова, снимай быстро рубашку!» Я снял. Из моей рубашки сержант сделал белый флаг. «Мы парламентеры, то есть я, Вова и Адам! Понятно? Я капитан, вы один лейтенант, другой младший лейтенант!» Простите, но я был младшим лейтенантом! «У кого есть начатая банка консервов и нож?» В один миг все нашлось! И мы сотворили себе звания. Сейчас, извините, я сорву нашивки. Ведь не могу же я незаконно носить их. – И он начал срывать импровизированные офицерские знаки различия.

– Оставь это, говори дальше! – сказал капитан.

– Потом сержант снова приказал: «Остальные пока спрячьтесь и следуйте за нами на расстоянии. Куда бы мы ни направились, будьте поблизости. По моему свистку сразу ко мне. Ясно?!» Так и было. Мы подождали, пока подойдут патрули. Когда они подошли ближе, сержант крикнул: «Эй, мы парламентеры! Румынские офицеры, парламентеры! Кто из вас знает по-румынски? Мы парламентеры, понятно?» На другой стороне некоторое время колебались. Потом нашелся один знавший по-румынски. «Отведите нас к командиру!» – сказал сержант, и нас всех троих повели. Мы и в здание вошли все трое, но говорил только господин сержант.

– О чем говорил?

– Он сказал, что наш командир послал его к ним с предложением сдаваться. Что они, мол, окружены. Иначе наша артиллерия сотрет село с лица земли вместе с ними.

– Ну и?..

– Пока господин сержант говорил, а они слушали и горячились, один из них взял телефонную трубку и позвонил куда-то. Звонил, звонил, а ему никто и не отвечает. Он разозлился и так трахнул по телефону, что тот чуть не разлетелся вдребезги. Тогда господин сержант и говорит: «Зря стараетесь, вам не с кем больше говорить. Ваши начальники уже два часа как в плену…» Тут они начали доставать свои пистолеты и складывать их на стол. Господин сержант свистнул нам, мы подошли, и он послал меня передать вам, что птички в гнезде, чтобы подошли и вы, пока темно, что он все уладит и поднимет село сторожить пленных. Вот я и явился. Это все, что я хотел доложить.

Не знаю, откуда начался смех, но он покатился от взвода к взводу, от роты к роте и держался, пока капитан Комэница не вернулся от командира батальона с приказом двинуться в направлении села.

Сержанта Додицэ мы нашли разговаривающим с людьми о кукурузе. Пленные курили, собравшись группами. Одни из них были спокойны, другие волновались, нервничали. Их охраняли жители села, вооруженные брошенным пленными оружием.

– Тебе не было страшно, Додицэ? – спросил я.

– Было, господин младший лейтенант, но другого выхода не было. Я подумал: или – или. И вот видите, все хорошо обернулось. И они помогли мне, эти мужчины, и парни, и даже женщины! Хорошие люди! А хозяева какие!.. Какая у них кукуруза, господин младший лейтенант! Я прихватил несколько початков: посею у себя дома… Какая кукуруза!..

* * *

О сержанте Сынджеорзане я знал только то, что в мирной жизни он был шахтером и что с 1939 года после мобилизации он ни одного дня не был дома. Даже если бы он получил отпуск или увольнение на несколько дней, то все равно не смог бы им воспользоваться, так как его село за Мурешем подпало под чужую власть. Я еще не успел поговорить с ним, не успел заглянуть в его душу. Сынджеорзан был веселым, корректным и человечным со своими подчиненными. Я считал, что этого достаточно, чтобы сказать, что я знаю его, и чтобы он стал близок мне.

Роста он был среднего, но обладал большой силой. У него были блестящие умные глаза, взгляд которых притягивал. Разговаривая, сержант всегда смотрел человеку в глаза. Его взгляд будто придавал большее значение и окраску словам. Или, может быть, это мне только казалось…

Я лучше узнал его за дни и ночи войны. Этот веселый, мягкий и добросовестный человек на передовой стал суровым, расчетливым, а главное – необычайно предприимчивым.

Я помню, как однажды, когда мы в авангарде преследовали противника, пуля разорвала ему икру левой ноги. Он сам перевязал себя и продолжал идти вместе со всеми, хотя и хромал.

Под вечер, когда мы остановились и стали закрепляться на местности, я приказал ему отправиться на пункт первой помощи. Он ничего мне не ответил, только покачал головой, а когда за ним пришли санитары, он сказал им:

– Сначала выкурю сигаретку, а там посмотрим, что надо делать. Чтобы громом поразило того, кто меня продырявил!

Мы расположились на берегу какой-то реки в низине, заросшей старыми, будто почерневшими от сажи, ивами.

Стемнело, и в воде отражались звезды. Мы всматривались в даль и на окраине села, неподалеку от реки, различали вражеские позиции. Это была новая линия обороны. Без сомнения, те, кого мы преследовали, остановились там, пополнив ряды занявших заранее приготовленные позиции. Я не уверен, различали мы эти позиции или только догадывались об их существовании. В прозрачной голубоватой мгле мы видели очертания домов, колокольню. Это село мы должны были освободить на рассвете.

Я лежал на плащ-палатке и ожидал командиров отделений, чтобы ввести их в обстановку. Командиром в отделении Сынджеорзана я поставил пышноусого капрала Панэ, жителя одного из сел под Бухарестом. По возрасту Панэ был постарше, а по характеру – горяч и подвижен, как ртуть. Они явились все вместе и, доложившись, растянулись справа и слева от меня. Я начал перекличку.

– Первое отделение?

– Сержант Додицэ!

– Второе отделение?

– Сержант Сынджеорзан!

Я резко повернулся в сторону капрала Панэ.

– Что, у вас нет своего имени, капрал Панэ?

– Нет, господин младший лейтенант… Но и сержант здесь, поэтому…

Тогда я набросился на Сынджеорзана:

– Почему ты здесь? Я ведь приказал тебе остаться на медпункте.

– Я вылечился, господин младший лейтенант.

Я улыбнулся:

– Не будь ребенком, Сынджеорзан. Недавно ты едва волочил ногу.

Он закусил губу, поднялся и, встав по стойке «смирно», ответил:

– Господин младший лейтенант, вы должны взять меня, иначе…

– Что иначе?

– Я дезертирую!

– Сынджеорзан! – рассердился я. – Ты понимаешь, что говоришь?

– Я дезертирую из госпиталя и вернусь во взвод! Свое я не брошу!

Я ничего больше не сказал. Да и что я мог сказать? Сынджеорзан подождал несколько мгновений, потом улыбнулся и, приложив руку к пилотке, козырнул. Затем снова лег на свое место, бросив в шутку капралу Панэ:

– Благодарю, господин капрал! Можешь возвращаться к своей штуковине. – Он имел в виду ручной пулемет.

* * *

Я лежал, вытянувшись на плащ-палатке, и вместе с командирами отделений занимался подготовкой атаки.

Наша рота должна была произвести разведку боем, чтобы вскрыть оборону противника и систему его огня.

Как всегда перед началом атаки, я волновался. Другие тоже были взволнованы. Я чувствовал их прерывистое дыхание и сдерживаемые вздохи.

Темнело. Река с легким плеском катила свои воды.

Солдаты отдыхали под защитой плотины. Не было слышно ни малейшего шума. Они отдыхали, не выпуская из рук своего оружия. Рядом на траве лежали каски. Бодрствовали только часовые.

Я попытался вспомнить, который по счету бой начнется для меня завтра на рассвете. Я их никогда не считал и сам не знаю, почему мне пришло в голову сделать это.

Подготовку мы закончили, и теперь все пятеро молчали, думая каждый о своем. Действительно, который по счету бой нам предстоит?

– Сынджеорзан, ты не знаешь который?

– Когда мне осколками покоробило каску, тот был…

Я вздрогнул. Теперь меня интересовало совсем другое, а именно: что мне делать с Сынджеорзаном? Если, будучи ранен в бою, он спутает мои расчеты… Пуля может и меня сразить! Она может свалить и Додицэ, и Панэ, и Браниште… И капитана Комэницу… Так что… Но все же Сынджеорзан ранен и имеет полное право покинуть поле боя.

– Сынджеорзан, может, тебе все же лучше пойти в медпункт? Ты ведь ранен…

– Господин младший лейтенант, почему вы хотите от меня избавиться?

Действительно, почему? Если он пойдет в медпункт, завтра станет одним меньше тех, кто встретит меня после боя словами: «Рад вас видеть живым и здоровым». А разве только им одним? Почему меня преследует эта невеселая мысль? Нет-нет, пусть он остается в отделении, если ему так хочется быть среди нас.

– Желаю удачи, Сынджеорзан. Ступай!

– Слушаюсь, господин младший лейтенант!.. И чтоб нам свидеться завтра живыми и здоровыми!

* * *

– Господин младший лейтенант! Господин младший лейтенант!

Я слышал эти слова как сквозь сон, чувствовал, что кто-то трясет меня, но не мог выпутаться из тенет сна.

– Господин младший лейтенант!

«Ох, уже утро!.. А мы не атаковали!» – пронзила, меня мысль. Я вскочил на ноги, готовый скомандовать: «Вперед! Направление…», но кто-то продолжал трясти меня за плечо.

– Послушайте, господин младший лейтенант! Послушайте!

– Что послушать?

– Послушайте… У противника!..

Я прислушался. С той стороны доносились стоны, плач, крики. Звуки смешались, то удаляясь, то приближаясь, подхватываемые порывами ветра.

– Что это, Сынджеорзан?

Но Сынджеорзан не успел мне ответить. В тот же миг два мощных прожектора обрушили мощные пучки света на наши позиции, отыскивая нас. Крики, плач, стоны теперь стали слышны отчетливее.

В воздух взвилась ракета, потом еще одна. Это был сигнал нашей артиллерии открыть огонь. И в этот момент мы увидели такое, от чего кровь застыла в жилах: фашисты на своем переднем крае привязали к столбам проволочного заграждения стариков, женщин и детей.

«Стреляйте! Пожалуйста, стреляйте, если у вас не дрогнет рука! – казалось, хотело сказать это злодейство. – Да, стреляйте в своих родителей, в своих детей, в своих стариков!»

Ракеты погасли, и тогда крики вознеслись к небу с еще большим отчаянием.

– Сынджеорзан! – закричал я. – Через несколько минут начнет бить артиллерия!

В воздух взвились еще две ракеты. Я бросился на КП роты.

– Господин капитан!..

Капитан Комэница схватился за трубку полевого телефона:

– Алло, «Стрела»! «Стрела»! «Стрела»! Алло, алло!.. Почему никто не отвечает?

Может, в этот момент заряжают орудия?! Может, в этот момент раздается команда «Огонь!» и через секунду наши снаряды будут убивать ни в чем не повинных женщин, детей, стариков?!

– Алло, «Стрела»! «Стрела»! «Стрела»!

– «Стрела» слушает.

– Не стреляйте!.. Не стреляйте!

Не знаю, что еще сказал капитан и что ему ответила «Стрела». Знаю только, что, пока не наступил рассвет, мы ждали, устремив взгляды на ту сторону плотины. Возле меня, сжав челюсти, всхлипывал Сынджеорзан.

Распятые на столбах жители села душераздирающе кричали и плакали.

Я смотрел на них, и в голове у меня была полная сумятица. Ни одной мысли, ни одного спасительного решения – ничего! Мы не могли ни стрелять, ни атаковать. Но что-то делать все же надо!..

Дав нам возможность посмотреть на их злодеяние и понять его значение, фашисты открыли по нас минометный огонь. Целых три часа мы были в полном бессилии. Но день прошел без других происшествий. Только в воздухе по-прежнему носились крики и стоны истязуемых.

За все это время Сынджеорзан не вымолвил ни слова. Он сидел, замкнувшись в себе, и бог весть какие мысли бродили в его голове.

Когда стемнело, началась беготня связных из рот в батальоны, из батальонов в роты. Приказы, вопросы, предложения передавались устно, излагались на бумаге, отстукивались на телеграфных аппаратах, звучали в телефонных трубках.

Стоны и плач доносились теперь глуше.

Я сидел возле плотины, напрасно вглядываясь в темноту. Небо затянуло облаками, ничего нельзя было различить.

– Господин младший лейтенант!

Я узнал голос.

– Что, Сынджеорзан?

– Вы мне верите?

– Почему вы меня об этом спрашиваете, Сынджеорзан?

– Потому что я решил попробовать. Разрешите мне взять с собой двадцать человек. Когда услышите взрывы, идите в атаку!

Было темно, и я не мог разглядеть выражение лица Сынджеорзана. Но я угадывал его.

– Что ты намерен делать?

– Зайду сзади! Я знаю эти места как свои пять пальцев.

– Пошли в роту! Я сам не могу решить.

Через полчаса мы прощались с ним.

– Счастливо оставаться, господин младший лейтенант… И чтоб нам свидеться живыми и здоровыми!

– Желаю удачи, Сынджеорзан! До встречи!

* * *

Мы перешли через плотину и поползли в сторону вражеских позиций, чтобы в трудную минуту оказаться как можно ближе к Сынджеорзану. Кто знает, что может случиться, каков будет результат его попытки?.. Вернется ли он оттуда?

Мы ползли метр за метром. В моей душе слабо затеплилась надежда. Может, удастся? Выполнению нашего замысла способствовала и скрывавшая нас плотная темнота. Ни с той ни с другой стороны не раздавалось ни одного выстрела, только время от времени до нас еще доносились стоны и плач.

Неожиданно заметались по земле прожекторы. Они освещали оставленную плотину, низину, поле с неубранной, затоптанной сапогами и танками кукурузой.

Мы прижались к земле и замерли. Над нашими головами просвистело несколько пулеметных очередей, с новой силой вспыхнули крики ужаса и плач привязанных к столбам жителей села. Позади, на гребне плотины, разорвалось несколько снарядов. Потом снова все стихло. Только прожекторы продолжали ощупывать землю.

Потянулись нескончаемо длинные минуты. Прожекторы по-прежнему метр за метром обшаривали плотину, поле. Но вдруг в воздухе просвистели два снаряда, раздался взрыв, и один из прожекторов погас.

– Молодцы, артиллеристы! – крикнул кто-то позади меня.

– Вперед, ребята! – шепнул я.

И мы поползли дальше. Но пулеметы сразу же начали мстить за разбитый прожектор.

…Что-то творится сейчас в душе тех, кто привязан к столбам колючей проволоки? Наверное, вздрагивают при каждом выстреле. Может, уже и кричать не могут от страха… Многие из них, наверное, уже погибли.

Я чувствовал, как в моей душе нарастает огромная, дикая, нестерпимая ненависть. Я полз вперед метр за метром, а за мной следом – солдаты. Прожектор снова стал искать нас. Мы опять замерли и в лучах прожектора то и дело видели проволочное заграждение и пленников, привязанных к столбам, словно мишени.

– А если нам напасть неожиданно? – спросил, догнав меня, Додицэ.

– Они начнут стрелять в пленников, – ответил я и тут же решил не делать больше ни шагу вперед, пока не услышу сигнала Сынджеорзана. – Нет, несчастные не должны умереть! Мы даруем им жизнь и радость. Даже если нам придется погибнуть, Додицэ!.. Сынджеорзан, где ты? Поторопись!..

Где-то раздался взрыв гранаты, затем еще несколько. Застрекотали пулеметы. Луч прожектора метнулся куда-то в сторону вражеских линий. Там началась схватка.

– Вперед, ребята!

Стоны и плач усилились, но тут же резко оборвались, потому что чей-то громовой голос возвестил:

– Наши!

Мы бросились вперед, чтобы как можно быстрее добежать до них и не дать фашистам опомниться. Мы спешили к привязанным людям, которые, возможно, уже ни на что больше не надеялись.

Когда мы добежали до проволочного заграждения и открыли огонь по окопам фашистов, раздался отчаянный вопль:

– Стреляйте!.. Стреляйте!..

Пулеметы строчили безостановочно, откуда-то из тыла слышалось громкое, протяжное «Ура!». В этот момент я почувствовал, как в мою душу потоком хлынула радость: Сынджеорзан!

– Вперед! – крикнул и я.

Рота неудержимо рванулась вперед. Светлело, и в отблеске зари я увидел Сынджеорзана. Он дрался врукопашную.

– Цел и невредим, Сынджеорзан?! – крикнул я.

– Как видишь, – ответил он.

После полудня, когда над полями снова воцарилась тишина, я сказал Сынджеорзану:

– На этот раз ты останешься в госпитале. Тебя ранило и в плечо.

Но Сынджеорзан взмолился:

– Господин младший лейтенант, это мое родное село. Чтобы люди увидели меня валяющимся на койке? Не разлучайте меня со взводом, господин младший лейтенант!..

Только тогда я начал по-настоящему узнавать Сынджеорзана.

* * *

Мы рыли траншеи за захваченным селом, когда пришел приказ:

«Первый батальон отводится на отдых в село. Его сменит второй батальон. До новых распоряжений первый батальон будет находиться в резерве полка».

Я снял каску и вытер лоб, хотя на нем не было ни капельки пота. И все же мой жест поняли все. Так давно мы ждали случая поспать целую ночь, сняв сапоги, чувствуя под головой подушку. И вот такие минуты пришли. Своим жестом я как бы стирал не пот, а напряжение ожидания. Теперь я мог подумать о том, что будет со мной через час-два. Воображение рисовало заманчивую картину: в печи полыхает огонь, кипит чайник, в комнате мягкий свет, на постели чистое белье, а я, уже раздетый, босой, с нетерпением жду момента, когда смогу лечь в кровать и положить голову на чистую, манящую подушку.

Мне не верилось, что такое возможно. После стольких дней и ночей напряжения и грохота, проведенных на бескрайних полях и в развороченных взрывами лесах, в болотах и под дождем, прижимаясь к земле, вдыхая запах гари, после стольких привалов под звездным небом наконец наступил час, когда каждый останется сам с собою наедине, оторвет взгляд от оружия и от задымленного горизонта, мысленно перенесется к тем, кто остался дома.

– Господин младший лейтенант, скоро мы будем у меня дома… Зайдите к моим, я хочу, чтобы вы были моим гостем… Согласны?

Я узнал голос сержанта Сынджеорзана и вспомнил, что трижды посылал его в госпиталь, но он не пошел. Я готов был пробрать его как следует, но отказался от этой мысли, заранее зная его ответ: «Теперь, когда мы у меня дома, что мне делать в госпитале?» Он прав: в госпитале война остается конкретной, в то время как дома эта ночь будет мирной ночью.

– Хорошо, Сынджеорзан, согласен, – ответил я и поспешил отдать приказ прекратить работу. Люди второго батальона молча, словно тени, начали занимать наши позиции.

Все было так, как мы мечтали: нас распределили по домам жителей села. И теперь мы, то есть я, Сынджеорзан, Додицэ и Панэ, сидели в кухне матери Сынджеорзана и ждали, пока вскипит чай. Вокруг на лавках несколько крестьян из села молча курили сигареты, которыми мы их угостили. В отблесках огня очага я видел их лица. Это были пожилые мужчины с загрубевшими лицами, на которых еще сохранялся отпечаток пережитого страха. Люди молчали, будто собираясь с мыслями, будто ожидая, пока прояснится у них в душе. Только мать Сынджеорзана, хлопотавшая по дому, то и дело останавливалась и приговаривала:

– Хорошо, что ты подоспел, хорошо, что подоспел, Ион. Я молилась, чтобы ты пришел, и им тоже говорила, что ты придешь и спасешь нас от напасти. Согнали нас, как кур, и привязали к столбам… Я причитала: неужели нам суждено умереть от румынской пули?..

Когда чайник закипел, мы собрались вокруг стола. Извлекли из вещевых мешков консервы, хлеб, военные сухари и пригласили к столу всех, кто был в помещении. Они подходили медленно, размеренным шагом, гася между пальцами сигареты, чтобы сохранить окурки на будущее. Один из них сказал:

– Не в обиду вам будет сказано, господин офицер… Принимаем приглашение, раз вы по-братски нарезали нам хлеба. Сколько времени мы ждем вас!.. В наших огородах уже ничего не осталось. Кур наших давно съели. Телят перестреляли из винтовок. Кабанов закоптили и отправили в Германию. Нам, беднягам, осталось есть только отруби с водой. И все же, господин офицер, при нашей бедности отыскалась бутылка палинки. Разрешите же мне, я очень прошу, угостить вас…

Он достал бутылку. Мы отвинтили крышки фляжек и протянули ему, чтобы он их наполнил, и одним залпом выпили огненную сливовую жидкость. Крестьянин наполнил наши крышки во второй раз. И только после этого души людей стали раскрываться, а языки развязались. Мать Сынджеорзана, высокая, гордая женщина, начала рассказывать:

– Ону Лупулуя как-то вызвали в канцелярию, приказали, чтобы до вечера привел своих дочек домой. Они нужны немецкому командованию… А дочки-то убежали – один бог знает куда… У него три дочки, красавицы, работящие. Ону Лупулуй отвечает: «Нет у меня больше дочек, господин офицер! Убежали, может, в Сомеш бросились. К чему им теперь жить?» Наступил вечер, а дочки, само собой, не вернулись. Тогда пришли они снова и забрали с собой Ону Лупулуя…

– Да не из дому его забрали, а схватили в поле, потому что Ону хотел убежать, господин офицер, – вмешался один из стариков.

– Так оно и было, как говорит Гаврилэ, – согласилась мать Сынджеорзана и продолжала: – Привели его в село и нас всех согнали, чтобы мы видели, как они чинят над ним расправу у церкви… Ой, ой, проклятые!

– Умер Ону Лупулуй, но высказал им все прямо в лицо, облегчил душу, – вступил в разговор еще один из селян.

– Скажи, скажи, Андрей, что он им сказал, – поддержала хозяйка дома.

– Говорит: «Ну что ж, я умру у себя дома… Меня закопают в моей родной земле. А вас – вас зароют, как собак. И когда кабаны на вас наткнутся, то отвернут рыло и пойдут дальше!» И он плюнул одному из них в морду. Да, горячая душа была у Ону!..

– Будто у одного только Ону? Да, горькие дни навалились на нас. Беда все души у нас вывернула наизнанку! Одинаково плохо и малым и старым. Даже трава страдала из-за того, что ее топтали те проклятые сапоги.

Я слушал рассказы людей и чувствовал, что ночь будет не такой, как я мечтал. Нет, не придется мне положить голову на чистую подушку, чтобы уснуть. Мои мысли не смогут спокойно улететь к оставшимся дома. Нет, мы не сможем встретиться с самими собой, мы так и останемся лицом к лицу с войной. А когда все же уроним голову на подушку, война будет стучать в наши виски и нашептывать на ухо: «Я всюду, во всем, не стройте себе иллюзий!»

Я повернулся к Сынджеорзану, только тут отдав себе отчет в том, что он за все это время не произнес ни слова, а сидел задумавшись, хотя он был у себя дома, в доме своего детства.

Я спросил его, сам удивляясь нежности, прозвучавшей в моих словах:

– Ну что, Сынджеорзан, почему молчишь?

Он вздрогнул, бросил окурок возле печки и ответил:

– Господин младший лейтенант… Я хотел бы… – Но он не сказал, что он хотел бы, а вдруг заплакал, отойдя к печке.

– Не надо, Ион, не надо. Ты ведь не знаешь… – проговорила мать.

В кухне наступила тяжелая тишина. Никто даже не шелохнулся. Только через некоторое время Сынджеорзан простонал:

– Чего я не знаю, мама? Скажи, чего я не знаю?

Мать вскочила со своего места и подошла к нему.

– Скажи, мама, скажи, она умерла?

– Не умерла, нет. Здесь другое…

– Что?

– Ладно, Ион, ладно. Сядь туда, возле господина офицера, и забудь об этом. Тебя не было четыре года, можно было и забыть. Ведь она не жена тебе была… Не растравляй себя понапрасну…

Сынджеорзан вернулся ко мне. Посидел некоторое время, уставившись взглядом в пол, потом снова поднялся:

– Я ее прощаю, мать! Я ее прощаю, я все тут!.. Господин младший лейтенант…

– Иди, Сынджеорзан, – сказал я ему. – Иди, только чтобы я знал, где ты…

– Зря идешь, Ион!.. И не ее прощать надо, – печально проговорила мать Сынджеорзана.

– А кого же?

– Ион, лучше побудь со мной… Ведь потом ты опять уйдешь, и кто знает…

– Нет, я пойду, мама! Я должен пойти! Четыре года прошло, мама.

– Ты пойдешь, а она убежит… Бедная Анэ! Бедная! Когда видит военную форму, убегает куда глаза глядят… Напрасно идешь!

Его мать низко опустила на глаза платок и вышла. Сынджеорзан подошел к Гаврилэ, который пришел с бутылкой палинки.

– Скажи ты, баде Гаврилэ, скажи хоть ты!

Человек покачал головой (я увидел его тень на стене), попросил сигарету и сказал:

– Раз уж остались одни мужики, я скажу: набросились на нее прямо в доме, Ион, вот какие дела… Десять человек… Вот так… Теперь ты знаешь… Я видел, как они выходили! Гоготали, разинув рты до ушей. Гоготали и орали песни, как после попойки… А она лежала в доме на полу, скорее мертвая, чем живая. Я вошел и положил ее на кровать… Ох, Ион!.. Тогда и убежали дочки Ону. Да нет, не убежали они. Ону соорудил еще одну стену в доме и спрятал их за стеной. Не нашли их. А Анэ выкопала себе нору под домом… Там и сидит. Убежала бы, да разве кто может убежать из села? Вокруг села днем и ночью ходят солдаты с пистолетами.