Текст книги "Притчи"

Автор книги: Теодор Фрэнсис Поуис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Ты оскорбляешь меня, презренный булыжник! – воскликнуло то, что осталось от мистера Томаса. – А! Какая жалость, что те, кому довелось знать меня как тихого и порядочного человека, нанесли мое имя на безобразный камень. Теперь я знаю, что все попытки любящих спасти человека от забвения приводят лишь к возвышению чего-то, что начинает думать о себе больше, чем сам человек. Наши великие и славные дела, превознесенные до небес; громадные планы, затеянные и претворенные нами в жизнь; всякое грандиозное устремление, отличающееся от простых каждодневных дел; каждое слово, написанное нами, каждое движение, превышающее наше смирение, может вдохнуть жизнь во что-то, что не является нами, и тем ускоряет наше забвение. Если бы мои родственники знали о твоем бахвальстве, они…

– Скорее бы забыли вас, – засмеялось надгробие, – и тем спасли бы свои кошельки. Но не отвечайте мне так сварливо, или я прекращу вашу праздную болтовню. Ибо хотелось бы обратить ваше внимание, что мистер Поттен прислонил меня к стене немного небрежно, и только моя доброта мешает мне свалиться на вас.

В это мгновение крот, продвигавшийся под мусорной кучей, пошевелил ее, и череп скатился вниз и зацепился за выглядывающую из кучи берцовую кость, что принадлежала когда-то бедному батраку.

Череп немного помолчал, забыв про гнев, ибо воспоминания о былых днях снова нахлынули на него.

– Неужели ласковые зимние дни совсем ушли? – вопросил он. – Те мягкие дни, когда серые небеса цветом напоминают бедняцкий плащ, и жизнь видится человеку смутным сном. Бывало, я стоял в аллее и взирал на зеленые листья плюща под голой оградой; мой разум был утихомирен и упокоен холодным воздухом, и я превращался в простое создание, которому неведом страх, и потихоньку шел домой. И снова выходил из дому в том же настроении, и зимние поля приобретали тот же цвет, что мой разум; не пестрящий алчным распутством лета, но окрашенный в серый цвет мирных удовольствий. Тишина вокруг меня становилась добрее, нежнее, – падали большие снежинки. Покой, царящий окрест, нисходил на меня, благодарное смирение переполняло меня, ибо теперь все мои дерзкие летние дни нашли свое безопасное зимнее гнездо и улеглись, утихомирились в нем. Земля бережно несла меня, наступил мир, что парализует грубость и выпускает на волю златые легионы мягкой музыки – возможно ли, что после всего этого я оказался забыт, я, помнящий все так хорошо?

– Да, забыт, со всеми своими высокими речами, – отвечало надгробие насмешливо, – ибо думают обо мне. Потому что добрый каменотес, выбивший на мне эту эпитафию, еще жив. Он всегда считал меня самой лучшей своей работой, и, несмотря на свои восемьдесят лет, он все еще крепок и здоров и только в прошлое воскресенье навещал меня. Я прекрасно помню одно его движение, хотя вы могли его не заметить. Завидев треснутую макушку старого гнилого черепа, он плюнул на нее!

– А ведь я принес ему славу, – задумчиво промолвил череп.

– И такой простой причины достаточно, чтобы заставить помнить о человеке? – осведомилось надгробие. – Умоляю вас, обратите внимание на расстояние, разделяющее нас. Вы, мистер Томас, лежите в куче этого кладбищенского мусора, сырой, оплеванный, забрызганный грязью, никому не известный и забвенный всеми; меня же все замечают, изучают и читают, – позвольте же еще раз напомнить эти слова: «А ты иди к твоему концу, и упокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней».

Череп мистера Томаса вобрался глубже в землю…

– Кажется, вы, мистер Томас, чем-то удручены, – заметило надгробие спустя какое-то времени, – как будто я расстроило вас чем-то, хотя я не имело ни малейшего намерения приводить вас в уныние. Я бы хотело даже сказать пару слов от вашего имени, хоть мне никто и не поверит, однако должно признаться, что дорогой надписи на мне и гладкой моей поверхности никогда бы не существовало без такой обреченной на корм червям вещи, как вы. Позвольте немного прояснить ваше невежество. Людской обычай задумываться над смыслом жизни я считаю глупым и абсолютно необоснованным. В старые времена фараоны, будучи мудрее, знали это лучше вашего. Но в нынешнее пошлое время нигде не сыщешь мудрости тех благородных царей. Манеры и привычки большинства людей сходят на нет и не оставляют ничего после себя. Очень немногие, как вот вы, оставляют за собой след, и это потому, что от них остается нечто более крепкое и надежное – хорошее надгробие. Говорю вам, что Господь Всемогущий – величайший хранитель древностей, ибо Он сотворил этот мир для надгробий.

– Вы – плут и лжец, – вскричал череп, приподнятый копавшимся под ним кротом, – ибо вновь исполняется притча об умирающем льве и осле. О, как хотелось бы мне, чтобы ничто, – ничто не украшало моей могилы, ибо кого тогда заинтересовали бы речи лживого надгробия? Все истории, рассказываемые про мертвых, лгут. Даже яблони, которые я посадил своими собственными руками в моем старом саду, заявляют сейчас, что их посадил мистер Платтер. Все было бы прекрасно, если бы я вообще не рождался на этот свет!

– Значит, все скоро станет прекрасно, – безжалостно заключило надгробие, – поскольку Том Платтер сказал Поттену, что из хорошенько истолченных старых костей получается отменный навоз для весеннего лука. Вот почему мистер Поттен выудил из кучи мусора несколько старых человеческих костей. Теперь он хочет попробовать это чудодейственное новое средство на практике. Сегодня ночью он прикатит сюда свою тачку – вот он появился на дорожке – и вас, мистер Томас, он первым забросит в нее. Вот он берет вас и рассматривает. Он думает, что вы – старый Баркер, который, напившись, утонул в том пруду, где фермер Толд купает своих лошадей.

Шляпа и кол

Люди радуются жизни по самым разным причинам. Есть и такие, кто любит жизнь потому, что обладает даром речи. Такие люди любят слушать себя, потому что знают, что многие вещи – столы со стульями, часы, горшки и сковородки, мох в полях и гравий на дороге – не имеют что сказать в свою защиту.

Мистер Боннет, живший в Мэддере, был из тех, что живут для того, чтобы говорить разные милые вещи. С таким подвешенным языком это у него с легкостью получалось, и ему никогда не приходилось лезть в карман за словом, которое хотелось бы услышать другим.

Просто знать о том, что можно выйти из собственных ворот, хорошенько застегнув пальто, если погода выдалась облачной, неторопливо пройтись походкой человека, которому делать особенно нечего, и повстречать кого-нибудь по дороге, всегда доставляло мистеру Боннету чувство удовлетворения. Любого встречного он удостаивал парой слов, чтобы показать, как хорошо он умеет говорить, и как же славно было отпускать самое простое замечание. Если он встречал Лили – которая, как поговаривали некоторые, была хуже, чем могла бы быть, – он высказывал надежду, что она и все ее близкие пребывают в добром здравии, и наступившие лютые холода им не повредили.

И так рад был мистер Боннет возможности поговорить, что, несмотря на то, что в душе был консерватором, разницы между богатыми и бедными для него не существовало, и покуда у любого мужчины, женщины или ребенка имелись уши, чтобы слышать, и разумение, чтобы понимать язык страны, мистер Боннет с удовольствием и подолгу мог с ними разговаривать.

К любому ребенку, уже стоящему на ногах, и даже к младенцу мистер Боннет обращался с тою же пышностью и так же тщательно подобрав слова, словно общался с богатым сквайром или ученым священнослужителем.

– Есть изумительные красоты в природе, – говорил мистер Боннет маленькому Томми Баркеру, – которыми мы с тобой, Томас, можем восхищаться. – Или же он говорил мисс Лили: – Свет вечерних фонарей навевает всем нам романтические мысли, и вы, Лили, должно быть, тоже это заметили.

И даже если ответом ему была улыбка, мистер Боннет довольствовался и ей, ибо улыбка говорила о том, что его слова были, по крайней мере, приняты, и ответа на такую мудрость ожидать сразу не стоит.

Разумеется, насколько мистер Боннет был высшего мнения обо всех, кто внимал или отвечал ему, настолько он испытывал глубочайшее презрение ко всем, кто не мог ответить или понять его. К тварям полевым он испытывал жалость, ибо полагал, что они бы обязательно услышали и ответили бы ему, разумей они по-английски. Фрисландский бык мистера Толда, возможно, еще помнил фризский, а кролики, хоть их и было много, на поверку оказались настоящими иностранцами. Лошадь, кажется, говорила на татарском – во всяком случае, мистер Боннет полагал, что она из Татарии, – на каковом языке он не говорил. Домашние животные, кошки, возможно, знали персидский, и, тогда как ни одного бульдога или мастифа во всем Мэддере не водилось, а все другие собаки прибыли из чужих краев, добиться чего-либо от них нечего было и думать.

Хотя мистер Боннет уважал создания, которые, по его мнению, могли под соответствующим присмотром научиться говорить, он терпеть не мог обычные предметы, которые встречаются на прогулках, потому что у них не было языка. Широкий затерянный пруд возле пустоши, мертвое дерево в лесу, сноп сена или брошенный вал были для мистера Боннета пустым местом. Что бы ни принадлежало к неживой природе – будучи засеяно или вспахано человеком или брошено за ненадобностью, – считалось мистером Боннетом апогеем глупости.

Одной из величайших ошибок Творца он считал то, что Он не дал какому-нибудь комку земли или палке голоса, посредством которого можно было хотя бы пожелать доброго утра джентльмену, любящему поговорить. Если мистер Боннет – а он был добрым христианином – когда и сомневался в словах Иисуса, что при определенных обстоятельствах камни могут возопить, это когда он намекал себе, что Христос, принимая страдания от людей, отважился утверждать, что доказательство дается ему с трудом.

Но хотя мистер Боннет недолюбливал неодушевленные предметы, он любил развлекаться верой в то, что цветы его слышат, и, всходя на Мэддерский холм в мае, когда расцветали маргаритки, он разговаривал с ними или обращался с короткой страстной речью к зарослям остролиста на вершине холма.

Мистер Боннет умело доказывал маргариткам, что он мудр, а они глупы, и объяснял остролисту предназначение барометра в его гостиной, а поскольку остролист не отвечал, мистер Боннет в ярости заявлял, что остролист – тупица.

Дома у мистера Боннета была жена, с которой он разговаривал помногу, не ожидая от нее никакого иного ответа, кроме как «Да, дорогой» в ответ на его высказывания.

Помимо жены, у мистера Боннета были также средства к существованию, которых, несмотря на их скромные размеры, вполне хватало на его нужды – ибо его милосердие по отношению к бедным было велико на словах и мало на деле, и ему ничего не стоило пышными речами желать всем доброго здравия.

Как правило, около двенадцати часов мистер Боннет неспешно проходил по деревне, причем его башмаки блестели, а платье было вычищено. Просто и заботливо он обращался ко всякому, кого встречал по пути, сообщая, например, Безумной Бесси, всегда подносившей ладонь к уху, чтобы лучше его слышать, что «если бы не мистер Гладстон, гомруль в Ирландии никогда не был бы введен». И поскольку Бесси ничего не отвечала, он безобидно добавлял, что «некоторые дамы не выказывают никакой склонности к ученой беседе».

Однажды летним утром мистер Боннет позавтракал, как водится, неторопливо и с удобством, между делом разговаривая с женой о полном отсутствии понимания у воротных столбов и известняковых валунов, хотя природа, напомнил он ей, простерла свои красоты во все стороны, и именно чтобы он, мистер Боннет, восхищался ими в самом сокровенном уголке сознания.

– Иной раз, – говорил мистер Боннет, – это изумительные звезды, а когда – зеленый луг, усеянный прекрасными цветами.

Миссис Боннет, преданная женщина одного с ним возраста, ответила своим обычным «никому, как не мистеру Боннету, не удается так прекрасно подметить буквально все», а затем, желая убрать тарелки, ибо мистер Боннет, похоже, был настроен проговорить целую вечность, заметила весело:

– Не желаешь ли немного пройтись, дорогой, ведь по пути ты обязательно встретишь кого-нибудь, кто с удовольствием послушает твои умные речи, или же ты сможешь поразмышлять часок на прохладном холме?

Мистер Боннет высказал желание пройтись. Он тоже считал, что ему, возможно, попадется кто-нибудь по дороге, и, прихватив свою коричневую фетровую шляпу – которую он менял на черную, когда шествовал в церковь, – а также трость, он пошел по дорожке, предоставив ногам самим выбирать путь, и свернул в поля, где пересек ручеек позади старого амбара и принялся неторопливо взбираться на Мэддерский холм.

Хоть мистер Боннет в своей жизни неоднократно и хорошо подобранными словами возносил хвалу великолепию солнца, он весь взопрел, пока взбирался наверх. Достигнув вершины холма, он устал до такой степени, что присел на бугорок и с неизмеримым презрением оглядел большой кол, который заслонял собой дыру в изгороди.

Этот кол для мистера Боннета был самой грубой и неотесанной вещью, какую ему только довелось видеть; фермер Толд не подкорачивал и не выравнивал его, а просто обтесал цельный ивовый ствол и грубо воткнул в землю, – тот самый фермер, который вечно отделывался кислым ворчанием в ответ на тщательно продуманные тирады мистера Боннета относительно погоды или состояния государственных дел.

Мистер Боннет уселся у кола на удобное сиденье из мягкого мха и, сняв шляпу, промокнул лоб цветным платком. Сняв шляпу, мистер Боннет уже не хотел надевать ее снова; он хотел, чтобы свежий ветерок остудил взмокший лоб, но не желал держать шляпу в руках или положить ее на землю из боязни, что она измарается, поэтому он повесил шляпу на неотесанный кол.

Не успел он это сделать, как понял, что не может оторвать глаз от увенчанного шляпой кола. Случилось нечто странное: грубый кол стал вторым мистером Боннетом. Солнце припекало, и мистер Боннет прилег наземь.

Никогда в жизни не приходилось мистеру Боннету лезть в карман за словом, и он не мог припомнить ни единого случая, чтобы кто-либо обратился к нему первым. Любопытная вещь, но сейчас он вдруг решил, что кол собирается с ним заговорить. С наслаждением растянувшись на земле, он попытался припомнить другое такое чудо, как чудо речи. Немота означала бы для мистера Боннета смерть.

В целом свете не сыскать было местечка для отдыха приятнее, чем то уединенное место, которое выбрал мистер Боннет. Он добродушно сравнил его с креслом у себя в гостиной, перед черной каминной решеткой, которая была в это время года накрыта экраном, разукрашенным птичками колибри.

Мистер Боннет давно уже не сидел, он лежал, и ему мнилось, что он спит, но в то же время ему все еще казалось, что он смотрит вокруг тем же манером, что и когда он только присел.

Не успел он пробыть там долго – пару минут, как ему показалось, – как кол, к которому он относился с таким презрением, обратился к нему точно таким же тоном, с каким он сам обычно обращался к другим людям.

– Прошу прощения, мистер Боннет, – произнес кол, – за то, что вторгаюсь в ваши грезы, но мне хотелось бы сказать, что ваш последний разговор со мной не отличался особой любезностью. Это было в последнее воскресенье, и вы взобрались на холм в лучшем своем пальто, в котором вам всегда жарко и неуютно. Вы сказали, что я бессловесное существо и вообще низкое и не представляю для мира особой важности, просто кол, воткнутый в ограду фермера Толда для того, чтобы помешать приходскому быку добраться до молодых телок. Однако сейчас, когда вы надели на меня свою шляпу, я могу свободно изъясняться.

Мистер Боннет, не зная, спит ли он или бодрствует, переменил положение и оглядел кол чуть искоса.

Сначала он не нашелся, что сказать, но быстро собрался с духом и ответил в тон:

– Я рад, что вы обрели язык, ибо теперь мне доставит удовольствие беседовать с вами, и я буду рад узнать, каково ваше мнение о мире.

– Мое мнение было всегда схожим с вашим, – отвечал кол, – я просто захожу чуточку дальше. Вы всего лишь хотите умножать слова, я же хочу наслаждаться красотой, расти и размножаться. Ваши манеры вульгарны, мои – благородны. Ко всем, кто может вас выслушать или ответить вам, вы относитесь с равным интересом. Вас устраивает и улыбка Лили, и кивок сквайра. Вот и все, что вам нужно для счастья. Что же касается меня, то я начал отращивать корни сразу же после того, как меня воткнули сюда, и скоро я превращусь в дерево, и вот тогда начнется мое счастье, ибо я – творец. Я сделаю нечто большее, чем просто разговоры, – я стану плодиться. Мои молодые отпрыски, юноши и девы, возрадуются вместе, и я буду их отцом, матерью, супругом и мужем. А потом я почувствую себя единственным по-настоящему живым существом на свете. Вы думаете, мистер Боннет, что если пастор отвечает на ваше приветствие: «Да, мистер Боннет, и вам доброго вечера», то вы замечательный человек. А на самом деле единственная ваша радость от разговоров – убедиться, что вы еще не ничто, а когда вы станете ничем, то вы начнете выражаться через это ничто. Вот для чего вы открываете рот – доказать, что вы еще не труп. В старые времена люди доказывали, что не мертвы, тем, что убивали других. Вы же показываете это, желая Бесси доброго утра. Весь мир полон глупых мистеров Боннетов; только деревья плодоносны и счастливы. Когда я раскину ветви и расцвету, я не захочу сказать ни слова, чтобы стать счастливым; корни мои будут вытягивать сладость из земли, и я покроюсь почками и размножусь.

Мистеру Боннету стало очень грустно, но во время его сна произошла некая перемена. Он почувствовал, что стал колом, который вот-вот пустит росток. Он впивал солнечные лучи каждой порой тела, он чувствовал себя молодым и здоровым и, подобно дереву, захотел стать творцом цветущей семьи.

Мистер Боннет проснулся и узрел молодую девушку приятной наружности, взбирающуюся на холм в поисках хвороста.

Мистер Боннет тотчас же узнал ее – то была Лили, с которой он, бывало, перекидывался словцом, чтобы показать, как красиво он умеет говорить. Он часто обращал к ней длинные пышные сентенции, унизанные, словно бусами, прекрасными словесами, на что она обычно отвечала: «Да, мистер Боннет».

Мистер Боннет поднялся и, сняв шляпу с кола, подошел к девушке, которая положила вязанку на землю и сейчас присела отдохнуть в ложбинке и поиграть с цветами.

Мистер Боннет встал перед Лили, но не смог вымолвить ни слова. Лили прыснула, а он, не зная, что еще может сделать для такого счастливого существа, взвалил вязанку на плечи и отнес ее в Мэддер, так и не вымолвив ни слова.

Ведро и веревка

Как-то раз в одном сарайчике, неподалеку от деревни Шелтон, лежало на боку некое ведро.

Это ведро, довольно большое, было отброшено в сторону одним человеком, удавившимся при помощи случайно оказавшейся под рукой веревки, которую он привязал к мощной балке.

Самоубийцу звали мистер Денди, и он арендовал несколько хороших полей, которые и возделывал; кроме того, он держал какое-то количество добрых коров и разводил славных свиней.

Каждый слуга, каким бы смиренным он ни был, питает интерес к своему хозяину, за чьими жизненными привычками, уходами и приходами, любовями и неприязнями всегда наблюдает и все подмечает. Жизнь мистера Денди и его поведение представляло живейший интерес для ведра и веревки, которые, собираясь вместе, – а это случалось частенько, ибо они жили в одном сарае, – обсуждали все, что делал мистер Денди, и пытались, елико возможно, отыскать причину его поступков.

Обоих интересовала формы жизни, непохожие на них самих, например, человеческий род, поскольку оба были предметами смиренными и не считали, как в большинстве случается, что сами они или им подобные заслуживают сколько-нибудь внимания.

Для изучения человечества они решили взять мистера Денди в качестве примера, считая, и не без основания, что уклад жизни и представления простого сельского жителя понять легче, чем повадки людей искушенных и хитрых. Они захотели изучить мистера Денди для того, чтобы установить по его поведению, на что похожи другие люди; узнать из его поступков, что ими движет, обнаружить истоки их скорбей и радостей, чтобы хоть чуточку приблизиться к Истине, каковую всегда так трудно установить.

Время от времени друзья бывали озадачены поведением мистера Денди, который не всегда вел себя так, как они ожидали, ибо иной раз его одолевали тревоги там, где, согласно представлениям ведра о причине и следствии, не было для этого ни малейшего повода.

И теперь, когда мистер Денди повесился, заставив их оказать ему эту последнюю услугу и направить его самоуничтожение, ведро и веревка решили, что они пересмотрят жизнь этого человека в надежде отыскать хотя бы одну причину для этого решающего поступка.

– Разве не любопытно, если вообще не удивительно, – заметило ведро, – что нам нашли такое печальное применение – помочь нашему доброму хозяину умереть? Возможно, вы тоже помните тот радостный день, когда нас впервые купили, что случилось как раз за день до женитьбы мистера Денди. Он женился, как вам известно, на женщине, то есть на существе, созданном для утоления тяжкого бремени желания, бремени для мужчины такого же утомительного, как брыкающаяся ослица.

– Каковое существо также, – добавила веревка, – призвано готовить мужчине еду, растить его детей и убирать дом.

– Именно так, – согласилось ведро.

– Наша покупка, – продолжила веревка, – выдалась в один из тех восхитительных майских дней, когда все вещи, одушевленные и неодушевленные, что существуют под солнцем, совершенно счастливы. Я свернулась клубочком в витрине мистера Джонсона, канатного мастера, который вечно закатывал свои рукава так, что на его волосатые руки таращились ребятишки. Солнце согревало меня, и, разомлев под его лучами, я задремала. Мне снилось счастливое детство, когда я вызревала на большом поле, среди миллионов братьев и сестер, и все мы были прекрасными цветами. Но долго я не проспала, ибо, когда солнце поднялось высоко и осветило витрину, я проснулась и выглянула наружу. Всякий, кто обладает страстью к познанию и имеет глаза, всегда найдет нечто достойное интереса в том, что происходит на улице. Ему надлежит лишь выглянуть, и что-то обязательно попадется на глаза. Я принялась наблюдать за народом, проходящим по тротуару мимо витрины, и несколько человек особенно привлекли мое внимание. Прошли две старых женщины, на каждом шагу точно прираставшие ногами к тротуару, а языки их тем временем были заняты трепотней и трескотней о несносном нраве соседей. Неторопливо прошагал великолепный военный, который любовался своим отражением в каждом витринном стекле и гордился собой все больше. Дама, шедшая позади него на небольшом расстоянии, тоже хотела поглядеться в витрины, но боялась, что это заметит шедшая сзади служанка. Тут же послышался топот бегущих ног, и появилась стайка школьников, которые сдирали друг у друга шапки, а следом прошел олдермен, выглядевший так, словно владеет целым городом. После него прошли две молодые, прелестные девушки, готовые к любви. Они кокетливо осматривали каждого встречного молодого человека и смеялись, чтобы показать свои намерения. Часы на колокольне пробили три, но никого, казалось, это не озаботило, кроме бедного должника, – рассмотрение его дела в мэрии должно было начаться именно в это время, и он пожалел, что не последовал совету жены и не утопился. Не успели часы отбить время, как в лавку с радостным видом жениха вошел молодой человек под руку с молодой девушкой. Я смотрела на нее с восхищением, а на него – с удовольствием. Они были замечательной парой. Всякому было видно, что у нее славный характер, и она никогда, из страха быть жестокой, не откажет в чем-либо мужчине. Молодым человеком был мистер Денди, а она готовилась стать его женой.

– До него ее объятья раскрылись для другого, – пробормотало ведро.

– Лишь могила могла этому помешать, – ответила веревка, – но позвольте продолжить. Мистер Денди подошел вместе с мистером Джонсоном к витрине и оглядел меня. Девушка смотрела по сторонам. Волосатые руки мистера Джонсона взяли меня, развернули и вытянули. Наш хозяин осмотрел меня, удовлетворился в том, что я – то, что нужно, и совершил покупку.

– Мистеру Денди было тогда лет двадцать девять, а девушке – лет восемнадцать, – вставило ведро.

– Именно столько, – согласилась веревка, – но любопытно то, что она сделала потом. Пока мистер Денди разговаривал с мистером Джонсоном, она свернула и развернула меня, а потом в ребяческом веселье соорудила петлю, накинула на шею нашему хозяину и туго затянула ее.

– Мистер Джонсон рассмеялся, я полагаю?

– Да, но немного натужно. Пока она играла со мной, мне выдалась возможность взглянуть на нее поближе. Она казалась созданием, с ее свежестью и готовностью к любви буквально созданным для любого мужчины. В ней была некая покладистая доброта и ни капли злобы. Она показала свою доброту одному молодому человеку, сыну юриста, который проходил мимо, когда мистер Денди заскочил в кабачок. У молодого человека был грустный вид, и она позволила ему поцеловать ее, пока мистера Денди не было.

– У нее были маленькие ножки, – заметило ведро, – и прелестная походка, и если бы мистер Денди, перекидываясь шутками с фермером Парди, выглянул в закопченное окно бара, он с радостью бы увидел, что сын юриста тоже нашел ее очень славной.

– То же решила бы и веревка, – сухо заметила другая.

– Мистер Денди купил вас не раньше, – сказало ведро, – чем отправиться в скобяную лавку, где он купил меня. Нас несли вместе, вот так мы и познакомились, и в тот же вечер меня поставили на сбор помоев для свиней; до сих пор помню неприятный запах гнилой картошки.

– То не была кислая мусорная вонь, от которой повесился наш хозяин, – задумчиво произнесла веревка, – ибо он всегда посвистывал, занося внутрь вас, полное разной дряни. Ваш вес его тоже, по-видимому, не беспокоил, ибо он тащил вас небрежно, словно вес в несколько галлонов помоев было ничто для его могучих рук.

– О нет, он был не прочь меня таскать, – сказало ведро, – ибо какое бы время ни стояло на дворе – летнее ли солнце сияло или моросил тоскливый осенний дождь, – мистер Денди всегда перетаскивал меня с непременной бодростью. Он мог иногда задержаться в воротах или перекинуться словцом с арендаторами, завернуть смеха ради озорную историю о деревенских делах для молодых девчонок или предложить им пойти спросить у своей доброй Бетти, какая прихоть заставила ее найти себе мужа.

– Мы имели возможность наблюдать за всем, что он делал, – сказала веревка, – и тогда казалось, что он живет счастливой жизнью, и свежий загородный воздух, простая и сытная пища, постоянный, но не нудный труд одарили его здоровьем и радостью, и он всегда мог потратить лишний шиллинг, стоило лишь захотеть.

– Лишь однажды, – печально произнесло ведро, – я заметило, что мистер Денди ведет себя не как подобает деревенскому жителю. Он нес меня полным из небольшого домика, где купил помои. По обеим сторонам тропы росли цветы, желтые и белые. Мистер Денди поставил меня наземь, и от толчка на поверхность всплыл гнилой апельсин. Мистер Денди передохнул, набрал цветов, причем ему, кажется, доставляло удовольствие нести их в руках.

– А что было потом? – спросила веревка.

– Он отнес цветы домой, жене… – ответило ведро.

– Зима радовала мистера Денди, и лето тоже, – сказала веревка. – Зимой мы видели его чаще, ибо зимой он нас чаще использовал. Всю зиму лошади находились в загоне, и им нужно было заносить сено, и откармливать свиней зимой тоже приходилось больше. Кроме того, зимой сильный мужчина чувствует свою силу и счастье острее, чем летом. Он учится преодолевать самые пронизывающие ветры без дрожи и совсем не заботится тем, что дождь промачивает его до костей. Погода не устрашала мистера Денди, и чем больше он боролся с ветрами снаружи, тем красивее становилась его гостиная с ее уютным светом и теплым присутствием любящей жены.

– Но почему же тогда он повесился? – спросило ведро.

– Зимняя погода в этом неповинна, – ответила веревка, – ибо нечего и думать, что он не наслаждался тем счастливым временем. Тогда я была покрепче, хотя даже теперь я достаточно сильна, чтобы выдерживать эту довольно тяжелую ношу. Мистер Денди, которого я сейчас держу, мог выдюжить тогда целый сноп; ему ничего не стоило перенести столько связанного мной сена, сколько по силам троим. Такой это бывал сноп, что когда он нес его за спиной, он задевал о края дорожки, словно по ней двигался целый стог.

– Да, то-то был мистер Денди! – воскликнуло ведро, – Настоящий счастливый крестьянин, выполняющий положенную ему работу. Что могло ему повредить? Что могло помешать ему жить спокойно и, когда подойдет срок, достойно сойти в могилу? Вот уж никогда еще не рождался такой бедняга, кто имел бы такие добрые намерения.

– А сейчас взгляните на него, – тихо произнесла веревка. – Сначала, когда он отпихнул вас ногой, я задумалась, смогу ли я его выдержать. Он так страшно бился, и мне кажется, что когда он почувствовал, что я туго затянулась на его шее, он передумал. Он пытался поймать меня, чтобы ослабить ужасное удушье.

– Вы, наверно, причинили ему боль, – сказала ведро, – ибо лицо его почернело, а глаза выкатились из орбит. Удивительно, что вы так и не дали ему упасть, ибо в агонии он бил ногами и раскачивался волчком, однако вы держали крепко. Почему он это сделал?

– Думаю, причина в том, – ответила веревка, – что мистер Денди не желал видеть чужого счастья.

– Этому довольно трудно поверить, – сказало ведро, – если учесть, насколько счастлив был он сам.

– Его жена осчастливила его, – сказала веревка, – и, чувствуя, что с ним это ей удалось, она, естественно, пожелала осчастливить и другого.

– Что могло быть правильнее? – сказало ведро.

– Это случилось этим летом, – продолжала веревка. – Хозяин, скопив пару гиней, купил себе новый воскресный костюм. «Тебе он так к лицу, – сказала ему жена, – что тебе почаще следует появляться в церкви, ибо люди узнают, как хорошо идут твои дела, когда увидят тебя в нем». Итак, когда мистер Денди стал наведываться в церковь, как-то вечером я заметила, что мимо этого сарая прошел тот самый молодой человек, который когда-то поцеловал Бетти в переулке, когда мистер Денди зашел в кабачок пропустить стаканчик. У него был все тот же несчастный вид.

– Вот и возможность для Бетти обернуть его горе радостью! – засмеялось ведро.

– Именно этого она и захотела, и в один воскресный вечер они встретились в этот самом сарае, когда мистер Денди должен был уйти в церковь.