Текст книги "Не Сволочи, или Дети-разведчики в тылу врага"

Автор книги: Теодор Гладков

Соавторы: Юрий Калиниченко,Валерий Сафонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

«Развлечения» фон Шмитке

Мальчик был прав. В лагере происходила страшная сцена. В этот день военнопленные, как всегда, были подняты в 6 утра на всеобщее построение. Прошел слух, что на построении будет сам начальник лагеря обер-лейтенант фон Шмитке. О, этого высокого, симпатичного офицера, всегда с иголочки одетого блондина, имеющего длинную руку в самой имперской канцелярии, боялись не столько военнопленные, как немецкая администрация лагеря и охранники. Если обер-лейтенант замечал или ему докладывали, что какой-нибудь немецкий солдат допускал малейшее послабление военнопленным, то его тут же ждал фронт. Фон Шмитке никогда не кричал на своих подчиненных, он их не пугал карами всевышнего, не грозил великим Рейхом. Кизбранной своейжертве из числа охранников начальник лагеря всегда подходил в парадной форме, тщательно выбритым и вежливо сообщал тому, что сам фюрер Германии призывает его в передовые ряды борцов за идеи нации. И вскоре такой избранник оказывался на передовой. А какой это был выдумщик по части различных экзекуций… для военнопленных. В этом ему не было равных, фантазия фрица не знала границ.

Сегодня охрана ждала очередного представления. Ведь вчера их Щеголь, как звали охранники своего начальника, опять крупно проиграл командиру танкового батальона майору Беккеру в карты. А значит, представление будет.

И вот охранники и лагерные полицейские из числа изменников Родины носились между двухъярусными нарами и пинками, хлесткими ударами свинцовых нагаек и шомполами поднимали на ноги больных, всевозможных калек и обессиленных от голода людей. В блоках то там, то здесь полицейские орали:

– Все на построение!

Тут же кто-то из солдат охраны громко кричал:

– Все на представление!

Затем раздавался дружный солдатский смех. Охранники уже веселились в предчувствии представления. Они были уверены, что сегодня герр фон Шмитке порадует их чем-нибудь необыкновенным.

Повышенное возбуждение охранников сразу передалось военнопленным. Бряцая деревянными колодками по бетонному полу, они спешили быстрее проскочить через двери блоков на улицу. Здесь у дверей их ждали псы-полицейские с налитыми кровью глазами. Они хлестали направо и налево по спинам военнопленных нагайками и шомполами, а те, защищая лицо и голову руками, словно спринтеры, пробегали это проклятое место. Больше всех доставалось больным и калекам, которые еле-еле двигались, да и то при поддержке товарищей. На этих бедолагах вымещали всю свою злобу за потерянные привилегии бывшие кулаки, лавочники, торговцы и прочие антисоветские элементы. Они увидели в фашистской Германии силу, которая могла осуществить их мечту: ликвидировать Советскую власть и помочь им стать хозяевами пусть маленького, но своего дела. Поэтому каждый из этих иуд из кожи лез, чтобы выслужиться перед лагерным начальством. Обрушивая на головы больных и калек удары нагаек и шомполов, они с ненавистью кричали:

– Бы-ы-стрей, сво-о-лочи красно-о-кожие!

И вот шесть колонн, каждая от 200 до 250 человек, во главе с немцем-воспитателем и пятью полицейскими, замерли в ожидании выхода самого фон Шмитке. Глаза охранников, полицейских и военнопленных были направлены на двухэтажный дом, в котором находилась резиденция начальника лагеря. Ждать пришлось совсем недолго. Хлопнула дверь, и на улицу выкатился, переваливаясь с ноги на ногу, кривоногий телохранитель фон Шмитке фельдфебель Рунге. Он стоял, словно бык, на своих мощных ногах и исподлобья оглядывал притихшую площадь. Этого неимоверно широкоплечего, обладавшего огромной физической силой гитлеровца боялись даже некоторые офицеры в лагере. Они боялись его за необыкновенную исполнительность, жестокость и привязанность к начальнику лагеря. Однажды на вечеринке изрядно подвыпивший фон Шмитке разошелся так, что предложил своему извечному противнику по картам и спорам начальнику Любаньского отделения службы полиции и безопасности СД гауптштурмфюреру СС Шираку пари: его любимец, его верный телохранитель одним ударом кулака может убить любого военнопленного из лагеря. Он ставил тысячу марок против десяти бутылок французского коньяка, привезенного недавно Шираком из Парижа.

Офицеры подсмеивались над Щеголем, а он расходился все больше. Он предложил сейчас же, ночью, отправиться в лагерь. Скуповатый Ширак колебался, но предложение все-таки принял: ведь тысяча марок есть тысяча марок, решил он. Правда, гауптштурмфюрер СС долго торговался в отношении количества бутылок, и вот они сошлись на семи бутылках коньяка, при этом договорились, что жертву для Рунге Ширак выберет в лагере сам.

Темной ночью группа подвыпивших немецких офицеров появилась в блоке № 3. Лагерные полицейские быстро подняли с нар военнопленных, и под шутки и смех офицеры 11 риступили к выбору жертвы для фельдфебеля. Однако Шираку пока ни один из них не подходил. С отвращением он отходил то от одного, то от другого военнопленного. Наконец в самом углу барака гауптштурмфюрер СС обратил внимание на среднего роста, плотного, черноволосого, совсем еще молодого симпатичного военнопленного. Он пощупал тому руки и шею, потрогал грудь, а затем через переводчика из военнопленных узнал, что танкист Николай Гришин, лагерный номер 1274, в плен попал всего лишь две недели тому назад. Ширак решил, что за такой срок у этого когда-то, по всем данным, очень крепкого парня не выбили еще до конца силы. Да крепче него он вряд ли сможет найти в этой молотилке смерти, где за несколько недель люди превращались в скелеты. И Ширак приказал полицейскому доставить 1274-го номера к резиденции начальника лагеря.

На освещенной прожекторами площади прохаживались фон Шмитке и врач медчасти лагеря гауптман Кюрц, который должен был засвидетельствовать смерть военнопленного. В том, что он выиграет пари, фон Шмитке не сомневался ни минуты. Он знал силу своего телохранителя, который уже не раз испытывал ее на военнопленных. Вскоре к ним из третьего блока подошли офицеры во главе с Шираком. Рунге пока не было. Кто-то из офицеров решил, что пари не состоится. Фон Шмитке тут же ответил, что он послал телохранителя переодеться в спортивный костюм.

Вот подошел и военнопленный в сопровождении лагерного полицейского. Фон Шмитке долго рассматривал выбранную жертву, а затем пробурчал что-то себе под нос и показал Шираку большой палец: он одобрил его выбор.

А танкист Гришин, лагерный номер 1274, стоял и никак не мог понять, зачем притащили его среди ночи на площадь пьяные офицеры. В его голове проносились сотни разных мыслей, но он так и не догадался, чем было вызвано к нему такое повышенное внимание веселящихся на площади гитлеровцев.

Наконец из двухэтажного дома важно вышел в легком тренировочном костюме Рунге. С длинными руками, кривыми ногами и неимоверно широкими плечами, фельдфебель походил на огромную обезьяну. Среди офицеров раздался смех и иронично-восторженные возгласы. Однако он не обращал на них никакого внимания. Весь его важный и напыщенный вид говорил, что сегодня он избран своим хозяином для особой роли. Переваливаясь с ноги на ногу, Рунге подбежал к военнопленному, удивленно смотревшему на этого горилдообразного человека. В напряженном сознании Гришина блеснула мысль: сейчас с ним должно что-то произойти. А Рунге похлопал того по щеке, затем тихо ударил кулаком в его грудь и начал подпрыгивать и усиленно размахивать руками. Он разогревался, чтобы с честью выполнить приказ своего шефа: убить этого красного, врага фюрера и Рейха, одним ударом кулака. Он выиграет семь бутылок коньяка обер-лейтенанту фон Шмитке, иначе быть ему на передовой.

Фон Шмитке надоело уже смотреть на кривляния его телохранителя. Он взмахнул рукой, давая тому сигнал, что пора приступать к делу. Рунге принял боксерскую стойку, помолотил в воздухе своими кулаками-кувалдами, а затем яростно бросился на военнопленного. Он вложил в удар всю свою огромную силу. Не ожидавший такого поворота событий, Гришин не смог увернуться, и удар пришелся прямо в переносицу. Послышался хруст раздробленных костей, военнопленный вскрикнул и, обливаясь кровью, рухнул на землю. Тут же раздался восхищенный возглас офицеров. Доктор Кюрц подошел к фельдфебелю, удивленно потрогал его бицепсы, а затем пожал ему руку. Потом он наклонился над военнопленным: поискал пульс на виске, посмотрел на его неподвижные зрачки и констатировал смерть. Довольный фон Шмитке промолвил:

– У фюрера на одного врага стало меньше.

Разозленный проигрышем Ширак только и смог сказать:

– Вот это буйвол!

Начальник службы безопасности и СД в Любани долго смотрел на сияющего фельдфебеля, потом взял под руку фон Шмитке и миролюбиво произнес:

– Я проиграл пари, но зато получил нового сотрудника. Рунге прекрасен, я думаю взять его в СД. Нам очень нужны такие люди.

Начальник лагеря ничего не ответил. Он давно пришел к выводу, что по служебным вопросам с людьми Гиммлера лучше не связываться. И он пригласил всех на коньяк. Вечеринка продолжалась.

А днем в учетной карточке военнопленного номер 1274 было сделана запись, что он был убит при попытке к бегству…

Наконец показался и сам герр начальник. В прекрасно отутюженной форме, ярко начищенных хромовых сапогах, позванивая скрытыми в каблуках колокольчиками, что свидетельствовало о его принадлежности к прусскому офицерству, он строевым шагом подошел к небольшой трибуне и быстро поднялся на нее по ступенькам. Слева около трибуны стал его заместитель по контрразведывательной работе в лагере лейтенант Миллер, а справа – фельдфебель Рунге.

Фон Шмитке медленным взглядом окинул колонны военнопленных и, не сделав никаких замечаний по построению, что было для всех непонятным, приступил к приему рапортов. Молодой, в очках, немец-воспитатель первой роты унтер-офицер Кучке молодцевато подошел к трибуне и четким, громким голосом доложил:

– Первый блок в составе 235 военнопленных построен. Ночью лагерные номера 37, 48, 54, 119 и 127 из-за острой сердечной недостаточности отдали богу души. В блоке больных нет. Все готовы к выходу на работу.

Обер-лейтенант нахмурился и несколько раздраженным голосом сказал:

– Кучке, я уже не раз говорил, что большевики не верят в бога, поэтому богу их души не нужны.

Повернувшись к охранникам, он спросил:

– А вам, солдаты фюрера, понятно это?

Охранники уже поняли, что фон Шмитке начинает очередное представление, и они весело ему ответили:

– Понятно, герр обер-лейтенант, у нашего дорогого фюрера на пять врагов стало меньше.

Начальник лагеря улыбнулся и, довольный ответом, посмотрел на унтер-офицера. А тот вытянулся и громко рявкнул:

– Я понял, герр фон Шмитке, у фюрера врагов стало меньше…

Он запнулся и добавил:

– На пять человек…

Фон Шмитке снисходительно погрозил унтер-офицеру пальцем и сердитым голосом сказал:

– Ох, Кучке!.. Кучке!.. Учишь, учишь тебя, и все напрасно. Ты опять называешь военнопленных людьми. «Пять человек». Да ведь это славяне, низшая раса.

Словно дирижер, он повернулся к охранникам, и они по его сигналу хором пропели:

– Славяне – не люди, а полулюди, так говорит наш фюрер.

Отпуская унтер-офицера, фон Шмитке погрозил ему пальцем и сказал:

– Смотри, Кучке, чтобы это было в последний раз. Я прощаю тебе только из-за того, что в твоей роте нет больных. Ты хорошо их воспитываешь…

Отдали свои рапорта воспитатели 2-й и 3-й рот. Настала очередь Зальха. Солдаты повеселели. Они знали, что маленькому и толстому унтер-офицеру, воспитателю четвертого блока, всегда доставалось больше всех от обер-лейтенанта. Зальх подтянулся и попытался строевым шагом дойти до трибуны. Это ему не удалось. Он сбился и засеменил маленькими шажками. Фон Шмитке засмеялся, и тут же заржали солдаты. Лицо унтер-офицера побагровело и покрылось потом: вода капала у него с носа, но он не вытирал его, боясь навлечь гнев начальника лагеря. Ведь он мог отправить его на фронт, которого Зальх боялся больше всего на свете. Вот он подошел к трибуне, отдал честь фон Шмитке нацистским приветствием и громко вскрикнул:

– Хайль Гитлер!

Фон Шмитке улыбался, и это больше всего нервировало воспитателя 4-й роты. Переминаясь с ноги на ногу, толстяк никак не мог сосредоточиться. Вот, наконец, он взял себя в руки и доложил:

– Четвертый блок в составе 239 военнопленных славян построен. Лагерные номера 907, 912 и 917 умерли ночью от цирроза печени. Лагерный номер 837 остался в бараке: отказали ноги, не может двигаться.

Тут сразу раздался взволнованный голос обер-лейтенанта:

– Унтер-офицер Зальх, как ты мог оставить врага Рейха одного в бараке?

Тот побледнел и тихо пробормотал:

– У него отказали ноги, он не может двигаться.

Взволнованный фон Шмитке начал ходить по трибуне, покачивая головой, что с такими бестолковыми солдатами ему приходится служить. В обер-лейтенанте был заложен талант актера, когда ему надо было, он мог сыграть любую роль для своих подчиненных. Вот и сейчас он ходил по маленькой трибуне, делая вид, что его так озадачил вот этот толстый Зальх. Солдаты повеселели. А бледный воспитатель 4-го блока испуганно смотрел на своего начальника и продолжал уже шепотом твердить:

– У военнопленного больные ноги, он не может двигаться…

Фон Шмитке выпрямился и грозно произнес:

– Зальх, пока ты тут болтаешь всякую чушь, военнопленного уже наверняка нет в лагере. А ну, проверить…

Унтер-офицер и трое блоковых полицейских, как псы, сорвавшиеся с цепей, бросились к бараку, понимая, что судьба каждого из них зависит от их прыти. И впереди всех бежал маленький Зальх. Обер-лейтенант даже покачал от удивления головой: от этого толстяка такой скорости он не ожидал. Больше всех веселились охранники: хохот стоял на всю площадь. Повеселил их сегодня начальник, скрасил серую солдатскую жизнь.

Вот Зальх и полицейские скрылись в бараке. Через несколько минут он выскочил оттуда с восторженным криком:

– На месте!.. Он на месте, герр начальник!.. Мы сейчас его притащим…

Военнопленный Иван Седов, лагерный номер 837, был на своем постоянном месте, на нарах. Да и куда этот бедолага мог деться со своим поврежденным позвоночником. Донимал он его. Ох, как донимал! Временами почти совсем отказывали ему ноги, и тогда он, обхватив руками плечи товарищей, еле-еле двигался. Сегодня у него были невыносимые боли. Несмотря на уговоры друзей, он решил остаться в бараке: будь что будет, но ему уже чертовски надоела такая жизнь. Он понимал, что для немцев скоро станет обузой, лечить его, конечно, не будут, а прикончит его немецкий солдат или блоковый полицейский Лонгвин, на совести которого уже десятки жизней советских военнопленных. Ох, и лют этот зверь, бывший кулак из-под Волосово. Это он, сволочь, каждый день на весь лагерь кричит:

– Большевички-командирчики, у вас был 1917-й, а у нас 41-й.

В это время лучше не попадаться под руку этому кровопийце. «Да, уничтожат меня здесь – вопроса нет, – думал советский военнопленный Иван Седов, лежа на нарах. – И закопают вон там, за шестым бараком, во рву, как закапывают они каждый день десятка два моих земляков… Только вот прожить надо последние минуты так, как подобает русскому человеку. Не просить пощады у ненавистного врага. Жалко, очень жалко, что совсем мало пострелял я их, извергов. Мало приучен был я к стрельбе, да и практики почти не имел. Жалко, что в мирной жизни не готовился я к войне, не учился, как надо стрелять. А ведь возможность была, звали меня ребята в стрелковый кружок. Не пошел, трактор боялся оставить, не доверял его никому, да и с Любашей своей хотелось вечерком погутарить. Где она сейчас, Люба, Любаша моя? Эх, если бы все вернуть назад… Все было бы по-другому». Тяжело вздохнув, Седов с большим трудом переворачивался на другой бок и опять думал.

«Ушел я добровольцем в армию, хотя как трактористу мне полагалась бронь. Не мог я остаться в тяжелое для Родины время дома. Бросили нас, малообученных, совсем не обстрелянных, на фашистов под Красногвардейском, то есть под бывшей Гатчиной. Эх, и дали мы перцу там немцу! Конечно, нужно понимать, что у него техника, опыт войны, да и готовились они наверняка не один год. Вот поэтому и успехи у них, временные успехи. Соберемся и обязательно погоним фрицев. И еще дойдем до Берлина. Вот бы посмотреть, побывать в этом логове. Спросить бы Гитлера, куда же ты, гад ползучий, смотрел, на что надеялся, направляя свои войска на нашу Родину? И спросил бы я его обязательно, но вот разорвавшийся под Красногвардейском снаряд покалечил меня. Не удастся побывать мне в Берлине. Но спросят его, гада, за меня мои друзья-товарищи».

И Седов опять тяжело вздохнул.

И тут к нему подлетел разъяренный полицейский Лонгвин, рывком поднял его с нар и бросил на бетонный пол.

– А ну, сволочь, вставай! – заорал бывший кулак и ударил его плетью с свинцовым наконечником. Жгучая боль обожгла спину Ивана Седова, и он попытался подняться на свои слабые, почти уже неуправляемые ноги. Однако встать ему не удалось. Силы, которыми он так гордился в своей родной Калиновке, почти покинули его. А ведь совсем недавно он играючи подбрасывал мешки с зерном по сто килограмм. Иван стоял на четвереньках, ухватившись рукой за нижний ярус нар, и думал: «Вот и кончилась твоя жизнь, Ванечка, не увидишь ты больше свою дорогую, незабвенную Любашу. Не сядешь ты ранним утром за трактор, не поднимешь уже лемехом черную, дышащую ароматным паром землю-кормилицу».

Лонгвин пнул Ивана кованым сапогом, и тот, вскрикнув от дикой боли, растянулся всем телом на бетонном полу. Тут его подхватили под руки блоковые полицейские и потащили из барака. В дверях его за ноги схватил Лонгвин, и во главе с Зальхом, прокричавшим: «Он на месте, герр Шмитке… Мы нашли его…» – они выбежали на площадь и у трибуны бросили Седова на землю.

Сотни глаз смотрели на лежащего Ивана. Каким-то неимоверным усилием воли он встал на ноги, а затем сумел распрямить свой негнущийся позвоночник. Высокий, красивый, он с гордым видом смотрел на трибуну. Шмитке усмехнулся и громко спросил:

– Ты видишь, Зальх, русский обманул тебя. Он хотел бежать, он притворился. Смотри, как прекрасно он стоит на ногах.

Иван Седов не знал немецкий язык, но он понял, что начальник лагеря разговор ведет о нем. Ему не хотелось показывать этому холеному Щеголю страшные боли, пронизывающие все его тело. Он подтянулся и с усмешкой смотрел на жалкого и растерянного, покрытого потом воспитателя, который мялся и не знал, что ответить своему шефу.

Шмитке взмахом руки подозвал переводчика, у которого на правой руке виднелась белая повязка с надписью «полицейский», и громко сказал:

– 837-й номер есть саботажник. Ты не хочешь работать, поэтому остался в бараке. По законам великой Германии ты заслужил расстрел.

Переводчик угодливо согнулся, свирепо посмотрел на Седова и стал быстро переводить. На измученном, но все еще красивом лице военнопленного Шмитке не заметил и тени страха. Он злорадно усмехнулся и продолжил:

– Ты заслужил расстрел, но немцы всегда были великодушной нацией. Расстреливать мы тебя не будем.

Обер-лейтенант театрально развел руками и, обернувшись к охранникам, спросил:

– Солдаты, что же нам делать с этим русским саботажником? Жаль его расстреливать?

Подстраиваясь под своего начальника, гитлеровцы хором загудели:

– Конечно, жалко, герр обер-лейтенант, такой красивый…

Шмитке заходил по трибуне, делая вид, что занят решением судьбы военнопленного. В действительности он давно знал, что делать с этим русским. Вот он опять повернулся к солдатам и сказал:

– А мы устроим ему испытание, выдержит – его счастье, пусть живет. Но прежде я хочу задать ему один вопрос.

И он кивнул переводчику, чтобы тот внимательно слушал. Затем Шмитке долго смотрел на военнопленного, который только силой воли держался на ногах. Седов чувствовал, что силы вот-вот покинут его и он упадет перед этим чванливым обер-лейтенантом.

Шмитке видел, каких трудов стоило военнопленному держаться на ногах. Он удивленно покачал головой, усмехнулся и громко сказал:

– Ты, русский Ванька, сильный человек. Это мы все видим. А вот смелый ли ты? Сейчас узнаем.

Красуясь перед солдатами, он засмеялся, стряхнул перчаткой пыль с шинели и продолжил:

– Скажи, Ванька, кто победит в войне? Говори!

И обер-лейтенанг медленно стал расстегивать кобуру пистолета. Иван понял, какой ответ нужен этому франтоватому фашисту. «Нет, не бывать тому, – подумал он. – Лучше смерть. Я сейчас отвечу тебе, гад». Но вдруг горло у него сжал какой-то непонятный спазм. Словно рыба, выброшенная на берег, он раскрывал рот, но выдавить из него не мог ни единого слова.

Довольный Шмитке смеялся. Словно молодые жеребцы, ржали охранники. Смеялись лагерные полицейские. Всех развеселил сегодня обер-лейтенант. Молчали только колонны военнопленных. Опустив головы, чтобы не были видны, гитлеровцам их гневные лица, они наблюдали за этим неравным поединком. В данный момент они ничем не могли помочь своему товарищу и от бессилия в ярости сжимали кулаки и проклинали фашизм, Гитлера и плен.

А Ивану Седову было противно за свою непроизвольную слабость. Нет, он не испугался этого офицера-клоуна. С ним что-то случилось, и он не мог вымолвить ни слова.

Улыбающийся обер-лейтенант посмотрел на солдат и сказал:

– Ты трус, Ванька… Я уже говорил, что тебе как саботажнику полагается расстрел, но расстреливать тебя мы не будем. Назначаю тебе всего лишь двадцать ударов шомполом. Выдержишь – живи дальше. Немцы – великодушные люди.

Лагерные полицейские схватили Ивана под руки и потащили к специальной широкой дубовой лавке, на которой приводились в исполнение приговоры начальника лагеря. Похлопывая шомполом по ладони, за ними шел подтянутый и сосредоточенный Лонгвин.

Иван Седов понял, что сегодня в руках этого бывшего кулака, а ныне лагерного палача, находится его жизнь. Эта сволочь, конечно, постарается для своих хозяев. Он не отпустит его живым. Иван решил молчать, как бы больно ему ни было. Его привязали за руки и ноги телефонным проводом к лавке. Военнопленные опустили головы. Им было очень жалко своего собрата по несчастью. Но чем они могли ему помочь? Что они могли сделать против пулеметов, направленных на площадь со сторожевых вышек? Или против улыбающихся охранников с автоматами на груди? Военнопленные скрежетали зубами в бессильной ярости. Придет время, оставшиеся в живых предъявят счет Шмитке и всему фашизму. А сейчас они, опустив головы, прощались с еще живым Иваном Седовым, колхозником с великой русской реки, которого еще долго, долго будут ждать его Любаша и мать-старушка.

Военнопленные прощались с Седовым; искалеченному, больному Ивану не выдержать двадцати ударов шомполом. А улыбающийся и довольный собой Лонгвин лихо размахнулся и хлестко ударил изо всех сил шомполом по ослабевшему телу Ивана.

– С оттяжкой бьет, сволочь, – крикнул кто-то в рядах военнопленных.

Лагерный пес-полицейский вложил всю свою огромную силу в этот удар. Он ждал крика, так как считал, что выдержать такой удар человек не в силах. А Иван молчал. Лонгвин растерянно улыбнулся, посмотрел на фон Шмитке и ничего не мог понять. Затем он схватил своей огромной лапой за волосы военнопленного: уж не мертвый ли он. Иван был живой. Он смотрел на разъяренного полицейского и улыбался.

Шмитке удивленно смотрел на военнопленного. Его нещадно бьют, а он смеется. До чего же непонятны эти русские. Ничего, смеяться ты сейчас перестанешь. И он грозно взмахнул рукой Лонгвину.

Широко размахнувшись, тот ударил еще раз. Иван молчал. Полицейский яростно опустил шомпол еще раз на тело Седова. Гимнастерка не выдержала, треснула на месте удара, и из дыры брызнула кровь.

Жизнь покидала Ивана. Вот он поднял голову и что-то пробормотал. К нему подскочил переводчик. Седов еле шевелил губами и тихо говорил:

– Господин обер-лейтенант, я знаю, кто победит.

По команде Шмитке полицейские быстро развязали военнопленного, помогли встать ему на ноги. Пошатываясь, весь в крови, он печальным взором смотрел на военнопленных. Он прощался с ними.

А Шмитке весело говорил солдатам:

– Русских надо почаще бить. Только после этого они будут делать то, что от них требуется…

Затем обер-лейтенант повернулся к военнопленному и спросил:

– Так кто же победит? Говори, Ванька. Мы все внимательно слушаем.

Иван Седов подтянулся и изо всех последних своих сил крикнул:

– Победит Красная Армия, сволочь ты фашистская… А ты, гад, скоро ответишь за свои злодеяния.

Переводчик замялся, но Шмитке грозно крикнул, приказав тому переводить дословно. А Иван Седов повернулся лицом к военнопленным и еще громче добавил:

– Товарищи, победа будет за нами. Смерть немецким фашистам. Да здравствует…

Не целясь, обер-лейтенант спокойно разрядил в Ивана целую обойму. Охранники удивленно смотрели на русского, который еще какое-то время улыбался, а затем рухнул на землю. Опустив головы, замерли колонны военнопленных, отдавая последние почести солдату и колхознику, простому человеку с великой реки Волги.

Вот взбешенный фон Шмитке дал команду надеть шапки, блоковые полицейские заорали на всю площадь, и вскоре колонны военнопленных были готовы к выходу на работу. Сегодня представление обер-лейтенанту не очень удалось. Оно ему даже не понравилось. Он видел, что геройская смерть русского Ивана вызвала не только удивление у охранников, но и восхищение. Таких Иванов надо расстреливать сразу, чтобы не роняли они зерна сомнений в души солдат фюрера. Он посмотрел на часы: уже полтора часа военнопленные должны были работать. Он хотел уже было отдать команду к движению, но тут его внимание остановилось на военнопленном в центре. Ведь была дана четкая и ясная команда: надеть шапки. Весь лагерь был в шапках, а он стоял с непокрытой головой, сверкая лысиной. Обер-лейтенант непокорных не любил. Взмахом руки он подозвал воспитателя 5-й роты и кивнул на центр площади. Тот сразу понял, чем недоволен начальник. По знаку воспитателя блоковый полицейский схватил за шиворот военнопленного, поддал ему пинка тяжелым ботинком, и тот вскоре докладывал, что лагерный номер 1128 прибыл по приказу начальника лагеря.

Шмитке зло ухмыльнулся и строго спросил:

– Почему ты не выполнил мой приказ?

Невысокий, совсем худой военнопленный сразу понял, о чем идет речь. От волнения он стал заикаться и никак не мог объяснить, где его шапка. Наконец он кое-как собрался и сказал:

– Шапку, господин начальник, я потерял.

Обер-лейтенант удивленно взмахнул руками и грозно спросил:

– А ты знаешь, что твоя шапка является собственностью великого Рейха?

И он посмотрел на солдат, которые утвердительно загалдели. Бледный военнопленный только лишь кивнул головой. Что оставалось ему делать? Попробуй ответь иначе, и тут же получишь пулю в лоб. А Шмитке продолжал:

– За уничтожение имущества и вещей великой Германии полагается расстрел. Ты знаешь об этом?

Лагерный номер 1128 опять кивнул головой. Шмитке подозвал солдата и сказал:

– Вот он тебя расстреляет. Ты нанес ущерб великому Рейху и должен понести за это заслуженное наказание.

Военнопленный в знак согласия в третий раз уже совсем спокойно кивнул головой. «Черт с ними, пусть стреляют, – подумал он, – наконец кончится эта страшная жизнь». А Шмитке подозвал переводчика и тому что-то приказал. Улыбаясь, переводчик шепотом долго что-то растолковывал полицейскому, затем подтолкнул его в плечо, и тот весело побежал к бараку. Блоковый вернулся очень быстро. В руках он держал цигейковую детскую шапочку. Почти новенькая, совсем маленькая, она непонятно как попала в этот страшный лагерь. Блоковый полицейский бросил ее к ногам военнопленного, а переводчик сказал:

– Герр Шмитке добрый человек. Он дарит тебе шапку. Надевай…

Военнопленный быстро схватил шапочку и попытался натянуть ее на голову, но, как ни старался, ничего у него не получалось. Шапочка прикрывала лишь макушку. Солдаты… хохотали. К военнопленному подскочили полицейские, но и с их помощью шапка не натягивалась. Один из них ударил 1128-го номера в нос кулаком, другой саданул так его по макушке, что он потерял сознание. Тут же притащили ведро с водой и вылили на военнопленного. Он поднялся на ноги, мокрый, с окровавленным носом и детской шапочкой в руках. Улыбающийся Шмитке, обращаясь к военнопленным, с пафосом произнес:

– Впредь я советую всем беречь вещи, принадлежащие великому Рейху. За их утерю у нас только одна мера наказания – расстрел. Но я сегодня добрый.

Он махнул рукой, и солдат, стоявший около военнопленного, вернулся к смеющимся охранникам. А обер-лейтенант продолжал:

– Сегодня мы не будем расстреливать этого военнопленного, хотя расстрел он заслужил. Но…

Он поднял пален, артистически прошелся по трибуне и сказал:

– Но нельзя и оставить эту провинность без наказания. Поэтому я назначаю ему 25 ударов резиновой плетью. Это заставит 1128-го беречь вещи великой Германии. Как, солдаты, правильное мое решение?

Солдаты хором весело ответили:

– Герр обер-лейтенант, военнопленный получил по заслугам. Вы, как всегда, правы.

Шмитке в знак благодарности кивнул им головой, затем постучал пальцем по стеклу часов и сказал:

– Русские свиньи, вы украли у великого Рейха один час 52 минуты рабочего времени. Вы все – саботажники, поэтому будете работать без обеда и не до 20 часов, как обычно, а до 21 часа. А теперь слушайте внимательно.

Военнопленные подняли головы что придумал еще их истязатель. А обер-лейтенант продолжал:

– К станции, на место работы, вы всегда двигаетесь как черепахи, на полтора километра тратите 30 минут. Сегодня придется… – Он усмехнулся и, довольный собой, весело произнес: – Заняться зарядкой с бегом. Ведь бегали вы в Красной Армии, были у вас кроссы, различные соревнования. Вот и сегодня на полтора километра вам дается 15 минут. Отстающие будут пристреливаться на месте как саботажники. Ты, слышишь, Дитрих, что я сказал? Пристреливать на месте всех отстающих.

Начальник охраны фельдфебель Дитрих прищелкнул каблуками и промолвил только одно слово:

– Яволь (хорошо).

Этот молодой немногословный фашист знал свое дело – спуску военнопленным не давал, а надо будет, он перестреляет почти всю колонну, но в отведенное ему время уложится.

Полтора километра за 15 минут? Если смотреть с сегодняшнего дня, то этот путь легко преодолеет любой здоровой человек. В Любаньском лагере находились раненые, больные, калеки, истощенные непосильным трудом люди, поэтому преодолеть полтора километра за это время многим из них было явно не по силам. И вот они выстроились к «кроссу смерти», ожидая команду Щеголя. Тот весело отдал указание в отношении 1128-го номера: приговор должны были исполнить дежурные блоковые полицейские. Всем стало ясно, что этот военнопленный уже обречен. Лагерные псы в живых этого бедолагу не оставят.