Текст книги "Притчи"

Автор книги: Теодор Фрэнсис Поуис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

– Набожная женщина надеялась на лучшее, – сказала подушечка, – а я тоже заслуживаю самого лучшего ухода и внимания мистера Спердла, потому что я принесла его семье столько благ. Если бы не я, дедушку мистера Спердла, жившего в Фиддлфорде, – поселка недалеко отсюда, – могли бы повесить. Бедняга украл овцу и, убегая от пастухов, занес ее в церковь, воткнул нож ей в глотку и спрятал под кафедру. Пастухи вошли в церковь и, увидев какого-то усердно молящегося беднягу, оставили его в покое. И это еще не все, что я сделала для мистера Спердла, ибо, когда он захотел жениться на богатой женщине, которая стала его женой, я привела его к этой скамье, мистер Спердл храбро за мной последовал, и их колени соприкоснулись на мне. Я нашла истинную любовь для мистера Спердла и искренне желаю ему всего самого хорошего.

– Много же блага ваша любовь или вы сами принесли ему, – возразил псалтырь. – Сейчас уже двадцать лет тому, когда он был в церкви, и было это в тот день, когда он женился. Лучше бы вы любили молодых женщин, которые полюбят все, чего коснутся колени молодого кавалера, – даже побитую табуретку, пригодную только для печи.

– Скажите лучше, – ответила подушечка, – пригодную для высших почестей. Я вещь набожная и люблю молиться; я смиренна, ибо на меня возлагают колени, и я чувствую себя исполненной добродетелей, что само по себе – великая награда. Я делаю в точности то, что мне приказывает Господь.

– А я делаю даже больше, – вскричал псалтырь, – ибо, когда женщина берет меня в руки, я задаю ей вопрос.

– Надеюсь, подобающий, – вздохнула подушечка.

– Все подобает тому, кто верует, – с улыбкой ответил псалтырь.

– Подошло время нашей молитве, – пробормотала подушечка, – и наверняка в качестве награды за мои молитвы либо Господь, либо мистер Спердл обтянет меня новой тканью.

– Вам это действительно нужно, – сказал псалтырь, – ибо на похоронах старого Джона Шора, когда его всхлипывающая вдова имела наглость опуститься на нашу скамью, она встала на вас коленями, и хоть я держала переплет твердо сжатым, чтобы она не могла его раскрыть, я знаю, что ее колени были далеки от чистоты.

– Молитва, не грязь, важна в доме Господа, – отчитала ее подушечка.

– Может, и так, – воскликнул псалтырь, – но все равно приятнее, когда до тебя дотрагиваются красивые руки, а не опухшие старушечьи колени.

– Прекратите насмешки, – приказала другая, – и знайте, что как бы вы ни вели себя в сем святом месте, я, по крайней мере, знаю о своем долге перед Богом и долге перед мистером Спердлом. Я стану молиться за мистера Спердла. Я сделаю ему все добро, что в моих силах. Я исправлю грехи плоти; я зажмурю глаза, если по несчастливой случайности Нелли войдет сюда помолиться. Я стану добродетельным правым коленом мистера Спердла, дабы он возвысился.

– Вы слыхали, – сказал на это псалтырь, который, будучи ветреным по натуре, был не прочь посплетничать, – что на последнем церковном совете мистер Спердл был назначен церковным старостой, и что на счету старосты лежит тридцать фунтов, которыми он как главный староста может распоряжаться словно своими деньгами, и что сегодня он придет сюда проверить, какую мебель следует обновить, а какую – оставить?

Не успел псалтырь вымолвить эти слова, как в церковь вошел мистер Спердл.

Когда дело коснулось денег, церковь святого Николая превратилась для него в прибыльное поле, так что мистер Спердл охотно пересек травянистый холм, миновав своих поросят, ищущих желуди под большим дубом, и быстро вошел в церковь.

Первой скамьей, которую мистер Спердл оглядел – чтобы проверить, нужно ли что-нибудь для ее удобства – была его собственная скамья.

Так случилось, что в тот день крепким рукам мистера Спердла нечего было делать дома, и он решил употребить эти руки на то, чтобы вынести разный мусор из церкви, собрать его в кучу и сжечь.

На своей скамье мистер Спердл увидел подушечку для колен и псалтырь. Он взял псалтырь и с гордостью и удовольствием осмотрел его золотой обрез. А подушечку, потрепанную и набитую обыкновенной соломой, он вынес из церкви и бросил в огонь.

Блуждающий огонек и медяница

Люди – не единственные существа в мире, любящие поболтать; есть и другие, которых занимает происходящее и кто любит вставить свое словцо.

Некоторые места больше других приспособлены для того, чтобы сказать пару добрых слов о соседях. И, возможно, одно такое место – уединенное и безмолвное в силу своего назначения – наиболее подходит для рассказывания безобидных историй. Это тихое место – деревенское кладбище.

Можно сказать, что для того, чтобы доставить полное удовлетворение, любой разговор должен быть последним. Даже самый легковесный и легкомысленный из всех беседующих знает, что если он хочет, чтобы его слушали с интересом, то тема должна отдавать могилой, а шутки – разложением.

Если разговор происходит снаружи, хорошо, чтобы не дул ветер; нет лучшего времени послушать историю, чем полночный час тихой зимней ночи, и лучшего места, чем небольшое поле, где погребены мертвые.

Деревенские обитатели в этот час уютно устроились в своих постелях, и только ночной горшок, сова да лиса снаружи. Зимняя ночь лучше для кладбищенской беседы, чем летняя. Ибо летом рассвет бежит по пятам уходящего вечера так быстро и петух фермера Толда начинает голосить так рано, что даже кладбищенский тис – который никогда не дремлет – не успевает перекинуться словечком с поджарым котом, как уже нахальное солнце вламывается между ними со своими разноцветными лучами…

Однажды в зимнюю ночь, когда большие часы в гостиной старой мэддерской фермы Холл пробили полночь – обратив мышей в бегство, – медяница, очнувшись от зимней спячки и решив, по причине непривычной мягкости погоды, что наступила весна, будучи по природе существом пытливым и скорым на новые знакомства, выползла на мэддерское кладбище.

Ей хотелось, неожиданно очнувшись от сна, послушать какую-нибудь скорбную деревенскую историю, от которой бы она снова впала в меланхоличную спячку, уже до конца зимы. Она чувствовала себя непринужденно и в безопасности, ибо ее место жительства – ночью защищенное от грубых мальчишек призраками умерших, а днем – хмурым могильщиком, – вполне отвечало ее безобидным нуждам.

Ночь, когда медяница проснулась, стояла теплее не бывает; ветры, еще пару дней назад буйные и шумные, улеглись и затихли. Едва раскрыв глаза, медяница задумалась, к кому первому обратиться. У старой осыпающейся стены валялась, например, выброшенная из могилы половинка черепа, где-то двухсотлетней давности. С этим черепом медяница дружила прошлым летом, но вскоре он ей наскучил, ибо без конца рассказывал о том, что происходило в его дни, а происшествий тогда было немного; еще он любил раз за разом рассказывать о том, как навлек беду на одну молодую женщину по имени Бесси, и как его лишил всего имущества несправедливый эконом покойного лорда Сассекса.

Медяница тихо проползла мимо черепа, надеясь, что он ее не услышит, и, остановившись, чтобы приободрить крысу, устраивающую гнездо в могиле мистера Баркера, осторожно двинулась вперед сквозь траву и сухие стебельки крапивы, которые щекотали ей брюшко и только подхлестывали ее желание завести интересное знакомство.

Для того, чтобы увидеть, кто еще есть поблизости, она всползла на свежий могильный холмик и, подняв голову, огляделась.

В углу кладбища, где летом росли высокие лопухи и где лишь пара позабытых могильных холмиков едва возвышались над землей, мерцал таинственный свет.

Свет, хоть и прерывистый, сиял ясно и словно бы исходил от какой-то свечки, горевшей во всеми покинутом углу.

Медяница, прожившая на кладбище несколько лет, никогда до этого не видела подобного света – лишь фонарь могильщика, который она всегда избегала, ибо его нес человек. Свет в углу настолько отличался от фонаря могильщика и выглядел настолько призрачным и странным, что медяница, желая познакомиться с ним поближе, двинулась к нему.

Любое существо – и наша медяница не была исключением – любит считать себя царем и владыкой над тем кусочком земли, где обитает, какой бы величины он ни был. Госпожа медяница – как много кто еще – считала себя очень важной персоной, обладающей правом знать, что происходит в ее владениях, а также правом дознаться – когда ей встречалось нечто странное, – что оно из себя представляет.

Поэтому, едва достигнув места, где горел свет, она, дабы утвердить свое единоличное право, осведомилась у сияния, кто оно и что здесь делает.

– Я, – отвечало сияние гордо, – излучение от мертвых. Я состою из фосфора, который исходит из земли от разложения мертвых тел. Я важен, ибо там, где я свечу, появляется свежая могила. Знаете ли вы мистера Гаппи?

– Знаю, – ответила медяница, – ибо мистер Гаппи пощадил меня прошлым летом. Так случилось, что я по глупости выбралась из своих владений по причине и по зову желания, описанием которых я не стану вас беспокоить, – ибо какая царица свободна от определенных желаний?

– И какой царь? – пробормотало сияние.

– Меня окружили мальчишки, – продолжала медяница, – с намерением разделаться со мной, но мистер Гаппи, проходя мимо, спас меня от их варварской жестокости.

– Хоть мистер Гаппи смог спасти вас, – заметило сияние, – он не смог оказать себе той же услуги – этим вечером он скончался.

– Как это произошло? – спросила медяница, медленно заползая на могилу юной незамужней девицы, что умерла в своей постели, и устраиваясь там поудобнее в предвкушении долгой и приятной беседы.

– Я расскажу вам, – произнесло сияние, которое было ничем иным, как блуждающим огоньком, – ибо в его кончине замешана моя родня, и мистера Гаппи определенно следовало бы пожалеть. Вам, госпожа, должно быть известно, как легко отлетает жизнь от людей, которые находят так мало удовольствия в настоящем, что всегда стараются скорее положенного приблизить будущее. А получается так, что годы для этих глупцов бегут так быстро, словно и не было никаких годов.

– Вреда в этом нет, – сказала медяница. – Пока человеку не напоминают об этом беге, он даже рад тому, что они бегут так скоро.

– Иногда, увы, ему напоминают о всех этих годах, – сказал блуждающий огонек, – а если это такой чувствительный человек, как мистер Гаппи, то все годы вместе, надвигающиеся одной тяжкой массой, могут привести к катастрофическому результату. Сегодня мистеру Гаппи исполнилось пятьдесят лет, и чтобы потакнуть глупому детскому капризу, миссис Гаппи, пока ее муж отправился на прогулку, приготовила для него торт, украсив его пятьюдесятью свечами, и хотя они были изготовлены из подкрашенного воска, я довожусь им родней, по крайней мере однофамильцем. [6]6
  По – английски «блуждающий огонь» – corpse-candle, букв. «трупная свеча».


[Закрыть]

– Но выше классом, – заметила медяница, – ибо состоите из вещества лучшего, более увлекательного происхождения.

– Вы сказали истинно, госпожа змея, – ответил блуждающий огонек, – ибо мой свет наводит страх, и ни одна живая рука не сотворила меня, так что я действительно выше по званию и рангу, чем мой кузен, что живет внизу, в болоте у подножия Мэддерского холма.

– Ведь сегодня день рождения мистера Гаппи, – перебила медяница, – и он должен был пойти в кабак.

– Будь он помоложе, он бы отправился туда, – ответил огонек, – но, слишком хорошо зная, как бежит время, он предпочел холм долине и, достигнув вершины и чувствуя, как ослабли ноги, он присел на покрытую сухой травой кочку. Он был в кротком расположении духа, и как часто случалось, позабыл, грешный человек, все, что произошло в прошедшей жизни, полностью отдавшись безобидной прелести дня и блуждая взглядом по расстилавшему перед ним мирному виду деревни.

Мистеру Гаппи казалось, что прошло так мало времени, так мало было пройденное расстояние, когда он оглядывался назад на свою жизнь, словно он вообще не жил, и хотя впереди, возможно, оставалось тоже немного, все же мог выдаться посреди печали славный денек, обещавший чуточку радости.

Его собственная жизнь представилась мистеру Гаппи таким пустяком, точно он очнулся от небытия и оказался в забвении.

Сияние зимнего солнца, которое почти зашло за окрестные холмы, придавало красочности мэддерским полям, оттеняя их зеленый цвет, а дым из домашних труб поднимался сонными гирляндами и растворялся в воздухе – подходящий вид для того, кто желал, чтобы растворилась и ушла его собственная жизнь. Мистер Гаппи видел отсюда и собственный дом у Мэддерской церкви. Там поджидал его добрый ужин. Отчего же ему – как и большинству его собратьев – не ощутить радость снова? Ведь даже молодые могут еще улыбнуться ему, играть и веселиться.

Он посидел еще немного, со вздохом поднялся и, сойдя вниз, ступил на дорожку, ведущую к дому. Мистер Гаппи отправился домой в конце дня; он задержался на холме позже обычного, так что сейчас на дорожке его уже встречала вечерние сумерки. Мистер Гаппи шел медленнее, приветствуя подступающую ночь, – вот в небе появились звезды, и люди, кто еще не сидел дома, скользили мимо, словно тени.

Мистер Гаппи еще замедлил шаги и, зайдя за угол, остановился. Он уже видел свой дом, и окно гостиной светилось тепло и славно в сгущающейся темноте. Войдя во двор и приближаясь к дому, мистер Гаппи видел картины на стенах гостиной, огонь в камине и веселые лица гостей, собравшихся отпраздновать его день рождения. Мистер Гаппи тихо открыл входную дверь. Он оказался в небольшом узком коридоре, где было довольно темно. Мистер Гаппи снял пальто – причем порвал подкладку одного рукава. Это происшествие, пускай небольшое, навеяло на него уныние. В тот самый миг он словно превратился в старика. Видать, руки у него совсем ослабли, раз у него нет ни терпения, ни осторожности снять пальто без того, чтобы ничего не порвать. Мистер Гаппи осторожно повесил пальто и, постояв минутку и послушав веселый смех в гостиной, тихонько открыл дверь.

Гости уже сидели за столом в нетерпении. Они были разнаряжены, изящные разноцветные платья, лица светятся от веселья – и стол ломится от снеди. Мистер Гаппи был немного ошарашен ярким светом, исходящим от стола. Он взглянул, откуда исходит этот свет. Посередине стола возвышался большой торт, который окружали пятьдесят цветных свечек, воткнутых так близко друг к другу, что нельзя было просунуть и спички. Все засмеялись, увидев, куда он смотрит, и стали ждать, что он скажет.

Но вместо того, чтобы сказать что-нибудь обыденное, чего от него ждали, мистер Гаппи молчал. Он был словно заворожен видом этих пятидесяти свечей. Они стояли так близко друг к другу, их было столько, что казалось, их не меньше сотни, и потрясение от того, что это его горящие годы вперились в него, не могло быть большим. Мистер Гаппи не мог оторвать глаз от свечей – это были его годы, целая толпа, шикающая, глумящаяся, смеющаяся над ним. Каждый превратился в цветную свечу – каждый год стал горящей свечкой.

Мистер Гаппи молча сел во главе стола. Торт разрезали и съели, но свечи продолжали гореть. Мистер Гаппи только и мог, что смотреть на них. То были его годы – так много – а что он сделал за это время?

Свечи начали оплывать большими красно-белыми слезами, каждая свеча быстро умирала, но это произошло не раньше, чем умерли годы.

В комнате что-то произошло – гости казались тенями, как те, что скользили мимо мистера Гаппи на дорожке, но свечи – свечи говорили.

Первым годам его жизни было мало что сказать, ибо то были детские годы, они таяли со скоростью беспамятного детства. Даже на подходе к первому двадцатилетию все было хорошо. И если бы столько свечей стояло вокруг торта, мистер Гаппи глядел бы на них спокойно, нет, даже с надеждой и удовольствием.

Те двадцать не толпились бы; они бы стояли, точно наряженные дети на утреннике в ожидании танца; они не теснились бы, словно гробы на кладбище. Если бы их было двадцать, между ними была бы жизнь и расстояние. Но мистер Гаппи видел, как годы нарастают – теперь их было тридцать, и они заговорили меж собой, спрашивая, какую видели радость.

Когда бы их было всего тридцать, между ними еще было бы расстояние, но их было больше – на целых двадцать больше. Глядя на них, мистер Гаппи не видел никакой радости в этих годах – он, верно, просто проспал их в одну краткую ночь. Все они казались ему сейчас на одно лицо. Все годы, выраженные пятьюдесятью свечами, совершенно изгладились. Они были точно ступеньки на песке, оставленные первым приливом, который следовал за мистером Гаппи в его грустном странствии. Он когда-то их прожил, они были вырваны из его нутра; но ни жизни, ни какой-либо части его самого в них не осталось, они прошли и скончались, точно история, рассказанная до конца.

Тому, на кого навалилась такая тяжесть, нельзя не опечалиться до крайности. Ведь годы его жизни можно было считать десятками, не единицами.

Мистер Гаппи сделался задумчив.

Если бы он мог найти хотя бы один счастливый год среди этой толпы, все встало бы на свои места. Нашелся бы один – ладно хороший – плодотворный, праведный – во всем этом Содоме его лет? Найдись хотя бы один год, в течение которого он видел бы немного радости или добра, и он бы простил всех других. Но нет, такого не было.

Взгляд мистера Гуппи стал горделив, когда он судил эти годы. Огонь и сера должны пасть на головы их. Не должно стать их вовеки. Ни одной новой свечи не должно прибавиться к ним, ибо время их истекло.

Один из гостей – ребенок – вытянул конфету, и мистеру Гаппи тоже следовало бы веселиться, но он не мог оторвать глаз от пятидесяти свечей. Они догорели, и кто-то унес их…

Тусклая ночь навеяла на медяницу сон; ей хотелось свернуться в клубок и уснуть прямо на месте.

– И чем все закончилось? – проговорила она.

– Ну, вы знаете, как весело становится на праздничной вечеринке, когда есть вино, – ответил огонек. – Мистер Гаппи в тот вечер выпил больше того, что мог выдержать, ибо собрался зажечь свечу иного рода.

– То есть вас, – произнесла медяница.

– Именно, – ответил огонек, – ибо мистер Гаппи, решив подышать свежим воздухом, перебрался через Мэддерский холм и оказался на низком поле, где были рвы, полные воды. В один из них мистер Гаппи лег, и вода покрыла его.

Блуждающий огонек замигал и пропал. Медяница свернулась на могиле и крепко уснула.