Текст книги "Притчи"

Автор книги: Теодор Фрэнсис Поуис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– А кто доит их сейчас? – спросило дерево.

Мистер Таппер погрустнел.

– Хоть вы его выслушали и, возможно, чему-то поверили, – сказал он, – вы считаете, что это правильно – поведение Уильяма, когда он извлекает корысть из россказней?

– Не знаю, что сказать, – ответило дерево, – ибо князья и владыки моей любимой страны считают такое поведение добродетельным.

– Пропущу то, что касается моих безобидных увлечений, – сказал мистер Таппер, – но почему Уильям сказал, что я никогда не мою молочные бидоны и никогда не дочищаю канаву до дна? Такая клевета недостойна мужчины! Но, увы, мой сын преуспел в ней так хорошо, что я лишился достатка.

– Вы принимаете его слова слишком близко к сердцу, мистер Таппер, – сказал ясень. – Ни одна книга не была написана, ни одна картина нарисована, ни одно поле не вспахано и ни одна свинья не выкормлена мужчиной или женщиной без того, чтобы кто-то не сказал, что это сделано плохо, – и не жил еще ни один человек, которого бы кто-либо другой не назвал бы наисквернейшим в мире.

– Но так ли я плох, как считает Уильям? – спросил мистер Таппер. – И вправду ли вы поверили ему, когда он пришел сюда, чтобы рассказать о моих грязных привычках в коровнике мистера Бридла?

– Я определенно поверил ему, – ответил ясень.

Мистер Таппер глубоко вздохнул.

– А кустарник? – спросил он. – Он поверил ему?

– Он слышал его рассказ, – сказало дерево, – но что из того?

– Я пришел в поле, чтобы успокоиться, – произнес мистер Таппер грустным голосом, – найти утешение в доброте трав и растений. С таким же успехом можно было искать доброты у камней. Что мне остается, как не вернуться к коровам?

– Или броситься в пруд, – подсказало дерево.

Мистер Таппер заплакал.

Весенний ветер, холодный и пронизывающий, шевельнул ветви ясеня и застонал. Прекрасные луга лежали сейчас темные и безжизненные, пруд казался глиняной ямой, наполненной сырой грязью и склизкими головастиками. Влажный мох, на котором мистер Тапер лежал, заставил его поежиться.

Мистер Таппер устало поднялся. Дерево молчало.

– Я возвращусь домой, – произнес мистер Таппер. – Может, Уильям расскажет что-нибудь о Джоне Баркере или Джордже Коббе. А завтра я навещу мистера Бридла, попрошу у него прощения и отправлюсь доить коров.

Пальто и ворон

Нередко уединенное поле, изредка навещаемое человеком, являет вдумчивому взору приятное зрелище согласия и благожелательности.

В таком малопосещаемом поле можно без помех наблюдать простой уклад природы. Можно увидеть проделки веселой ласки, услышать голос кукушки или пение пичуг, а чувство одиночества, что навеки поселилось здесь, равно освящено мягким летним теплом или студеными зимними холодами.

Это чувство, которым проникнута сама почва, как никакое другое может помочь в достижении божественного душевного спокойствия и пролить утоляющий бальзам на тревоги людей скромных и смиренных. Вряд ли можно найти какое-либо другое поле – хотя многие так же уединены и покинуты, – которое бы несло душе такое целебное благо, как поле мистера Фейси в Доддере.

Расположившееся на холме, в величественной близости ко всем ветрам, не укрытое ни с севера, ни с востока, ни с запада, готовое приветствовать как неистовый град, так и ярый ливень, это одинокое поле выносило и тихую, и ветреную погоду с одинаковым спокойствием и умиротворением.

Ничего здесь не было такого, что было бы бездушно отодвинуто в сторону за ненадобностью, как частенько случается среди людей, когда одного оттесняют и на его место сажают другого – гораздо большего глупца. Здесь даже забытая косилка облеклась важностью, стала вещью долговечной и мощной – величавое, всемогущее существо посреди простых комьев земли…

Косилка стояла посередине поля мистера Фейси, и оставили ее здесь ни по какой иной причине, как по лености хозяина.

Косилка только и делала, что на протяжении длинных летних и коротких зимних дней грезила о собственной значительности. Вряд ли кому-нибудь удавалось тревожить его грезы так мало, как мистеру Фейси. Этот безвредный человек даже не брал на себя труда – если не принимать во внимание считанных мгновений – запрячь лошадь в косилку и оттащить ее в сторону, чтобы она не мешала ему вспахивать поле.

У мистера Фейси были свои причины на то, чтобы оставить косилку на месте; из своего дома в долине он видел ее воздетые к небу оси.

Была в мистере Фейси некая безобидная гордыня, которая доставляла ему определенное удовольствие при взгляде на косилку. Поле принадлежало ему, косилка словно бы защищала его, и если бы кому-нибудь пришло в голову пройти той дорогой, косилка ясно показывала, кто хозяин поля.

Косилка оставалась на том месте годами, и каждую осень мистер Фейси осторожно вспахивал землю вокруг нее, вполне удовлетворенный тем, что она остается на месте, словно будучи уверенным, что ее ржавое железо пустило в землю корни, которые держат ее прочно и надолго.

И так косилка оставалась на середине поля, гордый корабль, зимой плывущий в буром море, весной бросавший якорь в зеленом океане, а летом полностью тонувший в золотом озере.

Поле, свободно лежащее под всеми ветрами, ревностно охраняет свою естественную красоту и немедленно мстит при малейшей попытке ограничить его свободу. Не успевал мистер Фейси огородить поле новой лоснящейся оградой – в глупой, безрассудной надежде заставить свое поле походить на ухоженные наделы внизу, в долине, – как тощие коровы в ответ на призывы поля принимались тереться о столбы, пока те печально не заваливались, а влажные западные ветры покрывали ржавчиной проволоку, пока вскорости все не ветшало и не приходило в скорбное состояние, исполненное при этом изящества и утешения.

Даже труды мистера Фейси по возделыванию поля мало что меняли, ибо со стороны, с верхушки кургана, надел мистера Фейси, как бы он ни вспахивал и ни боронил его, так и смотрелся частью нетронутых рукой человека, обширных холмов, торжественно устремляющихся к морю.

Было в поле мистера Фейси нечто такое, что смягчало скорбь и наделяло бессменным очарованием всякую перемену, распад и нищету…

Как случается с местами, не обезображенными грубой человеческой деятельностью, все в поле мистера Фейси имело свой голос, и среди завывания и порывов ветра маленький дружелюбный комок земли обращался к соседу с подобающим комплиментом, а простая обломанная палка нашептывала чертополоху пленительное стихотворение.

Косилка, которая была, разумеется, большой говоруньей, на протяжении значительного отрезка времени имела беседу на важную тему долговечности с гигантским кремневым булыжником, о который однажды сломался сошник на плуге мистера Фейси, и тот отбросил булыжник в сторону, чтоб не мешал. Даже столбы ограды – пускай сломанные и наклонившиеся – вечно спорили друг с другом о расстояниях между небесными звездами, считая их столбами в Божьем саду.

Мистер Фейси, работая в поле, имел что сказать больше всех других здешних болтунов. Вечно он обращался в своей обычной шутовской манере, разражаясь громким смехом, ко всему, к чему бы ни прикасался и с чем бы ни обращался.

– Старый ты сорняк, – говорил он, держа в руке пук сухого пырея, – нечего тебе тут больше ошиваться, только червей соблазняешь. Я вон какую дорогу проделал, чтобы тебя пожечь. Ты-то, вишь, хочешь расти, а я вот хочу тебя пожечь.

Живые и мертвые была настолько сродни на поле мистера Фейси, что найти разницу между ними можно было с трудом. Все любили вставить свое словечко. Гниющий трупик крысы мог любезно обратиться на языке распада к зеленому листочку щавеля. Когда умирал червь, его это совершенно не беспокоило, ибо он обретал новый голос и новый разум в комке земли, что служил ему могилой.

Говорящие мертвые вещи болтали больше живых, хотя их речь была не настолько громогласна, и палый лист, принесенный с дальней купы берез на другом холме, мог многое понарассказать грибку о том, у какой березы корень больше подгнил.

И так проходили времена года, и одинокое поле становилось свидетелем этим переменам, что приходят с весной и осенью.

Как-то осенью мистер Фейси решил посеять краснозерную пшеницу. Более подходящим делом было бы подождать до весны, а там, в соответствии с севооборотом, которому мистер Фейси следовал, засеять поле черным овсом, однако мистер Фейси увидел во сне кое-что получше.

Как-то ему приснилось, что в комнату сквозь печную трубу льется золотое зерно, пока пол его гостиной не оказался полностью покрыт зерном, так что он мог укрыться им с головой, – как Калигула золотыми монетами, когда гремел гром. Но сон закончился не так хорошо, ибо вдруг через окно налетели птицы и склевали все зерно.

Мистер Фейси был не такой человек, чтобы не придавать значения снам. Он посеял зерно и решил, что повесит на косилку старое пальто, – отпугивать ворон.

По счастью, у мистера Фейси как раз было некое старое одеяние, очень для этой цели подходящее, которое когда-то подарил ему приезжавший в Доддер молодой ученый, носивший пальто в те времена, когда еще учился в кембриджском Сент-Джон Колледж.

Когда-то пальто было хорошим, и мистер Фейси с гордостью надевал его в церковь, но с тех пор прошло много времени, и в то утро, когда мистер Фейси посеял зерно, он благословил пальто и повесил его на одну из смотрящих в небо осей брошенной косилки.

Можно легко предположить, что как только среди птиц распространилась новость, что мистер Фейси вышел в поле сеять, все вороны в округе изъявили желание слететься на поле отведать от его щедрот.

Когда мистер Фейси, оставив поле, спустился обратно в долину, некоторые вороны, пролетая над полем и желая удостовериться, что опасность миновала, и можно объявлять слет, завидели пальто и в страхе возвратились к друзьям, рассказав им о том, что видели.

Вороны собрались на ассамблею на склоне холма и, обсудив положение, приказали одному из своих товарищей – старой птице с крыльями, потрепанными от долгого ношения, – подступить к чудовищу и, если возможно, испросить его разрешения покормиться.

Утро выдалось ясное, но стоило мистеру Фейси уйти, в воздухе похолодало, и подул ноябрьский ветер, то теплый, то холодный, напоминая всем глупым ласточкам, что им необходимо улетать, не то они погибнут от холода.

Мистер Фейси ушел домой довольный, ибо земля, уже рыхлая от осенних морозов, была мягкой, и крючья бороны покрыли землей семена. Мистер Фейси повернулся кинуть последний взгляд на свою работу, прежде чем закрыть калитку, и был несколько поражен при взгляде на висящее пальто. На какое-то мгновение он сам поверил в то, что на поле стоит другой человек.

– Ежели я сам испужался, – заметил мистер Фейси, – чертовы вороны в штаны накладут.

Старый ворон, который уже доказал свою мудрость, выступая как представитель племени во многих делах подобного рода – а отказ грозил ему смертью, – покружив в воздухе, сел на один из столбов, в ярдах тридцати от косилки, на которой висело рваное пальто.

Нет птиц более осторожных и в то же время храбрых, чем вороны. При тщательном наблюдении приходишь к выводу, что они обладают всеми добродетелями. Они разумны и смелы, покорны и верны. Своим неспешным вечерним полетом к гнезду они являют одинокому путнику красоту движений, соединенную с мягким свистом крыльев, что может успокоить тревоги печальных и доставить удовольствие счастливым. У ворон множество социальных классов; они имеют мудрые законы, которым без ропота подчиняется вся стая. Для них порядок и правило – средство для регулирования счастья, которого те мудрые, что живут в гармонии с природой, вожделеют больше, чем крайней радости или печали.

Вороны никогда не знали и не узнают, что такое грубая анархия, и тот старый ворон, что отважился прилететь на поле мистера Фейси, скорее бы умер, чем бежал с поля побежденным. Порыв ветра налетел на одинокий холм, и рваное пальто затрепетало на ветру, точно его пытали, однако старый ворон, повинуясь долгу и не смущаясь видом, осмелился медленно облететь вокруг угрозы и, наконец, уселся на другой конец оси, рядом с тем, на котором висело пальто.

Редко когда, если вообще когда-либо, можно увидеть какую-то спешку в поле, где природа оставлена самой себе, – если это не спешка убить. Но кажется, что даже тогда кролик убегает медленнее от охотящейся ласки, чем от охотящегося человека.

Ворон сидел неподвижно. Он хотел, чтобы пальто хорошенько рассмотрело его, прежде чем начать разговор.

Помолчав несколько минут, он повернулся к пальто и поклонился ему так низко, что едва не свалился с оси.

– Господин мой, – сказал он смиренно, – будьте добры, сообщите вашему слуге – чтобы не сказать рабу, – означает ли мир или войну ваше нисхождение сюда из неких высоких, неземных чертогов? Смею предположить, господин, что в ваши цели не входит ни мир, ни острый меч; вы могли прибыть просто как праведный судия, чтобы разрешить важный спор, который годами досаждал нам. Поскольку вы выглядите здесь чужаком – хотя и благородного вида, – мне следует уведомить вас, что каждая птица или зверь на этом небольшом холме считает, что фермер Фейси – их личный работник и садовник. Крот, обитающий в темноте земли, думает, что мистер Фейси тянет плуг затем, чтобы разрыхлить землю для него. Мыши считают, что зерно, созревшее для урожая, выращивают для них, а мы, вороны, считаем, что фермер бросает его в землю для того, чтобы мы его выклевали. Даже черви, и те думают, что навоз разбрасывается для того, чтобы быть утянутым в их норки. Умный царедворец всегда постарается вначале переговорить с властителем – и вот я первый свидетельствую вам свое почтение, чтобы вы отнеслись к моему появлению благожелательно.

Обращение такого низкого существа, как ворона, поначалу расстроило рваное пальто, и оно скорбно колыхнулось в воздухе. Но манеры птицы были настолько любезны, а ее речи были так долги, что пальто, владевшее всею риторикой своего бывшего хозяина, юного школяра, ответило приличествующим образом, желая быть учтивым.

– Тому, кто вознесся высоко в этом мире, – отвечало оно, – твои замечания, бедная птица, кажутся определенно неуместными. Но хотя, – тут пальто сделало паузу, пока ветер раскачивал его, – хотя я достигло наивысшей славы, будучи помещено на тело самого Господа Всемогущего, я желаю снизойти к тебе и поговорить с тобой.

– Господь Всемогущий! – воскликнул ворон, который хоть и был философом-мистиком, верившим, что Бог пребывает во всем, все же не мог не почувствовать легкую обиду, что находится в непосредственной к Нему близости, – Господь Всемогущий! – воскликнул он снова и прошептал себе: – Это косилка-то мистера Фейси удостоилась такого звания?

Ворон низко поклонился.

Лохмотья развевались на ветру, который бы пронизывал их насквозь, будь под ними чье-нибудь тело, однако крепкой дубовой оси холод был нипочем.

– Ты правильно возвещаешь о моей славе, – сказало пальто, заметившее низкий поклон ворона, – и воистину – если и есть одежда, рожденная для возвышения, эта одежда – я. Это было правильно и в порядке вещей, что юный джентльмен, когда-то мной владевший, вручил меня йомену Фейси, который в свою очередь выполнил свой прямой долг, поместив меня на тело Господа. Мистеру Фейси, в сущности, обыкновенной деревенщине, видимо, было трудно выносить мое присутствие в его доме. Он был неспособен – хотя бедняга этого хотел – развлекать меня должным образом, ибо вместо того, чтобы носить меня поверх надушенного, цветного жилета днем и вешать на вешалку ночью, однажды вечером он сунул меня в корзину с лохмотьями.

– В нашем племени, – ответил ворон, – часто происходит так, что мы снижаемся и приникаем к земле лишь спустя мгновение после того, как парили высоко в небесах. Ваш честный праздник настал, ибо, как пальто делает человека, одежда, несомненно, делает Бога.

– Ты хорошо говоришь, простая птица, – согласились лохмотья. – Если у тебя есть какая-либо просьба, я исполню ее – при условии, разумеется, что ты – благочестивый католик.

– Католик я и есть, Ваше Высочество, – каркнул ворон с готовностью, – ибо испокон века нашу семью именовали монашескими клобуками. Мы всегда жили, как подобает нашему званию, – молитвою, постом – хоть не во время Великого поста, – и подаянием. Мы никогда не работали и не трудились, разве что перенесем пару веточек для гнезда, и всегда довольны тем, что удается раздобыть у грубых крестьян. Мы никогда не были настолько глупы, чтобы полагать, что Бог пребывает только на небесах, и не думаем, что Он говорит устами одной лишь книги. Мы всегда признавали, во всех Его формах, великого Созидателя всех и вся. Мы знаем Его в виде летучей мыши, проносящейся летней бурной ночью. Это Он предстает нам в лесу в период гнездованья в виде изломанного прута. А однажды, присев на минутку на бельевую веревку, я обнаружил, что Он обратился в женское платье.

Пальто всколыхнулось так, будто на какое-то время лишилось слов, и ворон, пользуясь его молчанием, решил высказать просьбу. Но сначала он спросил кротко:

– Дадите ли, господин мой, то, о чем я прошу?

– Проси, и будет тебе дано, – ответило пальто задыхаясь.

– Вам должно быть известно, – произнесла лукавая птица, – что это поле – подлинный алтарь земли, о котором написано в святой библии. Весь прочий мир – ничто иное, как остатки великого храма с его приделами, хорами, трансептами, узорчатыми витражами, часовнями с гобеленами, где жаворонки служат заутреню, и огромным количеством часовен во славу Пречистой Матери, каковые пользуются чрезвычайной популярностью. Каждый человек может поклоняться, где хочет, и каждый может по своему желанию кувыркаться повсюду, будто упившись добрым Господним вином. Малые семена, разбросанные по полю мистером Фейси и опрятно укрытые покровом земли, суть кусочки святого причастия. Некоторое число моих братьев-монахов ожидает призыва к службе. По данному мной знаку около тысячи их прилетит сюда низко над землей. Каждый преклонится пред вами, и каждый поклюет святой просвиры, пока не останется ни кусочка. Каждый ворон, кротко отведав от тела Господа нашего, поклонится вам и улетит тихонько.

– Так дай же знак, дитя, – вскричало пальто, – ибо стол накрыт, и все приготовлено.

Едва пальто вымолвило эти слова, как ворон радостно закаркал, и его собратья, тотчас же налетев на поле, окружили косилку и устроили добрый ужин, пока не осталось ни единого зернышка, посеянного мистером Фейси.

Вороны все еще клевали зерно, когда мистер Фейси, за которым по пятам следовала тощая черная кошка, отправился с вилами набрать сена с усадьбы и бросил случайный взгляд на поле. Какое-то время он вглядывался молча, а потом сказал кошке:

– Сон-то был в руку. Ишь как клюют.

Подушечка и псалтырь

В церкви святого Николая в Мэддере есть место, которое хоть и имеет законного владельца, почти всегда пустует. Оно расположено не в первом ряду и не в последнем, но является вторым самым высоким в приделе.

Общеизвестно, что скамьи в сельской церкви, то есть те, что ближе к алтарю, согласно обычаю – хоть и без взимания платы – принадлежат самым богатым жителям. Самым важным господином является помещик, который может, когда церковь достаточно большая, занять для себя, своей семьи и прислуги целый трансепт, однако в таких маленьких церквях, как мэддерский храм святого Николая, сквайр обычно сидит в переднем ряду, а немного дальше расположены скамьи крупных землевладельцев.

Когда цвет аристократии и купечество размещается как можно ближе к Богу, простому люду позволено занять нижние или боковые скамьи. Эти тоже распределяются по обычаю и охраняются с тем же рвением, что и передние места, даже если они расположены далеко позади, обдуваемы сквозняками от двери или обсыпаны мертвыми пчелами, которых не углядел уборщик и которые так и будут лежать, пока совсем не иссохнут.

Но люди не заживаются на этом свете, и церковные скамьи воздают должное имени владельца, только покуда он жив. Владельцы дома, фермы или торгового дела приобретают длительное право на церковную скамью. Кузнец всегда сидит в определенном углу и будет сидеть там до конца времен – или конца христианства, – хотя имя его может меняться.

Тот, кто станет владельцем мэддерской помещичьей фермы через сотню лет, получит в наследство – вместе со многими странными призраками, – также и семейную скамью в церкви.

Иной глупый пастор, прочтя, что для Бога все равны, и не очень-то уразумев смысл, может попытаться пересадить бедняков на главные скамьи, однако в ответ получит урок в виде пустой церкви.

В маленьком приходской церкви счет прихожанам ведет церковный клирик или – в то время, когда мы это пишем – маленькая Нелли Бисс. Однако не только у Нелли, клирика и преподобного Томаса Такера есть право интересоваться прихожанами, ибо Господь тоже ведет им счет. И хоть иногда – как когда собачка мистера Такера, Тоби, однажды забрела в церковь, и у Господа из одной души получилось две, – происходит ошибка, такое бывает нечасто.

Хотя клирик и пастор приглядывают за богачами в этом сборище, Господу и Нелли Бисс интереснее разузнать причины, мешающие столь многим прийти к принадлежащим им скамьям. Нелли может только догадываться, но Господь, которому ведомо все, отлично знает – бывает, что в пасхальное утро, – что миссис Джейн Шор не явилась, потому что ее муж нашел шиллинг, который она оставила под молитвенником, и поскорее ретировался с ним в таверну.

Как правило, причины, почему кто-то не приходит, обычно уважительны и пристойны, ибо Господь не желает, чтобы миссис Бисс – бабушка Нелли – шла по грязи, зная об ее больной ноге.

Вторая скамья, считая, конечно, от алтарного придела, с самого начала возведения церкви принадлежала ферме Уискум, расположенной на Шелтонской пустоши, в двух милях от Мэддера, хотя и в Мэддерском приходе. Фермером, там обитавшим, был некий мистер Спердл, хороший прихожанин – по его собственным словам – хотя до церкви он доходил всего раз или два. Ему было необходимо идти – когда на него находило благочестие, а такое случалось каждое воскресенье – через свою собственную ферму, до зеленого холма, по которому необходимо было взобраться, чтобы попасть в Мэддер.

Когда наставало воскресенье, для этого путешествия делались соответствующие приготовления. Мистер Спердл рано вставал, завтракал по-христиански, зная, что лучший его наряд уже разложен миссис Спердл наверху, в спальне, и одевался точно в назначенное время, чтобы отбыть в церковь.

Каждое воскресенье он говорил миссис Спердл, которая была неважным ходоком, одни и те же слова – что он не доверяет погоде и что расстояние для нее слишком велико.

– Но я пойду, – говорил мистер Спердл, держа дверь открытой, словно мистер Такер, пастор, мог его слышать, – я пойду в церковь и сяду на уискумское место.

Набожной походкой мистер Спердл отправлялся в путь, пока не доходил до конца дорожки и не вступал на первое свое поле. Тут походка его менялась, и хоть было воскресенье, он оглядывал все вокруг, точно в будний день. Он начинал отходить на пару шагов в ту или эту сторону, и каждый раз все дальше и дальше. Он не мог увидеть чертополох и конский щавель без того, чтобы сразу не выдрать их с корнем, и поэтому весной или летом никогда не доходил даже до холма, с которого была видна мэддерская церковь.

Также и зимой – хотя сорняков в эту пору не было – всегда находилось что-нибудь такое, что мешало мистеру Спердлу продолжать его паломничество. Когда фермер входил на травяной луг, раздавался рев быка, и фермер сразу же сворачивал к его стойлу, решив, что небрежный конюх забыл покормить бычков. А потом, уже почти достигнув холма, он заходил в овчарню, подвернув свои воскресные брюки, чтобы не испачкаться. Там он обычно находил хромую овцу, которой требовался уход, или ту, что, по его мнению, была паршивой, и когда он заканчивал с ними, проходил час или два.

Так вот всегда и находилось что-то, что удерживало мистера Спердла дома, и как бы он ни хотел дойти до церкви, уискумская скамья всегда пустовала…

Господь радуется молитве. Ему неважно, какая это молитва, и хотя некоторые молитвы не особенно Его устраивают, решительно все молитвы развлекают Его.

Господь всегда хочет услышать того, кто желает поговорить с Ним, и Он был всегда уверен, что мистер Спердл, честный человек в сердце своем, доведись ему все-таки прийти в церковь, сумел бы выжать словечко-другое о погоде.

Как всякому известно, Господь перемещается от церкви к церкви во время вечерни и заутрени, а иногда его можно видеть, как увидела Его однажды – трепеща – маленькая Нелли Бисс, когда Он принял обличие мыши и вскочил на ее колено. Но, как правило, Его не так-то легко узреть, и единственная примета, что Он явился в церковь, – движение чуть более загустевшего воздуха.

Богу нет нужды молиться или проповедовать в церкви, ибо Он не может принять участие в службе, которая является поклонением Ему же. Какой царь пьет за свое собственное здоровье, когда тост предлагают его слуги?

Как-то в воскресенье Господь неторопливо явился в мэддерскую церковь, ведомый святым Николаем, который у самых дверей отлучился – ему нужно было возвращаться в небольшой домик, чтобы отпугивать Дьявола от умирающей старой женщины.

Господь помедлил немного у скамьи фермера Шора – послушать, что он говорит. Фермер Шор молился, чтобы все зерно в стране, кроме его собственного, было съедено крысами, червями и птицами, загнило от дождя и было оставлено в полях догнивать. Бог улыбнулся и переместился к пустой скамье.

В это самое время мистер Спердл, без пальто, с перемазанными брюками, вытягивал из канавы телку, которую угораздило туда попасть.

Бог посмотрел на пустую скамью. «Здесь должно быть что-то, – подумал он, – что должно говорить и молиться за мистера Спердла, – нечто, что займет место фермера и будет мистером Спердлом».

Бог увидел подушечку для колен и псалтырь.

– Я дам вам дар речи, – сказал он этим двум, – и вы приложите все усилия, чтобы спасти душу честного мистера Спердла на этом свете.

Служба завершилась набожным гимном, и после этого Бог влился в небольшую толпу, что выходила из церкви, ибо орган перестал играть. Идя рядом с Нелли, Бог старался изо всех сил сдержать ее смех, который Ему казался немного не подходящим для этого случая, наступая на ее пятки, и успел в этом настолько, что Нелли расхохоталась только у самого порога.

В понедельник, после обеда, когда большая стрелка церковных часов начала приближаться к четырем, подушечка на скамье мистера Спердла заговорила.

Была зима, и в церкви, где весь день было тускло, начала сгущаться настоящая темнота, служащая хорошим покровом для странных, необычных голосов.

– Увы! увы! – вскричала подушечка. – Боюсь, истинная набожность покинула нашу страну, ибо никогда владелец этой скамьи, мистер Спердл, не явится в церковь.

– А если бы и явился, – произнес псалтырь гораздо более веселым голосом, – он бы точно не преклонил колен.

– Вы говорите правду, благородная книга, – произнесла подушечка, – ибо только те, кто приходят сюда с грузом горя, становятся на колени, и некоторые уже не хотят больше подниматься.

– Вы говорите о похоронах, – весело сказал псалтырь, – а вот я предпочитаю думать о свадьбах, когда меня то перевернут вверх тормашками, то прижмет к губам молодая женщина, чтобы скрыть веселье.

– Не ерничайте, сэр, – оборвала ее подушечка, – ибо вы прекрасно знаете, что голос дан нам ради мистера Спердла. Мы приняли на себя по-настоящему серьезную ответственность.

– Ничего подобного, – ответил псалтырь. – Разум дан нам для собственного развлечения. Поскольку мистер Спердл является не часто, мы должно веселиться за него. Все, что у меня на уме, это оглядеться и повеселиться с девушками.

– Вы говорите как глупец, – сказала подушечка, – ибо не о настоящей, но о будущей жизни мистера Спердла мы должны беспокоиться. Под нашим попечением – добрый или злой удел мистера Спердла в вечности. Был бы он здесь, он бы молился за свое спасение и мог, наконец, попасть на небеса, но раз ему мешают это сделать – и причины, которые сам Господь считает уважительными, – наш долг – молиться и прославлять Его через смирение и святость так, чтобы фермер Спердл попал прямиком в царствие небесное.

– Вам, бедной, потертой подушечке для колен, хорошо об этом говорить, – надменно произнесл псалтырь, – но я принимаю Божьи наказы другим способом, и пускай благодаря мистеру Спердлу мне был дан голос, я ни в малейшей степени не забочусь о нем. Я принадлежу к высшему литературному ордену – Священному Писанию – и потому имею право делать все, что захочу. У меня золотой обрез, и я переплетен в лучшую ткань. Почему меня должна заботить участь тупого фермера? Святая книга не может причинить зла, и я собираюсь пригласить Нелли Бисс присесть на эту скамью, когда никто не смотрит, чтобы мы вдвоем повеселились. Поскольку меня написал один из Божьих любимцев, мне прекрасно известен единственный путь, которым любое существо может спастись, и ни благо, ни добродетель не ведет к спасению, а лишь бессмертный акт, и мистер Спердл должен заботиться о себе сам. Бог же просто пошутил, решив быть добрым к нему.

– Хоть я некрасива и не имею золотого обреза, – произнесла подушечка, которая и вправду была стара и потрепана, – я приложу все усилия, чтобы не опозорить мистера Спердла. До меня всегда доходили молитвы через колени некоторых верующих, и таким образом в меня вошла набожность многих добрых старых женщин. Помните ли вы последную владелицу фермы Уиткум – вдову Раст? Она всегда подкладывала меня под колени, и радость в ее молитвах была велика. Она являлась в церковь в чепце, подвязанном черной лентой, а когда вместе с ней приходила ее озорная внучка Мэри, миссис Раст щипала девчонку за ногу так, что оставались большущие синяки.

– Меня эта старая ведьма жутко злила, – сказал псалтырь, – ибо иной раз Мэри клала меня на колени и переворачивала страницу во время проповеди.

– Мэри была озорное дитя, – заметила подушечка, – и заслужила побои дома за то, что вела себя плохо в церкви. Можете быть уверены, что я научилась великой набожности у вдовы Раст, которая никогда не уставала благодарить Господа за смерть своего мужа, о чем она молилась неустанно.

– Ничуть не сомневаюсь, – засмеялся псалтырь.

– Мистер Спердл, – продолжала подушечка, – такой же хороший человек, как и вдова Раст. Я стану всем сердцем молиться за него – я стану молиться так, словно я – это он. И я верю, что буду вознаграждена.

– Это именно то, – сказал псалтырь, – что вдова Раст всегда ожидала от своих молитв и от щипков и тычков, которыми награждала Мэри, – иной раз даже костяшками пальцев; она всегда молилась за то, чтобы Господь забрал ее жить к Себе, где только и нужно будет, что «разговаривать о своих навеки проклятых друзьях».