Текст книги "Притчи"

Автор книги: Теодор Фрэнсис Поуис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Но взгляните, – закричал Джон Парди, – вот передо мной один из вас, зеленый вал, что медленно поднимается, словно нежная грудь девушки, когда она встречает своего возлюбленного. Он движется вперед без страха, растет выше и выше, и вот уже он увенчан белым гребнем, вот нахлынул, разбился у моих ног, исчез. Воистину эта вал умер по-мужски и больше не восстанет.

– Вы не правы, – сказали волны, – ибо, не успев разбиться и пропасть, он соединился с необозримыми водами всех океанов. Через пару миллионов лет – что это время для нас? – эти капельки воды соберутся вновь, поднимутся, покатятся вперед и летней ночью разобьются о гренландское побережье – но ни одно создание человеческое этого не увидит. Несмотря на то, что мы, волны, столетиями лежим в пучине вод, так глубоко, что ни один человек не подумает, что мы когда-либо восстанем, точно как вся жизнь поднимается к поверхности снова и снова, пробуждаясь каждый раз от сна, глубокого, как вечность, так и мы поднимаемся из глубин над своими собратьями – подчиняться ветрам, узреть небеса, лететь вперед, стремительно передвигаясь, завершить наш бег, разбиться и вновь опуститься на дно. Мы, волны, знаем, что вы, люди, – другое море, где каждое живое существо – маленькая волна, которая поднимается на миг, а потом разбивается и умирает. Для нас радость, когда мы разбиваемся, для вас – когда вы рождаетесь, ибо вы еще не достигли тех возвышенных отношений с Господом, которые даруют величайшее счастье в разрушении.

– Меня заинтересовали ваши речи, – сказал Джон Парди, – и я почти готов присоединиться к вашему веселью; но скажите – если я приду к вам, то будет ли даровано мне то же наслаждение в уничтожении других, каковое я буду испытывать от уничтожения самого себя?

– Вы можете потопить корабль, – ответили волны, – а если повезет, то превратитесь в приливную волну, которая затопит целый город.

Джон Парди вошел в море.

Собака и фонарь

Жила когда-то на свете умная собака, которая каждый день сопровождала своего хозяина, пастуха, в поля. Там пес честно трудился, присматривая за овцами и повинуясь приказам своего хозяина.

В юные годы обучением пса занимался его отец, чудесное животное, о котором пастух был самого высокого мнения, и когда старый пес умер, мистер Поуз взялся воспитывать собаку сам.

Иной раз доброму пастуху приходилось немного ее наказывать, хотя и случалось это нечасто, однако пес обнаружил такую старательность, что вскоре стал великим искусником по части приведения овец в загон, даже когда они забредали далеко в холмы.

Во время учебы пес ни разу не проявил небрежности или нерадивости. В часы досуга он кувыркался и играл точно так же, как любая другая собака, хотя больше предпочитал лежать и размышлять над чудесами природы.

От своих предков, так долго и так преданно служивших человеку, пес унаследовал ум, далеко превосходивший ум его сородичей, и по этой причине очень рано стал задаваться проблемами нравственными, что особенно выразилось позже, когда пес повзрослел и пришел к размышлениям над такими материями, как существование дьявола, Бога-Отца и Христа-Сына.

Часто, когда его хозяин думал, что он спит, пес лежал у хижины пастуха и размышлял над тем, каким был тот Бог, о котором рассказывал ему отец. Бедный пес всегда думал, что когда-нибудь перед ним вспыхнет свет и откроет ему всю истину, и тогда сомнения, что иногда обуревали его, рассеются навеки. А пока для того, чтобы приуготовить себя к такому величайшему событию жизни, как явление Христа, то есть воистину самому чудесному видению, какое только случается лицезреть кому бы то ни было, пес жил честной собачьей жизнью, не поддаваясь сиюминутным искушениям сотворить зло. И даже когда хозяин забывал привязать его цепью к конуре, он брал цепь в зубы и звенел ею так, что мистер Поуз спешно оставлял свою освещенную комнату и миску с куриным супом, чтобы выйти во двор и привязать пса. А пес тем временем ластился к нему и лизал руки, ибо понимал, что хозяин оказал ему величайшую услугу, пристегнув цепь к ошейнику и тем самым оградив от зла.

И так благополучно научился сей добрый пес сносить тяготы жизни, что даже подстрекательство своих сородичей привык он выдерживать с неизменной кротостью и только иной раз кидал на них мрачный взор да показывал клыки, когда оскорбления их совсем переполняли чашу его терпения.

Однажды зимним днем пес лежал возле хижины своего хозяина и уповал на то, что когда-нибудь узрит Бога воочию. День был ветреный и дождливый, порывы ветра, приносившиеся с полей, хлестали дождем мистера Поуза, пастуха, готовившего загон для овец.

Чтобы защититься от этих злых порывов, мистер Поуз натянул поглубже свою шляпу, завязал ее под подбородком крепким шнурком и обмотал ноги соломенными жгутами, дабы оставаться сухим среди всей этой хляби и мороси. При переноске плетней из загона в загон выяснилось, что врагов у него прибавилось. Облака тумана накатывали на него, подчас совершенно скрадывая его силуэт, который временами выныривал с очередным плетнем на спине, и когда ветром относило туман в сторону, фигуру пастуха, с развивающимися полами куртки, можно было ясно различить вплоть до заплатанного задника штанов.

День склонялся к закату, и пес по команде хозяина бросился в холмы и пригнал овец к приготовленному для них загону. Часть овец, однако, из него и не выходила, ибо была пора окота. Теперь мистер Поуз занялся ими, а пес снова улегся возле хижины.

Мистер Поуз помог одной овце разродиться, а потом, отдав ягненка матери, навалил в кормушки пучки сладкого сена для всего стада. Глядя на его одинокую фигуру, отмеченную тем благородством, какое дает только тяжкий каждодневный труд, пес вдруг преисполнился неким мистическим жаром и, вспомнив слова отца о том, что он узрит Бога, когда меньше всего будет думать об этом, предположил, что Бог – не кто иной, как его хозяин, мистер Поуз.

Мистер Поуз соответствовал всем описаниям Бога, данным отцом. Ибо разве не видел своими глазами отец в церкви фигуру на витраже, которая точь-в-точь изображала честного пастуха? К несчастью, отец умер, не успев рассказать своему сыну о религии побольше, что не преминул бы сделать, проживи он чуточку дольше. Но ни разу, выслушав его поучения, сын его не позволил природным своим грехам взять над собой верх, стараясь по возможности любить весь мир.

Еще ни разу не прошел он мимо ребенка, чтобы не позволить тому погладить и потрепать его грубую шерсть, ибо отец говорил ему, что когда-то Иисус Христос тоже был ребенком. А однажды, когда маленький Томми свалился в реку, ибо захотел стать пескариком, собака мистера Поуза прыгнула в воду и, будучи хорошим пловцом, вынесла ребенка на сушу…

Ближе к середине поры окота те овцы, которые еще не объягнились, убрели далеко в холмы, и когда пришло время, хозяин велел собаке привести их в загон. Пес выполнил бы этот приказ с честью, но, к несчастью, одна из ярок, которых он вел, – пес был достаточно хорошо обучен, чтобы не подгонять их – угодила в яму и сломала две ноги.

Пес, знавший свое дело, скорбно завыл и оставался подле умирающей овцы до самого прихода мистера Поуза, который, убедившись, что овца обречена, прирезал ее.

«Воистину, – благоговейно думал пес, – се Господь Всемогущий, ибо он милует или уничтожает по своему велению».

Мистер Поуз оттащил тушу к своей хижине и оставил ее немного поодаль, чтобы при случае освежевать. Затем он зашел в загон, убедился, что здесь он не требуется, и, заметив подступающую бурю, позвал своего верного пса и вошел в хижину с намерением немного отдохнуть перед тем, как пойти задать сена овцам и устроить их на ночь. Мистер Поуз улегся на овечью шкуру и тотчас уснул.

Однако лукавый, что называется, всегда горазд подвергнуть испытанию человеческую добродетель, и вышло так, что сатанинским попущением фермер Толд – а ему принадлежало стадо, которое пас Поуз, – в этот самый день позвал на обед своего друга.

Всякий, кто когда-либо слышал, о чем говорят у себя дома зажиточные фермеры, наверняка замечал, что речи их полны похвальбы, и не добрыми делами – еще не хватало, чтобы добрыми делами можно было похваляться, – а своими достоинствами или достоинствами своих слуг, размерами своего добра, своими грубиянами-детьми, тем, как прекрасно ведут они свое хозяйство и тому подобное.

Обед был уже подан – обед, состоявший из огромного окорока и сдобных пирогов, – а добрый друг мистера Толда, фермер Лорд, уже восклицал в обычае своей буйной, шумливой натуры, какой замечательный у него пастух и какое внимание уделяет он вверенному ему стаду. Мистер Толд отвечал ему, что «Богом клянется» – пастух Поуз еще лучше. Голоса в большой гостиной фермы Гранж становились все громче. Портвейн и крепкий бренди разгорячили джентльменов. Фермер Лорд стучал по столу кулаком, а Толд клялся всеми клятвами, что если он или кто-нибудь другой вознамерится посетить загон в любое время суток, он найдет там пастуха Поуза, исправно присматривающего за стадом, и что бывали такие случаи, когда овца умирала естественной смертью, однако ни одна еще овца не погибала насильственно с тех пор, как Поуз стал пастухом.

За этими разговорами фермеры упились допьяна, ибо выпито было в том доме бренди столько, сколько не было в целой деревне.

Подняв до половины наполненный бокал, фермер Лорд предложил пари, что если они сейчас нагрянут в загон мистера Толда, то найдут там пастуха Поуза крепко спящим в своей хижине и не помышляющим о том, чтобы заботиться о своем стаде. Мистер Толд, от всей души рассмеявшись, принял пари, поставив пять гиней. Со своей стороны он предложил пари на то, что Поуз окажется в загоне, где будет заниматься овцами, присматривая за их нуждами и прислушиваясь к их желаниям.

Двое мужчин встали и заключили пари. С плотно набитыми животами и багровыми от выпитого лицами они пошагали прямо через поля, чавкая сапогами по густой липкой глине. Вскоре они достигли овчарни, в которой, как клялся Толд, они застанут пастуха. Но внутри были только овцы.

По дороге, громко изрыгая ругательства, они проклинали землю, у которой они отняли все, что она могла дать, используя труд других людей.

«Эти проклятые земли, – вопили они, – всего лишь трясина, в которую можно убухать всю жизнь и не получить ни шиша. Тьфу на того, кто их создал! Толку от них что с кислого пудинга, – и как только бедные фермеры умудряются с них что-то выжать!»

Увидев, что пастуха в загоне нет, фермер Лорд прислонился к плетню и рассмеялся, а сосед его Толд в это время зло расхаживал среди овец…

Когда лукавый наставляет рога свои на бедного человека, Природа, что служит иногда сатане подручным, способствует его замыслам, и вот вышло так, что хоть мистер Поуз оставил своих овец в добром здравии, тотчас после его ухода одной ярке пришла пора ягниться, и ей спешно понадобилась добрая помощь человека.

Но помощь эту она так и не получила, ибо фермер Лорд вместо того, чтобы помочь бедному животному, издающему жалобные стоны рядом с ним, продолжал грузно опираться на плетень, прогнувшийся под его весом почти до земли, а мистер Толд, вне себя от насмешек друга, бросился к хижине и замолотил в дверь.

Собака наблюдала за его приближением и теперь, когда он был так близко, внимательно изучала его. Грузный фермер с его неприятным лицом, налитым пороком и вином, распираемым высокомерием и обманом, уверили собаку в том, что это не кто иной, как дьявол, о котором рассказывал отец. Старик действительно советовал сыну опасаться дьявола в обличье богатого злого фермера, который похищает девиц, отнимает у своих слуг нажитое, избивает и мучит с собаками и вызывает Господа Бога на единоборство.

При мысли о том, что враг человечества так близко, добрый пес зарычал и заставил бы мистера Толда дорого заплатить за его недостойное поведение, если бы хозяин его, который был уже на ногах и стоял в дверях хижины с крюком в руке, не прикрикнул на него.

Толд осведомился у появившегося пастуха, при каких обстоятельствах овца, чья туша лежала неподалеку, встретила свой конец. Мистер Поуз кротко отвечал своему хозяину, что овца угодила в яму, где ее нашла собака.

– Привяжи собаку, – закричал в ответ мистер Толд, – эта псина загрызла овцу – мы прибьем ее.

Мистер Поуз стал уверять хозяина, что собака не сделала ничего, кроме как позвала его к овце, чья смерть была трагической случайностью.

– Лживый лентяй! – воскликнул мистер Толд. – Это твоя собака, будь она проклята, загрызла овцу, и поскольку я потерял на этом пять гиней, твоя псина получит пятьдесят ударов.

Фермер Лорд, сотрясаясь от пьяного хохота, схватил тяжелый кол и нанес собаке такой удар, что убил бы ее на месте, если бы пастух не заслонил ее, и удар пришелся на его руку.

Пес, сдерживаемый крепким поводком, был избиваем теперь с величайшей жестокостью, несмотря на то, что он не издавал ни визга, ни стона, а лишь молча извивался под сыпавшимися на него ударами.

Пастух сумел бы прийти на помощь псу, если бы не мистер Лорд, который затолкнул его в хижину и захлопнул дверь, приперев ее снаружи большим корытом.

Когда, наконец, фермеры, устав от своего занятия, с проклятиями удалились, пастух Поуз освободил собаку и на руках отнес ее в свой дом.

Страданья пса были ничто по сравнению с его скорбью, когда он осознал, что его хозяин пастух никак не может быть Богом. Теперь такая мысль казалась ему невозможной. Добрый пес хорошо помнил, как отец говорил ему, что Всемогущий Господь всесилен и способен одной маленькой дробинкой, не больше горчичного зерна, рассеять сонмы врагов.

«Если так, – думал пес, – то как мог присный дьявола запереть Бога в маленькой деревянной хижине?»

Обычно во время окота Поуз оставлял пса на ночь в его конуре, пока сам занимался стадом. Однако сейчас пес был так изранен, что оставлять его там было нельзя из страха, что крысы, обитавшие в норе под конурой, могут воспользоваться состоянием бедного животного и ночью напасть на него. Так псу тем вечером довелось увидеть, как хозяин принес ему новый фонарь, ярко сиявший и освещавший собой маленький садик.

По ночам пес обыкновенно спал в глубине большой бочки, что служила ему конурой, в то время как хозяин ходил мимо со своим старым фонарем, который не был так ярок, как новый, поэтому сейчас, когда мистер Поуз подошел и позвал его, держа в руке новый фонарь, пес решил, что этот фонарь не сравнится ни с солнцем, ни с луной, ни с любой другой из звезд. И по пути к полю, следуя за своим хозяином и лишь временами слабо поскуливая от боли, пес мог лишь смотреть на фонарь, дивясь благородству этой вещи, освещающей им путь во тьме.

Следуя за своим хозяином, он решил, что фонарь ничто иное, как славный Сын Божий!

И хотя пес здорово пострадал, едва он поверил, что фонарь – это Иисус, боль тотчас же отпустила его.

Они уже пришли в хижину, и поскольку с овцами все было в порядке, мистер Поуз смазал спину бедного пса целебными мазями, улегся на овечью шкуру и вскоре уснул.

Теперь, когда хозяин спал, добрый пес как никогда больше ощутил любящее присутствие фонаря, горевшего чистым ровным светом, ибо мистер Поуз приобрел этот фонарь в тот же день с помощью возчика, мистера Беллибоя, который, зная мистера Поуза как честного человека, выполнил заказ и привез ему из города самый лучший фонарь-«летучую мышь», какой только можно было купить, заметив при получении денег за него: «Этот будет сиять, что твое солнце»…

Странный, хоть и исполненный веселья, трепет охватил доброго пса при взгляде на фонарь, и он вспомнил сказанное отцом, что Иисус Христос был, как и он, побиваем и заушаем, чтобы все смирные, безобидные собаки могли быть спасены от греха.

Пес преклонился перед фонарем в смиренном благоговении.

Однако оставался он в этом положении недолго, ибо произошло чудо, вызванное чудесной верой бедного пса. Христос, вочеловечившийся однажды, стал подлинно и действительно фонарем мистера Поуза.

Первое, что изрек фонарь – и мы можем легко это представить, – была просьба простить мистера Толда за его отвратительную жестокость.

– Я ни минуты не сомневаюсь в том, что твой отец посоветовал бы тебе простить его, – сказал фонарь.

– Прощаю его с готовностью, – отвечал пес, – ибо без его побоев моя вера была бы не такой крепкой, чтобы узнать, кто ты.

– Спаситель мира, – изрек Христос, – может быть всем, чем угодно. Крошка Бетти может найти счастливый камень на берегу – и я этот камень. Вгрызись киркой глубоко в глину, где похоронен бедный сумасшедший Том. Его гроб истлел, его плоть стала глиной – и он – это я. Церковный сторож украл миро – им был я – и продал его пастуху, который наполнил меня мною.

– Быть может, поэтому тебе было легко превратиться из одного пылающего и светящего огня в другой, – согласился пес.

– Ты представил все верно, – подтвердил фонарь, – и с твоего позволения сейчас я обернусь большим пожаром.

– А могу я поклоняться тебе в этом виде? – вопросил пес боязливо.

– Конечно, – ответствовал фонарь и немедленно потух.

Едва погас свет фонаря, как из деревни, что была всего лишь в нескольких милях, донесся шум и вопли, – похоже, все были на ногах и вопили: «Пожар!»

Крики разбудили пастуха Поуза, и он, оставив в хижине потухший фонарь и в сопровождении своей израненной собаки, быстро оказался на месте происшествия.

Несмотря на то, что его хозяин подошел к огню совсем близко – а вся ферма Гранж была в огне – раненый пес держался на безопасном расстоянии. Вера его превысила все границы. Христос, что совсем недавно был фонарем, превратился сейчас в бушующий пожар. Воистину, Божество может превращаться во что угодно. Оно может быть фонарем, оно может быть пастухом Поузом, оно может быть пожаром.

Бедный пес повалился на бок, простонал последний раз и испустил дух.

Надгробие и мистер Томас

Когда человек пролежал в земле погребенным пятьдесят лет, о нем, скорее всего, не осталось никакой памяти. В течение этого срока у кого-то еще может возникнуть мысль о нем; по прошествии же этих лет можно сказать наверняка, что он по-настоящему мертв.

Когда человека только что похоронили, у каждого еще остается в памяти его внешность. Он еще не отдалился – просто уехал куда-то на выходные или лежит дома с простудой, вот его и не видно. Хоть и похороненный, ушедший, он, его лицо, походка, голос еще живы в памяти ближних. Лишь слегка изменилась ситуация, и он превратился в нечто новое – зеленый могильный холмик.

Первую неделю после этого события холмик каждый день навещают несколько девочек, хромой незнакомый господин, который любит свежие могилы, да какие-то родственники. Холмик выглядит немного не на своем месте, но в целом вполне годится для возложения цветов.

На исходе первой недели могилу начинают посещать реже, и вскоре, ибо дни быстро множатся, проходит месяц.

И вот уже никто, кроме одного-двух близких, не приходит на кладбище, чтобы немного постоять над могилой. Те же, кто пришел, глядят на холмик с той или иной степенью скорби, ибо уже привыкли к нему и знают, что кучка земли также начинает привыкать к другим кучкам, находящимся поблизости. Под холмиком же медные ручки гроба мистера Томаса успели позеленеть, и глина успела въесться в сосновые доски под его спиной…

Иной раз бывает любопытно – и не сказать, чтобы бесполезно – призадуматься над тем, как быстро пройдет год, два, три и так далее, – и поэтому мистеру Томасу повезло в том, что спустя пять лет его похороны все еще помнил могильщик, благодаря погоде, стоявшей в тот день.

– Чертовски ветреная погодка стояла, такого не позабудешь, – рассказывал могильщик Поттен своему сыну Джону, который был достаточно взрослый, чтобы помогать отцу в его ремесле. – Погода прямо разбушевалась в тот день, когда хоронили мистера Томаса. Здоровенное дерево упало, до сих пор дров хватает. Вихрем сдуло лестницу фермера Толда, да прямо на него, когда он ехал по Мэддерскому холму, – ногу переломало всю, ну, старая Бесс вся обжалелась, что то была не его шея…

Мистер Томас лежал в земле десять лет, когда его родня, в поисках лучшей доли, решила оставить Мэддер, даже не обеспокоившись сказать последнее «прости» его могиле. Они бы это сделали, будь у них побольше времени, но нужно было упаковывать мебель и много чего еще, казавшегося им ценным, – не забыли прихватить с собой даже гнилую доску, завалявшуюся в крапиве, – и времени сходить на кладбище бросить последний взгляд на надгробие не осталось.

Они, конечно, успели полюбоваться самим надгробием, установленным на его могиле, и прочесть эпитафию, выбранную так удачно, – «А ты иди к твоему концу, и упокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней». [4]4
  Заключительный стих книги пророка Даниила, 12, 13.


[Закрыть]

Но как только надгробие установили, и отдали, довольно неохотно, деньги за него, и выучили слова эпитафии, выбранные, надо сказать, владельцем похоронного бюро, который был заодно и священником, они оставили его и отправились к своему новому пристанищу, где ничто не будет напоминать им о мистере Томасе, так что образ его – каким он им запомнился – поблекнет и совсем сотрется из их памяти…

Прошло еще двадцать пять лет, и надгробие, с самого начала установленное непрочно, совсем покосилось. На глубине шести футов под ним сосновые доски естественным образом превратились в такую же землю, что обнимала их.

Но время, даже когда проходят первые двадцать пять лет, не желает останавливаться и продолжает торопиться в неизвестное, вперед и вперед, тем же равномерным, жадным темпом, как и тогда, когда человека опустили в темную яму, засыпали землей и оставили лежать в одиночестве.

Дни в их бесконечной смене предоставляют смертным столько поводов для обсуждения, что если умерший не был обвинен в каком-нибудь диковинном преступлении и не основал какую-нибудь необычную благотворительную организацию, в уставе которой записано условие, что каждому воспитанному ребенку полагается булочка, если он придет на могилу основателя в Страстную Пятницу, то, скорее всего, его надгробие будет оставаться без внимания, и жизнь его, потраченная впустую, будет забыта так прочно, словно человек никогда и не жил.

Мистер Томас лежал в земле уже около пятидесяти лет, и хотя слова эпитафии на его надгробии еще можно было разобрать – ибо бродячий кот, точа свои когти о камень, содрал с него мох, – само надгробие, совсем завалившееся, могильщик отнес в сторону, своротив его, как мельник ворочает мешок с зерном, и прислонил к кладбищенской стене.

Холмик, такой аккуратный и украшенный цветами пятьдесят лет назад, сейчас совсем сгладился – не только временем, но еще и свиньями Джеймса Толда, которых вовремя не загнали в хлев и которые рождественским утром пробрались на кладбище и изрыли могилу мистера Томаса так, что совсем сравняли с землей.

Земля, в которой лежал мистер Томас, выглядела сейчас совсем нетронутой, и Джон Поттен, постаревший и заменивший своего отца, полагал, что пришло время положить на это место кого-нибудь другого, так что, когда умерла старая миссис Гейдж, которая перед смертью все жаловалась, будто ее кусают крысы, Поттен решил, что если он положит ее здесь, то никого этим не обидит.

Почва на том месте, где когда-то рыли могилу, несмотря на прошедшие годы, всегда немного рыхловата, и, добравшись до нужной глубины, Джон Поттен наткнулся на череп мистера Томаса. Лукаво усмехнувшись, он водрузил череп на кучу мусора, рядом с прислоненным к ограде надгробием.

Одно мы можем сказать твердо – когда человека забывают все, сам он не забывает о себе ни на минуту. Несмотря на смерть и пролетевшие над ним пятьдесят лет, череп мистера Томаса сохранил всю гордыню, что была характерна для него при жизни.

Теперь он уже не относился к разряду живых и поэтому не мог похвастаться на этот счет, но он помнил себя и хотел сохранить при себе все права мертвых, которые хоть в чем-то и ограничены, но все же сохраняют некоторую ценность.

Гордыне, даже посмертной, не стоит удивляться, ведь всякий человек со времен Адама пытался вознестись и возвеличиться. И хоть от мистера Томаса не осталось ничего, кроме черепа, эта его часть мнила о себе больше, чем все его тело в былые дни.

Он воображал, что даже в его теперешнем состоянии персона его не утратила былой важности. Когда Поттен извлек его из земли, он вообразил, что только что совершил в экипаже поездку из Мэддера в Вейминстер и обратно, а куча старого мусора – на самом деле чудесный летний сад, который насадил он сам и в котором нашел отдохновение после своих трудов. Камешки и комочки земли, въевшиеся в его череп, он принял за жемчужины, а флаг, развевающийся над церковью, был, несомненно, поднят в его честь.

Хоть церковное кладбище может показаться случайному прохожему мирным и молчаливым местом, на самом деле в ограде, где лежат мертвые, ведется множество разговоров. Эти разговоры могут слышать те, кто отважится провести здесь всю ночь и кто, освободив разум от всего многословия и суетных желаний, способны расслышать странные призрачные слова. Разумеется, необходимо приобрести хотя бы самое поверхностное знание языка мертвых, но это можно сделать, полностью освободившись сначала от языка живых.

Хромой господин, первым посетивший могилу мистера Томаса, когда тот был только что похоронен, постарев и приобретя некоторый опыт, хорошо разбирал эти носившиеся над кладбищем слова и улыбнулся, заслышав, как надгробие мистера Томаса возмущается тем, что какой-то бренный череп имеет наглость вылезти на поверхность земли и обосноваться рядом с таким надгробием, как оно.

– Уж наверняка, – жаловалось надгробие, – эта несчастная червивая штуковина, чье лицо было скрыто от глаз пятьдесят лет – надо заметить, не без причины, – должна по чьей-то злой воле снова очутиться здесь; но кто бы мог подумать, что оно явится только затем, чтобы оскорбить тонкие чувства честного надгробия? ибо смертный – такой, как этот – рожден только для того, чтобы быть похороненным.

– Я не был рожден на свет и похоронен, – сердито возразил череп, – лишь в угоду вам. Мне приходилось бывать и в лучшем обществе. Одна мысль, что меня может оскорбить какой-то камень, поставленный отмечать место моего последнего упокоения, так же мало меня волнует, как и мои брачные свидетельства в мэддерских церковных книгах.

– Прошу прощения, достопочтенный мистер Томас, – съязвило надгробие, – за то, что не соглашаюсь с вами, но я полагаю, что вы забыли про себя. Ваш конец наступил быстро, тогда как я, более долговечное, являюсь поэтому и более значительным. Вы, мистер Томас, сформировались в утробе своей матери ради меня; вы прожили и скончали свою короткую жизнь, только чтобы мне было дано последнее, особенное, долговременное существование. Это благодаря мне и моей воле к жизни – которая значит много больше, чем простое желание какого-то грубияна жить много дней – ваша краткая и глупая жизнь была дарована вам. И, несмотря на свое невежество, ваш опыт и разум помогут вам убедиться, что слова мои – правда. Возможно, вам известно, что на это кладбище заходит не так много людей, но те, кто заходит, всегда с удовольствием разглядывают меня и читают мою эпитафию, которая недавно была приведена в порядок котом, захотевшим полюбоваться буквами. Будьте уверены, хоть это говорю я, что надпись выполнена в лучшем вкусе. Время – надеюсь, что вы все еще слушаете (ибо череп, похоже, затосковал), лучше всех обнажает правду; ведь только оно, разрушающее все на свете, может разрушить фальшь и поэтому должно считаться единственным рассказчиком, говорящим подлинную правду. Время склоняется над своим жнивьем, заносит косу и широким жестом скашивает добрую часть глупости. Оно – хороший работник и, конечно, не хочет, чтобы его коса нашла на надгробный камень. Кто бы ни пришел в это чудесное место, всегда замечает меня, однако кто озаботиться или захочет озаботиться памятью о похороненном человеке? Нет ничего более жалкого, чем смертный, каким однажды были вы. Заносчивость его не имеет пределов; он уверен, что это Бог сотворил его, тогда как Бог сотворил землю, чтобы та стала кладбищем для человека. Когда-то вы были погребены, а теперь торчите на верхушке мусорной кучи, но произошло это только по счастливой случайности. Я говорю вам чистую правду, и если вы находите ее неприятной, вам не стоит меня винить. Заметьте, однако, что за всего-то пятьдесят лет время немного состарило меня, тогда как вы, умерший пятьдесят лет назад, растеряли все свои кости и стали одним пустым черепком, в котором нечем поживиться и самому голодному червю.

– Нечего так кричать, – недовольно отозвался череп, – ибо я вас прекрасно слышу, хотя я должен сдерживаться изо всех сил, чтобы не перебить вас. Но вот вы остановились, и мне, может, тоже удастся вставить словечко. Должен ли мертвый камень, извлеченный из обычной каменоломни, вступать в пререкание с человеком, который когда-то был венцом творения? Неужто все мои былые радости и печали будут отброшены в сторону, чтобы вместо них воздвигся ничтожный треснутый камень, словно он представляет большую значимость, чем я? Возможно ли то, что все мои деяния, когда-то такие реальные для меня, превратились в ничто? Где те мирные дни, когда я отправлялся в лодочную прогулку под белыми скалами? Неужели и они прешли так рано? Помню темно-синий цвет моря, густой и богатый оттенками, и пылающее наверху страстное солнце, осыпающее всех своей любовью. Разве не запечатлелась во мне красота тех летних дней, когда водоросли далеко внизу в темной воде покачивались в стороны с такой дивной грацией, что душа человеческая растворялась в той красе, что представала очам? Неужели красота той чудесной, редкой весны, какую можно узреть лишь однажды в жизни и чей свет проносишь сквозь все прожитые годы, может быть утрачена навеки? Святое истечение чистейшей прелести, когда двери лета раскрыты настежь, и веселые птахи зовут тебя войти. Еще ветерки, мягкие и нежные, ласкают тебя и дарят тебе подарки – веселие благословенных дум, счастье, неомраченное тучами, жужжание пчел вокруг, скачущий крольчонок, зеленые поля в дрожании прозрачного эфира, смеющиеся ребятишки, собирающие на поляне цветы. Я помню, как однажды отдыхал на каких-то каменных ступенях, что приводили к усыпанной цветами тропинке через луг. Было раннее лето; ребенок играл с котенком на аллее, двери домика были закрыты, запах майских цветов разливался в воздухе…

– Веселые черви, – перебило, усмехаясь, надгробие, – нашли вашу счастливую и глупую жизнь не слишком целомудренной и не слишком счастливой, вгрызаясь в вас после смерти. Природа немного порадовала вас и здорово огорчила, и с тех пор множество других людей точно так же радовались и огорчались. И лишь одна вещь венчает все это безумие – я, единственный долгоживущий и ощутимый итог.