Текст книги "Притчи"

Автор книги: Теодор Фрэнсис Поуис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– А видели вы только мамашу Табиту, – пробормотала плевательница.

– Ее женственная природа, – продолжала доска, – радуется танцам и веселью. Никто еще не повредил Рози и не причинил ей вреда, и вся она полна счастья. Когда она помогает матери, все кипит у нее в руках, ибо все, чем бы она ни занималась, исполнено счастья. Она часто шалит, а иногда от полноты веселья обнимает отца и начинает кружиться с ним по залу, пока он не воззовет о помощи. Когда она выбегает на зеленый луг майским утром, каждая травинка радуется. Все, чем была Рози и что она делала, предназначено для самого доброго и любовного пользования. На ее забавы смотреть радостнее, чем на порханье птички.

– Я замечала, – сказала плевательница, – что когда она приносит кувшин пива мужчинам, она называют ее странными словами, но она только убегает, заливаясь румянцем. Очень жаль, что мы не можем понять, что эти мужчины, особенно фермер Тикторн, говорят Рози, ибо, если бы мы поняли, что эти странные призывы значат, мы бы уяснили, куда приведет счастье Рози, и тогда моя будущая судьба прояснилась бы вместе с ней. Обращали ли вы внимание на сквайра Баддена?

– Я определенно видела его здесь, – ответила доска, – и видела также, как он себя ведет. Он среднего роста, с крупной головой, и его толстое тело обросло жиром. Всю свою долгую жизнь он только и делал, что наедался до отвала, и ни одна гнусность для него не настолько гнусна или чудовищна, чтобы ее не совершить. Он растопчет самые прекрасные цветы и найдет удовольствие в уничтожении прекрасной вещи, и весьма странно то, что он так благоволит к нашему хозяину, великому композитору. Но, пусть мы недолюбливаем сквайра, его судьбу можно с легкостью узнать. Его цель – уничтожать все, что прекрасно.

– И почему? – спросил плевательница.

– Чтобы поскорее обречь себя на адские муки, – мрачновато ответила доска.

– И вправду странная причина для того, чтобы дозволить такую порочность, – заметила плевательница, – но что сейчас пришло мне в голову – я вспомнила, что Рози всегда с робостью смотрела на этого неприятного человека, но мать приказывала ей пойти к нему, и сквайр часто ловил ее и сажал себе на колени.

– Это невозможно, – передернувшись, сказала доска, – чтобы этот грязный, непристойный человек мог приблизиться к созданию настолько очаровательному, как наша Рози, ибо Господь – не отвратительный дьявол, а любящий отец, и Он не мог создать Рози только для того, чтобы ею грубо и физически воспользовался сквайр Бадден.

– Конечно, мы можем сказать, что это невозможно, – ответила плевательница. – Но для чего, позвольте мне спросить, создал Господь ее и меня?

– Я часто задумывалась, – сказала доска с глубоким вздохом, – что я сделала бы для нее. Я бы хотела, чтобы ею воспользовались хорошо, и каким бы ни было ее предназначение, оно не может быть для нее чересчур хорошим.

– Я бы дала ей крылья, – сказала плевательница, – чтобы она взлетела высоко в небо, чтобы наполнить там кружку солнечными лучами и дать отпить всякому на земле, кто захотел бы такого напитка. Или пускай бы у нее была сила превращать любой ком земли, на который она ступит, в золото…

Плевательница молчала, ибо прокричал петух в усадьбе сквайра Баддена, и в комнату вошел Коккерел, чтобы привести все в порядок. Первым делом он поставил плевательницу на пол.

В течение дня мистер Коккерел иногда входил в зал и подходил к доске, на которой уже не осталось чистого места. Мистер Коккерел хорошо понимал из этих значков, что ни один клиент не заплатил ему за прошедшую ночь ни гроша. Кроме того, почти месяц прошел с того дня, когда сквайр Бадден одним вечером покинул кабачок в раздражении, потому что Рози ускользнула от него, когда он хотел затащить ее в темный проход у погреба.

Мистер Коккерел посмотрел на доску и понял, что ему надлежит сделать.

Когда вечером в баре собралась всегдашняя компания, в надежде получить выпивку задаром, хозяин уведомил всех, что ни одна кружка не будет наполнена, пока доска не станет чистой.

Лицо каждого должника вытянулось при таком неприятном известии, а у Джона Батта вырвались разные невежливые слова о кабаке. До этого момента мистера Коккерела превозносили и расхваливали, и неудивительно, ибо благодаря тому удовольствию, с каким он наносил на доску свои значки, определенно выказывая при этом великолепную ловкость в подсчетах, он всегда с легкостью списывал долги. Но сейчас, получив счет из пивоварни, он был вынужден потребовать деньги.

В кабачке воцарилось уныние, но на удачу в этот момент в помещение ввалился пьяненький сквайр Бадден, прямо с веселой вечеринки в городе.

Мистеру Баддену не нужно было долго осматриваться, чтобы понять причину уныния бедных выпивох и неприятности хозяина.

Сначала он громко расхохотался над тусклыми физиономиями, но когда веселье его улеглось, он увлек мистера Коккерела в уголок. Вскоре туда же была приглашена миссис Коккерел, и после некоторых сомнений с ее стороны кошелек сквайра был передан хозяину, чьи пальцы сомкнулись на нем.

Мистер Коккерел подошел к доске и стер с нее все значки.

Веселье вспыхнуло опять, и все пили бесплатно. Но как только кружки – на этот раз наполненные крепким напитком – опустели, и после словца, что шепнула им миссис Табита, все покинули кабачок и побрели домой по грязной дороге. В зале остались только Рози и миссис Табита.

Миссис Табита подошла к плевательнице.

– Вам нельзя, – произнесла Рози.

Миссис Табита зашептала ей что-то.

Отворилась дверь, и появился сквайр Бадден. Табита разразилась смехом. Рози, зная, что вот-вот произойдет нечто ужасное, забилась в угол.

Мистер Бадден поймал ее. Никто не пришел ей на помощь: дом был пуст. Коккерел с женой вышли во двор прирезать пару старых кур. Табита вышла с ними.

Рози не сопротивлялась; она была слишком напугана.

Покончив с ней, сквайр Бадден, шатаясь, подошел к плевательнице и сплюнул в нее.

Слепая курица и земляной червь

Жила как-то в Мэддере курица, имевшая несчастье попасться на глаза жестокому мальчишке, который подбил ее камнем, когда она искала червей. Удар оглушил ее, и другие куры, воспользовавшись ее положением, набежали со всех сторон и с жадностью выклевали ей глаза.

Много часов пролежала бедная курица без чувств у пасторской изгороди. Наконец, она пришла в себя, но хоть жизнь к ней и вернулась, она чувствовала себя преданной и загубленной, и ничто не мешало ей умереть от голода. Теперь она не могла найти рассыпанное зерно или поклевать червей, выползавших ранним утром из земли.

Курица жила на помещичьей ферме, хотя небольшое поле, на котором находился птичник, лежало рядом с садом пастора и приходским домом, где жил сам мэддерский пастор.

Курица всегда отличалась величайшим уважением к своему хозяину и хозяйке. В любом споре с другими птицами она всегда принимала осмотрительно-консервативную позицию, утверждая, что человек в лице ее хозяина – глава и венец природы, величайший владыка всего – после Божества, – а следующими после человека идут птицы, среди которых домашние птицы – признанные вожди.

Потеряв зрение, курица пару дней не знала, что делать; она просто томилась и желала смерти. Но, обнаружив через какое-то время, что к ней вернулся аппетит, она ухитрилась склевать зернышко – его помог ей обнаружить инстинкт самосохранения – а также немного стебельков травы, что помогло ей выжить.

Хоть она была слепа, другие ее чувства обострились благодаря ее несчастью; она стала лучше слышать и научилась находить пищу на ощупь.

Она поджидала у дверей зернохранилища, чутко вслушиваясь в шаги птичницы, а потом бежала за ее юбкой; та же, небрежная девчонка, часто просыпала зерно, вынося корыто в птичник, и курица, слыша, как зерно падает, устраивала себе хороший завтрак. Когда другие куры грелись на солнышке или купались в песке, слепая курица прилежно искала пищу и часто находила то, что другие куры пропустили в стремлении урвать больше положенного, и так она жила в изобилии и находила то одно, то другое, покуда не пришла зима.

Именно тогда, когда куры прекратили нестись, миссис Толд, чей муж был владельцем фермы, приказала птичнице относиться к зерну с большим тщанием, ибо оно, по ее словам, этой зимой подорожает. И чтобы угодить хозяйке, та стала выносить из амбара только сорное зерно, не трогая отборного зерна, чтобы хозяева похвалили ее за заботу и бережливость. Она осторожно вносила в птичник тощие зернышки и разбрасывала их по траве, и так далеко разбросанными оказывались эти крошечные семечки, что слепой курице, сколько бы она ни рылась в земле, не удавалось найти ни одного.

Но однажды по счастливой случайности, тщетно пытаясь раздобыть еду, она вспомнила о небольшой дырке в пасторской изгороди, в которую лазила до того, как ослепла, чтобы попасть на огород с капустой, где можно было раздобыть вдоволь еды тогда и, может быть, даже сейчас, хоть ей и мешала слепота.

Но, увы! – как одно бедствие часто ведет к другому, насмешка громоздится на насмешку, а неприятность на неприятность, так и сейчас, пролезши в дыру, она застала в огороде пасторского садовника, который считал всю домашнюю птицу отродьем Сатаны, – садовник выдергивал из земли кочаны капусты и готовил почву для картофеля.

Над курицей, казалось, нависла беда, ибо, едва она пролезла в дыру, чая оказаться в Раю, как садовник запустил в нее лопатой, вынудив нырнуть обратно с горестным кудахтаньем.

Всю следующую неделю она была принуждена вести очень скудное существование: ее гоняла птичница, стоило ей приблизиться, и клевали другие куры, которые, выклевав ей глаза, хотели естественным образом пожрать и ее саму.

Будучи обречена, как ей казалось, на грустный и затяжной конец и основательно упав духом, она вовремя вспомнила о силе молитвы, и не успела она промолвить «Богородице, дево, радуйся!», как ей пришла в голову мысль, которая заставила ее высказаться так:

– Какая же я глупая! – воскликнула она, выскакивая из канавы, где она лежала, и встряхивая перьями. – Какая я дура, что лежу здесь и помираю с голоду, только потому, что этот ужасный садовник выгнал меня из пасторского огорода! Мистер Стайлз (а так звали садовника) сейчас, наверное, уже вскопал весь огород, а у него в привычке, крепко потрудившись, восстанавливать силы в сарае для инструментов, ибо, когда у меня еще было зрение, я однажды заглянула туда и увидела, как мистер Стайлз поднимает к губам бутылку, делает большой глоток и затем зажигает трубку. Черт меня побери за такую забывчивость! Я еще более неотесанна, чем я думала. Мне стоит только пролезть в дыру в изгороди и ступить на свежевскопанную землю, как я найду там вдоволь червей.

Едва произнеся эти слова, курица с громким кудахтаньем проворно пролезла в дыру и обнаружила, что стоит на мягкой, темной, только что вскопанной почве.

Но радости бедной курицы вскоре суждено было обратиться слезами, ибо хоть она и помнила, что лопата садовника выворачивает на поверхность червей, она позабыла о своей слепоте, и пускай червей было обилие – а их здесь в самом деле был много, – сколько она ни копала, все не могла напасть ни на одного. Один раз, усердно копая – хотя и без успеха, – она перешла на новый участок и как раз наступила на мягкое тело червя, которого заглотала бы в один миг, не сумей червь ускользнуть в свою норку.

Курица прилагала неоднократные усилия обнаружить его укрытие; она в сердцах рыла когтями землю и засовывала в почву клюв, пытаясь его найти, но безрезультатно, ибо слепота мешала ей узнать, куда червь скрылся. Наконец, чувствуя, что дело бесполезное, и червь сумел от нее удрать, она остановилась, взъерошила перья и принялась искать клювом под крыльями в надежде обнаружить блоху.

Успокоившись таким образом и полагая, что червь ее слышит, она обратилась к нему.

– По какому-такому закону или указу, – вскричала она, – ты избегаешь меня, когда черви назначены Творцом птицам в пищу? Посему твой прямой долг – отдать свое тело мне, чтобы поддержать мою плоть в жизненном состоянии, для чего я и предназначена. Я происхожу из честной семьи. Мои хозяева регулярно ходят на мессу и в положенное время исповедуются священнику в своих грехах – самый главный из которых – некоторая мелочность в части кормления своей птицы. Они отдают десятую часть дохода бедным в качестве жалованья, дабы уберечь тех от греха праздности. Мой хозяин неповинен в том, что мне выклевали глаза. И Господь поставил тебя близко ко мне, слепой, чтобы я могла, не видя тебя, употребить тебя в пищу. Однако вполне возможно, что тебя не учили законам жизни, и я, с твоего разрешения, научу тебя им. Ты обязан знать, что все формы низшей жизни созданы лишь для того, чтобы служить пищей для форм высших. Бык ест прелестную зеленую травку, Человек ест Быка, а его самого поглощает Бог – ибо утроба Бога есть вечность человека. А потому твой единственный долг – поскольку в тебе течет холодная кровь червя – выползти из земли, чтобы я могла тебя проглотить. Отдавая свою жизнь мне, как человек отдает свою Богу, ты начнешь новую жизнь – ты станешь частью моего величия и поможешь создать из бедного червя прекрасную курицу.

– Боюсь, я не могу принять вашу аргументацию, – отвечал червь, немного высовываясь из норки, чтобы иметь возможность беседовать, но будучи готов мгновенно юркнуть обратно, – ибо хоть я и червь, но у меня столько же прав жить, сколько у вас. Ведь вместо того, чтобы уничтожить меня, вам следует быть моим другом, ибо я, как и вы, лишен глаз. Не являетесь вы и моим естественным врагом, ибо все живые существа имеют естественных врагов, созданных для того, чтобы смирять их вероломство и гордыню. Вы не крот, чтобы следовать за мною под землей, так почему вы ищете уничтожить меня? Когда вы говорите о высших существах, поедающих низших, я не понимаю вас. Об этом ничего не сказано в той святой книге, из которой я почерпнул свою веру. Я не вижу, как вы сможете доказать истинность своих слов. Человек, убивающий быка, делает это только затем, что из них он – более жадное и более жестокое существо. И если Бог пожирает всех людей – то есть принимает тленное в Свое нетленное тело – это означает лишь, что Бог способен переваривать весьма нездоровое мясо. Все великие религии мира учат, что все создания – не только высшие или низшие, а все – могут найти, если захотят, истинный путь, тот путь, который является тайной дорогой к вечному блаженству. Все существа наделены равным правом жить, и у всех есть равное право на спасение после жизни.

– Как осмеливается червяк, – вскричала курица в ярости, – говорить о спасении? Кусок грязи, ползущий в темноте на брюхе, который никогда не имел чести вести свой род от благородной испанской фамилии. Давай выползай наверх, я ни секунды больше не стану слушать твоей развратной болтовни! Подберись поближе, как тебе полагается, и стань моим обедом.

– Смею уверить, – отвечал червь самым вежливым тоном, тогда как курицын становился все больше сердитым, – что мои прародители старше и благороднее, чем ваш пернатый народ из Испании. В самом начале, когда липкий ил затвердел и стал землей, черви уже существовали. Но наша беседа привела нас к ничтожному бахвальству, ибо истинная религия была лучшим предметом для беседы, чем это самовосхваление, которое подобает скорее мужикам. Оба мы, полагаю, добрые христиане…

– Что? Червь – христианин? – закудахтала курица.

– А почему бы и нет? – ответил земляной червь. – Ведь, насколько мне известно, ни одно живое существо не ведет себя настолько по-христиански, как мы, черви. Нас часто находят в обителях мертвецов, ибо хорошо известно, что в некоторых почвах мы прорываем ходы на глубину от шести до восьми футов. Мы добираемся до могил по прямому указанию Бога и даже вступаем в ад, чтобы унять гордыню царей, которые не чувствуют свою смертность, пока не обнаружит, что мы их сестры и братья. Мы непритязательны и рады этому, ибо смерть для нас ничто. Мы не страшимся конца, как другие, ибо мы уже во прахе.

– От кого ты набрался этой чуши? – осведомилась курица.

– От Того, кто может научить всему, если захотеть, – от Бога, – ответил червь.

– Скажите пожалуйста! – закудахтала курица. – Тебе слово «Бог» кажется красным словцом, поскольку ты частенько его используешь, хотя, верно, ни разу не был в церкви, это уж наверняка.

– Я жил на кладбище, – тихо ответил червь, – и знаю конец человека, которого ты зовешь хозяином. Ведь его гордая надменность – верх глупости, и отчего люди считают, что они – венец мироздания?

– Потому что они держат домашнюю птицу, – с готовностью ответила курица, – а раз человек держит таких прекрасных птиц, как мы, то он просто обязан быть величайшим из всех созданием.

– О! – сказал червь. – Для человека было бы лучше, если бы в нем было меньше гордыни и высокомерия, ибо потрясение от распада может быть ужасно. Имей он мудрость червя, он был бы счастливее, ибо червь не считает свою жизнь чудом, а величайшим чудом считает Бога. Немного земли, просто чтобы утолить суточную потребность, – вот и все, что червю надо. Хотя, если сказать наверняка, когда он живет в огороде, где растет капуста, он отъест от нее, избегая, впрочем, предназначенную для соления и предпочитая сухие листья живым. Но, поскольку Господь Бог назначил всем Своим детям иногда радоваться, то когда червь попадает в хорошие края, он сам узнает, что для него хорошо.

– Вы только послушайте эту тварь! – воскликнула курица. – Он сейчас скажет, что радуется плотскому совокуплению!

– А почему бы ему не радоваться? – спросил червь. – Хоть мы и гермафродиты, нам позволено радоваться любви и самым лучшим утехам, хоть во время этих утех – увы! – нас часто пожирают наши враги – кроты. Но даже такой конец – приходящий временами – не заставляет нас отчаиваться или поворачиваться в наших норах и проклинать Бога. Мы живем благодарно, а когда умираем, то остаемся в земле, что вскормила нас, и становимся частью милостивой земной пищи. Один из первых уроков, которому нас учат в детстве, – это урок смирения. Нам говорят, что мы – ничто, и мы рады этому поверить.

– Конечно, это легко, – сказала курица, – червю-то!

– Но именно это ничто использует Господь, – ответил червь.

– А скажи-ка мне, – сказала курица, – раз ты так хвастаешься своей жизнью и принижаешь жизни людей, ты ведь не думаешь, что черви умнее домашней птицы?

– Нет никого умнее Бога, – сказал червь.

Курица, услыхав это слово опять, неожиданно клюнула туда, где, как ей показалось, была нора червя, и промахнулась где-то на полдюйма.

– А! Я надеялась, что поймаю тебя, – воскликнула она, – ибо ты заслуживаешь смерти просто потому, что болтаешь всякую ерунду.

– Не моя смерть близка, но ваша, – молвил червь, – ибо мистер Стайлз только что выбрался из своего сарайчика и сейчас вас убьет.

Червь был прав. Мистер Стайлз незаметно подкрался, в тот же миг схватил слепую курицу и, ударив ее о сапог, вышиб из нее дух.

Земляной червь скрылся во прахе.

Мистер Таппер и дерево

Всякий раз, прогуливаясь по шелтонским полям, мистер Таппер рассказывал зеленому кустарнику о своих неприятностях. Но тот отвечал ему со всей любезностью, что он всего лишь заросли тощих кустов, редких и почти стелящихся по земле, и хотя в нем любят устраивать свои гнезда мелкие пичуги, ему никогда не подняться до мудрости старого ясеня, растущего рядом с пустошью.

Это мудрое дерево, объясняли кусты, даже старше дубов, которые по сравнению с ним – дети возрастом менее столетия. Ясень повидал много разного под своими ветвями. Кто-то повесился, кто-то родился, а однажды под ним улегся умирать старый конь.

Был конец мая, день клонился к вечеру. Мистер Таппер пришел к ясеню, и тот, наклонив к нему свои старые ветви, заговорил скрипучим голосом, когда подул ветер.

– Ну, мистер Таппер, как с вами обращаются? – спросил он.

– Увы, увы! – отвечал мистер Таппер. – Я в печальном положении.

– Я замечал, – произнес ясень, – что вы часто выглядите расстроенным, однако когда вы приходите полежать в моей тени, к вам возвращается уверенность, и вы становитесь довольнее на вид. Быть может, вас огорчает изнурительный труд, или же ваша печаль порождена естественной завистью, которую добрый человек питает к овощам на поле, желая быть одним из них.

Хотя слова ясеня было трудновато различить, ибо это был простой скрип и посвист ветра в ветвях, мистер Таппер решил, что дерево относится к нему по-доброму и, будучи человеком, любящим поговорить в одиночестве, гуляя по полям, ответил со всею искренностью.

– Вам, должно быть, известно, – сказал он, поев хлеба с сыром, – что я работаю у мелкого фермера по имени Бридл, которого беспокоит подагра, отчего он просиживает дома. Там за ним неохотно ухаживает одна старуха, на которой мистеру Бридлу выпало несчастье жениться. Дважды день я дою семерых коров мистера Бридла, выгоняю их попастись на поле, где зимой поправляю канавы и насыпи, а летом заготавливаю сено. У мистера Бридла нет других работников и нет других полей. Я женат, как и мистер Бридл, и у меня есть сын Уильям.

Ясень тяжко вздохнул.

– Мой сын Уильям, – продолжал мистер Таппер, – вырос ябедником. Он стал хамоватым рыжим детиной, и хоть его называют моим сыном, на деле он сын одного достойного человека, который когда-то снимал комнату в моем доме. Того квартиранта тоже звали Уильям, и он был единственным человек, кроме вас, кто был когда-либо добр ко мне, – однако сейчас, увы, его уже нет на свете. Сын Уильям, к несчастью, унаследовал характер от матери. Ябедничество вознесло его высоко – ибо лишь мошенники процветают, – и Уильям стал гуртовщиком у богатого фермера Лорда. Каждый день он приносит хозяину новую сплетню, за которой следует несчастье для какого-нибудь бедного работника. Но это еще не все – Уильяму мало ябедничать своему хозяину; он наведывается и к мистеру Бридлу и наплетает много красивых историй про меня. «Отец, – говорит, – проводит большую часть времени, лежа под дуплистым ясенем на лугу». «Ах, чертов бездельник! – вопит мистер Бридл, с гримасой боли передвигая ногу. – Какая жалость, что я нанял такого мошенника». «От моего родителя и вправду мало толку», – со смешком говорит Уильям. Жена вон тоже мне слова доброго не скажет и вечно добавляет, что лучше бы я умер вместо нашего жильца.

Мистер Таппер часто вздыхал, и верхние ветви ясеня наклонялись и с состраданием смотрели на него.

Мистер Таппер чуть помолчал, а потом добавил еще грустнее:

– Человек настолько зависит от привязанности, что если не может заполучить ее естественным образом, то станет искать ее повсюду. Ночью он выйдет в поле и увидит, как кривой месяц заходит за темную тучу. Рогатый месяц внушит ему надежду, и он вообразит, что разрушение смилостивится над ним. Увы! я не тот человек, чтобы найти утешение вне дома, поэтому, когда Уильям рассказывает обо мне байки, а жена их слушает, мне совершенно бесполезно говорить с мистером Баркером или мистером Коббом. Всякий раз, когда я встречаюсь с этими двумя, которые работают у фермера Лорда, они только и обвиняют меня в том, что я привел в мир такое порочное существо, как рыжий Уильям, и я не могу подобрать слов, чтобы ответить им на их несправедливые обвинения.

– Некоторые, – прошептал ясень, ибо легкий ветерок шевельнул его ветки, – когда с ними обращаются дурно, ищут утешения у Бога.

– Я не из их числа, – грустно сказал мистер Таппер, – ибо мое воображение не может подняться на такую высоту, чтобы узнать Бога. Вообще-то я не верю в то, что любому начертано узнать Бога или как-то иметь с Ним дело. И каким благом может Он меня наделить, если я узнаю Его? Не Бог теснит меня, а мой сын Уильям, моя жена и мистер Бридл. Стоит мистеру Бридлу услышать, как я вношу в дом молоко, он вопит из гостиной, что знает, кто я таков. Но как он может, доброе дерево, знать то, чего не знаю я сам? Я ношу ту же старую одежду по будням и праздникам; я знаю свою одежду, но не знаю себя. Большинство людей хочет убежать от самих себя, но я не знаю себя достаточно, чтобы это сделать. Кто-то любит выпить пива, поболтать или повеселиться с женщинами, однако моя жена и Уильям привили мне стойкую неприязнь к этим удовольствиям. Если бы я увидел сейчас самую прелестную, не обремененную одеждой женщину, лежащую на лугу и призывающую меня, я бы предпочел прилечь рядом с коровами мистера Бридла. Когда начинаешь прислушиваться к голосу кустарника и слышишь его милое, едва слышное бормотанье, очаровываешься и восхищаешься настолько, что даже смех человеческого дитяти становится для твоих ушей волчьим завыванием.

– Могу в это поверить, – отозвался ясень, – но и удивляюсь тому, что вас не манят услады любви, которым даже в такой глуши я становлюсь ежедневным свидетелем.

– Отозвавшись о любви с пренебрежением, – тихо ответил мистер Таппер, – я сделал это с мужской точки зрения…

– И вы правы, что делаете различение, – сказал ясень, заливаясь краской от солнечного луча, пронзившего облако.

– Это от сыновних сплетен произошел весь раздор, – сказал мистер Таппер, – как я сейчас расскажу. Я обожаю коров…

– Наитишайшие и наипослушнейшие существа в мире, – вставило дерево.

– Когда их доят должным образом, – согласился мистер Таппер, – хотя мне их уже никогда не доить и не ощущать влажный, приятный запах коровника, – мистер Бридл прогнал меня сегодня.

Листья ясеня затрепетали.

– Скажите, как это произошло? – спросило дерево.

– Это все сын, – ответил мистер Таппер. – Он сказал мистеру Бридлу, будто я подоил белую корову с рыжими подпалинами, выпил все молоко и средь бела дня улегся спать. «Этим он каждый день занимается, – добавил Уильям, – а когда вы посылаете его чистить канавы, он заваливается под ясень и лежит там до вечера». Не зная об этих словах, в тот день я выполнял свои обычные обязанности, а когда закончил дойку, то заглянул к мистеру Бридлу и попросил заплатить. Мистер же Бридл послал меня к черту! Я осведомился, что я сделал такого, чтобы его обидеть, и он ответил тем, что просто швырнул мне недельную выручку в лицо и приказать убираться.

– А что потом? – спросило дерево.

– По пути домой я прошел мимо Баркера и Кобба; они ничего не сказали, только бросили любопытствующий взгляд, точно я какое-то странное чудовище, которое может их укусить. Подойдя к своему дому, я не вошел сразу, а заглянул в окно. Я увидел Уильяма, который, положив локти на стол, весь взъерошенный рассказывал жене такое, отчего она в изумлении вскинула руки. Он рассказывал ей всякие невероятные, таинственные истории, пока я не открыл дверь, вошел и, спокойно усевшись, приступил к полднику. Едва я кончил есть, жена угостила меня таким взглядом, что мне ничего не оставалось, как опять уйти в поле, чувствуя такую скорбь, какую может чувствовать бедный человек, с которым обращается весьма дурно. Но, едва достигнув зеленого поля, я осознал, что нахожусь среди друзей, и хоть я был погружен в грустные мысли, я вскоре понял, что радостно вслушиваюсь – не как тот, что просто слушает из удовольствия послушать птичьи трели, стрекотание кузнечиков, жужжание пчел над желтыми цветами ракитника, но как тот, что слушает слова любящих друзей. Тогда я понял, что до этого дня не знал, что такое истинное счастье. Меня освободили от работы в поле, и хотя другой теперь будет доить благородных коров мистера Бридла, мне уже нет нужды искать привязанности своих собратьев, найдя любовь, необходимую человеку, в зеленом кустарнике. «Ага! – сказал я. – Насколько добрее брюзжащей женщины может быть мягкая мшистая кочка. Молодые девушки, наверно, нежнее – хоть я и не знаю, так ли это, – но мягкая мурава на маленьком холмике лучше них».

– А пригожие коровы… – пробормотало дерево.

– Я могу доить их ночью, если захочу, – ответил мистер Таппер.

Какое-то время он молчал. Вечерние звуки сообщали его мирному отдыху приятный привкус. Эти звуки исходили от полей и от деревьев. Зеленый дятел, желая получить поздний ужин, выстукивал по ясеневому пню – и раздавалось любовное воркование голубки. Вечерний ветерок веял мягко и приятно. Мирные животные мистера Бридла лежали в белом тумане луга, что одевал их в шелковые одежды. Они жевали жвачку, обладая высшим знанием, что вся философия, вся религия и вся мудрость сводится к одной цели – покорности.

Мистер Таппер повернулся и встал на колени перед деревом; он положил голову на огромный мшистый корень, который много раз использовал в качестве подушки. Он лег опять и, положив голову на эту подушку, устремил взгляд на дерево.

– Даже к изгоям любовь добра, – сказал ясень. – Кто-то приходит в восторг от громадных пространств чистого ночного неба, кто-то находит удовольствие в любви к вскормившей его матери – плодоносной земле. Кому-то весело от времени. Тот, кто пытается поймать мгновенья, в детстве пытался поймать желтые осенние листья, то и дело со смехом поскальзываясь и раскинув ручонки. Большая часть листьев пролетает мимо, но один все равно окажется рядом, и он схватит его. Мгновения, что он ловит с дерева времени, – его собственные. Он прячет их в сердце, а все остальные исчезают. Но бывает, что ему нужно нечто большее – они становятся ему в тягость. Он предпочитает заводить знакомство со Смертью и зовет благом тьму уничтожения. Он стремится к распаду, словно счастливый жених на супружеское ложе. Он не узнает измены, эти узы крепки и верны, ибо Смерть ведет его в Вечность.

– Однако я, – сказал мистер Таппер, – предпочел бы жениться на ясеневом дереве.

Дерево пробормотало что-то подходящее.

Мистер Таппер сел; с любовью он озирался вокруг. Рядом лежал небольшой пруд, заросший зеленым тростником, вокруг которого ранним летом распускались цветы. Мистер Таппер, глубоко задумавшись, погладил мох возле себя, и тут его оторвали от мыслей жалобные слова дерева:

– Вы думаете, то, что о вас рассказывают, – правда, мистер Таппер?

– А кто рассказывал вам обо мне? – спросил мистер Таппер.

– Ваш сын Уильям, – ответило дерево.

– Увы! – произнес мистер Таппер. – Кто бы мог подумать? Я еще могу понять, когда Уильям рассказывал обо мне жене или мистеру Бридлу, но никогда не ожидал бы, что он расскажет об этом и вам… Уверен, однако, что вы ему не поверили.

– У него много баек, – заметило дерево.

– Но вы, по крайней мере, знаете, что он лжец, – скорбно сказал мистер Таппер, – и ему не будет никакой корысти от того, что он вам рассказал.

– Он хочет возвыситься, – сказало дерево, – и из того, что он рассказал, кое-что может оказаться правдой. Он говорит, что когда-то вы дали обещание утопиться.

– Если бы я это сделал, – сердито ответил мистер Таппер, – кто бы чистил канавы и доил коров мистера Бридла?