Текст книги "Притчи"
Автор книги: Теодор Фрэнсис Поуис
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Теодор Фрэнсис Поуис
Притчи
Доброе вино мистера Поуиса
Немного найдется в истории английской литературы примеров, когда члены одной семьи завоевали писательскую известность. Первое, что может прийти на ум, – сестры Бронте. Английский читатель припомнит еще семью Поуисов. Как и в случае сестер Бронте, степень известности в этом случае тоже разнится. Наиболее знаменит старший из братьев, Джон Каупер Поуис (1872–1963), автор «Вульфа Солента», «Любви в Гластонбери» и других романов, выдержанных в гардианских традициях, но содержащих в себе гораздо больше элементов того, что позднее стало называться фантастическим реализмом. Известны также его братья, писатели Теодор Фрэнсис (1875–1953) и Ллуэлин (1884–1939) Поуисы. Однако в семье преподобного Чарльза Фрэнсиса Поуиса было одиннадцать детей – и большинство из них выбрало артистическую стезю. Гертруда Поуис стала художницей, Филиппа Поуис – новеллисткой и поэтессой, а Литтлтон Поуис, автор двухтомной автобиографии, женился на романистке Элизабет Майерс. Собираясь вместе, эта компания записных индивидуалистов превращалась, как выразился биограф, в «одного большого многоголового Поуиса».
По свидетельству того же биографа, Луиса Марло, Теодор Фрэнсис Поуис редко посещал эти традиционные семейные сборища. В отличие от своего старшего брата Джона, подолгу жившего в Америке и дружившего с Драйзером и Эдгаром Ли Мастерсом, Т.Ф. Поуис всего единожды в жизни был за границей. Надо сказать, что граница эта была границей графства Дорсет, где Поуис жил безвыездно с 1904 года: после единственной своей поездки в Лондон Поуис навсегда зарекся от подобных визитов, проведя всю последующую жизнь в сельском уединении, на своей ферме в отдаленной деревушке Ист-Чалдон, где были написаны практически все его произведения.
Никогда не покидавший сельской глубинки Поуис неизбежно должен был стать последователем Гарди в изображении жизни английской деревни. Несомненно, влияние Гарди было велико: Поуис знал его лично. Однако в интерпретации Поуиса английская деревня теряет свои идиллические черты и превращается, по выражению одного исследователя, в «нечто среднее между бедламом и адом». Сын сельского викария, Поуис стремится вписать в пасторальный ландшафт свое нетрадиционное видение христианской доктрины – неверие в бессмертие души, опровержение существования Троицы… Не случайно первой его опубликованной работой становится трактат «Толкование книги Бытия» (1907), написанный нарочито архаическим, библейским стилем. Уже в этом раннем сочинении просматривается влияние двух основных источников творчества Поуиса: «Пути паломника» Джона Баньяна и Ветхого Завета. Однако художественные произведения Поуиса не печатались вплоть до 1921 года, когда журнал «Нью-лидер» начинает регулярно публиковать на своих страницах его новеллы, а в 1925 году выходит в свет роман «Кумиры мистера Таскера».
Обнаружилось, что в сравнении с новыми литературными течениями стиль Поуиса вызывающе старомоден. Его книги – моралите двадцатого века, с персонажами, олицетворяющими грехи и добродетели. Внешний мир, мир городской культуры, такой соблазнительный для только что народившегося модернизма, для Поуиса практически не существует. Вместо него – сцены из сельской жизни, увиденные зорким, ироничным глазом моралиста, где сверхъестественное соседствует с обыденным, и царствует философия стоического «христианствующего» пессимизма. Вообще пессимизм был для Поуиса, по его словам, «самым лучшим и прочным платьем», а смерть представлялась ему «Божьим даром». Неудивительно, что в 20–30 гг. XX столетия, когда такая авторская позиция была уже не популярна, Поуис, отшельник, ненавидевший автомобили, естественным образом стал литературным аутсайдером. Не сказать, чтобы это его не тяготило: фермер из Поуиса был никудышный, а книги приносили какой никакой заработок. Однако он продолжал писать в своей манере, и вместе с ним аутсайдерами стали уже его персонажи: хорошие – эксцентричные нестяжатели, этакие «святые дурачки», и плохие – извращенные, тщательно-порочные. Любимым же писателям Поуиса, с которых он во многом брал пример, – протестантским поэтам-мистикам Ричарду Бакстеру, Джереми Тейлору, Томасу Трэхерну, Джону Уэсли – к аутсайдерству было не привыкать: их только-только начали открывать после многолетнего забвения.
Известность Поуису принес роман «Доброе вино мистера Уэстона» (1927), аллегорическая история о том, как Бог под именем виноторговца Уэстона прибывает в дорсетскую деревушку, привезя с собой два сорта вина на продажу – белое вино любви и темное вино смерти. Несмотря на то, что сортов всего два, мистер Уэстон продает их только тем, кого считает достойными. Даже платежеспособность покупателей не играет для него особой роли. Сам он считает, что темное вино – более изысканный напиток благодаря своей надежности и милосердной природе смерти, таящейся в нем. Целая галерея характеров, доведенных до аллегорической одномерности, проходит через страницы романа: алчные фермеры, злоречивые старухи, изнуренные работой батраки – и любимый персонаж Поуиса, могильщик, завязавший со Смертью личное знакомство и считающий это знакомство самым важным событием своей жизни. Время в день пришествия останавливается, и мистер Уэстон производит свой суд, распределяя вино среди порочных и праведных и необратимо изменяя жизнь каждого жителя деревни – от злобной миссис Воспер, заманивающей молодых девушек в постель к фермерским сынкам, до Люка Берда, святого простеца, проповедующего зверям полевым. Роман отличает редкая смесь карикатурности, аллегории, сложного символизма и едкого ироничного юмора, присущего многим произведениям Поуиса.
Тема суда и Смерть, уже в виде самостоятельного действующего лица, появляются и в последнем романе Поуиса «Распрашение» (1931). Слово, в оригинале вынесенное в заглавие, – «unclay» – взято из стихотворения «Молитва» любимого поэта Поуиса, Джереми Тейлора (1613–1667), англиканского священника и автора трактатов «Жизнь в святости» и «Смерть в святости», высоко ценимых Кольриджем и Томасом де Квинси:
Душа стремит к Тебе, Господь,
Спасенья вечного исток:
Восстала плоть,
Смири клинок,
Поставь преграду, Боже наш,
Распрашь
Уставший дух, чтоб не скорбя
Вспарить к Началам вечным мог,
Где в честь Тебя,
Владыка-Бог,
Отру я присно слезы с глаз
В тот час.
Попрал еси Ты смерть стопой,
Преславно победивши ад,
Дух святый Твой
Исшел, стократ
Спася заблудших; освети
Меня в пути.
Когда ж умру, то вознеси
Над тленной плотью, чтоб душа
На небеси,
К святым спеша,
Нашла покой в Твоих руках
В веках. Аминь.
Верный своему ремеслу, Джон Смерть прибывает в сонную деревушку Доддер, чтобы «распрашить» парочку ее жителей. Но, на беду, имена жертв выветриваются из его памяти, а клочок бумаги с записью теряется. Так что приходится Смерти до времени засесть в местной гостинице, точить свою косу да заводить знакомства с местными девушками. Ну, а жителям Доддера – повременить с «распрашением».
Аллегория, морализаторство, свифтовская сатира, попытка ответить на вечный вопрос, кто – Бог или сам человек – отвечает за причиненное миру зло, вписывание сверхъестественного в повседневную жизнь – все это в полной мере присутствует и в рассказах Поуиса. Самым известным сборником его рассказов считаются «Притчи» (1929), герои которых, животные и даже неодушевленные предметы, ведут нравоучительные и не лишенные юмора беседы о вере, природе греха, человеке, приходя подчас к совсем неутешительным для последнего выводам. Сюрреалистические диалоги персонажей в трагическом мире «Притч» «обезоруживают» человека, разбивают отверделые штампы о его главном месте в пирамиде мироздания, подчиняют суровым нормам протестантской морали. По сути дела, это – проповедь, произносимая от лица увядшего листа, могильного надгробия или земляного червя, в которой Поуис предстает трагическим идеалистом, христианствующим стоиком, чей взгляд на мир и на человека откровенно пессимистичен. Однако, несмотря на то, что Поуис резко и язвительно критикует человеческое общество, сквозь его желчные инвективы и обличающую риторику проглядывает нескрываемая симпатия к человеку, придавленному тяжестью существования. В его произведениях присутствует не только горечь, но и проповедь смирения и утешения. Вымышленные деревушки Дорсета и Дербишира, буквально списанные с тех, что были так хорошо известны Поуису, становятся в «Притчах» подмостками драмы поистине универсального масштаба, далеко выходящей за пределы мира сельской Англии, чьи действующие лица не просто олицетворяют поверхностную мораль, но открывают фундаментальные истины о жизни, любви и смерти – трех столпах человеческого существования. Девятнадцать рассказов сборника – девятнадцать маленьких моралите – преподают урок колкого, ироничного гуманизма: оказывается, можно учиться и у самого малого создания Божьего там, где человечности учит не человек, а самая обыкновенная блоха.
По прошествии почти восьмидесяти лет с момента выхода эта книга, одна из вершин творчества Т. Ф. Поуиса, издается на русском языке. Однако, будучи первым настоящим знакомством русского читателя с Поуисом-новеллистом, это далеко не первый перевод Поуиса на русский язык. Нужно отметить, что в России Поуиса заметили рано, уже по выходе первых его романов. Честь открытия Т. Ф. Поуиса русскому читателю принадлежит московской переводчице Лидии Слонимской, которая переводила также Джека Лондона и Майн Рида. Именно в ее переводах Государственное издательство в 20-х годах опубликовало сразу два романа Т. Ф. Поуиса – «Кумиры мистера Таскера» (1927) и «Утки мистера Кэдди» (1928). Однако самый известный роман Поуиса, «Доброе вино мистера Уэстона», на русский так до сих пор и не переведен.
* * *
В 1936 году Поуис неожиданно решил оставить писательство, заявив, что «писатель должен остановиться, почувствовав, что сказал достаточно». Возможно, в своих одиноких медитациях он понял, что слова больше не нужны? В 1940 году, в преддверии войны, он переезжает в деревушку Мэппаудер, еще более отдаленную, чем Ист-Чалдон. Биографы говорят, он много читал – Паскаль, Бёме, Майстер Экхарт. Перед смертью, 27 ноября 1953 года, он попросил друга почитать ему из книги английской мистической писательницы XIV века Юлианы Норвичской «Откровения божественной любви». «Мне она нравится», – вырвалось у Поуиса в одном месте. – «Как хорошо у нее это сказано: „Бог есть твердь“!»
Про него всегда говорили, что его сочинения – лишь тень того, что он знает на самом деле…
Валерий Вотрин
Притчи
Кухонная тряпка и кастрюля
Подчас истинные чувства рода человеческого бывают запрятаны, засунуты в самый нижний ящик стола, под груду ветхих бумаг или в старую выброшенную туфлю.
Но иногда случается, что домашняя утварь, обладающая даром речи (о чем известно каждой домохозяйке), – какая-нибудь миска, утюг или завалявшийся в углу ржавый бурав – знают истинное положение вещей и имеют что сказать по этому поводу.
На самой верхушке мусорной кучи в том уголке сада, предоставленного сорнякам и запустению, обреталась старая кастрюля в компании с рваной кухонной тряпкой, поселившейся в кастрюле, чтобы оградить себя от ветра и непогоды. Эти старые верные домашние слуги не уставали спорить, и больше всего их интересовали человеческие чувства.
– Послушайте-ка, дружище, – в один прекрасный январский день произнесла кастрюля, – то, что вы рассказывали о вашем первом месте, стремясь доказать, что все добрые женщины безутешны после смерти супруга, вовсе не доказывает вашу правоту. Приведу с вашего дозволения пример нашего покойного хозяина, мистера Кеддла, – впрочем, возможно, вы о нем и не слыхивали, – чтобы вы могли заслушать и другую сторону. Поскольку вы прибыли сюда из соседней деревни, будучи обмотанной вокруг пораненного колена маленькой девочки, которая выбросила вас сюда, когда кровь остановилась, мой рассказ, возможно, заинтересует вас и докажет, что ваши аргументы были неверны.
– Говорите, – проворчала тряпка, – ибо, пока червь не затащил под землю мое последнее волокно, слух мой останется при мне, так что вы можете вести рассказ столько, сколько вам заблагорассудится.
– Так знайте же, – произнесла кастрюля, – что в доме, к которому относится этот заброшенный сад, жил некогда один джентльмен преклонного возраста по имени мистер Кеддл вместе со своей женой Эвелиной. Перед домом, хотя нам отсюда его никогда не увидеть, растет вяз, что на первой неделе мая устилает своими зелеными цветками гравийную дорожку, ведущую к садовым воротам. В мое первое знакомство с ним мистер Кеддл – тогда ему было около шестидесяти – был человеком безобидным, по счастливой случайности, – что приняла тут облик состоятельного жизнерадостного дядюшки, который свел себя пьянством в могилу, вырытую в сухой меловой почве, и умер, как говорят, совершенно счастливым, – унаследовавшим небольшую сумму денег.
Миссис Кеддл, дама деликатной души и непринужденных манер, была доброй женщиной и любила своего мужа.
– Докажите это, – воскликнула тряпка.
– С легкостью, – ответила кастрюля, – ибо она всегда позволяла мистеру Кеддлу, не перебивши его ни разу, выражать за завтраком многословные суждения касательно присмотра за домом и присмотра за деньгами.
– Она и вправду его любила, – пробормотала тряпка.
– Мистер Кеддл не отращивал бороды, поскольку Эвелина бород не терпела, зато бакенбарды выдавали его страх зацепить бритвой уши, ибо он не любил проводить бритвой близко к ним. Мистер Кеддл был человеком небольших потребностей и доставлял жене мало хлопот с покупкой новых вещей.
– Не думаю в таком случае, – заметила тряпка, – что мистер Кеддл напоминал императора Веспасиана.
– Его желания были не столь завышены, – пояснила кастрюля. – Он хотел немногого, но это немногое всегда желал заполучить. В молодости он увлекался некой Бетти, однако увлечение это было настолько легким, что Эвелина скорее дразнила, чем попрекала его этим, и вскоре овсянка на завтрак да удобное кресло вытеснили из его сердца темноглазую Элизабет.
– Так-то он от нее и избавился, – с удовлетворением произнесла тряпка, ненавидевшая всех молоденьких девушек.
– Да, – сказала кастрюля, – кресло стало вместо нее. Это было кресло с высокой спинкой и жестким, покрытым кожей сиденьем, и у него было свое место – около эркера, – отведенное ему Эвелиной Кеддл, которая хотела, чтобы оно сразу попадалось на глаза всем входящим. Таково было ее желание, однако мистер Кеддл за завтраком любил сидеть именно в этом кресле.
– Значит, каждый пользовался креслом по-своему: она – чтобы выставлять его напоказ, а он – чтобы в нем сидеть, – заметила тряпка.
– Тут вы правы, – сказала кастрюля, – ибо когда, окончив завтрак, мистер Кеддл выходил в галошах в сад полюбоваться на свежую листву вяза, жена его Эвелина, с ее-то небольшим ростом и силенками, снова пододвигала кресло к окну, а на его место за столом ставила обычное кресло. Вам наверняка известно, дружище, что даже в самом мирном и благоустроенном доме каждый из нас одержим своим унылым страхом, что в течение дня каким-нибудь очень важным на наш взгляд делом обязательно пренебрегут.
– Воистину так, – согласилась тряпка, – я вот всегда боялась, что кухарка – озорная девчонка, у которой вечно на уме были одни парни – забудет повесить меня на веревку просушиться.
– У мистера Кеддла, как и у вас, тоже был свой страх, – сказала кастрюля, – ибо, едва спустившись к завтраку – а он всегда любил заставать его уже готовым, – он печально застывал подле неподходящего кресла и принимался легонько надавливать на его спинку пальцами, точно пытаясь отодвинуть его от себя. Эвелина как раз разливала кофе, аромат которого наполнял комнату, но, видя, как он стоит так, она испускала вздох настолько тихий, что даже мышь не услышала бы его, и, поставив перед ним его чашку, уволакивала презренное кресло прочь и ставила на это место его любимое, счастливо приговаривая: «Я знаю, дорогой, что ты любишь сидеть за столом в этом кресле». Мистер Кеддл делал такое движение руками, словно хотел ей помочь, в то же самое время отходя в сторону, чтобы ей не мешать, и затем, когда кресла менялись местами, усаживался с улыбкой такого облегчения, точно сам их передвинул. Усевшись, добряк с удовольствием принимался за завтрак, причем одна мысль заставляла трепетать его совесть, когда на уме была Бетти, – что жена так добра к нему. Удобно расположившись, мистер Кеддл потирал руки, радуясь тому, что покойное душевное состояние позволяло ему наслаждаться вкусным завтраком, за которым следовала трубка легкого табаку. Попыхивая трубкой, что всегда сопровождалось чашкой кофе, он заинтересованно поглядывал на кастрюлю, в которой готовилась овсянка.
– Погодите-ка, дружище, – осведомилась тряпка, – а не были ли вы той кастрюлей?
– Как же иначе могла бы я об этом рассказать, если бы я не была той кастрюлей?
– Вы могли бы все придумать, – кратко ответила тряпка.
– Было бы негоже, – отвечала кастрюля, – доказывать аргумент вымыслом.
– Так делал Платон, – заметила тряпка.
– Ну и дурак! – в сердцах воскликнула кастрюля.
– Будьте добры, продолжайте, – попросила тряпка.
– Мистер Кеддл, – продолжила та, – бросал этот взгляд только для того, чтобы напомнить жене, что кастрюля пуста. Эвелина замечала его и тихо вздыхала, словно не видела необходимости в этом напоминании об ее обязанностях, особенно когда он не забывал при этом – а он никогда этого не забывал – упомянуть о деньгах, опасаясь, что она их потратила.
– Значит, мистер Кеддл хотел дожить до глубокой старости, – предположила тряпка.
– Любой бы именно так и решил, – согласилась кастрюля, – ибо он так заботился о своих деньгах, словно хотел дожить до пятисотлетнего возраста и желал, чтобы его годовой доход в девяносто фунтов не сокращался ни на йоту до конца света. Но тихие вздохи Эвелины не мешали ей разговаривать с ним так же мягко, как и всегда, и так же утихомиривать любую зарождавшуюся в его сердце смуту. Она даже успокаивала – не забывая упомянуть, что обязательно приготовит овсянку, – его старые неугомонные воспоминания в слабой надежде, что далекая позабытая радость однажды заиграет вновь и озарит на миг гнетущий мрак, что ни день подкрадывавшийся все ближе. Насчет денег она тоже доставляла ему радость, говоря, что новый коврик, который ей так хотелось купить, можно пока и не покупать, и что треснувшая ванна протянет еще пару недель. Время проходит…
– Увы, это правда, – пробормотала тряпка, – и я, простой хлопковый лоскут, и все Кеддлы на земле, и самые большие, далекие звезды знаем о том, что оно проходит.
– Каждый день, – произнесла кастрюля печально, – похожий на предыдущий, как братья, проходит в Энморе так же, как и во всем мире. Каждый день домик приобретал все более захудалый вид, а сад все больше дичал. Каждое утро рука мистера Кеддла все дольше задерживалась на спинке кресла, и Эвелина, хоть в конце концов и пододвигала к нему кресло, все более с этим мешкала. Иной раз, когда она не могла спуститься вниз, потому что ей нездоровилось, и мистер Кеддл должен был готовить себе завтрак сам, целых пять минут после того, как он ставил дымящуюся тарелку с кашей на стол, рука его задерживалась на кресле, которое нужно было бы передвинуть, и выглядел он при этом мрачнее некуда. Но он ни разу не передвинул его сам и медленно садился в него, сгибаясь в траурном молчании в неудобном кресле.
Когда мистер Кеддл на несколько месяцев пережил срок жизни, отпущенный человеку, он простудился и умер. Смерть выпала ему нетяжкая, ибо мистер Кеддл был из не тех, что думают, что уходят, когда на деле почти уже отошли. Он так часто представлял себя умирающим, что, когда час его по-настоящему настал, он решил, как уже бывало, что просто набежала тень, даже не подозревая о том, что происходило в действительности. Добрый божественный промысел…
– Хорошо сказано, – пробормотала тряпка.
– …заключается в том, что женщины, молодые или старые, всегда способны получить удовольствие от чего-то нового и радуются даже небольшому волнению. Поэтому смерть, отметающая в сторону старое, обязательно привносит в жизнь нечто новое, будь то гроб или траурное платье. Яма, куда опустили мистера Кедлла, была не очень глубока, но неудобной или тесной ее тоже нельзя было назвать. Края могилы предоставляли хорошее убежище от колючих мартовских ветров, так что мистер Чипп, могильщик, докопав до нужной глубины, испачканной мелом рукой легко мог дотянуться через край ямы до хлеба и сыра, оставленных в корзинке на траве. И, прикончив на дне могилы свой завтрак, он мирно выкуривал трубку, желая, чтобы его собственный дом был столь же тепел.
И хотя мистер Кеддл выглядел мертвым, в таком состоянии – когда умирание завершилось окончательно и бесповоротно – он был бы не прочь побыть какое-то время. Ему омыли члены, и он вытянулся, окончательно окостенев, как и подобает в таком состоянии, обернутый в удобный шерстяной саван, почти такой же удоволенный, словно сидел у собственного камина. Или тогда, когда он удобно вытягивал вот эти самые ноги, приспособленные сейчас смертью к новому окружению, под столом, когда его тело восседало в любимом кресле.
В старые времена у него было обыкновение, – когда он чувствовал себя нездоровым и думал, что настал его последний час, – отпустить несколько серьезных замечаний, приличествующих его состоянию. Так, однажды он сказал Эвелине, когда она принесла ему в комнату чаю и тостов и была неприятно поражена его видом: «Но, дорогая, нужно выглядеть чуточку мертвым, когда тебя собираются хоронить».
И вот это позади; выглядел он мертвым и был похоронен, и гостья – та самая Бетти, на которую он когда-то засматривался, и которая превратилась в ладную замужнюю женщину и мать – зашла к ним, договорилась об оставшейся одежде и ушла домой.
Эвелина не спала с ним во время его последнего недуга, устроив себе раскладную кровать в углу, около рукомойника. Но как только последнее бремя его существования – длинный тяжелый ящик – снесли вниз и увезли на кладбище, она собрала раскладную кровать и перешла спать на большую. Эта большая кровать была удобнее, и хотя Эвелина сначала поплакала в одиночестве, вскоре она устроилась под периной и крепко уснула.
Миновала неделя, в течение которой мистер Кеддл сильно не изменился, просто день ото дня сон его становился все крепче – ибо близость к живым, коей он наслаждался первые два дня с тех пор, как умер, сходила на нет.
Время проходило, и Эвелина, в восторге от того, что можно устроить дела по-своему, уже не чувствовала такой грусти и вскоре рассталась с одиночеством и отправилась в Энмор повидать друзей.
Как-то вечером она, хорошенько проголодавшись возвратилась от своей подружки, миссис Чипп, – весенние ветры пронимали насквозь, и ей хотелось отведать немного супу, который она приготовила в кастрюле для овсянки, – после чего отправилась в постель, не помыв кастрюлю, – вещь дотоле неслыханная.
– Это просто показатель того, – сказала тряпка, – что добрая женщина сильно не горевала, – и не будет до скончания ее дней.
– Если бы вы видели, как она варила суп, – сказала кастрюля, – а это ознаменовало для меня начало неприятностей, потому что дно у меня подгорело, – вы бы этого не говорили. Она была, как вы говорите, доброй женщиной, но очень быстро почувствовала себя счастливой без мужа, хоть и любила его.
– Я вам не поверю! – воскликнула тряпка.
– Вы, конечно, помните кресло, – сказала кастрюля. – С тех пор, как хозяина вынесли в гробу, оно так и продолжало стоять у окна, ни разу не будучи придвинуто к столу. Эвелина была рада, что ей теперь не нужно передвигать его, ибо, хотя женщины обязаны повиноваться мужчинам, поскольку женщины слабее и поэтому заслуживают того, чтобы ими правили, они обычно радуются, когда цепь отстегивают от ошейника. Более того, Эвелина теперь сидела в этом кресле сама – продолжая, однако, называть его мужниным креслом, – и разглядывала людей на улице.
– И, полагаю, она сидела в нем вальяжнее некуда, – проворчала тряпка, – потому что некому теперь было ей напомнить, что пришло время готовить овсянку.
– И все-таки она была хорошей женщиной и любила его, – сказала кастрюля.
– Не может быть, – возразила тряпка, – ведь из ваших же слов следует, что она в некотором смысле была рада тому, что его не стало.
– Какой бы преданной и любящей женщина ни была, – заметила кастрюля, – она никогда не переступит через себя. За неделю до того, как мистера Кеддла опустили в узкую яму – скорее сбросили, но мертвые не говорят, – он попросил ее прикинуть примерную стоимость своих похорон. Она сделала, как ее попросили, немного опечалившись и забыв поставить точку в предложении после слова «гроб».
– Должно быть, она любила его, – заметила тряпка.
– Конечно, любила, – ответила кастрюля, – но, подсчитывая стоимость похорон, Эвелина увидела, что ее одежда будет стоить в три раза дороже, чем та сумма, которая он ей на это отрядил, – и все же она горевала, когда он умер.
– Вы почти убедили меня, – сказала тряпка, – что хорошая женщина, любящая своего мужа, может утешиться, потеряв его.
– Увы, это так, друг мой, – сказала кастрюля, – Иногда овдовевшая жена чахнет, заболевает и вскоре умирает, пожалуй, даже и естественной смертью, – но порой руку ее направляет чудесная, Богом дарованная смелость, и она кончает с собой. Но кто-то, подобно Эвелине, находит покой и утешение («Вознесем хвалу Господу!» – пробормотала тут тряпка) при мысли о том, что какие-то вещи не нужно делать теперь, когда его не стало. Так что, хоть облако печали и окутывает ее, она ощущает в этой тени некую дружескую доброту.
– А что же мистер Кеддл? – спросила тряпка, чувствуя, как червь затягивает ее глубже под землю. – Доволен ли он своим теперешним положением так же, как она – своим?
– Абсолютно, – ответила кастрюля, – ибо он окружен собственными приятелями – комьями земли – и уже назвал одного бойкого сороконога братом.
– И кресло так и будет стоять у окна, а кашу никогда больше не приготовят, – заключила тряпка.
